У моря (Мачтет)/ДО

У моря : Повѣсть
авторъ Григорій Александровичъ Мачтетъ

Источникъ: Мачтетъ Г. А. Живыя картины. — М.: Изданіе книжнаго магазина Гросманъ и Кнебель, 1895. — С. 75.

I

Маленькій рыбачій поселокъ ютится у самой кручи высокаго морскаго берега и бѣлыя мазанки этого поселка кажутся издали гнѣздами крикливыхъ морскихъ чаекъ, которыя то и дѣло шныряютъ и кружатъ надъ синей водяной гладью, хлопая бѣловатыми крыльями и привѣтствуя другъ друга пронзительнымъ гикомъ. Съ восхода до захода только и слышно ихъ неугомонное «ки-ги-кить!» — потому что мѣсто рыбное, — серебристая скумбрія плещется тамъ цѣлыми стадами… Рыбаки очень любятъ и цѣнятъ свой благодатный поселокъ, а богатые господа, которымъ, конечно, нѣтъ никакого дѣла до хорошихъ улововъ, наѣзжающіе сюда порою купаться или отдохнуть отъ пыли и сутолоки городовъ, считаютъ его однимъ изъ очаровательнѣйшихъ мѣстъ побережья. И, дѣйствительно, — хорошо тамъ…

Внизу бьется и пѣнится неугомонное, безконечное море, то набѣгая на голыши, то бурно налетая на мшистые, почернѣвшіе отъ столѣтій камни утесовъ и, отпрянувъ, разсыпаетъ вспѣненныя волны брызгами и пылью, въ которой весело играетъ полутонами пестрая радуга. Вверху блещетъ глубокой лазурью и слѣпящимъ свѣтомъ почти прозрачный небесный куполъ, совсѣмъ черный ночью, отчего золотыя звѣзды пылаютъ на немъ ярче и кажутся больше… А между небомъ и моремъ поднимается высокая береговая круча, то глинистая, ржаво-красная, то темно-бурая, каменистая, — вся обвитая зеленымъ ползучимъ кустарникомъ съ длинными и гибкими вѣтвями, шиповникомъ и жасминомъ… Тутъ всегда широкое раздолье мелкимъ пташкамъ, которыя стрекочутъ и прыгаютъ совсѣмъ не уставая, да маленькимъ, юркимъ ящерицамъ, то и дѣло шныряющимъ въ траву за мухой или заслушавшимся ротозѣемъ кузнечикомъ… Однѣ только чайки любятъ голыши да камни и отдыхаютъ на нихъ неподвижно, безмолвно, точно изваянія, — пока не всплеснетъ гдѣ-нибудь рыба. Тогда онѣ быстро взмахиваютъ бѣлыми, какъ паруса, крыльями, срываются и съ удальскимъ гикомъ съ размаха кидаются въ голубой просторъ… А сколько кругомъ свѣта, воздуха и красокъ въ самыхъ чудныхъ сочетаніяхъ и непередаваемо фантастическихъ переливахъ!

Грудь здѣсь дышетъ бодрящей соленоватой влагой даже и тогда, когда бризъ вдругъ уймется, а волнующееся море стихнетъ и задремлетъ, оцѣпенѣлое отъ палящаго зноя… Вѣдь, и это бываетъ… Тогда ритмическій рокотъ прибоя смѣняется таинственнымъ гуломъ, похожимъ на тысячегрудый шопотъ гигантовъ… Это тяжелое, сонное дыханье дремлющаго въ зноѣ и безмолвіи моря. Голыши лежатъ сухими, и у морскаго края играетъ, извиваясь какъ змѣйка, только чуть видная, легкая струйка. Мрачные утесы стоятъ съ побѣднымъ видомъ, точно рыцари, отбившіе грудью непріятельскій натискъ и, вмѣсто бѣшеной пѣны, брызгъ и столбовъ водяной пыли, покорное, спящее море даритъ ихъ нѣжной лаской, прижимаясь своимъ зеркальнымъ лономъ… И тутъ-то начинаются тѣ дивные цвѣтовые эффекты, что чаруютъ глазъ и сводятъ съ ума пейзажистовъ. Вся зеркальная лазурь моря играетъ полутонами, переходя изъ одного въ другой, переливаясь, сверкая, разбиваясь на сотни цвѣтовыхъ струй и снова смываясь въ одинъ общій потокъ, смотря по солнцестоянью. Можно подумать, что и впрямь морской владыка на недосягаемой глубинѣ играетъ своими самоцвѣтными каменьями, какъ думаютъ люди поселка. Все сверкаетъ, горитъ, переливается, и только таинственныя бѣловатыя полосы, разрѣзающія лазурную гладь на прихотливыя геометрическія фигуры, словно межи водяныхъ участковъ, кажется, стоятъ неподвижно. Старые рыбаки увѣряютъ, что эти неподвижныя полосы дѣйствительно межевыя грани владѣній таинственныхъ морскихъ владыкъ.

Одни только таможенные стражи не восхищаются этимъ благодатнымъ уголкомъ, а клянутъ его на чемъ свѣтъ стоитъ, какъ самое скверное мѣсто. Всему причиной, конечно, злые языки, издавна разносящіе про рыбачій поселокъ дурную славу. Увѣряютъ, будто молодцы поселка, — статные, рослые красавцы съ черными, жгучими глазами и широкими ярко-красными поясами, — будто они бороздятъ море своими челнами не ради одной скумбріи, а и затѣмъ, чтобы провозить съ идущихъ въ одесскій портъ судовъ контрабанду… Увѣряютъ, что такихъ ловкихъ и смѣлыхъ контрабандистовъ нѣтъ на цѣломъ побережьѣ, хотя нужно сказать, что ни одинъ изъ нихъ не попался еще съ поличнымъ, какъ ни слѣдила зорко стража. Послѣднее обстоятельство объясняютъ, впрочемъ, тѣмъ, будто въ поселкѣ есть такіе черти-парни, что и подъ самымъ носомъ провезутъ что угодно, и какъ ни гонись за ними, — отчаянные головорѣзы улизнутъ, а въ особенности одинъ изъ нихъ, черноглазый дьяволъ Янко, коноводъ, запѣвало и бабникъ. Такъ по крайней мѣрѣ увѣрялъ старый вахмистръ. Онъ божился всѣмъ и каждому, что этотъ дьяволъ и женскій искуситель, настигнутый разъ, наконецъ, паровымъ катеромъ, отдѣлался только потому, что, благодаря содѣйствію нечистаго, которому навѣрное давно запродалъ свою душу, съ невѣроятной быстротой успѣлъ спустить всю контрабанду въ море. Впрочемъ, необходимо принять во вниманіе и то, что жгучіе глаза Янко, какъ было извѣстно, совсѣмъ, до одури очаровали сухую, моложавую, нервную половину стараго вахмистра, пылкую Гандзю, за что тотъ и ненавидѣлъ красавца всѣми остатками силъ своей старой души. Но какое женское сердце не околдовывали эти жгучіе глаза съ длинными рѣсницами и чудными, дугою, бровями искусителя, съ его красивымъ бронзовымъ лицомъ, стройнымъ могучимъ станомъ и плутоватой улыбкой, обнажавшей изъ-подъ черныхъ усиковъ сверкающіе слоновой бѣлизной зубы?! Даже наѣзжавшія купаться барыни увивались за нимъ, какъ пчелы за медомъ, дарили деньги и яркія пояса, и отъ охотницъ покататься въ его челнѣ у малаго совсѣмъ не было отбоя. Онъ только ухарски улыбался и пригоршнею загребалъ деньги, чтобы сейчасъ же спустить ихъ въ «орлянку», «три листика» или на «наживку», какъ называлъ вѣтреникъ разныя бездѣлушки, что дарилъ красоткамъ, за которыми ненасытно волочился. Много загубилъ сердецъ этотъ лихой Янко, — нужно правду говорить, — много закружилъ хорошенькихъ головокъ и такъ закружилъ, что нѣкоторыя, бѣдняжки, раскрутили ихъ только въ глубокой морской пучинѣ. Такой ужъ таланъ ему выпалъ и, право же, — врядъ ли какое-нибудь женское сердце могло оставаться неприступнымъ для этого безшабашнаго красавца. Боялись его и мужья, и матери, — какъ огня боялись!

Кто его знаетъ, — можетъ быть, потому-то и торопилась такъ старая вдова Мотря, у которой былъ свой неводъ, выдать поскорѣе замужъ красивую Химу, шестнадцатилѣтнюю сироту внучку. Извѣстно, бабушкино сердце, — всегда оно болитъ и трепещетъ за дѣтскую долю, всегда только и бьется заботой, какъ бы сложить эту долю получше. Такъ ужъ Богъ устроилъ это сердце, говорятъ въ поселкѣ. У старой Мотри была своя мазанка, осѣненная высокими акаціями, полузакрытая мальвой и жасминомъ, и ветхій неводъ, который она ссужала рыбакамъ за опредѣленную долю улова. Шмуль изъ Одессы издавна покупалъ у нея всю рыбу, добрые люди покупали ятера и сѣти, что плела она съ помощью Химы старыми руками, и Мотря перебивалась кое-какъ, никогда не гнѣвя Господа жалобой или ропотомъ, потому что, извѣстно, у другихъ вдовъ и того не бываетъ. Оно, конечно, будь въ домѣ хозяинъ, хорошій, ловкій рыбакъ, какимъ былъ, напримѣръ, покойный Явтухъ, — найдись такой работящій муженекъ Химѣ, — дѣло стояло бы иначе. Онъ набралъ бы артель бобылей-рыбалокъ и самъ бы рыбачилъ, а не сдавалъ неводъ. И достатку было бы больше, и порядку, да и за Химу не было бы страшно, — у нея былъ бы свой заступникъ. Вообще, кто же не знаетъ, что за хорошимъ мужемъ бабѣ живется и сладко, и покойно! Такъ ужъ самъ Господь разсудилъ и устроилъ, — потому-то старая Мотря, какъ только подросла ея внучка, и стала гадать о хорошемъ мужѣ. Не гадала она о богатомъ, не гадала о красивомъ, — Богъ съ ними, съ красотой и богатствомъ! — богатый всегда лѣнтяй и гордецъ, — будетъ еще ломаться надъ Химой, а красавецъ — плохой мужъ, — гадала она только о хорошемъ и трезвомъ рыбалкѣ^[1]…

И былъ же такой въ поселкѣ, — пропади она, если не такой самый! — и звали его Павликъ. Круглый сирота безъ отца и матери, безъ роду и племени, — только и его, что свитка да поясъ, но зато руки и сноровка — золотыя просто! Такого работящаго и трезваго, смирнаго, къ тому же и вѣрнаго рыбалки, — поди, и не было другого въ поселкѣ. На что ужъ подозрителенъ Шмуль, который не то что отцу родному, а и себѣ самому, кажется, не вѣрилъ, — Павлику онъ все-таки вѣрилъ. И денегъ впередъ дастъ и рыбу не такъ ужъ подозрительно пересчитываетъ да перевѣшиваетъ на пріемкѣ, — умная голова, — знаетъ съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Давно уже облюбовала Павлика старая Мотря, давно высмотрѣла и любо ей было, что парень и самъ врѣзался въ молоденькую Химу, да такъ врѣзался, что только и ловилъ ее глазами, хотя боялся не то что признаться, а и слово лишнее вымолвить.

Скроменъ былъ и застѣнчивъ, — ну, да она, старая, осмѣлитъ и подведетъ дѣло къ концу, какъ слѣдуетъ… «Всегда такъ бываетъ: сначала дичатся, глазъ поднять не смѣютъ, а потомъ, глядишь, и водой не разольешь!» — улыбалась про себя старая Мотря. Одно ее смущало немного, — ужъ очень дружилъ Павликъ съ этимъ джигуномъ Янкомъ и преданъ ему былъ какъ собака еще съ дѣтства. — Кажется и въ пекло самое пошелъ бы для него, — такъ любилъ, — хотя, по правдѣ сказать, Янко его и въ грошъ не ставилъ, всегда подсмѣивался надъ нимъ и часто подводилъ на злыя штуки… Околдовалъ его да и только, — приворотный былъ человѣкъ, — такую ужъ имѣлъ силу… А извѣстное дѣло, — дружба съ такимъ человѣкомъ не доводитъ до добра, — ну, да старая Мотря надѣялась на разумъ… Женится человѣкъ, обзаведется своимъ хозяйствомъ, пойдутъ дѣти, — ну, и одумается, конечно, — перестанетъ вѣшаться на шею прощалыгѣ, да плясать подъ его дудку… Хозяинъ, вѣдь, — а не какой-нибудь джигунъ, прости Господи! Химу она, конечно, ни о чемъ не спрашивала, — да развѣ и можно спрашивать молоденькое дитя, которое еще ничего не понимаетъ и совсѣмъ не знаетъ какъ и что на свѣтѣ?.. Хе, хе, хе, — спроси его, — оно, пожалуй, сдуру еще скажетъ, что и замужъ не хочетъ! Какъ же, — много оно понимаетъ?!.

Такъ думала старая Мотря, подводя къ концу свое дѣло…

II

Лазурное, тихое море такъ и заснуло, совсѣмъ облитое раскаленными до бѣла солнечными лучами… Челноки, казалось, застыли, какъ и море, и воздухъ. Безжизненные, точно увядшіе паруса висѣли недвижимо и только рѣзали глазъ отраженнымъ слѣпящимъ свѣтомъ… Даже чайки какъ-то лѣниво и то по одиночкѣ только кружили надъ взморьемъ. Стояла жаркая истома, когда особенно любитъ играть стадомъ вольная и веселая рыба.

Павликъ сидѣлъ на стражѣ, чтобы слѣдить за голубой гладью, — не покажется ли рыба. Первыми, конечно, увидятъ стадо чайки и кинутся кучей и съ гикомъ, — тогда нужно быстро скликать товарищей рыбалокъ, сдвигать въ море челны и укладывать неводъ, чтобы не упустить цѣнную поживу… Бываетъ и такъ, что играющее стадо вдругъ повернетъ отъ берега и умчится, Богъ вѣсть куда, — изволь, — догоняй тогда и оставайся съ носомъ! Но чайки сидѣли пока тоскливо и неподвижно, въ дремотѣ, изрѣдка высылая только одинокихъ развѣдчиковъ, которые, покружившись взадъ и впередъ, одинъ за другимъ возвращались назадъ и садились на переднія мѣста съ тѣмъ же лѣнивымъ и тоскующимъ видомъ. Волноваться, значитъ, пока было нечего. Но, кажется, еслибы всѣ чайки міра даже взвились съ гикомъ надъ моремъ, — Павликъ врядъ ли замѣтилъ бы это. До того былъ онъ поглощенъ своимъ счастьемъ, о которомъ разсказывалъ теперь вернувшемуся другу.

Янко, пропадавшій было, какъ всегда, Богъ его знаетъ гдѣ, цѣлую недѣлю, лежалъ теперь на своей свиткѣ, заложивъ подъ голову руки, растянувшись и слушалъ повѣсть друга, какъ-то лукаво улыбаясь, сверкая бѣлками и жемчужными зубами. Если бы не это сверканье глазъ, не эта лукавая, живая улыбка, — чего добраго, — его можно было бы принять за чудную статую, отлитую изъ бронзы. Бѣлые рукава сорочки особенно рельефно выдѣляли смуглый загорѣлый профиль, а богатый красный поясъ какъ-то удивительно красиво, хотя и рѣзко нарушалъ общую гармонію царившихъ кругомъ голубыхъ и свѣтовыхъ тоновъ. Дивно хорошъ былъ парень, такъ хорошъ, какъ только въ сказкахъ бываютъ. Ну и зналъ онъ это, — хорошо зналъ, — объ этомъ говорило каждое его движеніе. Павликъ, все больше и больше волнуясь, разсказывалъ ему, какъ хорошо подстроила старая, умная Мотря сговоръ съ Химой. Безъ помощи Мотри онъ никогда бы не рѣшился, никогда, — скорѣй бы кажется, въ землю провалился!

Такъ увѣрялъ взволнованный Павликъ, но Янко, не выдержавъ, вдругъ перебилъ его звонкимъ раскатистымъ смѣхомъ… Этотъ смѣхъ подхватили сейчасъ-же береговыя скалы и, передавая другъ другу, разнесли его далеко. Даже сонныя чайки повернули въ удивленьи свои головки.

— Ой, и дурень же ты, Павликъ! — отозвался наконецъ на взволнованный, спутанный разсказъ счастливаго друга лукаво улыбнувшійся красавецъ, когда ему надоѣло смѣяться. — Прямой дурень, какъ я погляжу, право!

Павликъ такъ и остался съ открытымъ ртомъ.

— Почему-жъ это и дурень? — спросилъ онъ скорѣй удивленно, чѣмъ обиженно. — И почему ты смѣешься? — привыкъ онъ къ такимъ отзывамъ друга, но тутъ все же удивился.

— А потому дурень и потому я смѣюсь, — продолжалъ Янко, — что самъ на свою шею ярмо надѣваешь да еще и носишься съ нимъ какъ съ писанной торбой!.. Былъ вольной птицей, самъ себѣ голова и товарищъ хорошій, — а теперь подъ бабью дудку запляшешь. Скрутятъ тебя эти Мотря и Хима, — ой, какъ скрутятъ, — увидишь! И добро бы еще бралъ дѣвку богатую, изъ хорошаго дома, — ну, полбѣды! А то, что въ ней, въ твоей Химѣ? Правда, не плохая дѣвка, да за то голая, какъ сорока! хороша корысть, нечего сказать! — и красавецъ снова расхохотался.

Не по вкусу было ему это сватанье, — чуялъ онъ, что малый можетъ уйти у него изъ рукъ.

Павликъ долго сидѣлъ ошарашенный этой рѣчью и смѣхомъ, точно соображая или взвѣшивая и, наконецъ, отвѣтилъ.

— Слушай, Янко, — сказалъ онъ, не то оправдываясь, не то убѣждая, — ну, самъ разсуди! Хорошо тебѣ говорить такое и смѣяться, когда у тебя такая разумная голова, что изъ нея двадцать вышло-бъ моихъ, да и то, пожалуй, гораздо больше, — и когда за тобой дѣвки такъ и бѣгаютъ, потому что ты всѣхъ парней лучше. На тебя, вонъ, и пани засматриваются! Ну, а погляди на меня, — что во мнѣ? Разуму, какъ самъ знаешь, не Богъ знаетъ сколько, лицо у меня щербатое, а за душой только и есть, что свита да шапка! Кто-жъ пойдетъ за такого? Я и то дивлюсь, что за меня идетъ Хима и не помоги старая Мотря, — я, ей Богу-же и не заикнулся бы даже. Богъ его знаетъ, за что я полюбился такъ старой, — самъ не знаю! Все же, не какія-нибудь онѣ будутъ, да и не такія уже голыя какъ ты говоришь, — есть у нихъ и своя хата, и неводъ.

— Овва! — презрительно отрѣзалъ, польщенный сравненіемъ, Янко. — Нивѣсть какое, подумаешь, богатство твой неводъ и хата! При удачной работѣ у Лейбы такое богатство въ годъ заработаешь, — развѣ-жъ не правда, — особливо, если къ тому же и хорошо работать!.. Подвернется фортуна, такъ такое загребешь, что и не такую хату купишь, и не такой неводъ!..

— Такъ-то оно, можетъ быть, и такъ, — отвѣтилъ Павликъ, — да не лежитъ у меня душа къ Лейбовой работѣ. Платитъ онъ хорошо, — что правду таить, а все-таки не лежитъ, самъ знаешь… Только для тебя я и работалъ, на случай бѣды какой, — и не неволь меня ты, начхалъ бы я на Лейбу, рыбачилъ бы себѣ только, да и все! Богъ съ нимъ совсѣмъ, — трудное это дѣло, да и опасное, и что ни день, то труднѣе, потому что дозорная стража, а особливо — старый вахмистръ такъ и лѣзутъ изъ кожи, чтобы поймать. Давича, какъ везъ я пачки съ «австрійца»^[2], такъ ужъ и самъ не знаю, какъ Господь выручилъ. Прямо такъ на перерѣзъ и валили они, а тутъ еще и заяцъ бьетъ^[3], — ходу не даетъ, даже зачерпывать сталъ. Ну, Микола угодникъ выручилъ, — потому крѣпко я взмолился, — ударилъ съ полдня и завернулъ на косу за бабій камень, а мгла-то густая, носа не видать, — и потеряли. Да и не пройдешь тамъ казенникомъ, — я не знаю, какъ и мой-то челнъ проскочилъ, не разбился, — все угодникъ святой, конечно, слава ему! А попадись, — пропалъ! Нѣтъ, шабашъ! буду себѣ рыбачить, да и только.

Потемнѣло лицо у Янка на такую рѣчь, — совсѣмъ потемнѣло. Бѣда ему была терять такого вѣрнаго товарища въ дѣлѣ, что служилъ ему лучше брата родного и слушался во всемъ, какъ дитя малое. Разума у него, правда, не много, — да это, пожалуй, еще и лучше, — ну, а работникъ и слуга знатный, — лучшій въ Янковой артели. И Лейба покрутитъ головою, когда узнаетъ! Думалъ такъ Янко, — думалъ, хмурился все больше, а, наконецъ, и свистнулъ, — былъ это у него знакъ сильной досады.

— Эхъ, и жаль мнѣ тебя, Павликъ! — вырвалось у него, наконецъ. — Ей Богу жаль!

Искренно удивился Павликъ и плечами пожалъ.

— Хоть убей, Янко, а не знаю, чего тебѣ жалко, когда я самъ и усидѣть вотъ не могу отъ своего счастья… Даже и не вѣрю себѣ, — такъ ли оно, или не такъ, — мара^[4], что ли какая-нибудь только?..

Хотѣлъ Янко что-то отвѣтить, да вдругъ схватился, — не до того было, — завидѣлъ онъ на кручѣ Чепелиху. Шла жена вахмистра быстро, видно — полная нетерпѣнія, — одѣтая, какъ всегда, въ городское платье, паней, — съ шляпкой на головѣ и вуалью на рябомъ лицѣ, — подъ сѣрымъ ситцевымъ зонтикомъ. Чуялъ малый, куда и къ кому спѣшитъ пылкая Гандзя, — а встрѣтиться теперь, ой-ой, какъ не хотѣлось, — зналъ, что будетъ ревнивая буря.

— Охъ, Павликъ, бѣда, — Чепелиха бѣжитъ! — кинулъ онъ быстро, сорвавшись съ мѣста, — не дай Богъ теперь съ ней встрѣтиться, — съѣстъ, что давно не былъ!.. Огонь баба! Какъ прицѣпится, то все равно, что пьявка, и не отцѣпишь… А теперь еще и думаетъ, будто я съ писарской женой того!.. Заѣстъ вѣдьма! Убѣгу я лучше, пока не завидѣла еще, а ты успокой ее, — скажи, что за дѣломъ какимъ-то въ городъ ушелъ… Да разспроси на счетъ стражи, — можетъ, — знаетъ что?

Павликъ покачалъ головою…

— Ой, и крутишь же ты ее, бѣдную, — сказалъ онъ съ укоромъ, — совсѣмъ, Янко, какъ овцу крутишь!.. Джигунъ ты, грѣхъ тебѣ!..

Но Янко только улыбнулся на это и тряхнулъ кудрями.

— Такой грѣхъ прощеный, — самодовольно отвѣтилъ красавецъ, — придетъ старость, — замолитъ! На то и баба, чтобы грѣхъ былъ, съ того и свѣтъ пошелъ, что-жъ тутъ!..

Онъ сплюнулъ ухарски и скрылся, а ревнивая, пылкая Чепелиха сбѣгала уже съ кручи. Бѣжала она все шибче и шибче, все напряженнѣе разыскивая по сторонамъ глазами и не находя, кого искала, раздражаясь все больше, вскипѣла до того, что, добѣжавъ до взморья, такъ и накинулась на Павлика… Не можетъ баба безъ этого, непремѣнно нужно ей на комъ-нибудь сорвать гнѣвъ свой…

— Гдѣ-жъ онъ, твой джигунъ, дѣвался, — кричала внѣ себя Чепелиха, — обманщикъ и путаникъ проклятый!?. Охъ, всѣ вы такіе, всѣ на одинъ ладъ, — чтобъ вамъ и дня не прожить на свѣтѣ!.. Только крутите да съ толку сбиваете нашу сестру, дуру!.. Куда-жъ ты дѣвалъ его, щербатая рожа, — да не ври, а говори правду, не то, ей Богу, сама пойду къ начальству и разскажу, какія дѣла вы обдѣлываете по ночамъ для Лейбы, — покрывать не буду!.. Сама пропаду, что служила вамъ и стражу съ толку сбивала, мужа своего обманывала для проклятыхъ, все, что замысливалъ на васъ, чортовыхъ дѣтей, пачковозовъ^[5], — вамъ же и передавала; сама пропаду, — а ужъ и васъ подведу! Вотъ не дай мнѣ Боже и вздохнуть, если не подведу! Куда-жъ онъ дѣвался, чортовъ сынъ, — цѣлую недѣлю пропадалъ у чорта рогатаго на посылкахъ, а теперь и носа не кажетъ, — нигдѣ и не найдешь его?.. Что онъ себѣ думаетъ, проклятый!?.

Павликъ хорошо зналъ бабью сноровку, — далъ выговориться Чепелихѣ молча и, уловивъ маленькую паузу, заговорилъ спокойно:

— Напрасно вы сердитесь, Ганна Микитовна, ей Богу, совсѣмъ понапрасну… Янко ушелъ въ городъ, потому что у него тамъ спѣшное дѣло…

— Ври, — яростно кричала Чепелиха, — ври, да только своему батьку, если у тебя былъ онъ, — а не мнѣ!.. Знаю я этотъ городъ, знаю!.. Писарская это жена, — чтобъ ей свѣта не видѣть, оборванкѣ паскудной, чтобъ ей издохнуть, коровѣ толстой!.. У нея онъ!..

— А вотъ не и не у нея, — успокоивалъ ее Павликъ, — ей же Богу, что не у нея, вотъ, не сойди я, если только вру!.. Понапрасну, Ганна Микитовна, совсѣмъ понапрасну…

Но Чепелиха уже выговорилась и, несмотря на городское платье, на шляпку съ вуалью и зонтикъ, — въ ней сейчасъ же сказалась былая рыбачка… Она безсильно опустилась на камень, закачала головою, закрыла лицо руками и разрыдалась, какъ и всякая другая изъ поселка…

— Охъ, не говори мнѣ, Павликъ, — причитала она уже безъ гнѣва, жалобнымъ тономъ, который становился все больнѣе, по мѣрѣ того какъ текли ея слезы, — не говори мнѣ, — все я знаю! путаникъ онъ и обманщикъ! Только за что-жъ это Господь покаралъ меня такъ, что связалъ съ нимъ, за что напасть такая? Знаю, вотъ, — что не любитъ онъ меня, что обманываетъ, знаю, что нужна ему только, чтобы вывѣдывать отъ меня про стражу да покрывать его воровскія дѣла, — а ничего съ собой подѣлать не могу, не могу разлюбить, да и только! Причаровалъ онъ меня, цыганъ проклятый, — съѣлъ мое сердце и разумъ отнялъ!.. Охъ, дура-жъ я, дура, пропащая, совсѣмъ пропащая, — не выскочить моей душѣ изъ пекла, — заведетъ онъ ее туда, ой, заведетъ!.. Да пусть бы и въ пеклѣ горѣть, — все равно, — только-бъ онъ не бѣгалъ меня, любилъ бы, да не обманывалъ… Ну, пусть и обманываетъ, пусть и съ этой писарихой толстой путается, — только меня не бѣгаетъ… Ой, Боже жъ мой, Боже!..

Такъ причитала бѣдная ревнивица, заливаясь горючими слезами и качая жалобно головою и Павлику стало жалко. Пожалѣлъ онъ ее, да и за друга товарища хотѣлъ заступиться, — и сталъ горемычную уговаривать. Но Чепелиха и слушать не хотѣла.

— Ой, Павликъ, — ты говоришь такъ, потому, что у тебя душа добрая, — заголосила она снова, — а только не такъ оно, милый, — не любитъ онъ меня: что ни говори!.. Чую, сама вижу, — порою тоже себя обманываю: «любитъ, — молъ, — любитъ», а сердце-жъ все-таки знаетъ, что неправда это!.. И никого онъ не любитъ, Павликъ, никого на свѣтѣ, — только себя одного любитъ… Холодная у него душа, хоть и горячія очи, — каменный онъ!.. Вѣрь мнѣ, что никого онъ не любитъ, ему бы только корысть да потѣха… Вотъ, говорятъ, ты женишься на Химѣ, — пошли тебѣ Богъ совѣтъ да любовь; а только брось его, Павликъ, ой, слышь, отстань отъ него, а то и тебя подведетъ онъ, и не опомнишься, какъ опутаетъ и толкнетъ на недоброе… Такой ужъ онъ человѣкъ; а ты, вѣдь, добрый и довѣрчивый…

Долго голосила такъ Чепелиха, а когда выплакалась и нажаловалась, помолчала немного, вытерла слезы, встала, чтобы уйти, и кинула уже другимъ тономъ:

— Ну, я уйду, Павликъ, — нечего мнѣ тутъ сидѣть и разливаться… — Когда увидишь его, цыгана своего, — скажи, что приходила и искала его, путаника, и пусть себѣ не думаетъ, что я позволю ему ломаться надъ собою!.. Слышишь, — пусть и не думаетъ! Пусть не бѣгаетъ меня, а за писариху я съ нимъ еще посчитаюсь, — такъ и скажи!.. Да, кстати, — предупреди его, чортова сына, — чтобъ эту ночь сидѣлъ тихо, не ѣздилъ, — потому облава будетъ: катеръ да два бота, пойдутъ къ сорочьей косѣ, а можетъ и дальше куда!..

Павликъ опять сидѣлъ одинъ и слѣдилъ за морскою гладью, слѣдилъ, какъ чудные цвѣтовые тоны переливались по лазурному лону, играя и свѣтясь, какъ бы тихою, безшумною рябью… Такіе же свѣтлые тоны играли въ его молодой душѣ и сливались тамъ въ цѣлые потоки свѣтлаго счастья, бездоннаго и глубокаго, какъ самое море… Тамъ было такъ же тихо, покойно, безоблачно, какъ и въ природѣ. Легкая струйка, синеватая съ бѣлопѣнной каемкой, точно кантомъ, игриво извивалась змѣйкой у морского края, чуть-чуть набѣгая на голыши одна за другою, и такія же струйки, веселыя, радостныя, бороздили память рыбака, набѣгая одна за другою воспоминаньями о счастливыхъ минутахъ, проведенныхъ съ Химой. Все окрестъ дышало нѣгой, — дышалъ ею и Павликъ. Тамъ, далеко, далеко, въ необъятномъ просторѣ, за широкой гладью, — гдѣ лазурное небо сливалось съ такимъ же лазурнымъ моремъ, какъ бы утопая въ бѣлесоватой мглѣ свѣтового тумана, — тамъ, за этимъ туманомъ, скрывались другія перспективы, другая манящая даль, въ которой прихотливо настроенное воображеніе угадывало и рисовало непремѣнно что-то полное свѣта, тепла, радости и жизни… Въ душѣ Павлика, за свѣтовымъ туманомъ настоящаго, такъ же чуялась другая даль, такая же неопредѣленная и смутная, но полная свѣта, тепла и жизни, — даль будущаго… Въ этотъ часъ и онъ, и природа дышали одинаково, однимъ и тѣмъ… Не было ни облачка, ни тѣни, — жаркое солнце давно высушило самыя мѣста, куда падали слезы ревнивой и любящей женщины, а ея причитанья и угрозы давно поглотили безслѣдно царившія кругомъ безмолвіе и тишь… И Павликъ все сидѣлъ, слѣдилъ глазами и утопалъ въ какихъ-то особенно радостныхъ не то снахъ, не то видѣньяхъ…

Но, вотъ, тамъ, — далеко, далеко, слѣпящая, бѣлесоватая лазурь какъ бы дрогнула синими струйками, точно бы новые цвѣтовые тоны приходили на смѣну прежнихъ… Павликъ еще ничего не понялъ, не всмотрѣлся, какъ уже сонно сидѣвшія чайки засуетились, взмахнули крыльями и съ гикомъ цѣлою тучей кинулись въ воздухъ сро́змаха… Павликъ вздрогнулъ, всмотрѣлся, вскочилъ и тоже гикнулъ особеннымъ рыбацкимъ гикомъ, на который такъ и высыпали изъ шалашей и мазанокъ дремавшіе рыбалки…

— Челны… челны! Гей, — тащите неводъ!..

Лазурное море посылало рыбалкамъ свой гостинецъ-добычу и, судя по суетѣ чаекъ, гостинецъ былъ знатный…

III

Золотыя мечты и гаданья сбываются на свѣтѣ не часто, но иногда все-таки сбываются, что ни говори!.. У старой Мотри, по крайней мѣрѣ, они сбылись какъ по писанному, и сама она говорила объ этомъ всѣмъ и каждому, да и добрыя словоохотливыя сосѣдки подтверждали… Въ маленькой бѣлой мазанкѣ, заслоненной старыми акаціями, былъ теперь свой хозяинъ, трудолюбивый, смирный; у хорошенькой Химы, надѣвшей уже «очипокъ»^[6], былъ защитникъ; а старый неводъ не ходилъ больше въ «долю»… Какъ только Павликъ женился, онъ сейчасъ же купилъ съ помощью недовѣрчиваго Шмуля еще три челна, созвалъ въ артель трехъ бобылей и сталъ самъ «хозяевать» на свой страхъ и рискъ… Шмуль, конечно, не обидѣлъ себя при этой сдѣлкѣ: старые челны онъ продалъ почти въ два дорога, съ недоплаченной, записанной въ счетъ, суммы высчиталъ изрядный процентъ; а на рыбу, которой уплачивался весь этотъ долгъ, поставилъ такую низкую цѣну впредь до погашенія, по какой рыбаки не сбывали своихъ улововъ… Тѣмъ не менѣе, счастливый Павликъ былъ ему несказанно благодаренъ; да никто изъ рыбаковъ и подумать не могъ бы иначе! — Какъ никакъ, а Шмуль все-таки поставилъ его на ноги, давъ возможность «хозяевать»… — Поди-ко, сунься, найди гдѣ-нибудь бѣдный рыбакъ, у котораго только и есть, что руки да сноровка, — найди онъ на свѣтѣ кредитъ и довѣріе!.. Какъ же, — держи карманъ! Ну, а что Шмуль при этомъ и своего не упустилъ, — эхъ! такъ кто же, люди добрые, и упускаетъ свое на бѣломъ свѣтѣ!? Такъ думалъ не только Павликъ, но и каждый рыбакъ, разбирая про себя этотъ неслыханный актъ довѣрія со стороны скупого и недовѣрчиваго Шмуля…

Было ли самому Шмулю пріятно, что и ему, скупому, недовѣрчивому, о которомъ всегда отзывались не иначе, какъ: «Шмуль-собака», — что и ему довелось оказать довѣріе человѣку и сдѣлать по общему отзыву, «доброе дѣло», — трудно сказать, конечно, потому что душа стараго скупщика рыбы была для всѣхъ, а можетъ быть и для него самого, темнѣе потемокъ… Но фактъ несомнѣнный, что на всякое высказанное удивленіе по поводу «добраго дѣла» Шмуль всегда пріятно улыбался, тщеславно встряхивалъ великолѣпными длинными пейсами, которыя тщательно припрятывалъ при встрѣчахъ съ раздражительнымъ градоначальникомъ, недолюбливавшимъ такого великолѣпія и, цокая и пожимая плечами, точно ихъ кололи шпильками, отвѣчалъ каждому:

— Фа! И что же тутъ удивительнаго, скажите на милость?! Пусть себѣ говорятъ, кто хочетъ, что Шмуль — собака, а вотъ же-жъ Шмуль и не собака!.. Потому, если вѣрный и хорошій человѣкъ, — отчего-жъ ему и не повѣрить? Онъ себѣ встанетъ на ноги, заплатитъ, — и мнѣ и ему будетъ барышъ… На то и гешефтъ!..

Такимъ образомъ, въ бѣлой рыбацкой мазанкѣ царила счастливая идиллія бездонная и безграничная, какъ и синее море, что плескалось внизу о голыши и камни. Какъ и это море, за предѣлами видимаго горизонта, она скрывала и таила въ себѣ чарующія, туманныя перспективы, гадать о которыхъ захватываетъ порою духъ отъ счастья.

Старая Мотря, собиравшаяся даже сходить въ Почаевъ благодарить Богородицу за несказанное счастье, такъ и расплывалась въ благодатной мечтѣ о правнукѣ, няньчить котораго всегда сладко старымъ рукамъ… Павликъ, когда ему выпадалъ досугъ отъ упоенья своимъ счастьемъ, загадывалъ о сынѣ… Всѣ были счастливы настоящимъ, а загадывали о большемъ только потому, что этого настоящаго всегда мало ненасытному человѣку, какъ бы блестяще оно ни было… Молоденькая Хима?.. Ге, — но можно ли спрашивать глупенькаго подростка, хотя бы то была уже и молодица? Развѣ-жъ она понимаетъ, что такое счастье, да и можетъ ли быть большее, какъ хорошій, трудящійся и смирный мужъ?.. Ге, что и Бога гнѣвить!

Такъ думали всѣ; одинъ только Янко думалъ иначе, что, конечно, огорчало его закадычнаго друга. Онъ попрежнему считалъ Павлика дурнемъ, смѣялся надъ его бабьимъ счастьемъ, и недовольный, что тотъ дѣйствительно бросилъ, женившись, работу у контрабандиста Лейбы, обзывалъ батракомъ Шмуля… Непріятно и обидно, — какъ хотите! — но Павликъ все-таки крѣпился… Какъ ни соблазнялъ, ни манилъ его другъ на прежнее, — онъ твердо стоялъ на своемъ.

— Нѣтъ, Янко, — съ упорствомъ говорилъ онъ ему на всѣ соблазны и уговариванья, — какъ хочешь себѣ, а я зарокъ далъ и его не сломаю… Ты знаешь, что для тебя я въ пекло полѣзу, когда тебѣ понадобится, — ну, а на это не пойду… Не лежитъ у меня душа къ Лейбовой работѣ, да и все… Прости ужъ меня!

Но Янко, конечно, и не думалъ прощать такого дурня, опутаннаго бабьими юбками и совсѣмъ не умѣвшаго понять собственной выгоды… Дурню у Лейбы могла повезти фортуна, да еще и какъ, при удачѣ! А онъ предпочитаетъ батрачить у Шмуля глупой рыбой! Виданное ли дѣло, чтобы рыбакъ разбогатѣлъ когда-нибудь отъ невода и рыбы, — хе, одинъ смѣхъ, да и только! Съ неводомъ насидишься и безъ сапогъ, и безъ хлѣба, — такова ужъ издавна рыбацкая доля!

— Эхъ, и дурень же ты, Павликъ! — заканчивалъ обыкновенно раздраженный Янко свои уговариванья. — Такой дурень, какого еще и свѣтъ не видалъ, — отъ собственнаго счастья убѣгаешь! Опутали тебя бабы и промѣнялъ ты на нихъ своего товарища побратима^[7], съ которымъ крестами мѣнялся когда-то!

Перваго, конечно, Павликъ не покушался оспаривать, — куда-жъ ему тягаться въ самомъ дѣлѣ своей глупой головой съ такимъ умникомъ!?. Дурень онъ въ сравненіи съ Янко, — это несомнѣнно, тутъ и говорить нечего!.. Ну, а второе онъ горячо оспаривалъ, потому что ни на кого не промѣнялъ онъ дорогого побратима и остался ему вѣренъ попрежнему!

— Вотъ, самъ увидишь, — говорилъ онъ другу, чуть не со слезами на глазахъ. — Все для тебя сдѣлаю, дорогой побратимъ, что ни пожелаешь, только не неволь мою душу Лейбовой работой!.. И въ самое пекло пойду для тебя, лишь бы не эта работа… Ну, что-жъ, если я такой дурный!

И Павликъ рыбачилъ, добывалъ своимъ неводомъ то, что дарило ему синее море и ласковое, и грозное, и скупое, и щедрое… Не всегда, правда, выпадаетъ рыбалкѣ удача, — бываетъ и такъ, что понапрасну только проволочишь по каменистому дну неводъ, оборвешь да испортишь, и частенько бываетъ; но зато порой нанесетъ тебѣ столько, что и Шмуль считать устанетъ… А если попадется головастая кефаль или, что еще лучше, странный пѣтухъ-рыба, — ге, ге, — тогда и отбою нѣтъ отъ купцовъ, прямо изъ рукъ вырываютъ да на чистыя денежки! Раздолье тогда рыбалкамъ! У Химы непремѣнно какая-нибудь обновка, бусы или лента, а не то и ситцевая яркая юбка, а у старой Мотри берестянка полна лучшимъ табачкомъ, понюхивать который любила-таки, что грѣха таить, старуха. Ну, выпадаетъ, конечно, и тревога… Выѣдутъ рыбаки въ тихое море, такое тихое, что и струйки на немъ не видно, анъ, глядишь, подуетъ вдругъ отъ турка, или, еще хуже, съ азовской стороны и вскипитъ, забушуетъ тихое море… Поднимется синій гребень, вспѣнится, точно бы бѣлое овечье руно легло сверху, завертитъ, загудитъ и пойдетъ метать да крутить челны изъ стороны въ сторону, еле парусъ скинуть успѣешь… Тутъ ужъ на одного только Миколу угодника и надежда вся, — ему и молишься… Рѣжь не рѣжь волну, все равно, потому что шквалъ толчетъ воду въ морѣ, какъ въ ступѣ, и кругомъ идетъ такая толчея, ровно бы въ котлѣ кипитъ, такъ и кидаетъ тебя съ гребня на гребень. Брызнетъ дождь, и кругомъ себя рыбалка и видѣть перестанетъ, — все вода одна, тучи черныя да вода. Тогда рыбачки выбѣгаютъ на самый берегъ, жадно всматриваются въ бушующую мглу и сжатыми плотно устами беззвучно шепчутъ молитвы святому Миколѣ. Кидаютъ онѣ въ то же время водяному и бусы или яркія ленты въ самую пѣну, — любитъ онъ, старый, бабьи гостинцы… очень любитъ!..

Выпадало молиться и кидать гостинцы въ море и старой Мотрѣ, и молодой Химѣ, потому, можетъ быть, и выходилъ всегда Павликъ изъ бѣды, не разбивался его челнъ о камни, не опрокидывался кверху килемъ, а все выносило его волной прямо на отлогій берегъ.

Когда Мотря вернулась изъ Почаева съ просфорой и святою водою изъ того святого ключа, что бьетъ изъ камня, гдѣ видѣнъ слѣдъ ступни Приснодѣвы, — Хима принесла сына. Сначала Павликъ думалъ, что ошалѣетъ отъ счастья, но когда красный здоровый карапузъ громко завизжалъ у материнской груди, онъ тщеславно крикнулъ: «ого!» и сразу опомнился, сообразивъ, что безумствовать не подобаетъ тому, кто долженъ вскормить и воспитать такого завиднаго богатыря… Нужно вдвое работать, — это ясно!.. Онъ поплылъ въ море, закинулъ неводъ, и море точно нарочно принесло ему богатую добычу.

— Я такъ и знала, — говорила ликующая старуха Мотря, — вотъ же-жъ, такъ и знала, что будетъ малый счастливый… У меня ужъ глазъ есть на это, добрые люди! Какъ только хлопецъ чихнулъ и боднулъ правой ножкой, — ну, значитъ, будетъ ему удача!.. Хоть самаго умнаго человѣка на свѣтѣ спросите…

Ей вѣрили на слово, потому что гдѣ-же найти этихъ самыхъ умныхъ людей, а если и найдешь, то захотятъ ли они еще и разговаривать съ простымъ рыбалкой; вѣрили и потому, что сказанное ею какъ-то особенно хорошо ютилось въ сердцѣ слушателя. — Ге, должно быть, что такъ, — не станетъ же зря болтать старуха!

Павликъ рѣшилъ, что крестнымъ будетъ непремѣнно побратимъ Янко, потому что удачливому хлопцу подобаетъ, конечно, такой же и крестный… Поди, найди лучшаго, — чтобъ тамъ ни говорила Мотря! Первый парень, первая голова; ну, а ужъ ловкачъ, такъ и говорить нечего, какой ловкачъ, — самого чорта проведетъ и обовьетъ вкругъ пальца… Да и другъ, побратимъ… Потому-то и отвѣчалъ Павликъ Мотрѣ, когда та просила, чтобы крестнымъ былъ старый рыбалка Дундыкъ:

— Нѣтъ, бабусю, — и не просите лучше! — говорилъ упрямый Павликъ. — Хорошій человѣкъ Дундыкъ, что и говорить, а только Янко побратимъ для меня все же наилучшій… Онъ и будетъ крестнымъ моего сына Игната… Ну, а кумой, если ужъ такъ хотите, позову пожалуй Дундычиху…

Такъ гадалъ добрый человѣкъ, ну, а чортъ, которому всегда ненавистно людское счастье, намутилъ вдругъ такого, что чуть было совсѣмъ и не разбилъ проклятый это гаданье… Большая бѣда приключилась въ поселкѣ, — за ничто пропалъ бы лихой Янко, кабы не удалось его выручить, — угнали бы парня, Богъ вѣсть куда… И вотъ какъ оно вышло…

Раннимъ утромъ, только успѣло солнце позолотить синее море, Павликъ снова сидѣлъ неподвижно у берега и слѣдилъ глазами, не покажется ли рыба… Теперь онъ весь ушелъ въ зрѣніе, потому что хорошій уловъ нуженъ былъ для крестинъ Игната, — много денегъ стоятъ рыбалкѣ крестины… Нужна и водка и выморозки, тоже и закуска добрая, кромѣ варениковъ жирныхъ, да и гостинцевъ не мало… Но лѣнивое, еще сонное море не слало гостинцевъ, легкій бризъ не поднималъ даже синеватой ряби, а бѣлыя чайки сидѣли тоскливо и уныло…

За то съ кручи сбѣжала Чепелиха, сбѣжала быстро, торопливо, блѣдная, съ помутившимися глазами, и какъ только увидѣлъ ее Павликъ, — такъ и ёкнуло сразу его сердце, — понялъ, что приключилось недоброе… А Чепелиха, еще не добѣжавъ до моря, стала уже голосить, точно безумная:

— Ой, Павликъ, ой, бѣда, злая бѣда!.. Пропалъ твой побратимъ Янко, совсѣмъ пропалъ, несчастный!..

Вздрогнулъ малый, какъ листъ осиновый задрожалъ…

— Что-же съ нимъ? — только и хватило силъ спросить у бѣдняги.

Но развѣ можно было сразу добиться толку отъ горячей Чепелихи!?

— Еще и спрашиваешь! — кричала она внѣ себя, съ укоромъ. — Сидишь себѣ у моря и ничего не знаешь: хорошій же ты и побратимъ, нечего сказать! Всѣ люди добрые уже знаютъ, — одинъ ты не знаешь, — заложила, знать, Хима твои уши своими ласками!.. Ой, лихо-жъ мое! Говорила я этому Янку, чтобъ онъ былъ осторожнѣй, что старый Чепель только и ждетъ какъ бы подвести его, — говорила, да развѣ онъ послушаетъ, лодырь, добраго слова!? Какъ-же! Всѣ вы такіе, лоботрясы проклятые, — надѣлаете бѣды, а потомъ и пропадай изъ-за васъ!..

Такъ кричала, подбѣгая, Чепелиха, а встревоженный Павликъ покорно ждалъ, пока она выкричится, потому, извѣстно, раньше отъ горячей бабы толку не добьешься… Выкричалась она, впрочемъ, скоро, — расплакалась, присѣла и затѣмъ заговорила уже совсѣмъ другимъ тономъ…

— Какъ-же ты ничего не знаешь, Павликъ?!. Ночью долженъ былъ подходить грекъ^[8], а Чепель повелъ свою стражу къ рогатой косѣ… Хитрый, вѣдь, онъ, — ухъ, какой хитрый: зналъ, что тамъ лучше всего притаиться… Ну, и какъ подошелъ грекъ да стали хлопци^[9] получать товаръ на челны, — только нагрузились и пошли къ берегу, — Чепель и выйди на перерѣзъ… Хитеръ онъ, собака старый! Плывутъ себѣ хлопци^[9] и въ головѣ думки^[10] никакой, — потому темень, хоть глазъ выколи, а какъ подплыли да завидѣли, такъ ужъ и поздно было, — не удерешь!.. Туды-сюды, — такъ, куда тебѣ! — сцѣпились!.. Ну, кто товаръ въ воду скинулъ, — Иванъ Куцый такъ прямо съ грузомъ попался; а одинъ, вишь, хватилъ съ своего челна весломъ стражника да и проскочилъ!.. Стрѣляли они, — а онъ все-таки проскочилъ… Ну, теперь Чепель клянется, что то Янко былъ, — Богомъ заклинается, что разглядѣлъ его, хоть и темно было… «Какъ выстрѣлилъ, — говоритъ, — такъ и сразу Янко освѣтился»… Теперь, вотъ, и повели Янка къ отвѣту и пропадетъ онъ, безпремѣнно пропадетъ, хоть и запирается… Ужъ и утопитъ его Чепель на мою пагубу! Ой, лихо-жъ мнѣ, бѣдной, горькое лихо!

Нервная Чепелиха снова заголосила, хватаясь за голову, а Павликъ сидѣлъ такой печальный и убитый, точно бы у него совсѣмъ не стало ни Химы, ни сына Игната… Но вотъ Чепелиха спохватилась, вытерла слезы и опять заговорила, но гораздо тише:

— Что-жъ намъ киснуть вдвоемъ понапрасну, этимъ не поможешь, — правда? Лучше давай выручимъ хлопца! — А, какъ ты думаешь, Павликъ, добрая, вѣдь, душа у тебя?..

— Еслибъ я только зналъ, какъ его выручить… — отвѣтилъ грустный Павликъ, но горячая Чепелиха и договорить ему не дала.

— А я научу тебя, — быстро заговорила она, понижая голосъ, — только ты послушай… Не трудно выручить, былъ бы только вѣрный другъ да охота!.. Вотъ видишь ли: если ты покажешь, напримѣръ, что Янко ночевалъ у тебя на дворѣ всю ночь, да и Янко такъ скажетъ, или что вы вмѣстѣ ловили рыбу, то его и отпустятъ… Мало ли что говоритъ Чепель, ночью и обознаться легко, — въ темнотѣ всякое показаться можетъ!.. И я скажу, что еще съ вечера видѣла, какъ вы вдвоемъ чинили сѣти, — проходила и видѣла… За тобой только дѣло, — Янко и просилъ тебя выручить его… Такъ и сказалъ: «попроси, — говоритъ, — моего побратима, — потому, мнѣ и спасенье одно»… Ну, что-же, Павликъ, — любишь же ты побратима!?.

Павликъ любилъ и потому задумался, — задумался такъ глубоко, какъ и любилъ!.. Наконецъ, онъ поднялъ голову и спросилъ глухо и робко:

— А присяга?..

— Какая присяга? — подхватила Чепелиха, и глаза ея забѣгали изъ стороны въ сторону, какъ у пойманной лисички.

— Могутъ повести подъ присягу! — еще болѣе робко и глухо отвѣтилъ Павликъ.

Чепелиха замялась, но только на мгновенье.

— Ге, присяга, можетъ еще и никакой присяги не будетъ! — заговорила она попрежнему смѣло, только глаза ея не глядѣли прямо, а ёрзали изъ стороны въ сторону. — Ну, а если и присяга, такъ что-жъ такое?! Не для корысти, вѣдь, своей, — для ради побратима, чтобъ выручить бѣднягу, — такъ это Господь проститъ!.. Господь милосердный, — неужто-жъ Онъ будетъ стоять за стражниковъ противъ своихъ людей!?.

Такъ говорила Чепелиха, а Павликъ слушалъ… Слабъ онъ былъ въ богословскихъ вопросахъ, — много знаетъ ли неученый рыбалка? — Но, подумавъ немного, онъ вздохнулъ и все-таки отвѣтилъ колеблясь:

— Можетъ быть и такъ, Ганна Микитовна; извѣстно, я многаго не знаю, темный человѣкъ, ну, а все же, какъ будто и грѣхъ оно…

— Ну, хорошо же, — подхватила сейчасъ немного раздраженная сопротивленьемъ Чепелиха, — если ты такъ боишься, то я научу тебя, какъ и грѣхъ обойти… Охъ, и дурень же ты, Павликъ; правду говоритъ Янко, — самъ ничего и придумать не можешь!.. Слушай же! Если поведутъ тебя на присягу и скажутъ говорить громко, — то ты и говори, — не бойся, — говори громко, а про себя только тихонько приговаривай: «нѣтъ, Боже!» — Такъ и присяга станетъ не въ присягу, — самъ подумай!.. Съ виду-то ты и присягнулъ, — а на дѣлѣ и нѣтъ, — потому, Господь все слышалъ… Господь ни одного слова не упуститъ!..

Бѣдный Павликъ только глаза выпучилъ отъ изумленія, — ой, и умная-жъ эта баба Чепелиха! Десять рыбацкихъ головъ за поясъ заткнетъ, даромъ что баба!.. И гдѣ только набралась она такого разуму, хитрая? Такое придумала, что сразу свалился камень съ рыбацкой души и повеселѣлъ даже Павликъ… Не боялся онъ больше ни за свою душу, ни за участь друга…

IV

Ну, и знатныя жъ были крестины у маленькаго Игната, такія крестины, что о нихъ долго вспоминали затѣмъ въ поселкѣ! Ничего не пожалѣлъ Павликъ, ни вина, ни закусокъ, — всего было вдоволь для добрыхъ гостей, зато же и гости, нужно правду говорить, были не какіе-нибудь, а все только первые люди!.. Ге, ге, такія парадныя крестины не у всякаго рыбалки бываютъ, куда тебѣ! Дундычиха надѣла свое зеленоватое шелковое платье, что Дундыкъ купилъ какъ-то у перекупщицы Ривки на старомъ одесскомъ базарѣ и покрыла плечи узорнымъ платкомъ, какихъ теперь, поди, и дѣлать-то не умѣютъ; еще мать ея принесла эту шаль въ приданое мужу… Ну, а про Янко и говорить нечего, хоть картину пиши съ него, да и все! Однѣхъ часовыхъ цѣпочекъ сверкало у него на груди четыре, а яркій поясъ краснаго чистаго шелка такъ и рѣзалъ глаза заглядывавшимся на молодца красоткамъ… Всѣмъ было весело на крестинахъ; ну, а ему всѣхъ веселѣе, конечно. Вышелъ онъ сухимъ изъ бѣды, выручилъ его добрый побратимъ, даже взялъ на поруки, потому что иначе, до окончанія дѣла, слѣдователь и не хотѣлъ отпускать малаго, не смотря ни на что, — такъ опуталъ его старый Чепель… Но зналъ Янко, что все это одна только казенная формальность, что слѣдствіе кончится скоро, что Павликъ своимъ показаніемъ совсѣмъ обѣлилъ его, а стараго вахмистра оставилъ съ носомъ, и плясалъ онъ теперь весело и беззаботно… Эхъ, и плясалъ же малый! такъ плясалъ, возьми его лихо, что у глядѣвшихъ на него только поджилки дрожали, да ноги сами собой выкрутасы разные выдѣлывали, — хочешь не хочешь, самъ въ плясъ пустишься, глядючи!.. И далъ же Господь такой талантъ человѣку! Пустится онъ, и глядишь, у Сруля еще скорѣе и громче заголосила пѣвучая скрипка, контрабасъ Лейзора такъ и начнетъ гудѣть, какъ и бугай не загудитъ, а кривой Микита колотитъ въ свой звонкій бубенъ, ровно бы горохъ сыпетъ, даже въ потъ кинетъ Микиту… Бабы, эхъ, да что и говорить! у нихъ даже паръ изъ очей валитъ!.. Самая именитая гостья, Чепелиха, разряженная такъ, какъ и не всякая пани разрядится, — блеску да штучекъ на ней разныхъ, Господи Боже мой, сколько! — грызетъ въ углу тыквенныя сѣмячки, да такъ и не спускаетъ съ красавца влюбленнаго взора… Отъ счастья даже глаза у нея слезятся!..

Но, и то нужно сказать, что какъ вышли парой Янко да Хима, какъ ударили кумъ съ кумой «метелыцю»^[11], онъ — топтуномъ, она — мелкой притупцей, онъ — ходуномъ, она — пташкою, какъ схватились затѣмъ за руки да завертѣлись смерчемъ, такъ всѣ гости добрые даже ахнули… Такой пары другой, поди, и на свѣтѣ бѣломъ не было; онъ хорошъ, она и того лучше!.. Куда хочешь иди, лучшей пары не сыщешь!.. Павликъ отъ восторга и счастья даже ротъ раскрылъ, а у ревнивой Чепелихи лицо перекосило… Такъ и застыло у нея на зубахъ не расколотымъ тыквенное сѣмячко…

— Пара, то пара, вѣрно, что и говорить! — шепнула подозрительная ревнивица на ухо восторгавшемуся Павлику. — Но только гляди, какъ бы не спаровалъ у тебя твой побратимъ Химку!.. Видишь, какъ увивается!..

Но Павликъ расходился во всю, ничего не видѣлъ за своимъ счастьемъ, а потому и отвѣтилъ шутливо:

— Ну, такъ что-жъ, а хоть бы и спаровалъ? Пусть себѣ спаруетъ, для такого побратима мнѣ и жинки^[12] не жаль будетъ!.. Эвва, великая бѣда, бабьяго добра вездѣ найдешь вдосталь!..

Шутилъ малый, какъ и всякій добрый человѣкъ веселой порою шутитъ, и не гадалъ онъ себѣ, конечно, никакого лиха отъ этого… Ужъ на томъ и свѣтъ держится, что добрые люди надъ бабами подтруниваютъ и на словахъ ровно бы и ни во что ихъ ставятъ… Ну, а только отъ такихъ словъ порою и бѣду себѣ можно накликать…

Танцовали кумъ съ кумой «метелыцю»^[11], танцовали, добрые люди изъ себя выходили отъ радости, на нихъ глядючи, а когда устали и покончили, Янко и говоритъ Павлику, утирая лобъ:

— Ну, и жинка-жъ^[12] у тебя, побратимъ! Ей Богу! Такой молодыци^[13] и на свѣтѣ, пожалуй, другой нѣтъ, какъ моя кума!..

Зарумянилась Хима, — а Павликъ такъ и расхохотался отъ радости…

— Расчухалъ, — говоритъ, — наконецъ, какова она, моя Хима, ага! Не будешь больше звать меня дурнемъ, — и смѣется.

— Не буду! — шутитъ въ отвѣтъ Янко. — Какой ужъ тутъ дурень? Изъ-за такой красавицы и въ огнѣ съ охотой горѣть будешь!.. Ничего не пожалѣешь!..

Зарумянилась еще сильнѣе молоденькая Хима, — какой красавицѣ не лестно такое слышать, — а Павликъ и шутить дальше:

— То-то, — говорит. — Самъ знаю, что лучше не найдешь нигдѣ и ничего не пожалѣешь… Ну, а что дашь примѣрно?

— За Химу? — спрашиваетъ Янко.

— Эге-жъ!.. Извѣстное дѣло, не за бабусю Мотрю! — смѣется веселый Павликъ.

— А что хочешь! Ничего жаль не будетъ, хоть и душу!..

Но Павликъ покачалъ головою и показалъ въ окно на синее море…

— Видишь, Янко, еслибы мнѣ за одну руку дали столько золота, сколько воды у Господа въ морѣ, то и то я даже слушать не хотѣлъ бы… Никого нѣтъ для меня краше!

Такъ шутили добрые люди на крестинахъ, смѣялись и веселились, какъ умѣли… Одной только Чепелихѣ не по душѣ были эти шутки… Насупилась она отъ нихъ и слѣдила уже за красавцемъ не счастливымъ, а тревожнымъ взглядомъ… Извѣстно, ревнивѣе Чепелихи и не было еще бабы на свѣтѣ…

Въ поселкѣ только старый вахмистръ Чепель выходилъ изъ себя, что все такъ хорошо сложилось… До смерти досадно было старому ревнивцу, что вывернулся его врагъ изъ бѣды и гуляетъ теперь какъ ни въ чемъ не бывало по бѣлому свѣту, отбивая у него влюбчивую Чепелиху, и клялъ онъ за это Павлика хуже чѣмъ клянутъ самаго большого злодѣя… Сидѣлъ бы теперь Янко за крѣпкимъ затворомъ, кабы не подтвердилъ его лжи у слѣдователя этотъ щербатый Павликъ! Извѣстно, свой своего всегда вытянетъ, на то и дружба! Но лопни его глаза, и оба сразу, если это дѣйствительно не Янко проскочилъ въ ту ночь съ контрабандой, ударивъ весломъ стражника! Да, что глаза?! лопни онъ весь, или провались сквозь землю, если онъ обознался и ошибается! Такъ всѣмъ и каждому клялся старый вахмистръ, не будучи въ силахъ сдержать лютую досаду… Добрые люди подсмѣивались только; потому, извѣстное дѣло, не держать же имъ сторону вахмистра, когда Янко свой братъ, рыбалка! а это еще больше злило стараго Чепеля… Многое далъ бы старикъ, лишь бы подвести ему обоихъ друзей, да пока повода не было… Павликъ рыбачилъ только, а Янко присмирѣлъ на время, притаился, не пускался въ ночную добычу и, казалось, тоже занялся однимъ рыбнымъ дѣломъ, помогая Павлику. Такъ и не ходилъ онъ теперь отъ побратима, то выѣзжалъ съ нимъ въ море за рыбой, то развѣшивалъ для просушки неводъ и сѣти, а не то и чинилъ ихъ, помогая старой Мотрѣ и проворной Химѣ… Павликъ радовался и гордился, конечно, этой близостью такого славнаго товарища-кума, даже старая Мотря, казалось, примирилась съ нимъ, допуская, что малый одумался, перебѣсившись, сталъ изъ джигуна добрымъ рыбалкой, а молоденькая Хима… Ге, да кому же и въ голову придетъ спрашивать что-нибудь у Химы, много она понимаетъ, какъ же! Извѣстно, есть съ кѣмъ позубоскалить да перекинуться веселымъ словомъ, ну, молоденькой пташкѣ и весело! Да и какой кумѣ будетъ невесело съ такимъ славнымъ кумомъ?..

Впрочемъ Чепелиха думала иначе и каркала всякій вздоръ, какъ досужая ворона, да Павликъ только смѣялся, какъ и всѣ добрые люди… Чего-чего не накаркаетъ ревнивая баба, а кто же не зналъ, что Чепелиха ревновала красавца даже къ вольному вѣтру, когда тотъ трепалъ его черныя кудри!.. Мало ли что влѣзетъ въ распаленную, подозрительную бабью голову, — такъ всему и вѣрить?! Какъ же! Съ тѣхъ поръ, какъ Чепелиха сцѣпилась на дорогѣ съ писарской женой, причемъ обѣ, не взирая на модныя городскія платья и шляпки, схватили другъ дружку за косы при всѣхъ людяхъ, валялись въ пыли и переломали свои зонтики, — престижъ вахмистровой супруги сильно понизился въ рыбацкихъ глазахъ… Какъ ни какъ, а настоящія «пани» такъ не дѣлаютъ!.. Ну, а съ паденіемъ престижа, падаетъ, извѣстное дѣло, и довѣріе… И невозмутимо счастливо протекала жизнь въ бѣлой мазанкѣ, несмотря на карканье, а свѣтлые дни пролетали быстро, какъ минуты, одинъ за другимъ безъ счета…

---

Ходитъ по свѣту невидимкой черное лихо, ходитъ неслышной стопою, высматривая хищными глазами куда бы прикурнуть ему, — привяжется къ человѣку и не видитъ, не чуетъ добрый человѣкъ ничего, пока оно само не объявится ему неумолимое и жестокое, когда прійдетъ часъ его… Конечно, еслибъ увидѣть, разглядѣть его раньше, — не было бы, пожалуй, и бѣды на свѣтѣ, да всегда выбираетъ хитрое лихо такихъ людей, у которыхъ веселое счастье залѣпило и очи, и уши… Раздолье тогда черному лиху, — притаится оно, припрячется и ждетъ себѣ злорадно, проклятое, когда ему объявиться, ударитъ человѣка бѣдою и горемъ, словно громомъ изъ тучи… Не любитъ оно веселаго счастья и всегда норовитъ сдѣлать ему на зло…

Разъ, уже подъ осень, когда у малаго Игната пошелъ третій зубъ, Павликъ на разсвѣтѣ поплылъ въ море, чтобы попробовать удачи на зубокъ сыну… Море играло, а у сорочьей косы, какъ говорили люди, плескалась рыба… Три челна подняли паруса, но Янко не поѣхалъ, онъ хотѣлъ зачѣмъ-то сходить верстъ за семь въ волость… Въ воздухѣ свѣжило, паруса надулись полною грудью и лихо подхватили легкіе челны по зеленоватому, слегка вспѣненному гребню. Хорошо ѣхать по морю, когда вѣтерокъ ровный и дуетъ прямо въ корму, носъ тогда идетъ весело, совсѣмъ какъ утка, то нырнетъ, то вынырнетъ, рыбаки такъ и говорятъ, что носъ «киваетъ»… Старый рыбалка, бобыль Карпо, понюхалъ вѣтеръ, зорко всмотрѣлся въ сѣверо-востокъ, посмотрѣлъ на тѣнь отъ мачты, что ложилась на воду, приглядѣлся къ ходу волны и весело заявилъ, что свѣжѣть не будетъ, что къ ночи даже стихнетъ, а Карпо никогда не ошибался… И весело стало рыбалкамъ… Закурили они короткія люльки^[14] и затянули пѣсни подъ рокотъ игравшаго моря…

Къ вечеру стихло и легкій морской бризъ пригналъ челны къ берегу, полные добычи… Рыбалки и не гадали вернуться такъ рано, ждали ихъ назадъ только позднею ночью… Павликъ соскочилъ первымъ, оставилъ товарищей возиться съ рыбой, а самъ, довольный и веселый, побѣжалъ крутой тропкой къ своей мазанкѣ… Старая Мотря спала у колыски^[15] правнука, который тоже спалъ съ коровьей соской во рту и, сонный, раскраснѣвшійся, показался отцу еще милѣе… Постоялъ надъ нимъ тихо Павликъ, перекрестилъ спящаго, да и пошелъ искать Химу, чтобы подѣлиться съ ней радостной вѣстью о хорошей добычѣ… Искалъ, искалъ, долго ходилъ, только, вдругъ, и видитъ: бѣжитъ къ нему изъ береговой заросли раскраснѣвшаяся, запыхавшаяся Хима…

— Ге, ге, а что ты тамъ дѣлала Хима, — весело пошутилъ Павликъ, — съ кѣмъ хороводилась?..

— Ужъ и хороводилась! — обидчиво, смущеннымъ голосомъ отвѣтила ему, подбѣгая, пылавшая красавица. — Съ Янкомъ убирала сушившійся неводъ, — вотъ что дѣлала!..

Она не поднимала своихъ чудныхъ рѣсницъ, задыхалась отъ крутого подъема, выглядѣла, казалось, недовольной, а радостному Павлику хотѣлось смѣяться. Да и какъ же было не смѣяться, когда глупенькая молодка такъ и вспыхнула ни съ того, ни съ сего, — отъ простой шутки, — какъ порохъ!..

— Ну, ну, и разсердилась сейчасъ, вотъ такъ недотрога, — и слова сказать нельзя! — хохоталъ Павликъ. — Убирала неводъ, какъ же! Эхъ, вы, бабы, — развѣ можно вѣрить бабѣ!? Вотъ и запыхалась, и щеки разгорѣлись, — тоже все, чай, отъ того, что убирала неводъ!?

Павликъ громко разсмѣялся, а красивая Хима смутилась и запылала еще сильнѣе.

— Отъ того, что бѣжала! — отвѣтила она глухо.

Обнялъ ее Павликъ, потому что дивно хороша была Хима въ своемъ смущеніи, расцѣловалъ и повелъ за собой въ хату, разсказывая объ удачной ловлѣ… Удивило его немного, что Янко вернулся къ вечеру, когда говорилъ, что вернется только на другой день, — но мало ли что бываетъ, — разсчитываешь на одно, а выходитъ другое!.. Вотъ и онъ съ рыбалками вернулся раньше, чѣмъ думалъ! Весело разсказывалъ онъ о своей удачѣ, весело слушала его старая Мотря, весело игралъ у него на рукахъ ребенокъ и огонь въ печи пылалъ весело; одна только Хима выглядѣла грустной. Богъ ее знаетъ почему, — но весь вечеръ она была грустна необычно, печальна, задумчива, какъ ни старался развеселить ее Павликъ… За ужиномъ, когда малый Игнатъ потянулся къ ней рученками и она прижала его къ груди, — на глазахъ у нея даже блеснули слезы, а одна такъ и скатилась по щекѣ… Стали ее разспрашивать, что съ ней, — подняла она блѣдное лицо, посмотрѣла какъ-то странно, зашевелила губами, точно бы слова ее душили и съ устъ не срывались, — вотъ, вотъ, казалось, заговоритъ, — да вдругъ вмѣсто всего и разрыдалась… Дивное что-то творилось съ молодицей, но старая Мотря быстро догадалась въ чемъ дѣло: или глазомъ кто испортилъ, или бризомъ обвѣяло, тѣмъ болѣе, что сама Хима жаловалась на боль головы. Побрызгала ее бабушка съ уголька, пошептала что нужно въ такихъ случаяхъ, — извѣстно, не даромъ столько лѣтъ прожила на свѣтѣ бѣломъ, — многое знала, чего другимъ и въ голову не придетъ, — а потомъ на всякій случай и водкой вытерла… Такъ только и успокоилась молодка.

А затѣмъ, когда Мотря заснула, стала ласкаться къ мужу… Такъ ласкалась, такими хорошими словами называла, какъ никогда еще, даже духъ захватило у Павлика отъ счастья… И вдругъ стала просить, чтобы онъ разстался съ Янко, чтобы не позволялъ ему ходить къ нимъ въ хату. Диву только дался Павликъ.

— Да съ чего ты его не взлюбила вдругъ, — спросилъ онъ недоумѣвая, — кумъ, вѣдь, онъ намъ, да и побратимъ… Не за что мнѣ съ нимъ расходиться!..

Хотѣла Хима что-то отвѣтить, даже начала говорить, да вдругъ оборвала, точно бы у нея не хватило голоса. Призадумалась, помолчала и только вздохнула.

— Ну, какъ хочешь! — сказала. — А только… только лучше было бы, кабы ты съ нимъ не знался…

Опять замялась и замолчала Хима, но ничего не видитъ рыбакъ за своимъ счастьемъ, ничего не чуетъ… Не видитъ, что и боязно чего-то молодкѣ, и дрожитъ она, и слова вырвать не можетъ, да ровно бы и слезы стоятъ въ горлѣ… Не видитъ за мракомъ, что стыдомъ зарумянились блѣдныя щеки, — и отвѣчаетъ ей беззаботно:

— Видно нездоровится тебѣ, Хима, — вотъ, ты и пристаешь Богъ знаетъ съ чѣмъ, или Мотря тебя подстроила, — не любитъ она Янко, знаю!.. Ну, что тебѣ сдѣлалъ кумъ, скажи на милость, — обидѣлъ онъ тебя, что ли?! Почему ты хочешь, чтобъ я съ нимъ не знался?

Не отвѣтила застыдившаяся чего-то Хима, и слова не сказала, только вздохнула снова и уткнула головку въ подушку. Стыдно ей, знать, и жутко признаться отчего бы это лучше разойтись съ красавцемъ кумомъ… Извѣстно, — чужая душа потемки, — а бабья и подавно!.. Съежилась молодка, лежитъ, уткнувши голову, молчитъ, а счастливый Павликъ снова смѣется:

— Ге, — постой Хима, — говоритъ онъ смѣясь, — ужъ не боишься ли ты кума, не чаруетъ ли онъ тебя черными очами? Ге, — ну-ка, признайся!?

Какъ огнемъ обожгло Химу, — еще сильнѣе вспыхнули во мракѣ румяныя щеки… Забилось у нея сердце и даже страшно стало отъ этого вопроса… Она повернулась и заговорила вдругъ быстро, обиженнымъ, недовольнымъ тономъ, какъ бы спѣша разсѣять и самую тѣнь подозрѣнія:

— Вотъ, невидаль какая, — кумъ твой, и глядѣть не хочу на него! Чтобъ онъ пропалъ совсѣмъ съ своими глазами! И безъ того мнѣ тяжко, что эта Чепелиха, самъ знаешь, каркаетъ ни вѣсть что, — дурную славу разводитъ, — а ты и самъ пристаешь еще!

Захохоталъ довольный Павликъ, — такъ и хохочетъ безъ удержу…

— Эхъ, начхать на нее, — говоритъ, — сороку болтливую!.. Вотъ, есть надъ чѣмъ убиваться! Всѣ люди надъ ней смѣются и зовутъ сорокой, — мало ли что придетъ ей въ голову!?. Но постой, задамъ я ей, не посмотрю, что она жена вахмистра, и пани, — отчитаю!.. пусть не каркаетъ зря!..

Ничего не сказала больше молоденькая Хима, повернулась только и вздохнула облегченно… Охъ, а отчего жъ это у молодки пылаютъ огнемъ щеки, отчего такъ неровно бьется сердце, отчего ей такъ страшно и жутко, такъ хочется не то плакать, не то сердиться!? Но ничего не видитъ и не чуетъ счастливый Павликъ, — свалился у него съ души тяжелый камень… Вотъ, недоставало, чтобы изъ-за этой сороки Чепелихи онъ разсорился съ дорогимъ кумомъ!.. Ну, да и обидчива же Хима, крѣпко дорожитъ своей жиночьей^[16] славой!..

И радостно было Павлику, что Хима такъ обидчива, и такъ дорожитъ своей славой. Сладко заснулъ онъ, не зная спитъ она или плачетъ…

V

Всякій знаетъ, что зима самое тяжелое время для рыбалокъ. Многимъ приходится голодать или шляться по свѣту, тщетно выпрашивая себѣ хоть какую-нибудь работу. Конечно, у кого есть своя хата, свое добро, тому не такъ трудно, какъ бездомному бобылю, у котораго нѣтъ ни угла, ни запаса, но все-таки туговато. Впрочемъ, Павлику вообще везло. Утромъ нежданно пришелъ къ нему Шмуль, тряхнулъ великолѣпными пейсами, разспросилъ о томъ, о семъ, помялся, еще перекинулся словами, да и сказалъ наконецъ:

— Вотъ что, Павликъ, послушай! Ты хорошо знаешь, что я никому не вѣрю, а тебѣ вѣрю…

— Спасибо тебѣ, Шмуль, — отвѣтилъ Павликъ, — очень я тебѣ благодаренъ, много помогъ ты мнѣ! Много!

— Нѣтъ, Павликъ, ты не такъ говоришь! — отвѣтилъ Шмуль. — Не помогалъ я тебѣ, а только свой гешефтъ сдѣлалъ, ну, а съ гешефта и мнѣ, и тебѣ польза вышла. Такъ всегда и должно быть, да только не со всякимъ можно гешефты дѣлать, потому что мало кому вѣрить можно… А помогать я никому не помогаю, потому что каждый человѣкъ долженъ самъ себѣ помогать, на то у него голова и руки. Это еще отецъ мнѣ говорилъ, а у отца большая голова была… Такая голова… Такая голова, — нѣтъ, теперь не бываетъ такихъ головъ, плоше народъ сталъ! Ты самъ посуди: плохо живется намъ, жидамъ, — ну, а тогда еще хуже шло… и сказать нельзя, какъ худо… У отца за душой и гроша не было, какъ онъ женился, а вотъ же вывернулся и всѣхъ дѣтей къ дѣлу пристроилъ и на ноги поставилъ. Шутка ли, когда всѣхъ насъ у него было одиннадцать.

Такъ разсказывалъ важный Шмуль, но вдругъ оборвалъ и кинулъ какъ бы совсѣмъ невзначай.

— Ну, вотъ, я пришелъ еще одинъ гешефтъ сдѣлать… Какъ ты думаешь?

— А ты скажи, тогда и подумаю! — отвѣтилъ Павликъ.

— Ну, хорошо, я скажу… Видишь, скоро большая ярмарка, ты знаешь, и мнѣ нужно соленый и вяленый товаръ посылать, да ѣхать самому нельзя. Такое дѣло пришло, что совсѣмъ нельзя. Поѣдетъ Лейзоръ, сынъ мой, да только, ты же знаешь, — вздохнулъ глубоко Шмуль, — что плохъ малый на дѣло, ему бы только скрипка одна!.. Обидѣлъ меня Господь, что и говорить, — что-жъ, значитъ воля Его такая! Ну, я и пришелъ просить тебя поѣхать, потому что нуженъ мнѣ вѣрный человѣкъ… Лейзоръ будетъ деньги получать, а ты торгуй и помогай ему торговать… Недѣли на три… Въ рыбномъ дѣлѣ ты толкъ знаешь, — мнѣ гешефтъ сдѣлаешь и себѣ заработаешь.

Сильно обрадовался Павликъ, да и какой рыбакъ не обрадовался бы на его мѣстѣ? Поблагодарилъ онъ Шмуля еще разъ за довѣріе и не сталъ откладывать дѣло въ долгій ящикъ, тѣмъ болѣе, что нужно было торопиться… Плату ему положилъ Шмуль хотя и прижимистую, зато денегъ впередъ далъ, — а рыбаку деньги зимой всегда нужны. Одно было тяжело, конечно, что съ семьей приходилось разставаться надолго, — ну да что же подѣлаешь, когда этой семьѣ хлѣбъ ѣсть нужно!..

Распрощался Павликъ со всѣми, перекрестилъ малаго Игната, причемъ и не одну слезу смахнулъ, и поѣхалъ далеко на ярмарку.

Жутко пришлось ему въ эти три недѣли одному безъ любимой семьи, да и хлопотъ много было. Дѣйствительно, Лейзоръ плохъ былъ въ рыбномъ дѣлѣ, отлынивалъ и все на него одного сваливалъ, — а подъ конецъ и совсѣмъ сбѣжалъ. Взялъ свою скрипку, да и былъ таковъ! — «Передай отцу, — сказалъ, — что не вернусь я къ нему, радъ, что вырвался. Знаетъ онъ, что не лежитъ у меня душа къ торговому дѣлу и никогда не лежала, — ну, вотъ, и скажи ему, что Лейзоръ пошелъ самъ себѣ хлѣбъ зарабатывать какъ умѣетъ — музыкой!» — Уговаривалъ его Павликъ, уламывалъ, да ничего не вышло, — ушелъ малый, Богъ его знаетъ куда, одного только и добился, что тотъ самъ отцу обо всемъ написалъ. Какъ ни какъ, а пришлось Павлику одному дѣло кончать. Трудно ему пришлось, ну, а все-таки распродалъ весь товаръ, да и поѣхалъ назадъ, повезъ Шмулю вырученныя деньги.

Угрюмо зимой море да и цвѣтъ его иной: то темный, то сѣрозеленый. Только далеко, далеко кажется оно синимъ, но эта синь холодна какъ цвѣтъ вороненой стали. Обмерзлые берега пустынны, тамъ гуляетъ только неугомонный вѣтеръ и воетъ тоскливо, надрывая душу, точно отпѣваетъ кого-то. Обнаженный ледъ, сверкая отраженнымъ свѣтомъ, рѣжетъ глазъ мертвящимъ холодомъ, а въ туманы, когда блѣдное небо затянуто свинцовой тучей, кругомъ еще пустыннѣе, тоскливѣе и холоднѣе. Кажется — будто сама смерть пришла сюда и дохнула на все своимъ мертвымъ дыханьемъ, и только тамъ далеко, далеко, гдѣ сверкаетъ и плещется холодная синь, отступившая жизнь пытается бороться. А все-таки глазъ не оторвешь, засмотришься и залюбуешься этой стихійной, мертвой красой. Дивно хороша по своему эта, подавленная тоской и печалью, омертвѣвшая стихія, — хороша какъ сама печаль!..

Павликъ былъ слишкомъ рыбакъ, слишкомъ любилъ свое море, чтобы душа его не отвѣчала настроеніемъ общей картинѣ, когда онъ возвращался берегомъ къ своей хатѣ. Сильно забилось его сердце, когда онъ увидѣлъ эту хату, а все-таки въ душѣ было тоскливо, какъ и въ природѣ… Въ карманѣ лежали хорошія для рыбалки деньги, но и онѣ нагоняли смуту на честную душу, — потому что были между ними и такія, что утаилъ Павликъ отъ Шмуля. Какъ ни боролся съ лукавымъ, — а все-таки не устоялъ рыбакъ, утаилъ, припряталъ кое-что изъ барыша… Богъ его знаетъ почему, онъ и самъ не отдалъ бы себѣ отчета, внутри копошилась какая-то неопредѣленная тревога, смутная, похожая на злое предчувствіе… Извѣстно, сердце всегда чуетъ, это знаетъ каждый рыбалка! Подбадривалъ себя Павликъ, отгонялъ всякія невеселыя думы, а все-таки въ хатѣ своей подбѣжалъ не безъ тревоги.

— Гей, а здравствуйте, бабусю!

Въ полумракѣ хаты одна старая Мотря сидѣла у дѣтской колыбели. Вздрогнула старая на привѣтствіе, смутилась, замялась и опустила вдругъ голову.

— Пріѣхалъ?! — только и сказала, словно бы и словъ у нея не нашлось больше.

— Пріѣхалъ, бабусю! — дрогнувшимъ голосомъ отвѣтилъ Павликъ. Хотѣлось ему показаться веселымъ, да екнуло у него сердце. — Пріѣхалъ!.. Только, что же это, бабусю, какъ будто и не веселы вы, точно бы и не рады, что пріѣхалъ!?

Ничего не отвѣтила старуха, только еще ниже голову склонила, а по старымъ морщинистымъ щекамъ изъ подслѣповатыхъ глазъ побѣжали слезы…

— Гей, — что же это, бабусю? — совсѣмъ уже испуганно крикнулъ Павликъ. — Ужъ не съ Игнатомъ ли что приключилось, не дай Боже?! Да и гдѣ Хима?!

Теперь поднялась, наконецъ, старая Мотря.

— Гдѣ Хима, — спрашиваешь?! — Ге, ищи свою Химу по бѣлому свѣту, да спроси про нее у вольнаго вѣтра, можетъ и знаетъ! Говорила я тебѣ, человѣче, — сурово продолжала старуха, — говорила: «брось этого джигуна Янка, разойдись съ нимъ, проклятымъ», не слушалъ, не вѣрилъ мнѣ, старой, теперь и кайся! Увелъ онъ ее съ собою, сбѣжала она съ нимъ, молодая и глупая, и меня старую кинула, и дитя свое родное! Самъ виноватъ, человѣче, не слушалъ добраго слова, не вѣрилъ, проглядѣлъ свою жену, не умѣлъ сберечь молодую…

Такъ говорила старая Мотря суровымъ голосомъ упрека, и густыя слезы все быстрѣе текли по ея старымъ сморщеннымъ щекамъ. А блѣдный, какъ полотно, Павликъ слушалъ, хотя и давно замолчала старуха, давно уже тоскливо подвывалъ съ моря одинъ вѣтеръ, точно отпѣвая кого-то… И все кружилось у бѣдняги, и полъ, и стѣны, сливаясь въ вихрѣ и съ сѣрыми тучами, и съ потемнѣвшимъ моремъ. — Ге, да не шквалъ ли это налетѣлъ сразу, поднялъ черный морской гребень, завертѣлъ, закружилъ и бросилъ легкій рыбачій челнъ въ открывшуюся подъ гребнемъ бездну?! Охъ, рыбакъ, срывай скорѣй бѣлый парусъ, держи крѣпко руль да цѣпко ухватись на мѣстѣ, чтобы не снесло тебя волною!.. Грянулъ громъ и рокотомъ отразило его бурное море… Вотъ и новый гребень, еще чернѣе и больше, поднимаетъ изъ бездны челнокъ, да не выдержала, треснула и свалилась на бокъ мачта, — а внизу снова бездна, еще страшнѣе и глубже… Охъ, рыбакъ, и за себя тебѣ страшно, — а еще страшнѣе за малаго ребенка, что сжимаютъ у родной груди твои сильныя руки, — мужайся! Да, нѣтъ, — не выбраться тебѣ изъ бездны, поглотила она, заливаетъ холодной влагой, подступаетъ къ самому сердцу! Прямо на дно, рыбакъ, на самое дно, гдѣ играютъ длинноволосыя, зеленыя дочери морского владыки!..

И грохнулся Павликъ, будто скошенный.

---

Не весело было въ поселкѣ, — всѣ добрые люди жалѣли Павлика да кляли Янка, вотъ, только стараго Шмуля не пожалѣлъ никто, какъ онъ ни убивался. Были и такіе, что говорили: «такъ ему и надо, собакѣ!» А тяжело человѣку, когда некому пожалѣть его, не съ кѣмъ раздѣлить свое горе!.. Осунулся старый скупщикъ, пожелтѣлъ, какъ лимонъ, и, казалось, сразу постарѣлъ лѣтъ на десять, — такъ пришибло его нежданное горе… Копилъ онъ, прикапливалъ всю жизнь, дрожалъ надъ каждымъ грошомъ, завелъ большое дѣло, — и Богъ его знаетъ зачѣмъ все это! Дочери давно вышли замужъ, у нихъ свои дѣла, и свои интересы, — у Шмуля оставался одинъ Лейзоръ, вся надежда и гордость, — и, вдругъ, этотъ Лейзоръ отвернулся отъ его дѣла, не взлюбилъ его и даже убѣжалъ! — «Божье наказанье! — думалъ старикъ. — Не жалѣлъ я никого, не пожалѣлъ и меня родной сынъ!» — И тяжело было Шмулю, такъ тяжело, что и жизни уже не радъ былъ старый, совсѣмъ опустился!.. А въ то-же время, что-то неясное и смутное неустанно шептало ему, что нельзя ему винить его, Лейзора, что чистъ его сынъ и не на дурное пошелъ онъ, а, можетъ быть, скорѣе убѣгалъ отъ дурного… — «Но что же тутъ дурного, пфа!? — недоумѣвалъ старикъ, — развѣ и прадѣдъ, и дѣдъ не жили гешефтомъ, какъ и онъ, какъ и всѣ живутъ, и развѣ они дурные люди?! Откуда запали такія мысли въ его славную головку, когда ихъ не было ни у отца, ни у дѣдовъ, откуда такая странная доброта да жалостливость къ людямъ!? Пфа! — звонкія денежки, которыя такъ любитъ старый Шмуль, — для Лейзора все равно что солома! Ему бы только его скрипка да книжки и какія-то странныя совсѣмъ новыя думы! Ой вай, — думаетъ старый Шмуль, — а что скажетъ жизнь на все это, чѣмъ заплатятъ славному Лейзору люди?!» Качалъ старикъ сѣдой головой, недоумѣвалъ, а бѣглецъ-сынъ все-таки становился ему все милѣе и милѣе… Золотое сердце у малаго, то самое сердце, котораго никогда, какъ будто, не зналъ у себя и не чувствовалъ старый Шмуль!..

Позднимъ вечеромъ онъ сидѣлъ за столомъ, на которомъ не разъ считалъ цѣлыя кучи ассигнацій, и грустно обдумывалъ въ полудремотѣ невеселыя думы, уткнувъ сѣдую голову въ руки… Шмулю казалось, что кто-то, неумолимый и жестокій, предъявилъ на него вексель, уплатить по которому онъ совсѣмъ не въ состояніи и является поэтому банкротомъ… Грустная вещь всякое банкротство!.. Въ старыхъ ушахъ звучалъ аукціонный молотокъ, музыку котораго такъ любилъ онъ до сихъ поръ, и хрипловатый голосъ аукціонера методически сухо выкрикивалъ ему одно и тоже: «Слушайте, слушайте! Продаются счастье и разбитыя надежды стараго глупца Шмуля! Копилъ, копилъ Шмуль, всю жизнь прокопилъ, а теперь банкротъ! Кто купитъ, кто дастъ больше!?» — И зналъ Шмуль, что никто не купитъ, что никому это не нужно, что каждый этого боится, зналъ и, если-бы нашелъ у себя гдѣ-нибудь слезы, заплакалъ… Въ это-то время и появился у него снова на порогѣ, какъ полотно, бѣлый Павликъ.

— Будь здоровъ, Шмуль!

Только головой кивнулъ старый и ничего не сказалъ, хоть и страненъ былъ этотъ новый приходъ рыбака, когда лишь незадолго передъ тѣмъ они покончили разсчеты.

— Никогда не былъ я воромъ, а вотъ, чуть было не сдѣлался! — говорилъ бѣлый Павликъ бѣлыми губами. — Тоже корысть одолѣла, да вотъ, съ бѣдой и одумался!.. На, Шмуль, бери, я принесъ тебѣ твои деньги…

Чуть-чуть приподнялъ Шмуль сѣдую голову.

— Какія деньги? — глухо спросилъ онъ, а въ ушахъ у него все звучалъ тотъ же хриплый голосъ аукціонера…

— Утайка, Шмуль! — говорилъ Павликъ. — Утаилъ я, не весь барышъ тебѣ отдалъ!.. Вотъ, они твои деньги, пусть не лежатъ на душѣ камнемъ, и безъ того тяжко!..

А развѣ Шмулю не тяжко?! — Охъ, какъ тяжко, никакой барышъ не покроетъ его банкротства… И зачѣмъ ему, для кого теперь этотъ барышъ!?

— Нѣтъ, рыбакъ, — трясетъ старый Шмуль головою, — не нужно мнѣ, оставь у себя эти деньги!.. Продалъ ты товаръ хорошо, разсчитался вѣрно, а эти деньги… эти… ну, это твой гешефтъ!.. Такъ всегда на свѣтѣ, каждый тащитъ у другого сколько можетъ!.. На томъ и свѣтъ стоитъ!..

Сказалъ, да вдругъ и оборвалъ… Такъ ли?.. А его Лейзоръ? — Тотъ самый Лейзоръ, который не любитъ гешефтовъ, которому мила одна скрипка, который готовъ подать каждому, кто только попроситъ, словно бы деньги — простая солома?! И вздохнулъ Шмуль, глубоко вздохнулъ и опять слышитъ, какъ тотъ же скрытый, внутренній голосъ кричитъ ему въ уши: «Продается счастье стараго Шмуля, который всю жизнь тащилъ у другихъ, а теперь банкротъ! Продается, — кто дастъ больше!?.»

Но никому не нужно такое счастье, даже блѣдному Павлику, что еле дышетъ отъ тяжелаго горя. Удивился рыбакъ, — какъ будто и не похоже все это на Шмуля, мнется, сжимаетъ нерѣшительно деньги въ рукѣ, да и говоритъ наконецъ.

— Благодарить бы тебя нужно, Шмуль, добръ ты ко мнѣ, да по совѣсти сказать, ничего для меня теперь деньги, все равно, есть онѣ или нѣтъ!.. У тебя, какъ я вижу горе, но у меня еще большее…

Только тутъ разглядѣлъ Шмуль его блѣдное лицо, его искаженныя горемъ черты.

— А какое-жъ у тебя горе? — спрашиваетъ.

— Какое горе? — переспрашиваетъ, холодно улыбаясь, Павликъ. — А вотъ какое! Былъ я до ярмарки женатъ, а какъ вернулся сегодня, — вдовцомъ сталъ! Вотъ, мое горе!.. Увелъ у меня жену кумъ и побратимъ…

Посмотрѣлъ на него Шмуль и покачалъ затѣмъ головою.

— Скверное дѣло! — сказалъ. — Скверное! А все-таки ты не такъ сказалъ, Павликъ… Твоя бѣда, — еще полбѣды! Ушла жена, ну, дастъ Богъ, потомъ другая будетъ!.. Другъ обидѣлъ, ну, другой найдется, что, можетъ, и не обидитъ… Ну, а какъ же мнѣ быть? Какъ мое дѣло будетъ, кому я передамъ его?! Зачѣмъ я старался всю жизнь? Ну, гдѣ-жъ я возьму сына?

И захрипѣла старая грудь, точно бы тамъ скопились слезы…

— И ты не такъ сказалъ, хоть и умная твоя голова! — отвѣтилъ блѣдный Павликъ. — Твой сынъ, все-таки твой! У него только душа не лежитъ къ твоему дѣлу! ну, а такая душа у него уже отъ Бога… Просилъ тебя Лейзоръ отдать его въ науку, — а ты на свое гнулъ, силой думалъ взять, приневоливалъ, и тосковалъ малый. Свое дѣло ты какъ будто больше сына любилъ, — такъ я думаю, Шмуль, своей дурной головой, ну, и сбѣжалъ малый!.. Что-жъ, а все-таки онъ твой и тебя любитъ… Ге, — и какъ любитъ! Уходилъ, а у самого слезы, — плачетъ!..

— Плачетъ? — переспрашиваетъ Шмуль.

Онъ поднялъ голову, смотритъ, блѣдныя щеки его краснѣютъ, по лицу пробѣгаетъ судорога, вѣки падаютъ и, вдругъ у него откуда-то тоже находятся, наконецъ, слезы и неудержимо текутъ по щекамъ, по сѣдой бородѣ и падаютъ каплями на старый счетный столъ…

— Вѣрно твое слово, — говоритъ онъ сквозь слезы Павлику, — мой Лейзоръ, мой! Пусть себѣ идетъ своей дорогой, пусть учится! Богъ съ нимъ, съ этимъ дѣломъ, не хочетъ, не нужно, не буду неволить!.. Другая у него душа, можетъ и лучшая, а только трудно съ такой душой на свѣтѣ! Охъ, бѣдный мой, славный Лейзоръ!

Заплакали на эти слезы и сухіе глаза Павлика, и сразу стало легче его груди… Такъ плакали они оба, рыбакъ и старый скупщикъ… Ге, — у каждаго свое горе на свѣтѣ и у каждаго свои слезы!..

Когда они выплакались, старый Шмуль нашелъ, кажется, снова свое счастье, хотя можетъ быть и не совсѣмъ похожее на прежнее, а Павликъ вернулся въ свою хату такой же блѣдный, какъ и вышелъ… Долго прождала его старая Мотря, долго молилась, перепуганная, чтобы отъ горя человѣкъ бѣды какой не сдѣлалъ, — онъ вернулся только передъ разсвѣтомъ… Подошелъ къ колыбели, перекрестилъ сына, сѣлъ тутъ же и такъ не вставалъ уже съ мѣста до самаго солнца… И что онъ передумалъ за эту ночь, — никому не сказалъ Павликъ, никому и никогда… Но сильно измѣнился малый съ этой ночи, — совсѣмъ другой сталъ… И часто вздыхалъ онъ, что не послушалъ Химу, когда она, ласкаясь, просила его уберечь ее отъ Янка… Ге, — да какъ же можно было догадаться, что о томъ только она и просила!? Развѣ-жъ могло это прійти въ голову!?

---

Совсѣмъ иная жизнь потекла теперь въ бѣлой мазанкѣ… Старая Мотря хирѣла замѣтно отъ горя и плакала, почитай, безъ устали, а Павликъ ходилъ угрюмый съ неотвязной тяжелой думой, — никогда и слова не кинетъ! Поди, разберись, что бродитъ въ тоскующей, наболѣвшей душѣ, когда человѣкъ и мѣста не найдетъ себѣ отъ горя! Пугали старуху и его угрюмый видъ, и эта тяжелая дума, и нелюдимость, — оттого и плакала она все больше и больше… Ни съ кѣмъ не встрѣчался Павликъ, всѣхъ добрыхъ людей избѣгалъ, точно бы звѣрь лѣсной въ одиночку бродитъ, такъ и не хочетъ перекинуться съ добрымъ человѣкомъ словомъ, облегчить свою душу… То няньчитъ любимаго сына Игната, поетъ ему грустныя рыбацкія пѣсни, да забавляетъ самодѣльными игрушками, то пойдетъ на пустынный морской берегъ, сядетъ, уставится куда-то глазами да слушаетъ какъ воетъ тоскливый вѣтеръ и глухо стонетъ скованное зимою море… Долго ли тутъ до бѣды какой-нибудь, прости Господи!?

А съ Чепелихой онъ все-таки не могъ избѣжать встрѣчи, потому что, извѣстное дѣло, кто-жъ могъ бы отъ нея укрыться!?. Такая ужъ баба, ничего не подѣлаешь! Какъ ни укрывался Павликъ, а все-таки наскочила она на него, да и стала сейчасъ же горячо упрекать и отчитывать за то, что не слушалъ ее раньше…

— Бродишь теперь какъ тѣнь, мѣста не находишь, — кричала она, — а не хотѣлъ меня слушать! Говорила я, предостерегала, ну, теперь и кайся! Самъ виноватъ!

Можетъ быть такъ же думалъ и Павликъ, потому что онъ сразу отрѣзалъ ей съ сердцемъ.

— Отстаньте, Ганна Микитовна, самъ все я знаю, нечего учить!.. И такъ душа болитъ, безъ васъ… отстаньте!

Но Чепелиха и не думала отстать… Она сейчасъ же перемѣнила тонъ и заголосила жалобно:

— А у меня, думаешь, не болитъ?! Охъ, Павликъ, все сердце изошло у меня горемычной кровью!.. Свѣтъ мнѣ не милъ безъ него, какой онъ ни на есть, этотъ Янко, цыганъ проклятый!.. Ѣсть не ѣмъ и спать не сплю, — вотъ какъ и ты за своей Химой!.. Околдовалъ онъ меня, ей Богу, колдунъ онъ, всякую бабу причаруетъ, какую ни захочетъ, ни одна не устоитъ! Ой, и бѣдная-жъ я, несчастная, безталанная! Околачивается онъ, джигунъ проклятый, съ твоей Химой въ Аккерманѣ, тамъ, говорятъ, его люди видѣли! И носитъ же его чортъ по землѣ только на пагубу нашей сестрѣ-дурѣ! Какая баба изъ-за него, проклятаго, слезъ не лила!?

И долго еще голосила жалобно Чепелиха, жалуясь и вѣтру буйному, и морю, и сѣрымъ тучамъ, потому что не сталъ ее слушать Павликъ… Повернулся онъ и ушелъ въ свою хату…

Медленно тянутся дни за днями… Скучно въ бѣлой хатѣ, только и оживляетъ ее минутами ясная улыбка ребенка, когда онъ проснется и заиграетъ беззаботно съ прабабкой или съ убитымъ, грустнымъ отцомъ. Смѣются ему въ отвѣтъ и отецъ и старуха, и слава Господу, что ничего еще не различаютъ дѣтскія очи, не видятъ, какъ подъ этой улыбкой прячется черное горе!.. А заснетъ маленькій Игнатъ, только и слышно въ хатѣ, какъ тоскливо отпѣваетъ кого-то неугомонный вѣтеръ, да стонетъ скованное море… И слушаютъ Мотря и Павликъ, тая каждый про себя свои невеселыя думы…

Такъ сидѣли они и слушали въ темный зимній вечеръ, когда на берегу завывала вьюга, а море стонало такъ грозно и жалобно вмѣстѣ, что даже хватало за сердце… Мотря пряла и сучила для невода нитку, ходкое веретено жужжало и пѣло въ ея старой рукѣ, Павликъ молча курилъ свою трубку, а въ углу подъ печкой трещалъ болтливый сверчокъ… Изрѣдка просыпался ребенокъ, вскрикивалъ и тогда Павликъ тревожно крестилъ его и методически ровно качалъ ногою колыску^[15], пока снова не засыпалъ Игнатъ.

— Что-то тревожится сегодня малый, зубы, что ли?! — сказала скорѣй про себя Мотря, и снова стало тихо въ хатѣ, только сверчокъ трещалъ свою пѣсню, да веретено пѣло и жужжало.

И вдругъ, ровно бы скрипнула наружная дверь, открытая вѣтромъ… Прислушался Павликъ, хотѣлъ было и встать уже, посмотрѣть, — нагонитъ, вѣдь, холоду, — да такъ и остался на мѣстѣ… Скрипнула еще дверь и стала на порогѣ съ тучей холоднаго воздуха дрожащая Хима… Стоитъ, молчитъ, глазъ поднять не смѣетъ и только дрожитъ, да зубами колотитъ…

— Святъ, Святъ! — бормочетъ старая Мотря, не то въ испугѣ, не то въ изумленіи. — Ты ли это, Хима, или душа твоя?!

Стоитъ дрожащая Хима, молчитъ и только зубами стучитъ, а Павликъ и двинуться не можетъ… Видитъ и не видитъ, вѣритъ и не вѣритъ и слышитъ, снова заговорила старая Мотря, но уже съ укоромъ:

— Вернулась?! Вспомнила, лядащая, малое дитя, мужа да меня старую? Горько, знать, пришлось съ цыганомъ полюбовникомъ, а?! Вернулась?!

Но опять молчитъ дрожащая Хима… Стоитъ и жмется робко къ печкѣ, не смѣя глазъ поднять… Тихо стало въ хатѣ, даже сверчокъ замолчалъ, вспугнутый струей холоднаго воздуха и только Павликово сердце стучитъ мѣрно и глухо…

Тогда Мотря кинула въ сторону веретено и вскочила.

— Что же ты стоишь да жмешься, лядащая, коли вернулась! — кричитъ она въ гнѣвѣ. — Иди, кидайся мужу въ ноги, кланяйся, проси, можетъ и смилуется, проститъ тебя негодную! Сдуру вѣдь, съ глупости только потаскухой стала!.. Ну-же, проси, грѣшница!

И тутъ только взвыла дрожащая Хима и кинулась мужу въ ноги…

— Проучи же ее, Павликъ, — кричитъ въ то же время гнѣвная старуха, — хорошо проучи, не жалѣй, пусть помнитъ негодница! Оттрепи ее, лядащую!.. Гей, что же ты стоишь точно пень!?. Мужъ, вѣдь ты!..

Хотѣлъ Павликъ проучить, да не вышло… Хотѣлъ ударить, такъ ударить, чтобы всю боль свою передать за разъ въ одномъ ударѣ, каждую жилку заставить дрожать въ этомъ молоденькомъ тѣлѣ, да рука не поднялась… И заплакалъ онъ вмѣстѣ съ Химой какими-то безсильными, и горькими, и сладкими слезами…

VI

Не даромъ говорятъ люди, что счастья никакъ не склеишь, разъ оно порвалось!.. Не склеивалось оно и у Павлика, потому и сталъ онъ такимъ нелюдимымъ и хмурымъ, какимъ никто не зналъ его раньше… Совсѣмъ измѣнился рыбакъ, даже лицо какъ будто стало другое. Химу любилъ онъ попрежнему и, кто его знаетъ, — можетъ быть даже сильнѣе любилъ, чѣмъ прежде, — но любовь была другая, не было уже ни прежняго довѣрія въ ней, ни покоя. Не попрекалъ онъ Химу никогда прошлымъ, даже словомъ не обмолвится, ровно бы и не было ничего, или забылъ совсѣмъ, — да въ сумрачно глядѣвшихъ глазахъ зато свѣтились и недовѣріе, и тревога, и что-то, пожалуй, большее, чѣмъ то и другое. Видѣла это молоденькая Хима, объясняла по своему, читала какъ вѣчный безмолвный упрекъ себѣ, мучилась, частенько поплакивала втихомолку и разъ даже не выдержала.

— Бабусю, — сказала она, доведенная почти до отчаянія, старухѣ Мотрѣ. — Миленькая бабусю… Ей Богу, моготы моей нестаетъ терпѣть такъ. Лучше-бъ уже Павликъ избилъ меня до-смерти, или хоть облаялъ, только-бъ не ходилъ такимъ страшнымъ… Все молчитъ, молчитъ да глядитъ какъ волкъ!.. Бѣдная-жъ моя головонька!..

Но старая Мотря только прикрикнула сурово.

— Другая-бъ на ея мѣстѣ еще и Бога благодарила бы за то, что у нея такой мужъ добрый, — а она, вишь, привередничаетъ! Нагрѣшила, опорочила и свою, и мужнюю славу и еще жалуется! — Не могла суровая и строгая старуха примириться съ проступкомъ Химы, извелась она изъ-за него такъ, что и до сихъ поръ не оправилась, кряхтѣла, все ждала и звала смерть, и потому закончила свою суровую рѣчь обычно. — Лучше, вотъ, молись, грѣшница, плачь и поклоны бей! Можетъ Господь еще и смилуется надъ тобой, негодницей!.. А будешь привередничать-то да каверзничать, смотри, какъ бы Господь малаго Игната не покаралъ за твой блудный грѣхъ! Молись, безстыдница!

Молоденькая Хима съежилась, «втаилась», какъ говорила Мотря, и послѣ того никогда не покушалась обращаться къ старухѣ… Только плакать стала чаще… А когда въ поселкѣ снова появился Янко, такой же бравый и веселый, дѣло стало еще хуже… Только услышала Хима, что снова онъ въ поселкѣ, задрожала, помертвѣла, и какъ-то совсѣмъ безпомощно повалилась на лавку, точно бы въ самое сердце ударила ее эта вѣсть стрѣлою… Видѣлъ это Павликъ, насупился и сталъ еще угрюмѣе съ той поры… Не выходили у него изъ головы увѣренія Чепелихи, что какъ только причаруетъ Янко, такъ и не выкрутиться никогда отъ него бабѣ, хоть что хочешь дѣлай!.. «Ге, видать и правда! — думалъ Павликъ, — не даромъ такъ скрутилась Хима, такъ помертвѣла!.. Знать, все еще тянетъ онъ ее, не отстала!» — Давно уже сломалъ онъ свой побратимскій крестъ на двое и закинулъ въ море, давно жалѣлъ, что выручилъ Янка изъ бѣды ложью и позвалъ кумомъ… А когда старый Чепель, встрѣтивъ его разъ на берегу, злорадствуя, съ торжествомъ сталъ указывать ему на грустныя послѣдствія былой дружбы, онъ только безпомощно опустилъ голову…

— Вотъ видишь, — злорадно говорилъ старый вахмистръ, — выручилъ ты его неправдой, ну и покаралъ тебя Господь… Вотъ, и кайся теперь…

Каялся Павликъ, да ничего подѣлать не могъ, поздно было!.. Не идти же къ слѣдователю съ новымъ заявленіемъ!.. И досталось бы ему за то, что въ первый разъ показалъ неправду, да и не повѣрилъ бы, пожалуй, слѣдователь… Подумалъ бы, что по злобѣ да изъ мести только говоритъ теперь другое… И скверно было на душѣ у рыбака, такъ скверно, что и на свѣтъ бѣлый подчасъ глядѣть не хотѣлось… Старательно избѣгалъ онъ встрѣчи съ кумомъ, боялся онъ этой встрѣчи, пугала она его, чуялъ, что не привела бы она къ добру… Казалось, насколько любилъ онъ его прежде, настолько же ненавидѣлъ теперь…

И весна пришла уже, и море всплеснуло свободное и лазурное, какъ небесный куполъ, и рыба играла, и чайки носились весело съ гикомъ, все трепетало жизнью, тепломъ и счастьемъ, въ одной только бѣлой мазанкѣ было непривѣтливо и угрюмо, точно зимою… Сядетъ Павликъ на берегу высматривать рыбу и другимъ теперь кажется ему все, что открывается взору, совсѣмъ не такимъ, какъ прежде… Черныя скалы стоятъ угрюмо и смотрятъ съ укоромъ… Бьется о нихъ море, кипитъ и пѣнится, разсыпаясь брызгами, точно слезами, которыхъ ему ни унять, ни выплакать, пока стоятъ эти утесы, — хоть вѣка цѣлые бейся!.. Синяя гладь играетъ цвѣтами, переливаясь изъ тона въ тонъ, разбѣгаясь струйками, сверкая цвѣтовой рябью, но такъ-же грустно, думается рыбаку, обманчивы надежды и счастье, какъ эти цвѣтовые переливы, такъ же измѣнчивы и непостоянны!.. А широкая голубая даль, которая когда-то за свѣтовой дымкой горизонта таила, казалось, однѣ чарующія перспективы, — теперь глядитъ уныло, не влечетъ и не манитъ, скрывая что-то загадочно грустное… Тоскливо какъ-то выкрикиваютъ свое «ки-ги-гить!» бѣлыя чайки, тоскливо рокочетъ неугомонное море, точно бы плачетъ о чемъ-то. Ге, не хорошо рыбаку, тяжелый камень лежитъ у него на душѣ, если не веселитъ его родное море, не радуетъ рокотъ прибоя, а грудь не вздыхаетъ бодрѣе и глубже на встрѣчу соленоватому бризу!.. Всѣ добрые люди знаютъ, что не сдобровать тому рыбалкѣ, если какъ-нибудь Господь не смилуется надъ нимъ…

А море все-таки любило его и дарило лаской!.. Разъ оно послало ему такой богатый уловъ, какіе не часто выпадаютъ на долю… Закинули неводъ предъ разсвѣтомъ, когда блѣдный мѣсяцъ еще спорилъ на небѣ съ подходившимъ разсвѣтомъ, и море трепетало то золотистой рябью, то розоватой дымкой на дальнемъ востокѣ, улыбаясь обоимъ… Даже тащить было трудно неводъ, и чайки радостно вились цѣлой тучей съ такимъ громкимъ гикомъ, что многихъ разбудили въ поселкѣ… Чутко рыбацкое ухо!.. Сбѣжались на помощь добрые люди; а все-таки румяное солнце давно уже успѣло вынырнуть изъ моря, прежде чѣмъ удалось справиться рыбалкамъ съ дѣломъ…

— Ге, любитъ тебя море, Павликъ! — сказалъ шутя старый Дундыкъ. — Угодилъ ты, знать, морскому дѣду, всегда тебѣ удача!.. Да только, смотри, знаешь, чай, что поется въ пѣснѣ!? Кому ворожитъ морской дѣдка, тому на землѣ станетъ тошно!..

И не въ добрый часъ сказалъ старикъ, хотя и шутилъ онъ, потому что такъ оно и случилось… Извѣстное дѣло, сорвется иногда невзначай слово, и въ мысляхъ ничего дурнаго не было! анъ, глядишь, и наворожилъ человѣкъ Богъ знаетъ чего! Шелъ послѣ того Павликъ отъ Шмуля, которому продалъ всю рыбу, уже и село прошелъ по дорогѣ къ поселку, когда смотритъ, стоитъ Янко съ парнями у корчмы, что на выходѣ… Такъ и кинуло его въ жаръ, какъ ни избѣгалъ, а вотъ же довелось-таки встрѣтиться!.. Совладалъ онъ однако съ собой, опустилъ глаза, хотѣлъ пройти мимо, ровно бы и не замѣтилъ, да не такой былъ человѣкъ Янко, чтобы пропустить кого мимо… Задѣло его, что Павликъ и глядѣть не хочетъ…

— Стой! — хохочетъ весело… — Стой, кумъ, не признаешь, что-ль?! — и бровью хлопцамъ подмигиваетъ…

Обожгло Павлика отъ того смѣха, одначе и глазомъ не двинулъ, идетъ себѣ мимо.

А Янко еще пуще смѣется, такъ и разливается задорно.

— Гей, побратимъ, остановись же! — кричитъ.

Остановился тутъ Павликъ бѣлѣе бѣлаго, да и говоритъ хриплымъ голосомъ:

— Не побратимъ я тебѣ!.. Былъ побратимъ, да на двое сломалъ теперь побратимскій крестъ и далеко закинулъ…

— Ишь ты, какой сердитый! — смѣется въ отвѣтъ Янко. — Вотъ такъ уважилъ!.. Слышите, добрые люди! И знаете, за что онъ такъ сердится? За свою Химу! Даже захрипѣлъ, бѣдняга! Ну, да жинка-жъ^[12] у него, правду сказать, такая сладкая жинка^[12], что, кажется, по самую смерть цѣловалъ бы ее!.. Ей Богу, знатная баба, хлопцы, есть съ чего захрипѣть!

Смѣется во все горло, ровно бы раззадорить хочетъ и добился-таки своего красавецъ… Обомлѣлъ Павликъ, слова съ губъ не идутъ, потемнѣло у него въ глазахъ, да какъ кинется, вдругъ, на Янко, такъ слава Богу, что добрые люди схватили… Насилу и удержали, здоровъ былъ малый. А Янко такъ и разливается да кричитъ только:

— Пустите его, добрые люди, пускай поборется!.. Не боюсь я дурня, попихача^[17] Шмуля!.. Пусть попробуетъ!.. Овва!..

Бьется Павликъ въ дюжихъ рукахъ хлопцевъ, рвется малый, хрипитъ, не слушая уговариваній, да какъ убѣдился, что не допустятъ хлопцы до драки, опустился на землю, склонилъ голову на руку и только дышетъ тяжко… Даже слезы покатились по блѣднымъ щекамъ… А потомъ вздохнулъ глубоко, поднялъ голову да и говоритъ своему куму:

— Ну, хорошо же, Янко, поборемся, коли хочешь, «не теперь, такъ въ четвергъ», знаешь поговорку… Видитъ Богъ, не хотѣлъ я этого, всячески обѣгалъ и теперь думалъ пройти мимо, ты самъ затронулъ!.. Каинъ ты для меня теперь, вотъ кто, сторонись, обѣгай лучше, чтобы грѣха не было… Ну, а встрѣтимся, пусть насъ тогда земля разсудитъ!

Взялъ тутъ Павликъ горсточку земли, перекрестился, поцѣловалъ, да и кинулъ черезъ голову… Ахнули только хлопцы, потому что кто же не знаетъ, что нѣтъ такой клятвы страшнѣе, что эта смертельная клятва!? — Охъ, лучше не встрѣчаться уже людямъ другъ съ другомъ, если судьей промежъ нихъ стала черная земля, — неумолимый это судья, и не знаетъ пощады! Даже Янко пересталъ смѣяться, насупился и по красивому лицу его какъ бы тѣнь пробѣжала… Лучше всего было-бъ ему уйти теперь изъ поселка, притаиться гдѣ-нибудь, пока не придетъ исповѣдная недѣля и не покается Павликъ на духу въ своей клятвѣ, да не таковъ былъ парень! Зудъ былъ въ немъ какой-то, какъ привяжется къ кому, такъ и не оторвешь никакъ, самъ на все и рвется, такъ и наладитъ на зло!.. Бѣсъ въ немъ сидѣлъ задорный, ей Богу, бѣсъ, такъ добрые люди всегда и думали… Ну, а тутъ еще и нечистая совѣсть мутила, чуялъ онъ свой грѣхъ противъ побратима и, замѣсто того чтобы покаяться, только въ большій задоръ входилъ… Такой ужъ нравъ былъ у парня!..

Постоялъ онъ тогда молча, постоялъ да вдругъ снова въ смѣхъ…

— Овва! — смѣется. — Пока насъ земля разсудитъ, еще пожартую^[18] на свѣтѣ, правда, хлопцы! Пойдемъ же къ Срулю да выпьемъ, а потомъ и къ добрымъ молодицамъ заглянемъ… Какъ думаете?!

Такая ужъ голова была безшабашная!..

---

Ой, и шумитъ море, шумитъ синее, покрылось высокими гребнями и мечется, рвется, ударяясь о берегъ. Волна на волну налетаетъ, одна другой выше, вотъ, вотъ, кажется, зальетъ, поглотитъ землю, но ударится грудью и отпрянетъ назадъ съ глухимъ стономъ на свое безсиліе, только злится и мечется послѣ того больше!.. Эхъ, и куда-жъ тебѣ, море, залить землю, когда самъ Господь въ ея огражденіе поставилъ кругомъ эти каменныя громады утесовъ!? Такъ и душѣ рыбака ничѣмъ не залить свою муку, сколько ни плачь, ни томись, потому что сдавили ее горе и обида, точно каменныя глыбы… Сидитъ Павликъ на мшистомъ камнѣ, давно сидитъ, глядитъ впередъ въ ночную мглу открытыми глазами, ничего не видитъ, а слышитъ только какъ бѣшено хлещетъ и стонетъ смятенное море, ровно жалуясь на свою долю… Ге, да развѣ-жъ это буря кипитъ, развѣ море хлещетъ и стонетъ?! Нѣтъ, это только отзвукъ того, что кипитъ и стонетъ въ больной, истомленной людской измѣной душѣ рыбака, это злой хохотъ Каина побратима, что цѣловалъ и до смерти цѣловалъ бы чудныя Химины очи!.. Ничѣмъ не заглушить этотъ хохотъ, ничѣмъ не потушить огонь преступныхъ поцѣлуевъ, развѣ въ море кидайся рыбакъ, — въ самую бездну, — тамъ только потопишь свое горе!.. Прійметъ тебя морской владыка, тряхнетъ старый сѣдою бородой, — скажетъ: «спи-отдохни, рыбакъ!» а молодыя царевны его дочки, станутъ жартовать^[18] съ тобою, обовьютъ тебя своими зелеными косами и унесутъ, упрячутъ на самое дно, мшистое и мягкое, для своей тайной дѣвичьей забавы!.. Тихо будешь лежать ты въ объятьяхъ царевенъ, — а нажартуются^[18] въ волю царевны, устанутъ отъ ласкъ и забавы, и подниметъ тебя волною, вынесетъ и кинетъ на берегъ… Сбѣгутся тогда люди, пожалѣютъ, поплачутъ, можетъ и врагъ твой заплачетъ, а Хима!.. Ге, да что гадать, что будетъ съ Химой?! Жалко, вотъ, только малаго сына, да и то эту жалость туманитъ лютое горе… Блеснетъ она въ сердцѣ просвѣтомъ, затеплится свѣтлымъ лучемъ, согрѣетъ на мигъ да сейчасъ же и погаснетъ въ глубокомъ холодномъ мракѣ обиды… Такъ и мѣсяцъ ясный въ небѣ, — вынырнетъ вдругъ изъ-за волокнистаго стада черныхъ облаковъ, блеснетъ золотымъ лучемъ на угрюмыхъ скалахъ, озолотитъ рябью вспѣненные морскіе гребни, да опять набѣгутъ на него облака, скроютъ, потушатъ и снова потонутъ и земля и море въ безпросвѣтномъ мракѣ бурной ночи… Ну же, рыбакъ, смѣлѣе, тебѣ ли бояться роднаго моря! Вскормило оно тебя, взлелѣяло, баюкало въ дѣтствѣ, весело носило твои челны и дарило добычей, — кто-жъ, какъ не оно, усыпитъ твое горе, заглушитъ боль и обиду?!. Все потонетъ въ морской пучинѣ!..

— Гей, съ нами крестная сила, а это жъ человѣкъ бьется! — кричитъ на носу бота старый Дундыкъ. — Ударь, хлопцы, — такъ, правѣе, правѣе, — держи! а то на камень наскочишь, такъ!.. Ей Богу, человѣкъ тонетъ!.. Гей!.. Г…е…й!..

— А такъ оно и есть, что человѣкъ, — подхватываетъ невозмутимый рулевой Микита… — Вишь, какъ его крутитъ сердешнаго, — знать волной подмыло да захлестнуло… Слава Богу, что мѣсяцъ выплылъ, — увидали… Ну, хватай багры!.. Такъ, — тащи!.. Держи весломъ на камень! Держи! Гей, а это жъ и Павликъ. Ей Богу, Павликъ!

И сами не знаютъ рыбалки съ Дундыкомъ чему имъ больше радоваться, — тому ли, что сами выбились изъ сердитой бури и благополучно причалили къ берегу, или тому, что спасли человѣка… Жарко и коротко взмолились они святому Миколѣ, для долгой молитвы не было времени у рыбалокъ…

— Качай его, качай! — кричитъ старый Дундыкъ. — Не клади на землю, а то земля приметъ!.. Гей, хлопцы, — разомъ!.. Такъ! Ну, еще лучше… еще!.. Что, оживаетъ!? Слава тебѣ Господи, слава!

Всѣ крестятся, шепчутъ молитву и протяжно вздыхаютъ. «Гей, и какъ же это угораздило такого славнаго рыбалку попасть въ пучину, — думаетъ каждый, — чудасія^[19], да и только!» Недоумѣваетъ и самъ Павликъ, — ничего онъ не помнитъ и не понимаетъ, — сшибло ли его налетѣвшимъ валомъ или иначе какъ затянуло… Кто его знаетъ!..

— Ужъ и впрямь чудасія^[19], — качаетъ головой невозмутимый Микита и нервно дрожащей рукой долго выкресаетъ огонь изъ своей люльки^[14]. — Ишь ты анаѳемскій, — никакъ не выкресешь, — отсырѣлъ, что ли, чтобъ тебѣ съ жинкой^[12] подраться! Ну, и чудасія^[19]!

Одинъ Дундыкъ чуетъ и знаетъ, что это онъ наворожилъ своимъ словомъ.

VII

Жутко, знать, приходилось Химѣ, — потому что красивая рыбачка таяла, какъ свѣчка восковая… Да какъ и не таять, когда самъ на самъ только носишься со своей бѣдою, никому ее не скажешь, и сосетъ она тебѣ сердце, словно змѣя черная вопьется! Старая Мотря ушла снова въ Почаевъ благодарить Пречистую за спасеніе Павлика, вымолить прощеніе грѣшницѣ внучкѣ и не съ кѣмъ было подѣлиться Химѣ… Павликъ?! Ой, этотъ Павликъ ходитъ такой хмурый и непривѣтный, глядитъ такъ сурово, что и слова не сходятъ съ устъ… И безъ того она его боится! Да и какъ сказать мужу, какъ открыться, что опять сводитъ и туманитъ ее глупую и несчастную этотъ неотразимый головорѣзъ Янко, пристаетъ и мутитъ, гдѣ ни встрѣтитъ, лишь только Павликъ отъ хаты!.. И Рейзю торговку подсылалъ къ ней, обѣщая хорошее мѣсто въ Аккерманѣ, лишь бы та снова пошла за нимъ!.. Какъ сказать мужу: «поддержи меня, выручи, а то силъ моихъ не станетъ бороться съ собою, одолѣваетъ меня грѣхъ, хоть и знаю, что это грѣхъ, хоть и знаю, что на бѣду иду, на позоръ и несчастье, хоть и жалко мнѣ родного сына»!? Борется она, льетъ втихомолку слезы, молится Пречистой, а все-таки боится, что пересилитъ ее грѣхъ, что какъ-нибудь не устоитъ и сломитъ ее этотъ неотразимый колдунъ, чтобы, натѣшившись, опять промѣнять на другую!.. Ненавидитъ она его, кажется, всѣми силами души ненавидитъ, такъ бы и разорвала его на кусочки, сожгла, испепелила, а вотъ же заговоритъ окаянный, блеснетъ своими черными цыганскими глазами, засмѣется, и, Богъ его знаетъ, что станется съ горемычной, — закружитъ, затуманитъ, причаруетъ ее, да и все! Всю бѣду забудешь, все горе лютое, позоръ свой и даже измѣну черную, которою онъ платитъ за ласки… Такъ и манитъ тебя, — хоть и проклинаешь его! Если-бъ еще бабуся Мотря не уходила, или Павликъ не оставлялъ бы ее одну, не ѣздилъ рыбачить, все-таки было бы легче и не такъ страшно, а можетъ быть и совсѣмъ отсталъ бы отъ нея чародѣй, даже пожалуй и не глядѣла бы она на него, не думала бы о немъ. А теперь, кажется, только и осталось одно, что желать смерти себѣ, горемычной, или ему, путанику черноглазому! Только смерть одна выручила бы навѣрное, — охъ, и пусть бы пришла эта смерть, распутала бы грѣхъ, освободила!.. Тоже грѣхъ оно, конечно, призывать человѣку смерть, — да что же дѣлать-то!?. Такъ думала про себя молоденькая Хима, плача, причитая, каждый день порываясь покаяться во всемъ мужу и каждый разъ откладывая покаяніе на завтра… Страшно ей было и приступить даже, сильно боялась она Павлика, да и такъ уже была она виновата передъ нимъ и подавлена этой виною! Если-бы онъ хоть спросилъ, о чемъ она плачетъ постоянно, о чемъ груститъ, — все бы она ему выложила, все бы сказала, не побоялась… — «Уйдемъ, Павликъ, отсюда, или сдѣлай такъ, что-бъ Янко отсталъ и ушелъ, — попросила-бъ его, — только выручи меня, убереги, защити, коли любишь!» Но врядъ ли онъ и глядѣлъ на ея слезы, — а спрашивать… Ге, кто когда-нибудь спрашивалъ о чемъ молоденькую Химу!? Да и замѣтишь ли что-нибудь, когда твои глаза отуманитъ горячая злоба, а въ головѣ забродитъ одна лютая дума о мести?!

Зато Богъ далъ хорошіе зоркіе глаза ревнивой Чепелихѣ… Лазурное море чуть-чуть играло, когда Павликъ распутывалъ парусъ, чтобы поплыть къ сорочьей косѣ, гдѣ ждали его рыбалки… Челнъ былъ уже сдвинутъ и весело покачивался на голубой зыби, которая тихо плескалась о смоленые борта и журча набѣгала на береговые голыши волна за волною, то отливая и обнажая берегъ, то снова заливая… Вѣтерокъ дулъ попутный и челнъ полетѣлъ бы стрѣлою, если-бъ не Чепелиха… Она сбѣжала съ кручи, такая же пылкая, горячая и такъ же сыпала словами, какъ и всегда.

— Гей, наконецъ-то я нашла тебя, сколько не искала! — кричала пылкая Чепелиха… — И куда ты прячешься, скажи на милость, что тебя не видно?! Да скажи, человѣче, — есть у тебя глаза или совсѣмъ-таки повылазили изъ дурной твоей головы, что ты и подъ носомъ у себя ничего не замѣчаешь?! Ну, и не дурень этотъ человѣкъ, посмотрите, люди добрые?! Ходитъ, какъ мокрая курица, а того и не видитъ, что этотъ цыганъ, что сводилъ у него уже разъ жинку^[12], снова за ней увивается!.. Ахъ, и дурень же ты, Павликъ, право, дурень!.. Замѣсто того, чтобы рыбачить изо дня въ день, ты бы лучше подстерегъ его, чорта и путаника, да хорошо проучилъ бы! Такъ проучилъ бы, чтобы не путался больше!.. Развѣ тебѣ и жинки^[12] своей не жалко, — не видишь, что ли, какъ изводится бѣдная Хима, сама съ собой борется, потому что путаетъ ее этотъ чортъ глазастый! Ахъ, чтобъ онъ пропалъ, чтобъ его разорвало обманщика!..

Опустились сами собой руки у Павлика, стоялъ онъ точно каменный, а выговорившаяся уже Чепелиха начала, какъ и всегда, жалобно причитать и плакать.

— Бѣдная моя головонька, — и глядѣть онъ теперь не хочетъ на меня, путаникъ и обманщикъ проклятый! Обошелъ, сбилъ съ толку дуру, да и кинулъ!.. Что ему? — одна потѣха, — а ты убивайся изъ-за него, — вотъ она, бабья доля! Еще и смѣется, джигунъ, издѣвается при людяхъ, на глазахъ у всѣхъ… Давеча, какъ встрѣтилась и говоритъ: «Ты бы, — говоритъ, — снова своего Чепеля приголубила, а отъ меня отвязалась!.. Или еще лучше, — говоритъ, — съ Павликомъ снюхалась бы, — славная бы изъ васъ, щербатыхъ, вышла пара, — ну, а мнѣ-бъ онъ, — говоритъ, — за то свою Химу уступилъ!» Каково мнѣ было это слушать, горемычной, — ой, и бѣдная жъ я, несчастная!.. Изведетъ онъ меня, совсѣмъ изведетъ, — высушитъ, какъ листочекъ, если не кинусь въ морскую пучину! Пусть за одно и душа пропадаетъ!

Такъ причитала Чепелиха, жалобно качая головой, плача, хлопая руками, а Павликъ все стоялъ и слушалъ, хотя у него и голова мутилась. Что-то сковало ему уста, что-то острое и жгучее, какъ вспыхнувшая горячая злоба, какъ лютая месть давила грудь, не находя себѣ выхода… Наконецъ, оно вырвалось…

— Гей, Чепелихо! — сказалъ онъ сухимъ голосомъ, въ которомъ звучало такое раздраженіе, такая злоба, что и Чепелиха разслышала, несмотря на свои слезы. — А кто же причиненъ тутъ, кто подучалъ меня, дурного, выручать Янка, когда онъ попался?.. Ге, — кто училъ меня обойти присягу?! Плачете вы теперь, убиваетесь, много лиха вышло, а все-жъ вы виноваты… И моя недоля черезъ васъ же!..

Махнулъ онъ злобно рукой, рванулъ, самъ не зная зачѣмъ, парусъ, а Чепелиха сейчасъ же уняла слезы и заговорила ласково:

— Стой, Павликъ, стой, голубчикъ, не уходи и прости ужъ меня! Вѣрное твое слово, — моя вина во всемъ, — правда твоя, — да только прости меня! Помутилъ онъ меня дуру, совсѣмъ съ толку сбилъ, окаянный, — съ того все и вышло… Ой, и дура-жъ я была, какъ овца глупая! Ну, а только заслужу я тебѣ, ей Богу заслужу за все, — увидишь… Ночей не досплю, глаза прогляжу, а ужъ выслѣжу цыгана окаяннаго, когда онъ къ Химѣ твоей подбираться будетъ, чтобы мутить ее бѣдняжку молоденькую… Вотъ не сойди я съ мѣста, если не выслѣжу, не застукаю, и сейчасъ же тебѣ знакъ подамъ, — только ужъ ты далеко не отлучайся!.. Такъ, для виду только, — скажи, что ѣдешь на долго, а самъ кружи себѣ у берега… Ей Богу, застукаешь его, окаяннаго, и проучишь! И знатно жъ проучи джигуна, чтобъ хоть недѣлю цѣлую подняться не могъ да охалъ путаникъ!.. Эхъ, Павликъ, такого бы задала ему, обманщику, будь я мужчиной, такого, — что на вѣкъ бы закаялся!.. И ужъ посмѣялась бы, ужъ посмѣялась, — когда-бъ чортъ заохалъ! Все-бъ ему напомнила, обманщику, всѣ смѣшки его да обиды…

И долго еще разливалась пылавшая негодованіемъ ревнивица, захлебываясь жгучей жаждой мести обидчику, изъ-за котораго, пожалуй, и сгорѣть не задумалась бы… Поди-жъ, разбери бабье сердце, когда въ немъ рядомъ съ самой беззавѣтной любовью уживаются и злоба, и жгучее желаніе, чтобы возлюбленный заохалъ!.. Даже глаза вытаращилъ Павликъ.

---

Медленно скатывалось солнце по небосклону, но на самомъ склонѣ заспѣшило, точно бы окунуться скорѣе захотѣло въ соленоватой влагѣ синяго моря… Вотъ и коснулось оно водной глади, румяное и веселое, и раскинуло по морю багряный вѣеръ прощальныхъ лучей; вотъ, уже и половина его блеститъ только надъ моремъ, и горитъ, сверкаетъ обожженное море; вотъ и совсѣмъ окунулось оно, пославъ къ востоку зеленоватый лучъ, который сверкнулъ только на мгновенье точно безшумный выстрѣлъ, — а все еще горитъ небо багрянымъ свѣтомъ, какъ и далекій бѣлый рыбацкій парусъ, что совсѣмъ неподвижно выплываетъ изъ фіолетовой вечерней дымки. Горитъ парусъ, совсѣмъ отливаетъ алой кровью и жадно слѣдятъ за нимъ зоркія Чепелихины очи, ровно бы и не наглядятся… Такъ и манятъ его эти очи, такъ и зовутъ поскорѣе, полныя нетерпѣнія… Надулся онъ, летитъ, подгоняемый вечернимъ бризомъ, — а все не терпится Чепелихѣ, все кажется ей, что стоитъ онъ, не двигается, — даже на мѣстѣ не можетъ устоять пылкая баба отъ нетерпѣнія… Сами собой ходятъ руки и ноги… «Ой, скорѣй, Павликъ, скорѣй же, увалень глупый!» — шепчетъ она самой себѣ отъ нетерпѣнія. А темная вечерняя мгла становится все гуще, западъ блѣднѣетъ, алый парусъ чуть-чуть выдѣляется уже розоватой тѣнью, сбоку блеснулъ рогатый мѣсяцъ и въ тихой, совсѣмъ потемнѣвшей, заросли шиповника и жасмина робко дрогнули пробные тоны соловьиной трели…

— Ну же, торопись, человѣче! — страстно шепчетъ, наконецъ, дождавшаяся Чепелиха. — Прямо и накроешь, — только иди поскорѣе!

Дрожатъ руки у рыбалки, не слушаются, — долго не можетъ онъ справиться съ парусомъ… И лицо у него совсѣмъ другое стало, потемнѣло, — даже страшно глядѣть Чепелихѣ… Такъ и стучитъ ея сердце въ тревогѣ… Ужъ, хорошо ли она сдѣлала, — не выйдетъ ли лиха? И долго смотритъ она вслѣдъ, блѣдная, полная не то страха, не то раскаянія, и побѣлѣвшими губами тихо шепчетъ молитву.

«Ой, не вышло-бъ грѣха! — думаетъ Чепелиха, все болѣе и болѣе охватываемая страхомъ. — Ей Богу, бѣда выйдетъ, чуетъ мое сердце… Побѣгу-ка я лучше за нимъ, право побѣгу!..»

Да развѣ догонишь грѣхъ, опередишь бѣду, — когда они заспѣшили?! Вѣтромъ несись, — и то не догонишь, не предупредишь, разъ ужъ положено было чему случиться!.. Входитъ Павликъ въ бѣлую хату, ногъ подъ собой не слышитъ, такъ ровно бы тѣнь его идетъ, а не самъ онъ, и слышитъ, въ сѣняхъ еще слышитъ, что плачетъ его Хима, проситъ, заклинаетъ Янка оставить ее въ покоѣ и грозитъ, что разскажетъ все мужу… Слышитъ и смѣхъ красавца кума, холодный, насмѣшливый смѣхъ, и его сладкія медовыя рѣчи… Захватило у него дыханье, зарябило въ глазахъ, сама собою, кажется, открылась дверь, — и сталъ онъ передъ ними на порогѣ… Стоитъ ровно бы тѣнь съ того свѣта, глядитъ, слова сказать не можетъ, и тѣ глядятъ на него молча, съ испугомъ, неподвижные, озаренные блѣднымъ свѣтомъ дешевой рыбацкой лампы…

— Ге, не ждали?! — спрашиваетъ, наконецъ, со смѣхомъ Павликъ, — и самъ не знаетъ откуда у него этотъ холодный смѣхъ берется…

Кинулась тутъ къ нему Хима, хватаетъ его колѣни, причитаетъ и плачетъ…

— Ой, — молитъ, — выручи меня, коли ты мужъ мнѣ, убереги, — давно пристаетъ онъ ко мнѣ, давно не даетъ проходу — да все я боялась сказать тебѣ!.. Сводитъ онъ меня, Павликъ, жизнь мою губитъ! — причитаетъ Хима, да не слушаетъ ее рыбакъ, — оттолкнулъ словно былинку…

— Здравствуй кумъ! — говоритъ. — Захотѣлъ, знать, встрѣтиться?!.

Стоитъ Янко, какъ смерть блѣдный, дышетъ тяжело, а все-таки улыбнулся задорно…

— Какъ-же, — отвѣчаетъ, — куму и не встрѣчаться съ кумомъ?

И схватились они тутъ, какъ два волка лютыхъ схватились побратимы на глазахъ у обезумѣвшей отъ страха Химы… Катаются по полу, хрипятъ, то одинъ беретъ верхъ, то другой осиливаетъ. Силенъ Павликъ, но и Янко не слабъ, да и ловокъ къ тому же, какъ ужъ юрокъ, — не поддаются оба другъ другу и только сатанѣютъ все больше… Обнялись они, такъ обнялись, какъ никогда еще не обнимались, даже въ ту пору когда были закадычными друзьями… Но захрипѣлъ Янко, подается, — сжалъ его озвѣрѣвшій Павликъ, осилилъ и придавилъ колѣномъ.

— Гей, — кричитъ онъ, задыхаясь, Химѣ, — давай сюда ножъ, Хима!.. Давай его скорѣе!.. Разсудитъ васъ земля!..

Совсѣмъ потеряла голову обезумѣвшая Хима, — схватила она со стола ножъ…

— На, — говоритъ и стучитъ зубами, ровно бы ее знобомъ бьетъ. — Зарѣжь его, Павликъ!.. зарѣжь, а то не будетъ у насъ ладу! — говоритъ сама не зная что, да глянула на бѣду свою прямо Янко въ черныя очи…

Глянула, — и вздрогнула вся, — такъ и прорѣзалъ ей сердце насквозь этотъ молящій взглядъ…

— Гей же, скорѣе, Хима! — нетерпѣливо и злобно кричитъ Павликъ обернувшись. — Жалко тебѣ полюбовника, что ли?

Но дрогнулъ у нея ножъ и звякнулъ онъ о полъ… Прямо упалъ онъ къ рукѣ Янко, — выхватилъ тотъ ловкую руку, схватилъ, замахнулся, — и только вздохнулъ глубоко Павликъ… Такъ и свалился рыбакъ, обливаясь алой кровью…

А блѣдная, какъ смерть, Чепелиха уже кричитъ у дверей, уже созываетъ народъ на помощь.

— Гей, люди, — кричитъ, — бѣгите скорѣе, — человѣкъ человѣка рѣжетъ!

Сбѣгаются рыбаки, толпятся въ ужасѣ, кто крестится, кто надъ Павликомъ бьется, кто Янку руки вяжетъ… Стоитъ Янко полный ужаса, не шелохнется, даетъ вязать себя и въ первый разъ еще плачутъ эти веселыя черныя очи…

— Видитъ Богъ, не хотѣлъ я этого, — всхлипываетъ красавецъ, — такъ, само собою какъ-то все вышло, люди добрые! — и кинулся онъ тутъ къ Павлику, да и давай надъ нимъ биться… — Прости меня, побратимъ мой, — говоритъ навзрыдъ рыдая, — вся вина на мнѣ, проклятомъ, знать, весь грѣхъ мой! Святая душа твоя! По своему разсудила насъ черная земля, — пусть ужъ теперь Господь разсудитъ да добрые люди!.. Только не кляни меня и прости, если можешь!..

И всѣ видѣли, какъ покатились на эту мольбу у Павлика слезы, потому что у всѣхъ они покатились… Тихо и молча плачутъ рыбацкія очи, — одна только Чепелиха не выдержала:

— Вотъ тебѣ, Янко, твои обманы! — Путаешь ты, губишь нашу сестру и допутался! — сказала она рыдая, — да прикрикнулъ на нее Дундыкъ:

— Цыть-те, Ганно Микитовно, — привяжите языкъ къ переднему зубу, — не до васъ теперь!.. Гей, люди добрые, — спрашиваетъ, — а гдѣ же Хима!?.

Кинулись люди изъ хаты, да напрасно… Только на четвертый день вынесло синее море блѣдную Химу…

---

У самой кручи высокаго морского берега ютится рыбачій поселокъ, такой бѣлый, какъ и бѣлыя чайки, что съ гикомъ кружатъ надъ моремъ… Дивный это уголокъ, поди, и нѣтъ лучшаго на всемъ побережьи, — такъ и манитъ онъ каждаго своей красотой, полной мира и уютнаго покоя, — откуда ни взглянешь, съ моря, или съ кручи… Грудь здѣсь дышетъ бодрѣе соленоватой морской влагой, — а синее море, что играетъ самыми чудными переливами цвѣтовыхъ тоновъ, и глубокая лазурь неба полны неотразимой ласки… Рыбаки поселка думаютъ, что на всемъ свѣтѣ нѣтъ лучшаго мѣста… Не любитъ его одна таможенная стража…

Въ бѣлой мазанкѣ, осѣненной акаціей и жасминомъ изъ года въ годъ доживаетъ свой долгій вѣкъ старуха Мотря, баюкая черноглазаго правнука подростка… Есть у нея старый неводъ и сдаетъ она его бобылямъ рыбалкамъ за опредѣленную долю улова… Рыбу она продаетъ старому скупщику Шмулю, что купилъ у нея и три челна за цѣну, по которой и продалъ когда-то… Ахнули тогда рыбалки, — никто не ожидалъ этого отъ Шмуля!..

Мотря прядетъ еще нитку и вяжетъ рыбацкія сѣти… И вѣчно гадаетъ старуха о золотыхъ дняхъ, когда правнукъ станетъ хорошимъ и ловкимъ рыбалкой, въ бѣлой мазанкѣ будетъ свой глава-хозяинъ, а у него молоденькая жинка^[12]…

Не придется тогда сдавать неводъ въ долю…

Примѣчанія

1. Рыбалка — мѣстное рыбакъ.
2. Пароходъ австрійскаго Ллойда.
3. Вспѣненная сильнымъ вѣтромъ волна.
4. Мара — видѣніе, призракъ.
5. Пачковозъ — мѣстное контрабандистъ.
6. Головной уборъ замужнихъ.
7. Побратимство — остатокъ казацкой эпохи, сохранившійся мѣстами на югѣ и донынѣ. Побратимы обмѣниваются крестами, полученными при крещеніи, и становятся духовными братьями.
8. Греческое судно.
9. укр.
10. укр.
11. укр.
12. укр.
13. укр.
14. укр.
15. укр.
16. укр.
17. укр.
18. укр.
19. укр.