Иловлин широко раскрыл глаза и увидел в блестящем розоватом тумане женскую фигуру. Это была Мариам, но не та молчаливая Мариам, которая пекла внизу лаваши и баранину, а совершенно преображённая, хотя определённо нельзя сказать, что в ней было нового. Первое, что в ней было удивительно,— это то, что она заговорила по-русски. Но сначала она говорила отрывисто, с большими промежутками и неправильно, потом всё лучше и лучше и, наконец, совсем хорошо; только голос её был металличен, звуки гортанные и страстные, южные...
— Что ж ты не подойдёшь, Мариам? Милая Мариам, я люблю тебя! — сказал Иловлин.
— Я сама хочу подойти... я не могу... я нарисована и у меня красные глаза и нет ног... Я хочу к тебе подойти, но у меня нет ног; я нарисована...
Ему стало страшно оттого, что она нарисована: ведь это была злейшая казнь, какой не придумал бы сам Иван Грозный. Но вместе со страхом в его груди бушевала страсть. "Я тебе не верю,— говорил он,— глаза твои чёрные, а не красные... Подойди, Мариам! Подойди, Мариам!"
Чудно прекрасна была издали эта девушка — видение, потому что ничто не может с видением сравниться. Её чёрные и извивающиеся волосы, то падавшие на плечи, то свивавшиеся в косы, имели сверкающий оттенок, и концы их сливались с мраком; матовое лицо освещалось блеском великолепных глаз, то диких от ужаса, то страдающих, то сладострастных; ноздри раздувались, а красные, как кровь, губы были полуоткрыты. Иловлин видел черты её лица так ясно, как будто оно было у самых его глаз. От головы её вниз, подобно хитону, падали лёгкие складки одежды и, волнуясь, принимали медленно мягкие формы. Как будто сверхъестественный огонь освещал изнутри голову Мариам. Чудно прекрасно было это лицо с его молящим и страдальчески страстным выражением!.. "Приди же!" Всё потемнело и исчезло...
Опять озарилась комната слабо-голубоватым светом, который будто вливался из окна, подобно бешеному потоку, и всё ярче заполнял комнату. В круговороте этого странного света носились отдельные, тонкие и лёгкие, как эфир, то лоб с глазами, то розовые щеки и глаза, то нос, один глаз и густые волосы, стоящие дыбом. Жара была невыносимая. Из-под пола подымались горячие ароматы. Около постели стояло что-то высокое, белое. Складки зашевелились, и упругое, стройное колено, точно покрытое нежно-золотистым атласом, оперлось на постель. У Иловлина страшно ныли ноги, руки и грудь, будто из неё тянули все ребра, и знойный жар жёг ему кожу.
— Вот я и пришла,— шептала Мариам,— я больше не нарисована... Это ты меня вызвал... Ты сказал такое слово, которое меня освободило... Я тебя люблю, мой милый!.. Ты мой, и я твоя, потому что ты и я — это одно и то же. У меня теперь есть ноги... Ужасно красивые ноги... Она поднялась на воздух, и он увидал стройное, точно изваянное великим художником, обнажённое тело Мариам. Иловлин смотрел и не мог шевельнуться. Потом вдруг её голова наклонилась, и она впилась губами в его шею... — Мне душно... мне жарко...— сказал он.
Тогда она положила ему холодную руку на голову. Сладостное чувство пробежало по всем его членам, и он закрыл глаза. — Что ж ты не смотришь? — со стоном говорила Мартам,— вся сила в твоём взгляде... смотри же!..
Но Иловлин, как ни силился, не мог поднять век...
— Открой глаза! — говорил умирающий голос Мариам... "Открой!" — доносилось откуда-то издалека. "Смотри",— шептало что-то, и всё тише и тише. "Смотри... три... три..." — и всё затихло совершенно, всё исчезло и всё забылось.
