9 сентября рано утром русские покинули Можайск и выстроились густыми колоннами за городом. Было много мелких стычек и усиленная артиллерийская стрельба. Среди раненых в этот день, перевязанных мной, интересен следующий редкий случай. Одному егерю казачья пика вырвала глазное яблоко из глазной впадины вместе с мышцами и зрительными нервами, на которых оно висело, но совершенно неповрежденное и едва кровоточившее, человек мог ходить и лишь жаловался на боли; глаз был покрыт землей. Омыв водой и очистив, я, в несколько приемов, вставил глаз обратно. Перевязав и положив ему компресс, я отправил его, вместе с остальными ранеными, в этот же день в тыл армии. О его судьбе, так же как и о судьбе всех раненых в этот день, я ничего не мог узнать. Все последующие дни (после Бородинского боя и до вступления в Москву) не прекращались стычки нашего авангарда с арьергардом русской армии. Тяжелее всего приходилось кавалерии, прокладывавшей дорогу вперед. У нас и в других полках было много раненых и убитых. Как и прежде, условия жизни были ужасные: питались впроголодь; однако, следовавшим за нами приходилось еще хуже: там ели только конину. Неудивительно поэтому, что мечтой всех сделалось желание достичь Москвы как можно скорее, с занятием которой связывалась надежда на мир, обещанный императором. Накануне вступления в Москву мы весь день провели на конях. Наступила ночь, а мы рыскали далеко вправо от дороги в лесу, куда нас послали на рекогносцировку. Наконец, приказано было остановиться; лагерь разбили здесь же в лесу.
Рано утром 14 сентября мы снова были на большой дороге к Москве. Все с напряжением ожидали решительного сражения. Армия была выстроена в боевом порядке. Однако распространилась весть о перемирии и нас остановили. Нервы были напряжены до крайности; перед нами в расстоянии всего получаса езды расстилалась огромная, величавая Москва — цель нашего тяжелого похода. Скоро нас двинули вперед. Вправо по полю, параллельно дороге, ехал в сером пальто на белой лошади Наполеон с небольшой свитой, в которой находился, между прочим, польский еврей, в своем национальном костюме и показывал и объяснял, по-видимому, определенные места города. Мы увидели также укрепления, возведенные русскими до нашего прибытия. Когда подошли к городу, Мюрат стал во главе дивизии, и Наполеон отъехал вправо от дороги, будто бы с намерением отправиться в близлежащую дачу. Десятый польский гусарский полк первым вошел в город. За ним шли прусские уланы, наш полк, французские гусарские и егерские полки и конная артиллерия нашей дивизии. Москва, так думали все, конечная цель похода, с его нуждой и лишениями, — поэтому понятно то чувство горделивой радости, которой были преисполнены, когда мы одни из первых вступали в этот интересный город. Эта радость заставила нас позабыть даже прошлое. Мы чувствовали себя победителями.
Нашей дивизии был отдан строжайший приказ ни под каким видом, во время марша по городу, не оставлять рядов, а тем более слезать с коня. На врачей также распространялось действие этого приказа. В предместье города, до Москвы-реки мы не встретили ни одной живой души. Всё, казалось, вымерло. Лишь когда мы перешли вброд — мост был разрушен — неглубокую Москву-реку, стали изредка попадаться люди. Большей частью, слуги, оставшиеся, чтобы присматривать за барскими домами. Всё было пусто. Редко, редко у окон или на балконах появлялись, обеспокоенные шумом нашего движения, мужские и женские фигуры. Офицеры любезно отдавали честь, им вежливо отвечали. В глубине города мы догнали группу русских отсталых пехотинцев и кавалеристов и несколько не успевших выехать из города телег, нагруженных домашним скарбом.
Москва, в общем, своей планировкой и характером строений, более походит на азиатский, нежели европейский город. Множество церквей-башен[1], с их чуждой для нас архитектурой, особенно привлекали наше внимание. На одной из площадей, бывшей, судя по множеству торговых помещений, центром московской торговли, все лавки были открыты и товары разбросаны повсюду в страшном беспорядке. Получалось впечатление, как будто бы здесь хозяйничала шайка грабителей. Двигались мы медленно и часто останавливались. Трупы русских солдат всё чаще и чаще попадались на нашем пути. Однако наши солдаты каким-то сверхъестественных чутьем почувствовали, что эти трупы в действительности пали под тяжестью водки, которая имелась у них у всех в походных фляжках. Наши, несмотря на приказ не сходить с лошадей, ухитрились всё-таки достать водку. Они саблями очень ловко отрезывали ремни, которыми фляжки прикреплялись к ранцам, затем в ход пускался эфес сабли и при помощи крючка у рукоятки фляжка подымалась вверх.
Мюрат, командовавший арьергардом, куда входила и наша дивизия, всё время был впереди.
Мы приблизились к старинному зданию, оказавшемуся арсеналом.
Значительная группа русских крестьян, ремесленников и мещан толпилась у ворот арсенала. На улицах и площади перед арсеналом, валялось много различного оружия. Толпа русских была вооружена, очевидно, оружием, взятым из арсенала; на приказание адъютанта Мюрата разойтись толпа ответила бранью и угрозами. Толпа всё увеличивалась, вновь приходившие скрывались в воротах арсенала и возвращались оттуда вооруженными. Мюрат, видя, что приказаниям разойтись не подчиняются, а возбуждение растет — приказал конной артиллерии пустить в толпу несколько зарядов. После третьего выстрела толпа рассеялась по всем направлениям. Во время этой остановки у арсенала мое внимание было привлечено разбросанным повсюду оружием, среди которого я заметил очень красивую саблю; желание взять ее, на память о Москве, было у меня так велико, что я, рискуя серьезной ответственностью в нарушении приказа, запрещавшего сходить с лошадей, быстро спрыгнул с лошади и взял красивую саблю. Порядок на площади был восстановлен, и мы двинулись вперед, по этому огромному городу, самому большому из всех, которые я когда-либо видел.
Чем более мы приближались к восточной части города, тем чаще и чаще нам попадались отставшие русские; были моменты, когда рядом с нами двигались и целые шеренги русских, мы их не трогали, они, разумеется, тоже не выражали желания сражаться с нами и только старались поскорее выбраться из Москвы. Остановили мы только одного русского денщика, ехавшего на удивительно красивой лошади. Его мы заставили оставить лошадь у нас. У ворот города два казака упорно пытались помешать нашему проходу, но и эти в конце концов предпочли оставить нас в покое.
Солнце заходило, когда мы достигли противоположного конца Москвы. Более трех часов потратили мы, чтобы пройти через Москву. Выйдя из предместий Москвы, мы увидели значительный отряд русской кавалерии, не предпринимавший в отношении нас никаких враждебных действий. Мы выстроились недалеко от русских. Некоторые русские офицеры и солдаты выезжали из рядов и приближались к нашим передовым постам, дружелюбно беседовали с нашими и угощали их водкой. Но это продолжалось недолго, прискакал во весь опор какой-то русский генерал с адъютантом и запретил эти переговоры. Мы оставались на месте, а русские начали медленно отступать. Мы заметили, что лошади русских были так же измучены, как и наши.
Наступила темнота ночи — время отдыха. Мы с артиллерией и дивизией кирасиров расположились лагерем недалеко от города, вправо от дороги на Владимир и Казань. Как-то особенно ярко и светло, казалось нам, горели в эту ночь наши бивуачные огни. Запас пищи, полученный нами, сознание огромной важности пережитого дня и, главное, надежда на близкий мир — делали наш лагерь шумным и веселым, несмотря на то, что все мы нуждались в отдыхе. Мимо нашего лагеря проходили еще многие русские, догонявшие своих. Среди них было много раненых во время отдельных стычек в городе. Наши офицеры посылали их к моему огню. В то время, как я делал одному такому пехотному офицеру, имевшему много порезов на голове, перевязку, он мне рассказал, что он, чтобы переменить белье, хотел разыскать своих родных, но он их уже не нашел в городе, но всё же замешкался и отстал от полка и ему пришлось пробираться по городу, когда город был занят нашими. После перевязки я показал этому офицеру русские бивуачные огни (вообще, всем отставшим мы указывали дорогу). У нас и вокруг нас царило такое бодрое настроение, что каждый забыл об усталости и сне, и не будь этого, то последовавшие затем события должны были бы отбить охоту ко сну. Я не могу сказать, было ли это в средине или в конце города, так как ночью легко ошибиться, вдруг произошел взрыв такой страшной силы, что у каждого видевшего и слышавшего это, тотчас должна была явиться мысль, что взорван либо магазин с огнестрельными снарядами, либо пороховой погреб или разорвалась, так называемая, адская машина очень больших размеров. Над городом сразу вспыхнуло огромное зарево. Этот взрыв казался нам сигналом к началу, ставшего для нас столь гибельным, пожара этого города. Сначала огонь был виден только над местом взрыва, но через несколько минут языки пламени замелькали над различными частями города. Это зрелище удручающе подействовало на нас, и мы удивленно смотрели друг на друга; казалось, каждый видел в этом плохое предзнаменование. Первым заговорил штаб-ротмистр фон Рейнгардт: «Это плохая шутка, — сказал он, — это предвещает много плохого и уничтожает надежду на мир. Этот пожар это не неосторожность наших, это дело рук наших противников, решивших пожертвовать Москвой, чтобы погубить нас». Скоро пламя появилось и в предместье города, возле нас; оно осветило нас и всю окрестность; с увеличением света и пламени исчезла наша воскресшая было бодрость, и из яркого света мы тем печальнее глядели в темное будущее.
Наступила полночь. Пламя заняло уже обширную площадь; море огня волновалось над колоссальным городом. Шум в нем увеличился; мимо нашего лагеря то и дело проходили беглецы, спешно покидающие Москву; число мародеров сильно возросло. Мы, наконец, устали от этого страшного зрелища и легли отдохнуть. После непродолжительного сна мы заметили, что пламя стало еще сильней и захватило еще большее пространство, а с наступлением дня показались колоссальные облака дыму самых различных оттенков и самых причудливых образов, громадными валами находившие одно на другое и сплошь покрывавшие собой гигантский город.
Итак, я увидел город царей, знаменитую древнюю Москву в последний ее день, и огонь, пожиравший этот гордый город и принесший нам гибель, в первый момент его появления. Многие уже легли костьми, только половина из нас, покинувших берега Дуная, добрела сюда. Так же печально обстояли дела и в других полках нашей дивизии. Но, однако, мы еще не теряли бодрости, были преисполнены самыми тщеславными надеждами и довольно твердо верили еще в лучшее будущее. Утром, с восходом солнца, я встал и пошел во двор близлежащего, очень похожего на монастырь, здания; там я нашел воду и вымылся. К моему удивлению, я увидел здесь людей, спокойно занимавшихся своими делами, как будто всё происшедшее со вчерашнего дня в городе не оказало на них ровно никакого влияния или не было совершенно замечено ими. Я был единственный чужой среди них, но не возбудил их внимания. Когда я снова возвратился в лагерь, все были уже в движении, садились на лошадей и готовились к выступлению. На рассвете мы заметили, что русские уже успели покинуть свой лагерь, расположенный недалеко от нашего. Мы последовали за ними и встретили их раньше, чем ожидали, и снова расположились на виду у них у первой же деревни, лежащей к востоку, по дороге в Казань. Конные караулы казаков и наших стояли так близко друг от друга, как никогда за всё время войны, но несмотря на это мы всё-таки позволили себе некоторые удобства в этот холодный день. Находившееся перед нашей лагерной линией картофельное поле заняло многих из наших и насытило всех. Я должен сознаться, что плоды этой почвы были лучше, красивее и привлекательнее плодов нашего отечества, воспроизводимых из лучших голландских семян.
Примечания править
- ↑ Башнями автор называет колокольни.Прим. перев.
