Наше несчастье совершенно лишило генерала Себастиани той незначительной любви, которую некоторые из нас к нему питали, а Наполеона заставило покинуть Витебск. На дневке в местечке Любовицах мне пришлось наблюдать новый способ изготовления хлеба. Французские гренадеры в манерках размешивали муку и тут же месили ее и придавали форму лепешек, затем клали на горячие уголья и пепел и часто поворачивали сабельными клинками, чтоб хлеб не пригорел; затем, когда тесто становилось твердым, стряхивали прилипшие пепел и кусочки угля, очищали хлеб и клали в сторону. Когда выпекали весь запас теста, производился дележ.
Наши кавалеристы стояли за садами у леса; в садах некоторые нашли улья на деревьях. Мы уже давно удивлялись проворству, с каким солдаты доставали мед. Они принесли массу меда в лагерь, так что этот день, день моего рождения — мне минуло тогда 32 года, — был в прямом смысле слова для меня подслащен. Отсюда мы быстрыми переходами двинулись к Смоленску. Я не знаю названий всех тех местностей, где мне пришлось побывать в этом походе. Редко представлялся случай спросить название местечка или деревни, потому что обыватели убегали или прятались; если кое-где мы это и узнавали от наших поляков, то нам трудно было запомнить все эти, чуждо звучавшие для нас, названия. Посланные однажды на рекогносцировку, мы легко нашли своих, те всегда двигались по данной дороге. Мы всегда узнавали шли ли русские или наши. Отличали следы копыт лошадей по роду их оковки и следы колес. Да и войска оставляют всегда нечто, что помогает определить, к какой нации они принадлежат. Каждой армии свойствен специфический запах, который точно узнают старые воины. По лагерным местам труднее узнавать, кто их занимал; но и в этом отношении эта война имела некоторые особенности, позволявшие безошибочно решать, кем занимался оставленный лагерь. Отбросы людей и животных за фронтами русских лагерных линий указывали на довольно хорошее состояние здоровья, в то время, как у нас постоянно находили ясные доказательства того, что люди и лошади страдали поносом.
Рекогносцировка, о которой я говорю, была направлена в сторону Могилева. Как единичная личность в армии никогда, или редко, знает, почему или для чего предпринимается то или иное действие, так и командиры часто не знают этого. Поход нашей дивизии в сторону от армии, казалось нам, имел целью охрану тыла или соединение с другими корпусами армии. Мы не участвовали во всем том, что происходило кругом и внутри Смоленска, но мы были так недалеко от города, что ночью видели зарево от пожара, а днем столбы дыма. В то время, как многие истекали кровью и терпели нужду и голод, мы почти не испытывали ни в чем недостатка, потому что мы находились в местности, совершенно вне театра войны. Исключение, однако, составляли Могилев и за ним места наших прежних стоянок: Инково, Кудня, Лесна, мимо которых мы снова проходили. В первом городе солдаты, посланные искать провиант, принесли табак и другие несъедобные вещи. Мне эскадронный кузнец принес медицинские книги и гинекологические инструменты, которые я сохранял до сражения при Бородино, где наши повозки были отобраны для раненых, а содержимое было просто выброшено. У Инкова мы нашли наших убитых еще не похороненными: тут же валялись каски и другой головной убор солдат, части обмундировки, конская сбруя. В Лесне мы встретили вюртембергский лазарет, с главным врачом которого Шлайером, я познакомился во время рейнских кампаний. Этого обыкновенно жизнерадостного человека я нашел теперь в очень меланхолическом настроении. Из его рассказов мне тотчас стала ясна и причина его меланхолии. Он был один из многих, не одобрявших этой войны, равно как и повода ее, предвидя ее ужасные последствия. Давно уже утомленный массой работы, в тяжелых условиях военного времени, он не мог даже, как следует, выспаться. К этому прибавились еще служебные неприятности (его обошли при производстве) и несчастья в семейных отношениях; кроме того влияло на настроение то обстоятельство, что больные, оставленные армейским корпусом в Лесне на его попечение, умирали от злокачественности свирепствующего поноса, так как не хватало лекарств. Его всё время окружали выздоравливающие, положение которых, благодаря отсутствию питательной, укрепляющей пищи и напитков, было также не важно. Незначительный запас зерна, которым он располагал, позволял давать больным только небольшие порции хлеба. В общем положение очень напоминало осажденную крепость, где, желая оттянуть сдачу или надеясь на скорое освобождение выдают всё меньшие порции и, наконец, прибегают к мясу лошадей, собак, кошек и т. п. Но здесь было еще хуже: совершенно не было мяса.
Мы покинули на другое утро наш лагерь, и я оставил моего больного коллегу в Лесне. Он получил скоро после того приказ следовать со своими выздоравливающими за армейским корпусом[1] и привести больных в Смоленск. Борясь со многими затруднениями и беспрерывной нуждой, обманутый во всех своих ожиданиях и надеждах, он сделал то, что делали до и после него многие: он покончил ставшую ему ненавистной жизнь бистуреей, перерезав себе горло. За всё время, что наша дивизия шла отдельно от армии, мы имели только одну стычку с казаками. Мы ночевали в маленькой долине, по которой протекал небольшой ручей. Мы были разбужены криками: «Русские здесь!» Не видя давно неприятеля, мы считали себя в безопасности; устроились удобно и предавались отдыху беззаботнее, чем обыкновенно. Несмотря на это мы быстро уселись на коней, и часть дивизии двинулась вперед. Не слышно было ни выстрела, ни крика, и мы решили, что это ложная тревога. Однако в действительности это было не так. Отряд казаков на расстоянии получаса окружил наш пикет, состоявший из 40 человек польских гусар с офицером, и взял их в плен. К концу августа окончился наш поход к Днепру, мы прибыли в Дорогобуж, расположились здесь лагерем; на другой день перешли реку и ступили на столь богатую событиями смоленскую дорогу. Все области русского государства, через которые мы прошли, за исключением немногих местностей, красивы и очень плодоносны. Всюду мы встречали тучные нивы и богатые фруктовые сады, особенно в богатых поместьях близ Могилева и Смоленска. Мы могли убедиться и в хорошей постановке скотоводства, особенно там, где мы появлялись неожиданно до бегства обывателей. Всё это, однако, исчезло и сменялось при приближении к Дорогобужу страшным опустошением, произведенным такой великой войной и ее грубыми подмастерьями. Ранним утром 1 сентября мы вошли в Дорогобуж, вернее в его развалины. Кое-где торчали закопченные каменные стены домов. Огонь пощадил только церковь и несколько зданий. Эти уцелевшие дома были заняты небольшим гарнизоном вестфальцев, но церковь, первая русская церковь, которую мне удалось посетить, имела такой вид, как будто ярость грабителей искала в ней того, что в городе у них вырвало пламя.
В Дорогобуже мы узнали, что произошло в великой армии за время нашего отсутствия. Нам советовали запастись здесь всем необходимым, потому что на пути, пройденным армией, найти уже ничего нельзя. Но взять там где ничего нет довольно трудно, если не невозможно. Мы должны были поэтому следовать дальше без всяких запасов. Мы продолжали наш путь по дороге, превратившейся в необитаемую пустыню. Мы встретили утром курьера, отправленного Наполеоном из Вязьмы в Вильно. У него не было времени выслушать наши вопросы, однако он сказал нам, чтобы мы поспешили, если хотим принять участие в генеральном сражении. Мы прошли в тот день 42 версты. По пути, приблизительно на расстоянии одной версты вправо от большой дороги, мы видели монастырь (Болдин), о котором у нас говорили, что это женский монастырь, где французы не только всё ограбили, но наслаждались еще и любовью, разумеется, путем насилия. Вечером мы расположились у красивого поместья, расположенного на холме, и нашли здесь много зрелого жита для наших усталых лошадей, всё остальное было давно съедено. Жителей тех местностей мы не видели даже и тогда, когда мы ища провиант удалялись далеко от дороги. Как города и деревни, так и близкие к дороге леса носили на себе поразительнейшие следы этой опустошительной войны. Мы ежедневно встречали массы отсталых. Часто мы догоняли маленькие телеги, запряженные двумя жалкими лошадками (их называли, коверкая русское слово кони, «коньяки»). В телегах восседали три-четыре гордых гвардейца или гренадера, сидевших почти друг на друге. За телегой обыкновенно следовали группы солдат, страдающих от тяжести своего багажа, который счастливые обладатели телеги иногда позволяли складывать на ней. Встречались иногда огромные кирасиры верхом на маленьких польских лошадках, волочившие ноги по земле. Часто такого всадника окружали многие из его товарищей, идущих пешком. Группы смешных жалких фигур тащились за великой армией к великой цели — Москве. Отряды грабителей, мародеров, легко раненых и отставших из-за поисков пищи, всё это двигалось туда, где, — они думали, окончатся все их несчастья.
4 сентября мы прибыли в Вязьму. Здесь мы встретили многих раненых офицеров и солдат из отряда Мюрата, рассказавших нам, что за городом русская кавалерия оказала настолько упорное сопротивление, что все были уверены в неизбежности генерального сражения именно здесь. Мы расположились лагерем на расстоянии одной мили от Вязьмы, довольно далеко вправо от дороги, у деревни, расположенной на берегу небольшой речки. Здесь мы нашли всё необходимое для питания людей и лошадей. Это обстоятельство меня так обрадовало, что я решил побродить прогулки ради в живописных окрестностях и вернулся в лагерь в таком радостном настроении, как будто провел вечер в венском Пратере. В эту ночь и на другое утро мы впервые почувствовали холод; ночью мы очень мерзли, но полуденное солнце снова нас согрело. 5 сентября рано утром мы приблизились к городу Гжатску. Здесь впервые встретили мы кавалеристов в женских шубах и наушниках из овечьего меха. Хотя эти новые костюмы доставляли много материала для смеха, их не запрещали. В это время майор нашего полка, фон Гансберг, подарил мне шубу. За этот дар я и теперь еще благодарен ему от всей души. Этот подарок я берег, как золото и только за Оршей, потеряв при отступлении лошадь, я, чтоб было легче идти, принужден был снять ее и бросить в овраг. Гжатск мы миновали 6-го; он несмотря на то, что почти сплошь состоял из деревянных строений, пострадал от огня сравнительно немного; нам сказали, что третьего дня здесь ночевал Наполеон. Накануне мы слышали сильную пальбу из пушек. Мы встречали многих раненых из частей участвовавших во взятии первого окопа, перед русским лагерем при Бородино[2]. Среди отставших мы с удивлением заметили многих молодых офицеров нашего пехотного корпуса. Они рассказали нам, что ослабленные боем при Смоленске, полки обращены в батальоны, вследствие чего они, как сверхкомплектные получили приказ следовать к главной квартире. Этот путь они совершали верхом на маленьких польских лошадях, багажа, за исключением мешка с хлебом, у них не было.
В полдень мы подошли к обширному, расположенному влево от дороги, монастырю. Здесь на каждом шагу встречались высшие французские офицеры и их прислуга; из этого мы заключили, что в монастыре живет Наполеон. Но в действительности здесь расположился штаб и его свита и люди типографии главной квартиры. Сам же он был впереди в лагере, чтоб приготовиться к завтрашнему сражению, о котором всё более и более говорили кругом. Отсюда, направляясь далее вперед, мы достигли какой-то маленькой речки, на берегах которой во всех направлениях были расположены большими линиями войска. Между монастырем и лагерем великой армии мы заметили влево от дороги в овраге много рук и ног, а также трупов; из этого мы заключили, что Ларрей[3] устроил здесь походный госпиталь. Наконец-то мы опять соединились с великой армией. Это было бы для нас праздничным днем, если б лишения, нужда и тяжелые предчувствия не парализовали радостного чувства. Мы должны были долго ждать на большой дороге, пока нам указали лагерное место, где, конечно, ничего не было приготовлено для наших желудков. Мы разбили лагерь на указанном нам месте, рядом с сильно поредевшим корпусом земляков. Я сейчас же привел в исполнение мое страстное желание увидеть снова моих друзей; очень быстро я нашел моего школьного товарища, главного хирурга С. Кельрейтера. Он чувствовал себя хорошо и отлично выглядел. Заметив, что я далеко не так хорошо, как он, переношу тягости похода, он, как только мы обменялись приветствиями, сказал: «Тебе надо подкрепиться» — и предложил мне хлеба и водки. Мой друг, незадолго перед нашим приходом, получил письма из отечества. Он передал мне их содержание и, между прочим, печальную весть о смерти его дяди — нашего учителя и начальника, доктора Якоби. Постоянные лишения и нужда, ужасные картины разрушения и смерти, печальные вести с далекой родины и назавтра первое решительное сражение этого похода, исхода которого все ожидали с нетерпением всё это дает достаточное понятие о нашем душевном настроении. Мы пробыли вместе до позднего вечера и расстались лишь потому, что каждый должен был еще приготовиться к предстоящему сражению.
