Суд Божий в Карпатах (Мачтет)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| ← У моря | Судъ Божій въ Карпатахъ : Разсказъ горца[1] | Первый гонораръ → |
| Источникъ: Мачтетъ Г. А. Живыя картины. — М.: Изданіе книжнаго магазина Гросманъ и Кнебель, 1895. — С. 179. |
I править
Не знаю, какъ у людей долины, а у насъ, горцевъ, часто случаются дивныя вещи, — только не любимъ мы, паночку, зря болтать о нихъ каждому встрѣчному и поперечному… Извѣстное дѣло, болтовня до добра не доводитъ… Сейчасъ налетятъ съ долины прокуроръ и ассесоръ, пойдутъ разводить свои крючки да путать добрыхъ людей, — ну, а кому же это будетъ по вкусу?.. Не любятъ карпатскіе горцы путаться съ чиновнымъ австріакомъ… Правда, цесарь платитъ имъ за ихъ службу деньги, нужно, значитъ, и имъ свое дѣло справлять, за то и хлѣбъ ѣдятъ, — ну, да пусть себѣ лучше оправляютъ свои крючки въ долинѣ, въ своихъ городахъ и селахъ, гдѣ у нихъ для того и тюрьмы построены, и суды есть съ важными судьями, одѣтыми въ шитое золотомъ платье, да и народъ тамъ любитъ судиться… Мы, горцы, этого не любимъ…
А въ нашей Сколѣ отъ вѣка нѣтъ ничего такого, да и мѣста не нашлось бы, гдѣ бы построить… Она, точно орлиное гнѣздо, прилѣпилась на небольшомъ уступѣ высокаго горнаго утеса и совсѣмъ не видна даже съ долины… Закрываютъ ее часто туманы да сѣрыя облака, которыя брызжутъ въ долину дождемъ въ то самое время, когда надъ нами свѣтятъ ясное солнце или мѣсяцъ… Отъ насъ же бѣгутъ туда звонкіе, чистые ручьи, одѣтые бѣлою пѣной, и превращаются тамъ въ мутныя, грязныя рѣчки… Извѣстно ужъ, — все загрязнятъ люди долины!.. Даже чистое, густое молоко, что мы носимъ туда на продажу, разбавляютъ ихніе купцы всякою грязью, а въ творогъ и масло подбавляютъ ни вѣсть что… Не жалуютъ наши тамошнихъ и не любятъ связываться съ ними. Носимъ мы туда на продажу шерсть, сыры, молоко, носимъ медвѣжьи шкуры, да туши горной серны, за что намъ даютъ тамъ бумажные гульдены, два раза въ годъ носимъ туда свою подать и разъ поставляемъ солдата, — лучшаго стрѣлка у австріака. Любятъ тамъ нашихъ молодцовъ и цѣнятъ. Живо обкорнаютъ длинные кудри, облекутъ въ смѣшную сѣрую куртку, вмѣсто широкополой съ перомъ шляпы нахлобучатъ съ номеромъ колпачекъ и станетъ бравый хлопецъ кургузымъ нѣмцемъ. Крѣпко убиваются бѣдняги-хлопцы, когда идутъ на жребій, а бабы да дѣвки, такъ тѣ воютъ тогда не хуже голодной волчицы. Ну, да что подѣлаешь? По ту сторону горъ еще хуже: тамъ нашихъ хлопцевъ берутъ въ гонведы, — ну, а кто же не знаетъ, что для насъ венгеръ хуже самого австріака… Венгеръ, тотъ непремѣнно норовитъ совсѣмъ-таки перекроить горца на свой ладъ, чтобы тотъ про своихъ забылъ и сталъ изъ добраго хлопца — венгромъ…
— Ты ма́дьяръ! — говорятъ бѣднягѣ, — и никѣмъ другимъ не долженъ быть, какъ ма́дьяромъ… Выбрось свою славянскую дурь изъ головы…
— Нѣтъ, — отвѣчаетъ каждый бравый хлопецъ, если онъ честнаго роду, — не венгеръ я и венгромъ не буду… Я родился карпатскимъ горцемъ и умру горцемъ! Я цесарскій слуга, и самъ цесарь мнѣ защита!..
Такъ, вотъ, только и дѣла у насъ съ людьми долины…
II править
А чудасій[2] у насъ всякихъ бываетъ немало, — только не любятъ у насъ по вѣтру пускать ихъ… Свое дѣло, молъ, домашнее, — сами и разсудимъ… Оно, конечно, отчего не разсказать доброму человѣку, особенно, если онъ еще и своей, грецкой, вѣры, — настоящей, а не какой-нибудь нѣмецкой или римской… Вы спрашиваете меня, добрый господинъ, про Любашину бездну, что зіяетъ у самой тропы налѣво отъ Сколы, — спрашиваете, почему люди прозвали такъ эту бездну… Ге, ге, добрый господинъ, — потому что туда кинулась красавица Любаша отъ тяжкаго горя, — прости ей Господи! Давно бѣлѣютъ тамъ ея косточки, а ихъ не видало еще ни одно человѣческое око… Кто-жъ доберется до бездны, когда и заглянуть туда страшно… Извѣстно, вѣдь, всякому, что нечистый, будь онъ не тѣмъ помянутъ, устроилъ тамъ свое проклятое гнѣздо и плодитъ рогатыхъ…
А вышло все это изъ-за Богдана, и вотъ какъ оно вышло… Ну, да постойте, — лучше начать какъ слѣдуетъ, съ самаго начала… Видите ли, богатый Крачекъ оставался вдовцемъ недолго… Потужилъ онъ годъ, другой, еще потерпѣлъ сколько-то тамъ, да и сталъ шарить глазами по дѣвичьимъ щечкамъ… Нельзя вѣдь, — сами понимаете, — человѣкъ еще крѣпкій, сочный, какъ дубъ, да и хозяйство опять, дворъ, господа, лавка, — одному не справиться, за всѣмъ не углядѣть, а дочкѣ Любѣ-то, въ ту пору только еще четырнадцать было, — дитя еще, а не хозяйка… Ну, и сталъ запускать глазунца… Запускалъ, смотрѣлъ, да и высмотрѣлъ на свою бѣду Анку изъ Кальваръ, что лежитъ ниже нашей Сколы, почти-что у самой долины… Не нравились ему наши сколянки, захотѣлось, вишь, кальварской франтихи, — да и богатыхъ нѣтъ у насъ, а онъ хотѣлъ непремѣнно по себѣ взять, съ достаткомъ дѣвку. Ну, и взялъ… За Анкой много гульденовъ дали, — отецъ ея тоже въ Кальварахъ лавку держалъ, — и съ себя Анка хороша была, — бѣла, румяна, глазъ и бровь черные, какъ угли, и мясиста, ровно дебелая поповна, — извѣстно, на купецкомъ хлѣбѣ… Ну, да того только и было за нею, во всемъ же прочемъ — вѣдьма вѣдьмой… Живо скрутила добродушнаго Крачека, такъ скрутила, точно хмѣлемъ обвила… Съ виду-то оно и ничего какъ будто, — и покрикиваетъ Крачекъ, и полаетъ когда нужно, ровно бы, молъ, и на самомъ дѣлѣ голова всему, какъ слѣдуетъ, а какъ приглядишься ближе, то и увидишь, что во всемъ онъ подъ ея дудку пляшетъ, какъ медвѣдь ученый… Хитрая баба была, — дура вотъ, а вертѣла умнымъ человѣкомъ своей хитростью, какъ хотѣла… И часто, говорятъ, это такъ бываетъ на свѣтѣ, когда нашъ братъ, поживши хорошо, да вдругъ съ молодой свяжется… Совсѣмъ и разумъ и волю потеряетъ… Ну да это еще полбѣды было, — пусть бы себѣ вертѣла дуракомъ, коли онъ самъ въ петлю полѣзъ… Да, вотъ, бѣда настоящая, — стала вѣдьма Любашу гнать, — со свѣту плоть родную Крачека сживать, какъ у нея самой сынъ родился… Такой лютой мачихи и не бывало у насъ въ Сколѣ… Всѣ у насъ жалѣли бѣдную Любу, самъ Крачекъ жалѣлъ и убивался про себя, а подѣлать ничего не могъ, — пикнуть не смѣлъ, такъ въ концѣ-концовъ обошла его вѣдьма. Повѣрите, бѣдной дѣвкѣ совсѣмъ житья не стало, — и била ее вѣдьма, и въ голодѣ держала, въ лохмотья рядила, чего, чего только не придумывала… Пробовалъ попъ Ѳедоръ вступиться за бѣдную, разъ даже сталъ выговаривать Крачеку, да на такое наскочилъ, что только рукой махнулъ… На версту отчитывала его Анка, пока домой брелъ… «Ты, — говоритъ, — добродѣю, между мужемъ и женой не становись, — справляй свою службу Божію да за попадьей своей присматривай, — вотъ, твое дѣло… А Любку я учу, какъ сама хочу… Твоему Крачеку глаза выцарапаю, пусть только слово, дуракъ, вымолвитъ!» — И приставила вѣдьма Любку гусей пасти, даромъ что была она дитя отцовское, холеное, — а Любка и за это Бога благодарила, хоть отъ побоевъ избавилась… Вотъ тутъ-то и подвернулся Богданко…
III править
Слыхали вы, чай, про Дудека изъ горной Кодни?.. Первый пачковозъ[3] былъ, — контрабандой, что на московскую сторону возилъ, и богатство свое сколотилъ, — слыхали? Ну, такъ Богданко этотъ былъ его сынъ родной… Красивый парень, ловкій да и богатый къ тому же, — самый завидный женихъ во всей округѣ. Любая дѣвка за него пошла бы, только бы глазомъ моргнулъ малый, — да что дѣвка! — поповна и та бы не артачилась. Но изъ всѣхъ красавицъ полюбилась ему, видите ли, одна Люба, даромъ что гусей пасла и въ лохмотья наряжалась… Да такъ полюбилась, такъ въ око запала, что хоть горло себѣ рѣжь, хоть въ самый адъ кидайся, все впору… Причаровала, словомъ… Крачекъ отъ радости ногъ подъ собой не слышалъ, любилъ онъ таки дочку, да и какъ отцу не радоваться такому зятю, — и сама Крачиха была даже довольна, потому что Богданко соглашался взять дѣвку въ одной сорочкѣ, безъ единаго гульдена… Кажется, чего бы тутъ еще, — прямо такъ-таки въ церковь Божію съ дружками, да потомъ на свадебный пиръ созвать добрыхъ сосѣдей… Анъ, не тутъ-то было… Посмотрите, что вышло.
Былъ у меня, видите ли, крестный сынъ, Петрикомъ звали его… Славный парень, нельзя сказать иначе, видный и статный, да, вотъ, только одна бѣда, совсѣмъ какъ есть ничего за душой не имѣлъ. То и его, что при немъ. Ну, чай, сами знаете, каково оно на теперешнемъ свѣтѣ сиротѣ-бѣдняку… Не нужно и очей карихъ, и стройнаго стана, и смѣлости, ничего не нужно, только бы гульдены звенѣли въ карманѣ. А у Петрика не то, что гульдена, а и крейцера стараго не было… Отца объѣздчики убили, когда товаръ черезъ границу перетаскивалъ, мать умерла съ горя и остался бѣдняга одинъ-одинешенекъ.
Ну, вотъ, пошелъ я разъ въ горы съ ружьемъ за серной, — за большимъ крестомъ, что стоитъ на правой рукѣ отъ Сколы, люди новый выводокъ видѣли, — пошелъ, да и наткнулся не на серну, а совсѣмъ на другое… Путалъ я, путалъ, усталъ даже, во всѣ стороны засматривалъ, — нѣтъ тебѣ ничего да и только!.. Повернулъ уже домой, потому что солнце садиться стало, — когда гляжу: Петриково стадо пасется себѣ тихонько, а его и тѣни не видно… Обернулся и, что-жъ бы вы думали, вижу, — стоитъ за утесомъ Петрикъ, да съ Любкой цѣлуется… Ей Богу, — даже глазамъ не повѣрилъ… А дѣвка, лишь запримѣтила меня, такого, разумѣется, деркача задала, что и слѣдъ простылъ…
Ну, извѣстное дѣло, крякнулъ я здорово, усъ поправляю, а Петрикъ снялъ шапку, да и потянулся къ моей рукѣ. Нельзя не сказать, — почтительный малый былъ!
— Будь здравъ, отче крестный! — говоритъ.
— Здравствуй и ты, сыне, — отвѣчаю. — Чай, пора стадо гнать… а?
— Пора, отче! — говоритъ.
— То-то пора… А ты, кажется, Любкиныхъ гусей загонялъ?..
Покраснѣлъ малый, — какъ маковъ цвѣтъ покраснѣлъ… Стоитъ, ровно воды въ ротъ набралъ.
— Что-жъ молчишь, — говорю, — Любка, вѣдь, это была?
— Любка! — отвѣчаетъ.
— То-то, вотъ, Любка… А хорошо ли это съ чужой невѣстой цѣловаться, а?
Тутъ ужъ и заговорилъ малый:
— Нѣтъ, — говоритъ, — отче крестный, не чужая она, а моя невѣста… Давно уже любимся мы съ нею и давно присягнули другъ другу… А что за ней Богданко увивается, — такъ этому не бывать, — говоритъ, — и ничего изъ этого не выйдетъ… Богданко, — говоритъ, — мнѣ побратимъ и противъ меня не пойдетъ, — мы еще дѣтьми были, крестами обмѣнялись и отцы наши это знали…
Слушалъ я, слушалъ, сначала диву дался, а потомъ и жалко стало мнѣ малаго.
— Эхъ, Петрикъ, Петрикъ, — говорю, — молодъ ты еще и зеленъ… Не знаешь, что любовь дѣлаетъ съ человѣкомъ, когда причаруетъ… Не посмотритъ онъ и на роднаго брата, не то, что побратима… Все изъ головы выйдетъ…
— Нѣтъ, — отвѣчаетъ, — не такой, отче, Богданко… Вотъ, я сегодня же переговорю съ нимъ, — увидите… А только будьте милостивы, отче, — запросилъ малый жалобно, — не говорите ничего Крачеку, а тѣмъ паче Крачихѣ…
Почесалъ я на эти слова подъ шляпою, покрутилъ усъ, да и говорю парню:
— Слушай, малый, — говорю, — да вѣдь не ровня ты ей…
— Чѣмъ не ровня? — спрашиваетъ. — Она гусей пасетъ, — я козъ да коровъ пасу… Что у Крачековъ денегъ много, — говоритъ, — такъ намъ ихъ не нужно… Будемъ съ Любкой скотъ пасти, а не то пойдемъ до московской границы и я наймусь у жида пачки возить… Насъ, горцевъ, охотно, — говоритъ, — въ пачковозы нанимаютъ и хорошія деньги даютъ…
«Вѣрно-то, вѣрно! — подумалъ я. — Лучше нашего брата никто контрабанду не протащитъ, да объѣздчиковъ не проведетъ»… Ну, а все-таки покачалъ я головою, — потому, чуяло мое сердце, что не будетъ добра… Эхъ-вотъ, она молодость-то!
IV править
Послѣ того въ нашей Сколѣ только и разговору было, что Богдана совсѣмъ и узнать нельзя, — такъ позеленѣлъ парень да нравомъ измѣнился… Ни прежней живости, ни удальства, ни веселья, ничего, — такъ-таки ровно рукой сняло… Ходитъ хмурый, глядитъ ровно волкъ въ землю, такъ и кажется каждому, что парень зло таитъ, а не то и намысливаетъ что-нибудь. И всѣ, конечно, только диву давались, потому что никто кромѣ меня не зналъ, что тутъ за причина, ну, а я, — извѣстное дѣло, — молчалъ. Разное думали, всякія небылицы плели, а до настоящаго никто не доходилъ, никому въ голову не входило, чтобы тутъ дѣло объ Любѣ да Петрикѣ шло. Кто говорилъ, что Богданко вѣроятно деньги потерялъ, кто думалъ, что онъ съ Крачихой на счетъ Любкина приданаго не поладилъ, — всякое плели, — ну а я себѣ, знай, посмѣиваюсь только, да усъ покручиваю… — «Ладно, — молъ, — болтай себѣ всякъ, что хочешь, — никто кромѣ меня правды не знаетъ!» — Въ кой-то день опять повстрѣчалъ я Петрика въ горахъ, подошелъ къ нему, да и спрашиваю:
— Здоровъ, сыне… Ну, какъ дѣла?..
— А, ничего, отче крестный, — отвѣчаетъ малый, — и взоръ у него свѣтлый да веселый, — хвала Богу, ничего дѣла мои!
— Говорилъ съ Богданомъ?
— Говорилъ, отче крестный!..
— Ну, и что же?..
— А то, — говоритъ, — отче, что по правдѣ, какъ сказалъ я все ему, такъ онъ спервоначалу какъ снѣгъ побѣлѣлъ… Правду сказать, сильно это бѣднягу доняло и жалко мнѣ его стало… Разсердился даже Богданъ, — ну, да я ему сейчасъ побратимскій крестъ показалъ. — «Гляди, — говорю, — забылъ развѣ, что мы при отцахъ еще дѣтьми крестами обмѣнялись?.. Нельзя тебѣ противъ побратима идти!» — Смирился, — сейчасъ смирился… — Вздохнулъ только тяжко. — «Въ сердце, — говоритъ, — ты бы мнѣ, побратимъ, лучше ножъ всадилъ!..»
— Эге!.. Ну, а ты жъ ему что?
— Жалко мнѣ его стало, страхъ какъ жалко, отче!.. Я и сказалъ ему только вотъ что: «Прости меня, — говорю, — побратимъ, прости, дорогой! И то разсуди, — говорю, — что ты богачъ и родня у тебя сильная, и всякая дѣвка за тебя пойдетъ, даже поповна, а можетъ кто и поповны почище пойдетъ съ охотой… Ну, а я сирота бездомный, — только и есть у меня всего, что Любка… Не отнимай же, — говорю, — у меня послѣдняго, что Богъ послалъ».
— Такъ! Ну, а онъ тебѣ что? — спрашиваю.
— А онъ мнѣ сказалъ: «Я бъ тебѣ, — говоритъ, — побратимъ мой, съ охотой половину своего богатства отдалъ, лишь бы Любка тебя не любила да ты бъ отъ нея отступился!..» Ну, а развѣ закажешь сердцу, — да и на что мнѣ его богатство… Поговорили мы еще, поговорили, ну, и разошлись. — «Пусть будетъ, какъ Богъ судилъ!..» — только и сказалъ Богданко.
Выслушалъ я эту его рѣчь, да и защемило у меня на сердцѣ… Ровно бы такъ и почуяло оно недоброе.
— Ой, гляди, сыне, — говорю, — смотри, какъ бы грѣха какого не вышло…
— А съ чего-жъ бы онъ и вышелъ? — спрашиваетъ малый. — Побратимъ мой добрый хлопецъ, Любка меня любитъ, — ну, вотъ, развѣ Крачиха упрется, такъ мы съ Любкой на нее и не посмотримъ… Оставимъ ей все Любкино добро, пусть себѣ владѣетъ, — а сами уйдемъ.
— А Богданъ же какъ? — спрашиваю…
— Что-жъ Богданъ? — говоритъ. — Богданко славный хлопецъ и не пойдетъ противъ побратима… Найдетъ онъ себѣ еще и лучше невѣсту, — пошли ему Боже…
— Такъ-то такъ! — говорю, — да только смотри, сыне… Не бываетъ ладу, гдѣ двое одну любятъ… Смотри, не добромъ, — говорю, — можетъ это кончиться!
Ровно бы, вотъ, и чуяло сердце…
V править
Скоро послѣ того, знаете ли, позвалъ Богданъ Петрика на охоту… «Такъ и такъ, — говоритъ, — выслѣдилъ я здороваго, — молъ, — медвѣдя въ скалахъ, — матерый звѣрь будетъ… Пойдемъ, — говоритъ… — Убьемъ его, — вотъ тебѣ, — говоритъ, — и деньги на свадьбу, — за такую шкуру да окорока ни вѣсть сколько денегъ отвалятъ!..» А у Петрика и въ мысляхъ никакой опаски нѣтъ, — простъ былъ сердцемъ малый, — обрадовался, да такъ, что и ногъ подъ собой не слышалъ. — «Вотъ, такъ настоящій побратимъ, — думаетъ, — лучше роднаго, — молъ, — брата будетъ! Напрасно, — молъ, — крестный сомнѣвался да бѣду пророчилъ!» — Пошли они, — Богданъ ему и ружье свое далъ, и сумку свою съ патронами. — «На, — говоритъ, — возьми, хорошее это ружье и зарядилъ я его хорошимъ гостинцемъ!» — Взялъ Петрикъ и пошелъ себѣ веселый рядомъ съ побратимомъ… Идетъ Богданъ мрачнѣе темной ночи, глазъ не подниметъ, такъ и глядитъ только въ сырую землю, а Петрику и заботы нѣтъ, объ одномъ медвѣдѣ думаетъ, — «только бы, — молъ, — скорѣе добраться до шкуры»… Такъ, вотъ, и идутъ они все кверху и кверху горной тропкой. Только вдругъ и сталъ Богданъ.
— Стой, — говоритъ, — побратимъ, нужно намъ здѣсь раздѣлиться…
— Отчего такъ? — спрашиваетъ Петрикъ.
— А оттого, — отвѣчаетъ Богданъ, — что звѣрь уже близко… Видишь, — говоритъ, — вонъ, ту черную трещину вверху, — ну, тамъ и сидитъ онъ въ пещерѣ… По этой тропкѣ двоимъ рядомъ не добраться, а гуськомъ на звѣря идти негоже — одинъ другому помѣхой будетъ.
— Вѣрно! — отвѣчаетъ Петрикъ. — Но есть ли, побратимъ, еще и другая тропка до этой трещины?
— Оглянись только налѣво, — говоритъ Богданъ, — видишь, вонъ, вьется черный карнизъ надъ кручей, — ну, это и будетъ вторая тропка… Потруднѣе она, поопаснѣе, — сорваться легко съ нея, — ну, да жребій бросимъ, кому Богъ судитъ… Будемъ сходиться съ двухъ сторонъ, — кому Богъ звѣря положитъ, на того онъ и выскочитъ…
— Что-жъ, давай кидать жребій, — отвѣчаетъ Петрикъ охотно.
Кинули побратимы жребій, и выпала правая тропка Петрику, а по худшей Богданъ пошелъ… Карабкаются парни надъ темною бездной, ногтями за камень цѣпляются, сколько разъ, можетъ быть, смерть подъ ногами видѣли, а ничего, справляются… Извѣстно ужъ, — гдѣ и серна призадумается, нашъ братъ, горецъ, тѣнью проскальзываетъ… Дыханіе иной разъ затаишь, чтобы не сорваться, грудью къ скалѣ такъ прильнешь, точно приросъ къ ней, — и все-таки продвинешься. Ну, такъ, вотъ, побратимы уже и сходиться стали, — съ двухъ сторонъ другъ къ другу приближаются, — вотъ уже и близко они, совсѣмъ близко, такъ, не больше, какъ на два ружейныхъ ствола одинъ отъ другаго… Тутъ бы, кажется, и сойтись имъ, — анъ, у самыхъ ногъ черная бездонная трещина… Радостью забилось сердце у Петрика, — видитъ онъ, что самъ Богъ судилъ ему жребіемъ медвѣдя, — потому что его тропка прямо въ трещину идетъ, а Богданко за камнемъ завернуть не можетъ… Подходитъ Петрикъ къ самому краю, заворачиваетъ уже, держа ружье наготовѣ, а звѣрь, тутъ, какъ зарычитъ вдругъ изъ темной трещины!.. Почуялъ, знать, сразу человѣка, — ну, да не сробѣлъ хлопецъ… Уперся ногами въ край тропки, навалился спиной на каменную стѣну утеса, наставилъ ружье, нацѣлилъ, — бацъ! Подхватили черные духи на сто голосовъ выстрѣлъ, пошли перекликаться грохотомъ, рявкнулъ медвѣдь, захватило духъ у парня отъ счастья: «положилъ, — думаетъ, — звѣря, — будетъ пожива!» — Да вдругъ и побѣлѣлъ, какъ снѣгъ горный…
— Ой, побратимъ, спасай, — кричитъ не своимъ голосомъ, — знать промахнулся я!
А Богданко стоитъ по ту сторону бездны, видитъ все, глядитъ на побратима глазами темнѣе ночи да и отвѣчаетъ ему, не поднимая ружья:
— Не промахнулся ты, Петрикъ… А только пуль не положилъ я въ стволы ни себѣ, ни тебѣ, — и спасать тебя нечѣмъ… Какъ Богъ судилъ, тому изъ насъ и достанется Любка…
И свернулъ тутъ медвѣдь на его глазахъ побратиму буйную головушку…
VI править
Такъ, вотъ, какъ бываетъ у насъ порой въ нашей горной Сколѣ… Никто у васъ въ долинѣ про это не знаетъ, потому что мы горцы не любимъ судиться, да возиться съ чиновниками… Мало ли чего натворили бы тѣ, когда бы узнали, — сколько бы народу тягать стали… А за что? Извѣстное дѣло, — Божій судъ тутъ былъ за милую!.. Другое дѣло, кабы Богданъ подвелъ какъ-нибудь Петрика, а тутъ подвоха не было, — по жребію шли, метали жребій честно!.. Что Богданъ пуль не положилъ въ стволы, — такъ что-жъ? Петрикова вина, что онъ не осмотрѣлъ ствола, а другое опять — то, что и себѣ Богданъ не положилъ пули… Выйми онъ другой жребій, — было бы ему то же, что и Петрику, — на то шелъ… На побратима своего руку поднять, конечно, грѣхъ, — ну, а такъ, на Божій судъ пойти, — отчего-жъ? — другое совсѣмъ дѣло… Такъ мы, сколяне, и разсудили промежъ себя, когда Богданъ повинился намъ всѣмъ у колокольни, — такъ и попъ Ѳедоръ судилъ… Правда, — трещатъ тамъ разныя сороки, что не будь Богданъ богатъ, а Петрикъ сирота бездомный, то судили бы мы иначе, — ну, да на всякую брехню не откликнешься…
Вотъ, тутъ-то и случился грѣхъ съ Любой… Какъ услышала, бѣдная, въ чемъ винится Богданъ, — побѣлѣла вся, всплеснула руками и кинулась бѣжать, какъ оглашенная… Бросились за ней въ догонку парни, чуя недоброе, — да гдѣ ужъ!.. Только и видѣли, какъ Любка перекрестилась у самой бездны…
А только и Богданко не долго жилъ послѣ того, — какъ листъ пожелтѣлъ да высохъ малый, ровно бы кто изъ него алую кровь пилъ… Ужъ къ какимъ знахарямъ ни водилъ его отецъ, кто ни отчитывалъ, да ни откуривалъ, — потому думали, что и въ самомъ дѣлѣ можетъ Петрикъ волкулакомъ сталъ, какъ безъ исповѣди умеръ, и кровь его пьетъ по ночамъ, — однако ничего не вышло… Какъ свѣчка сгорѣлъ малый!..