В ночь, предшествовавшую генеральному сражению, немногие спали. Мы видели удобные позиции, занятые русскими, их высокие окопы. Знали, что они имели много тяжелых орудий и думали, что для такого большого сражения они собрали всё и всех, что могло увеличить их силу и численность. У нас были твердо убеждены, что мы числом превзойдем противников, и если на нашей стороне было преимущество в опытности и в искусстве наших начальников, то русским нельзя было отказать в храбрости и стойкости. Мои коллеги вчера вечером мне рассказали о следующем характерном случае: наша кавалерия преследовала колонну пехоты до Смоленска. Она так мужественно отбивала все атаки, что отступила в полном порядке. Инфантерия и артиллерия уже с вечера заняла свои позиции. Чуть забрезжил рассвет, как мы уже уселись на коней; люди и лошади ничего не ели, все без завтрака. Мы двинулись вправо, по направлению к лесу, переполненному нашей пехотой. Перед лесом был расположен левый фланг русской армии, под прикрытием большого редута. Было еще очень рано, солнце еще не взошло. Приказали слезть с лошадей. Холодное утро принудило наших солдат срубить несколько веток кустарника и развести огонь. Дым от костра поднимался прямо к небу. Кто-то заключил по этому признаку о благоприятном исходе дня. Сделалось светлее, мы сели на коней, и адъютант граф фон Гревсниц, на немецком языке, прочел нам известный и замечательный суточный приказ Наполеона. Адъютант был так возбужден предстоящим сражением, что вместо того, чтобы закончить, как было написано: «У Москвы», — закончил чтение так: «Москва, 7 сентября 1812 г. Наполеон».
Тем временем выглянуло солнце и началась битва. Первый редут на нашем правом фланге был взят. Взял его корпус Нея, в состав которого входили французы, наши земляки и поляки под начальством Понятовского. Мы пока были в безопасности; ни одна пуля не достигала леса. Но вскоре дело стало серьезнее. Мы должны были отступить влево, но всё же оставались вне выстрелов. Мы рысью прошли мимо выстроенных в боевом порядке полков и получили приказ остановиться в центре боевой линии, перед центральным русским редутом, впереди колонны гвардейской пехоты. В продолжение всего сражения эта колонна простояла здесь, не сделав ни одного выстрела и не понеся никаких потерь; к ней присоединили несколько прусских батарей. Когда во время дальнейшего боя пехота, поддерживаемая кирасирами, несколько раз ходила в атаки на средний бастион русского лагеря, неприятельские пули дали больше перелетов, чем попаданий.
Я, между тем, нашел недалеко от нашего фронта такое удобное место, какое только могут пожелать себе врачи во время сражения. Ров, по которому протекал маленький ручей, обросший здесь и там кустами, сделался местопребыванием для меня, для моих помощников и наших лошадей. Я имел вначале время поближе рассмотреть ужасную забаву, однако просвистевшие вблизи меня пули, охладили мое любопытство. Приводили и приносили офицеров, простых солдат, саксонцев, вестфальцев, французов, вюртемберцев, иногда и русских. Это были, большей частью, кавалеристы с тяжелыми рваными ранами и раздробленными костями. Многое можно было бы сказать об особенностях поранений и контузий, которые я наблюдал у раненых в этом сражении и о поведении их во время перевязки, но это завело бы рассказ слишком далеко. Я упомяну только о некоторых. Одному кирасиру гвардейского корпуса, человеку гигантского роста, осколок гранаты разорвал совершенно, до самой кости, мышцы левой ляжки. Висящие раздельно мышцы и лоскутья кожи делали рану прямо страшной, несмотря на почти полное отсутствие крови. Вообще рваные раны, благодаря параличу сосудов, не сопровождаются сильным кровотечением; даже повреждение артерии часто не вызывает крови. Напротив, при ранах, нанесенных острым орудием, всегда много крови. Этот длинный саксонец был так же мужественен, как и велик ростом. «Моя рана, — сказал он, — хотя и большая, но скоро заживет, потому что я здоров и имею чистую кровь». Менее бодр и уверен в себе был молоденький офицер этого же полка, принадлежавший, вероятно, к знатнейшему дворянскому роду своего отечества. Ружейная пуля пробила ему дельтовидную мышцу верхней части руки. Он не жаловался на боль, но досадовал по поводу того, что он ранен и может остаться калекой, что потерял лошадь и шинель и что находится так далеко от родины. Мне было очень жаль этого юношу, и я охотно передал бы его после перевязки его матери, если б Гжатск был бы Дрезденом. Французы, в общем, держали себя спокойно и не проявляли признаков нетерпения; многие умирали от тяжелых поранений картечью, прежде, чем доходила до них очередь для перевязки. Этого нельзя сказать о союзниках. Так, один вестфалец, потерявший правую руку, ругал и проклинал Наполеона и его брата и сожалел, что не может им отомстить.
В полдень количество раненых в моем овраге стало так велико, что медицинский персонал полка не мог уже со всеми справиться и только сотрудничество прикомандированных к нам врачей помогло оказать помощь всем нуждавшимся в ней. Иным из этих раненых суждено было навсегда остаться в этом овраге. За перевязанными раненными прибыла телега. Раненых нашего полка отвозили на место нашей лагерной стоянки, других помещали в монастыре, расположенном неподалеку от поля сражения; большую же часть раненых размещали в соседних деревнях. Уборка раненых и уход за ними в этом сражении были весьма неудовлетворительны. Так, заранее не было определено даже место, куда бы нужно было направлять получивших первую помощь раненых. Прекращение на некоторое время пушечной пальбы со стороны неприятеля возбудило во мне желание посмотреть, что происходит наверху у наших. Я нашел, что они переменили свою позицию и это, казалось, предвещало счастливый исход сражения. Пушечная пальба прекратилась только на нашем фланге, в других же местах бой продолжался с прежней силой. На расстоянии приблизительно в тридцать шагов влево от себя, я увидел, как уважаемый и любимый нами французский дивизионный генерал Мондрюк внезапно побледнел и покачнувшись, упал с лошади. Я поспешил к нему на помощь, но меня предупредили французские врачи. Осколок гранаты смертельно ранил его в область живота. С грустью вернулся я в свой овраг. Приток раненых в это время несколько уменьшился, потому что взяли второй большой редут, лежащий к югу от нас и атака производилась, главным образом, на правый фланг неприятеля. Новоприбывшие раненые рассказали нам о многократных атаках на этот редут; о куче трупов, буквально заполнивших его, об обоюдном упорстве, с каким нападали и защищались.
В это время проехал мимо нас с большой свитой Наполеон. Его лицо, казалось нам, выражало спокойствие и довольство ходом сражения; мы тогда не знали, что это лицо во всех обстоятельствах, в счастье и несчастье, оставалось холодно спокойным. Мимо нас потянулись остатки полков, благодаря малочисленности не могшие уже самостоятельно действовать, потерявшие свои части офицеры и солдаты различных наций. Прошел, между прочим, полк вюртембергской легкой кавалерии герцога Генриха. В нем мы насчитали только трех офицеров и 20 солдат. Я и мои коллеги покинули овраг: мы вскоре нашли наши полки, значительно поредевшие; все жаловались на огромные потери и расспрашивали о состоянии раненых. Там, где находились мы, сражение окончилось; ни одна пуля больше до нас не долетала. Адъютант писал на спине одного солдата рапорт относительно наших потерь, но у деревни Горки, на правом фланге неприятеля, где он сосредоточил все свои силы, сражение продолжалось до наступления ночи, прекратившей дальнейшую пальбу; русские отступили обратно за лес. Нам, врачам, пришлось много поработать. Когда я несколько освободился, один офицер повел меня к вырытому ядром углублению в земле; в нем лежал тяжело раненый русский артиллерийский унтер-офицер, которому пуля раздробила обе бедренные кости. Молодой человек, по происхождению курляндец, свободно говорил по-немецки и по-французски. Офицер просил меня перевязать этого несчастного; раненый относился к своему положению равнодушно, но мужественно переносил свои страдания. Когда я его исследовал и объяснил ему, что каждое движение вызовет новое кровоизлияние, что хорошая перевязка причинит новые страдания, что темнота вечера делает невозможной перевязку сосудов, что для ампутации повреждения слишком близки к тазу и т. д., он только вздохнул. Мы покрыли его шинелью и попрощались с ним, обещав рано утром снова прийти к нему. На поле сражения стало темно и тихо; полки ушли в свои лагеря, разбитые накануне. Я нашел своих раненых лежащими вокруг огня, в большинстве в удовлетворительном состоянии. Как ни велика была общая нужда, однако для раненых приготовили суп. Я за весь этот день, кроме кусочка хлеба, которым поделился со мной один коллега, ничего не ел. В лагере я нашел и для себя немного пищи, но недостаточно для того, чтобы насытиться. Я спал у огня вместе с ранеными и рано утром уже был на ногах. Осмотрев и перевязав своих раненых, я решил взглянуть на поле битвы. Когда взошло солнце я уже был наверху редута, который вчера вечером взяли приступом итальянцы. Я нашел там вице-короля с несколькими адъютантами; они грелись у огня. Горела задняя часть лафета разбитой русской пушки. Я узнал позже, что король провел здесь ночь. Среди трупов, окружавших редут обратил на себя общее внимание молодой русский. Оживили ли его первые солнечные лучи или его разбудили ходившие по полю, одним словом, он приподнялся, протер глаза, медленно встал, удивленно посмотрел вокруг себя и пошел по тому направлению, где думал встретить своих, никто из наших его не задержал. Вероятно, этот молодой человек упал, оглушенный и контуженный разорвавшимся около него снарядом и, как мнимо-умерший, провел ночь среди трупов. Когда я вернулся снова в полк, там уже был приказ о выступлении. Раненых было приказано отправить в одну из окрестных деревень. При них остались младший врач с фельдшером и солдаты, потерявшие вчера в бою лошадей, я же должен был следовать за полком. Наша дивизия двинулась по Можайской дороге. У леса, куда отступили вчера вечером русские, нас вместе с другими кавалерийскими полками остановили. Мы должны были здесь ожидать неаполитанского короля. Солдаты, воспользовавшись остановкой, обыскивали мертвых, но находки, в большинстве медные монеты, вызывали с их стороны неудовольствие. Мы смеялись над ними, потому что их неудовольствие выражалось комично.
Наконец, явился энергичный, никогда не устававший Мюрат. И мы двинулись вперед через овраги и холмы на дорогу. Наш полк был первым; с нами был и король, пославший один эскадрон вперед в лес. Направо от нас, в кустах, лежал, по-видимому, убитый, но когда мы подъехали ближе, он задвигал руками и раскрыл глаза. Это был французский офицер раненый вчера вечером и перенесенный сюда. Ранений получил он много. Из одежды у него остались только рубаха и панталоны. Лежа на земле с неперевязанными ранами, он провел здесь последнюю холодную ночь, вероятно, без сознания, потому что в то время, как мы подошли к нему, он, казалось, стал оживать. Король приказал этого офицера, уже немолодого, седого и лысого, (показав нам полученные им вчера раны, он показал также и рубцы, оставшиеся от ран, полученных им в Италии, Германии и Испании) отправить в близлежащую за нами деревню к остальным раненым. Это поручение было дано мне, так как я был ближе всех. Мой пациент мог ходить; я взял свою лошадь под уздцы, и мы благополучно добрались до переполненной ранеными деревни Горки, где я, согласно приказанию короля, передал его итальянским врачам. Своих я нашел уже далеко в лесу на привале. У дороги лежало немало убитых русских. Они были обысканы, и мои подчиненные с радостью сообщили мне, что они нашли сухари и соль в мешках и ранцах. Один даже нашел мешочек с мускатными орехами; всё это я заставил их поделить со мной, и они нам чрезвычайно пригодились при голодовке в лагере при Тарутино. Стало уже вечереть, когда мы выбрались из лесу. На высотах, по эту сторону Можайска, мы заметили русских. Сначала мы обменялись несколькими пушечными выстрелами, перешедшими потом в усиленную канонаду. Влево от меня, возле дороги, я увидел вблизи, как ядро сорвало одному французскому инженеру голову, причем туловище еще несколько мгновений держалось совершенно прямо. Русские не отступили, а отстояли свою позицию и городок Можайск. У дороги, по которой мы двинулись, выйдя из леса, лежала маленькая деревня, которая вчера загорелась, наполненная русскими ранеными. От больших домов остался лишь пепел. Мы видели черные, обуглившиеся скелеты и отдельные кости этих несчастных жертв вчерашнего дня, истекавших сначала кровью при Бородино, с мучительными болями, доставленных сюда, чтоб погибнуть в пламени.
Здесь мы отклонились вправо от дороги, держась, однако, фронтом против фронта русских, последние часто были так близко от нас, что один казачий офицер вызвал одного из наших, лейтенанта фон Менцижена, на единоборство. Они сошлись; глаза всех были устремлены на них; долго рубились они, но безрезультатно. Наконец, утомленные этим бескровным боем, оба вернулись обратно на свои места. Было уже темно, когда мы расположились лагерем вправо от Можайска за какой-то деревней. Накрапывал легкий дождик. Едва привязали лошадей и развели огонь, как часть солдат отправилась в деревню на поиски съестных припасов. Поиски увенчались полным успехом: в этот день все насытились. Солдаты нам рассказали, что встретились с русскими, лагерь которых расположен по другую сторону деревни так же близко, как и наш. Русские пришли с той же целью, что и наши. По безмолвному соглашению и наши и русские не препятствовали друг другу в этих поисках. Ночью мы слышали лагерный шум у русских, до которых, вероятно, долетал шум наших лагерей. Видели и бивуачные огни друг друга, но ночь прошла спокойно. Здесь вступила в свои права природа, сказалось страшное утомление, после двухдневного боя нужен был отдых. Правда, если бы в розысках пищи приняли участие офицеры — дело не обошлось бы без схватки, но солдаты не находили оснований для ссоры друг с другом. Этому обстоятельству мы обязаны тем, что насытились и спокойно спали.
