— Продолжайте, отец Андрей! — сказал Заелов.
Отец Андрей откашлялся, хлебнул из стакана чаю и продолжал:
— ...И вижу я, что липовые ветки расступаются и подымается в окне та самая старуха, что у черта на болоте живёт; поднялась во весь рост и стала в окне. Господи, твоя воля! Обомлел я совсем, души не чувствую... И брата Ивана не вижу, как будто он с кроватью своею вон куда уехал. Хочу крикнуть, а она мне: "Тс-с" и, как кошка, на потолок прыснула и надо мной повисла... Тут уж я не выдержал и как крикну благим матом... Она сейчас на окно и в липу, и вижу — уж около меня брат стоит, точно он из мглы какой вынырнул. "Что, говорит, с тобой?" — "Ты разве не видел?" — "Не видел...", а сам трясётся, а уж я — и говорить нечего... Одначе вы, капитан, кажется, почивать хотите? — прервал свой рассказ священник, поглядев на Иловлина.
— А?.. Я?..— встрепенулся Иловлин, как будто пробуждаясь от сна,— голова у меня что-то болит и шею ломит... Не пойти ли прилечь?..
— Да, самое лучшее, идите спокойно почивать, а то на вас лица нет... Вы уж не простудились ли?..— участливо спросил отец Андрей.
— Нет, ничего... Это пройдёт...— И в глазах у Иловлина отразился какой-то животный ужас. Он наскоро простился со всеми и пошёл к выходу...
Отпирая дверь, он услышал, что Заелов спросил вполголоса: "Уж не схватил ли он тиф?", а священник сказал! "Тс-с-с". Это его рассердило.
"Как он смеет думать, что у меня тиф? болван эдакий!" Лестница была темна; он оступился и едва не полетел... "Черт возьми!" — воскликнул он с невыразимым раздражением и чуть не заплакал... "Да я серьёзно нездоров; я нездоров серьёзно..."
— Не ушиблись ли вы, капитан? — спросил священник, появляясь с фонарём, который он поспешно зажёг, чтобы посветить гостю. Ступени крутой лестницы скрипели под ногами... Иловлин не отвечал.
— Не хотите ли взять с собой фонарь? Со светом-то лучше; собаки не пристанут...
— Что? Вы ужасно тихо говорите, батюшка!..
— Фонарь возьмите... Вы, бедненький, кажется, нездоровы... Полушубок запахните...
Иловлин взял фонарь, вышел на улицу и тихо пошёл домой.
"Я серьёзно нездоров,— говорил он про себя,— я, вероятно, простудился?.. Где я простудился? У себя в комнате... А может быть, я заразился тифом?"
И снег, скрипя под ногами, казалось, шептал; "Тиф, тиф!"
"Это уж не Вьюшин ли привёз с собой заразу? черт его подери! Нет, нет! это пустяки! я не желаю болеть, не же-ла-ю..."
Мысли невольно перешли на Вьюшина и на покупки, которые он должен был сделать в Александрополе для офицеров. "Для Порошина десять фунтов свечей... И на что ему столько свечей? десять фунтов, десять фунтов? По полтиннику фунт, итого, итого... ах, боже мой, нехорошо..."
— Нехорошо! — сказал кто-то из-за угла, и какая-то прозрачная тень скользнула по поверхности снега и исчезла в воздухе.
Снег гораздо сильнее искрился теперь, чем тогда, когда он шёл к священнику. Отдельные снежинки как будто вспыхивали то там, то здесь, в особенности когда их переносило ветром с места на место; тусклая мгла носилась кругом, и Иловлину чудилось, что он идёт по огромной мрачной зале, освещённой блуждающими искрами. Чёрные следы от сапогов казались чернее и гораздо глубже... На половине пути Иловлин наткнулся на огромную стаю собак, которые заворчали, завидев огонь, и одна за другой извивающейся вереницей скрылись во тьме ночи.
Иловлин дошёл до своих дверей. Изнутри доносилось тихое, заунывное пение: это пела Майро свою обычную песню.
Ты пряди, моя прялка, пряди,
Сладкий сон на меня навевай!
Но, я слышу, мой милый подходит:
У ворот он стоит и стучит.
Что мне делать: уснуть ли глубоко
Или милому дверь отворить?
Сон придёт, и пройдёт, и вернётся,
А мой милый уйдёт навсегда...
В тихом пении Мариам слышались страстные, грудные ноты, а от оригинального восточного мотива веяло чем-то загадочным и волшебным. Странное чувство вспыхнуло в груди Иловлина, его сердце забилось скорее, и ему казалось, что он влюблён в какую-то волшебницу из арабских сказок.
Он открыл дверь и нервным голосом крикнул:
— Самойлов!
— Я не сплю, ваше благородие!
— Молчи, пожалуйста; не рассуждай! Давай спать ложиться; скорее давай!
— Да вы, ваше благородие, фонарь-то оставьте... Там свет есть наверху.
— Что? фонарь... возьми фонарь... Я, брат, болен, Самойлов.
— Спаси господи! К утру здоровы будете...
Вьюшин так крепко спал, что не слышал, как раздевался Иловлин и как он охал; как нарочно, только что последний улёгся, он почмокал во сне губами, точно ел что-нибудь очень вкусное, и затем адски захрапел на всевозможные лады. Иловлину это показалось невыносимым, и он громко откашлялся.
Вьюшин проснулся и спросил:
— Что такое?
— Ты ужасно храпишь!
— Черт тебя возьми! разбудил на самом интересном месте...
И Вьюшин так неосторожно повернулся на своей постели, что она провалилась.
— Так! — раздражительно сказал он и сердито вскочил поправлять кровать...
У Иловлина быстро усиливался жар в голове...
— Ну, что вы там делали у попа? — спросил Вьюшин, снова укладываясь.
— Что?.. Заелов говорит, что при тифе за покупками надо с фонарём... А Майро я не могу так оставить; не могу...
— Что ты там такое городишь? — И Выошин, приподнявшись на локте, озабоченно взглянул на Иловлина.
— Заговоришь тут,— отвечал Иловлин, лениво поворачиваясь,— когда голова трещит и горит... Я болен...
— Что у тебя, голубчик?
— Голова болит... Постой, тс-с-с... кажется, стреляют? — И Иловлин насторожился: — Слышишь, слышишь?..
— Ничего не стреляют... Это внизу лошадь кашляет... Тебе кажется...
— Ей-богу, мне кажется... честное слово, мне кажется, что стреляют!.. Не поднять ли роты в ружье? А? Что ж ты молчишь? Господи! — И Иловлин тяжело откинулся назад и ударился головой о стену.
Затем он чувствовал, что ему кладут холодное полотенце на голову, кутают ему плечи, чувствовал, что это его освежило, и несколько минут как будто спал...
Но скоро полотенце согрелось, опять зашумело в ушах, мысли стали путаться, и шум быстро обратился в правильное музыкальное созвучие, как будто играли прелюдию к какой-то огромной драме, которую он давно, давно ждал, а может быть, и видел. Эти звуки были в одно время и торжественны, и печальны, и жалки, как будто играло множество маленьких дребезжащих труб...
