Тем временем, как гости отца Андрея расселись, сам хозяин хлопотал около кипящего самовара.
— Значит, опять чай пить будем? — спросил Заелов.
— А что ж? — возразил отец Андрей,— с холоду да с морозу и согреться не мешает. Чай — дело доброе. Я, когда в семинарии обучался, до страсти любил чай: бывало, в компании стаканов десять проглотишь, так что от тебя от самого жаром, как от самовара, пышет; при этом с полсотни сухарей заешь, да и больше бы десяти стаканов выпил, да сахару жаль. Вот ароматные чаи пить не советую, потому от них сон пропадает... Я раз жёлтого чаю у одного купца напился, да потом такие чудеса видел, что не приведи господи... — Что ж такое видели?
— А уж и рассказать не сумею... Явления разные и непонятные, и всё это кружит, вертит в глазах и присмотреться не даёт: словно будто бы хаос...
— Я это всё испытал,— заметил Заелов,— от жёлтого чая действительно одуреть можно ночью...
— А что, батюшка, вы бы пошли один ночью на кладбище? — спросил Иловлин.
— В моем сане непристойно мертвецов беспокоить, а когда я ещё в обучении находился, так, что греха таить, случалось. Бегал однажды на могилы и синеватые огни заприметил и в ту пору, стыдно сказать, испугался; а, конечно, эти огни имеют естественное происхождение...
— А в привидения вы верите?
— Религия не допускает суеверия и всякого прочего... а дьявольские наваждения изгоняются крестом и молитвою. Случается во сне неподходящие вещи видеть: это от сомнения, которое имеет происхождение недоброе. Впрочем, сон — то же, что газ: ничего от него не остаётся. — Э, полноте! — заметил есаул,— разве сон не та же жизнь? Со мной во сне случалось столько интересных историй, что моё почтение; целые похождения! И сколько я видел во сне замечательных людей, которых, может быть, никогда не существовало и не существует... С одним господином я даже близко познакомился: отличный и добрейший человек! Как-то раз мне сто миллионов подарил! И совершенно шутя; вынул из кармана и говорит: "Вот тут сто миллионов, возьми себе". А я его всего раза три видел во сне, и вот уже пять лет, как он не является. Тоже была история с одной знакомой дамой: наяву мы много, много что семь слов сказали друг другу, а во сне сама пришла ко мне и объяснилась в любви, и я сам в неё влюбился, и мы долго, долго были верны друг другу... пока я не проснулся... Так что и выходит, в конце концов, что жизнь есть сон, а сон есть воображение, а воображение — жизнь, и, в конце концов, всё идёт кругом, в котором нет ни конца, ни начала...
— Ну, уж это что-то мудрено, господин есаул! По-нашему, жизнь — это явь, а сон статья особая. От сна ничего не остаётся, а от жизни-то спина болит. Вот вы, вместо философии-то, расскажите нам что-нибудь страшное; вы мастер выдумывать...
— Я ничего не выдумываю,— несколько холодно отвечал Заелов,— и верить никого не принуждаю... А вы вот, батюшка, расскажите нам лучше историю, которую ещё третьего дня обещали, а уж я после вас...
— Это про старуху-то?.. Ну, извольте; отчего не рассказать; времени здесь не жалко... Изволите видеть, это было лет тридцать тому назад; одиннадцатый год шёл мне тогда. Родитель мой был священником при храме святого чудотворца Николая, в городе П *. Городишка маленький, вроде деревни, но древний; народ равнодушный, так что на церковной крыше даже рябина выросла. Одначе приход был доходный; жили мы в двухэтажном деревянном доме, и жили хоть не богато, а достаточно. Я в те поры в приходской школе обучался и страсть любил с мальчишками в бабки играть в церковном саду... А к той церкви каждую всенощную приходила одна старуха, согбенная старуха, с клюкой и маленькая... во какая! Сама одета бедно, и на голове чёрный платок наворочен; как есть колдунья... Мы, мальчики, известно,— озорники, пристанем, бывало, к ней, когда она на паперть идёт, и дразним: "Бабушка! почём песок продаёшь?..", но рукой никто к ней не прикасался. И никто не знал, не ведал, где эта старуха жила... И к обедне никогда она не ходила, а только ко всенощной. Кто-то из нас возьми да и выдумай, что она у самого черта на болоте живёт; на болоте да на болоте... Вот, подите, какая у детей фантазия явилась. Как-то раз после вечерни играли мы в пятнашки... Дело было уже в сумерки... Я куда-то убег. Бегу, бегу и как раз на эту самую старуху и наскочил. Точно меня кто подтолкнул: "Бабушка, говорю, правда, что ты на чёртовом болоте живёшь?" А она как вспыхнет, палкой мне загрозила и говорит: "Я тебе, поповский сын! Я тебе дам! Попомнишь ты меня!" И так злобно она это сказала, что я от неё поскорее тягу да домой. Дома, конечно, успокоился, но всё же после ужина рассказал старшему брату. "Так и так, говорю, страшная!" А он мне в ответ: "Глупый ты, глупый! спать ложись, "Богородицу" прочитай, вот и все"... Мы с братом в одной комнате наверху помещались; он, примерно, у этой стены, а я насупротив его. Ну, хорошо-с!.. Брат свечу потушил и вскоре заснул, а мне не спится, сам не знаю почему: не то чтобы я о старухе думал, а так что-то... Ночь была тихая, тёплая, и луна так ярко светила в окно, что казалось, будто пол кто мелом натёр... Ветер чуть ворошил деревьями у окна, и тени на полу качались и будто плясали... А в саду-то — благодать ночная, аромат и всё что-то стрекочет, тихо, тихо посвистывает и шелестит... Вот я лежу и думаю себе: "Отчего так ярко луна светит, как будто "перед чем-то"... и отчего я так чутко слышу все, что в саду происходит?" То есть ветка в самом конце сада чуть треснет — а я и это слышу... Что за притча? И обо всем этом думаю, а в саду всё стрекочет, всё посвистывает, а ветки-то по полу качаются из стороны в сторону, лениво так качаются... Думать-то думаю, а лоб перекрестить забыл... Вдруг собака завыла... Я встрепенулся, а в окне тень появилась, уж иная тень-то... Что такое?! Собака воет глухо, протяжно, как будто меня одного предупреждает... Завыла и умолкла... И в саду всё притихло... И стало мне страшно... А брат мой лежит, не шевельнётся и так крепко спит, что будто не дышит, и от луны бледно-зелёный выказывается... "Ваня, говорю, а Ваня! ты спишь?.." А он не ответствует, потому громко не могу выговорить: грудь захватило. Мне бы молитву сотворить, а я о ней будто бы позабыл; позабыл о молитве-то... Всё замолкло кругом; тишина вдруг стала такая, будто я куда в воду нырнул... И пуще мне стало страшно, потому для малолеток страшнее безмолвия, да ещё ночного, ничего невозможно придумать. Вот я лежу, и страх и ужас меня разбирает, а от окна глаз отвести не могу. Кажется, куда-куда, а туда бы не смотрел, а глаза сами направляются против воли...
— Как это странно все...— заметил Иловлин, слегка побледнев и устремив неестественно блестящие глаза на Заелова.
— Всё случается; мало ли тайн в природе?..— сказал Заелов, значительно взглянув на него.
— Что вы на меня так странно смотрите?..
— Никак я на вас не смотрю; это вам мерещится,— отвечал с удивлением Заелов.
— Что вы говорите... Майро?
— Какая Майро?.. Я говорю — мерещится, а вы — Майро. Перекреститесь! Верно, у вас эта девица из головы не выходит?.. Я и не думал о ней... — Извините... У меня просто в ушах шумит...— сказал Иловлин,— продолжайте, батюшка, не обращайте на меня внимания... мне что-то не совсем хорошо...
И он украдкой, как будто желая скрыть от присутствующих, взглянул в угол, откуда чей-то тихий и неотчётливый шёпот скороговоркой повторял: "Тебе нехорошо, мне нехорошо, ему нехорошо... Майро тебя ждёт, Майро тебя ждёт..."
