ОТРЫВОК ИЗ НЕИЗДАННЫХ ЗАПИСОК ДАМЫ
(1811 ГОД)
Читая «Рославлева», с изумлением увидела я, что завязка его основана на истинном происшествии слишком для меня известном. Некогда я была другом несчастной женщины, выбранной г. Загоскиным в героини его повести. Он вновь обратил внимание публики на происшествие забытое, разбудил чувства негодования, усыпленные временем, и возмутил спокойствие могилы. Я буду защитницей тени, — и читатель извинит слабость пера моего, уважив сердечные мои побуждения. Буду принуждена много говорить о самой себе, потому что судьба моя долго была связана с участью бедной моей подруги.
Меня вывезли в свет зимою 1811 года. Не стану описывать первых моих впечатлений. Легко можно себе вообразить, чтò должна была чувствовать шестнадцатилетняя девушка, променяв антресоли и учителей на беспрерывные балы. Я предавалась вихрю веселья со всею живостью моих лет, и еще не размышляла… Жаль; тогдашнее время стоило наблюдения.
Между девицами, выехавшими вместе со мною, отличалась княжна** (г. Загоскин назвал ее Полиною, оставлю ей это имя). Мы скоро подружились вот по какому случаю.
Брат мой, двадцати-двух-летний малой, принадлежал сословию тогдашних франтов; он считался в Иностранной Коллегии, и жил в Москве, танцуя и повесничая. Он влюбился в Полину и упросил меня сблизить наши домы. Брат был идолом всего нашего семейства, а из меня делал, что хотел.
Сблизясь с Полиною из угождения к нему, вскоре я искренно к ней привязалась. В ней было много странного и еще более привлекательного. Я еще не понимала её, а уже любила. Нечувствительно я стала смотреть её глазами и думать её мыслями.
Отец Полины был заслуженный человек, т. е. ездил цугом и носил ключ и звезду, впрочем был ветрен и прост. Мать её была напротив женщина степенная и отличалась важностью и здравым смыслом.
Полина являлась везде; она окружена была поклонниками; с нею любезничали, —но она скучала, и скука придавала ей вид гордости и холодности. Это чрезвычайно шло к её Греческому лицу и к черным бровям. Я торжествовала, когда мои сатирические замечания наводили улыбку на это правильное и скучающее лице.
Полина чрезвычайно много читала, и без всякого разбора. Ключ от библиотеки отца её был у неё. Библиотека большею частью состояла из сочинений писателей ХVII века. Французская словесность, от Монтескьё до романов Кребильйона, была ей знакома. Руссо знала она наизусть. В библиотеке не было ни одной Русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина никогда не раскрывала. Она сказывала мне, что с трудом разбирала Русскую печать, и вероятно ничего по-Русски не читала, не исключая и стишков, поднесенных ей Московскими стихотворцами. —
Здесь позволю себе маленькое отступление. Вот уже, слава Богу, лет тридцать как бранят нас бедных за то, что мы по-Русски не читаем, и не умеем (будто бы) изъясняться на Отечественном языке: (NB: Автору «Юрия Милославского» грех повторять пошлые обвинения. Мы все прочли его и, кажется, одной из нас обязан он и переводом своего романа на Французский язык) Дело в том, что мы и рады бы читать по-Русски; но словесность наша кажется не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограничена. Она, конечно, представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только «Историю Карамзина»; первые два или три романа появились два или три года назад: между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то, воля ваша, я всё-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для наших литераторов. Мы принуждены всё, известия и понятия, черпать из книг иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере, все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода). В этом признавались мне самые известные наши литераторы. Вечные жалобы наших писателей на пренебрежение, в коем оставляем мы Русские книги, похожи на жалобы Русских торговок, негодующих на то, что мы шляпки наши покупаем у Сихлера и недовольствуемся произведениями Костромских модисток. Обращаюсь к моему предмету.
Воспоминания светской жизни обыкновенно слабы и ничтожны даже в эпоху историческую. Однако ж появление в Москве одной путешественницы оставило во мне глубокое впечатление. Эта путешественница — Мde Staël. Она приехала летом, когда большая часть Московских жителей разъехалась по деревням. Русское гостеприимство засуетилось; не знали, как угостить славную иностранку. Разумеется, давали ей обеды, Мужчины и дамы съезжались поглазеть на нее, и были по большей части не довольны ею. Они видели в ней пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам. Тон её не понравился, речи показались слишком длинны, а рукава слишком коротки. Отец Полины, знавший Мde de Staël еще в Париже, дал ей обед, на который скликал всех наших Московских умников. Тут увидела я сочинительницу Корины. Она сидела на первом месте, облокотясь на стол, свертывая и развертывая прекрасными пальцами трубочку из бумаги. Она казалась не в духе, несколько раз принималась говорить и не могла разговориться. Наши умники ели и пили в свою меру и, казалось, были гораздо более довольны ухой князя, нежели беседой Мde de Staël. Дамы чинились. Те и другие только изредка прерывали молчание, убежденные в ничтожестве своих мыслей и оробевшие при Европейской знаменитости. Во всё время обеда Полина сидела как на иголках. Внимание гостей разделено было между осетром и Мde de Staёl. Ждали от нее поминутно bоn-mot; наконец вырвалось у нее двусмыслие, и даже довольно смелое. Все подхватили его, захохотали, поднялся шёпот удивления; князь был вне себя от радости. Я взглянула на Полину. Лице её пылало, и слезы показались на её глазах. Гости встали из-за стола, совершенно примиренные с Мde de Staël: она сказала каламбур, который они поскакали развозить по городу.
«Что с тобою сделалось, ma chére?» — спросила я Полину, — «неужели шутка, немножко вольная, могла до такой степени тебя смутить?» — Ах, милая, — отвечала Полина, — я в отчаянии! Как ничтожно должно было показаться наше большое общество этой необыкновенной женщине! Она привыкла быть окружена людьми, которые ее понимают, для которых блестящее замечание, сильное движение сердца, вдохновенное слово никогда не потеряны; она привыкла к увлекательному разговору высшей образованности. А здесь… Боже мой! Ни одной мысли, ни одного замечательного слова в течении трех часов! Тупые лица, тупая важность — и только! Как ей было скучно! Как она казалась утомленной! Она увидела, чего им было надобно, чтó могли понять эти обезьяны просвещения, и кинула им каламбур. А они так и бросились! Я сгорела со стыда, и готова была заплакать… Но пускай, — с жаром продолжала Полина, — пускай она вывезет об этой светской мелочи мнение, которого они достойны. По крайней мере, она видела наш добрый простой народ, и понимает его. Ты слышала, чтò сказала она этому старому, несносному шуту, который из угождения к иностранке вздумал было смеяться над Русскими бородами: «Народ, который, тому сто лет, отстоял свою бороду, отстоит в наше время и свою голову.» Как она мила! Как я люблю ее! Как ненавижу её гонителя!
Не я одна заметила смущение Полины. Другие проницательные глаза остановились на ней в туже самую минуту: черные глаза самой Мde de Stаël. Не знаю, чтò подумала она, но только она подошла после обеда к моей подруге, и с нею разговорилась. Чрез несколько дней Мde de Staël написала ей следующую записку:
Ма chére enfant, je suis toute malade. Il seroit bien aimable à vous de venir me ranimer. Тасhez dе l'obtenir de mèe votre mère et veuillez lui présenter les resресts de votre amie. de S:
Эта записка хранится у меня. Никогда Полина не объясняла мне своих сношений с Мde de Staël, не смотря на всё мое любопытство. Она была без памяти от славной женщины, столь же добродушной как и гениальной.
До чего доводит охота к злословию! Недавно рассказывала я всё это в одном очень порядочном обществе. «Может быть» — заметили мне — «Мde de Stаël была не что иное как шпион Наполеонов, а княжна ** доставляла ей нужные сведения.» — Помилуйте, — сказала я. — Мde de Stаël, десять лет гонимая Наполеоном, благородная, добрая Мde de Staёl, насилу убежавшая под покровительство Русского Императора, Мde de Stаël, друг Шатобриана и Байрона, Мde de Stael будет шпионом у Наполеона!... «Очень, очень может статься» — возразила востроносая графиня Б. — «Наполеон был такая бестия, а Мde de Staël претонкая штука!» —
