Вне жизни (Мачтет)/ДО
| ← Первый урокъ | Внѣ жизни : Разсказъ | У моря → |
| Источникъ: Мачтетъ Г. А. Живыя картины. — М.: Изданіе книжнаго магазина Гросманъ и Кнебель, 1895. — С. 55. |
Я умеръ…
Какъ это случилось — разсказать обстоятельно не могу, но за одно ручаюсь: вышло это совершенно просто, легко, внезапно и, главное, совсѣмъ не такъ страшно, какъ оно кажется всѣмъ. Безусловно ничего страшнаго!.. Помню, — у меня вдругъ закружилась голова, все тѣло сковала какая-то страшная дремота, я безсильно упалъ на свою конторку и затѣмъ… затѣмъ… я сталъ, кажется, подниматься самъ изъ себя вверхъ, точно паръ или дымъ… По крайней мѣрѣ, витая незримо въ голубомъ, безпредѣльномъ эѳирѣ, — я увидѣлъ нашу контору «торговаго дома братьевъ Букиныхъ», моихъ сослуживцевъ, свое собственное безжизненно склонившееся тѣло и прочее, и прочее — гдѣ-то глубоко, глубоко внизу…
И право же, было какъ-то особенно сладко купаться въ эѳирѣ, чувствовать себя свободнымъ, ничѣмъ не связаннымъ, далекимъ отъ всякихъ дрязгъ и житейскихъ волненій… Ни подвоховъ и козней друзей-сослуживцевъ, ни выговоровъ и распеканій управляющаго конторой, желчнаго, высохшаго Ивана Яковлевича, ни страшныхъ, холодныхъ бѣлковъ г. Букина, въ которыхъ только и свѣтилось: «прогнать» или «разсчитать»! Блаженство, да и только, — и я весь и всецѣло отдался этому новому, еще неизвѣданному ощущенію!.. Я леталъ въ эѳирѣ легко и свободно, какъ птица, какъ бѣлое облачко, ни о чемъ не гадая, не тревожась, не волнуясь, упиваясь счастьемъ небытія и безграничной свободы… Сколько прошло времени, не знаю, — для меня не существовало уже ни времени, ни пространства, — но въ концѣ-концовъ меня все-таки потянуло внизъ… Сильное любопытство такъ и подзадоривало поглядѣть, что сталось теперь тамъ, и съ легкимъ порывомъ вѣтра я опустился надъ нашей конторой…
Тамъ шелъ переполохъ… Меня, очевидно, успѣли уже убрать, и конторка стояла незанятой, пустой, одинокой, съ разбросанными въ безпорядкѣ счетами и конторскими книгами. У сослуживцевъ, правду сказать, были довольно постныя лица, въ особенности у Семена Семеновича, которому я остался долженъ 25 руб. Ликовалъ, кажется, одинъ Пузиковъ, давно ждавшій вакансіи и скалившій зубы на мое мѣсто, — но и тотъ считалъ своимъ долгомъ прикрывать ликованье вздохами, скорбнымъ качаньемъ головой и грустнымъ видомъ… Всѣ столпились въ кучу и, къ моему изумленію, расхваливали меня на всѣ лады… Можно было подумать, что всѣ они были моими закадычными друзьями, что у меня не было ни одной слабой черточки, что я жилъ, окруженный только любовью, уваженіемъ и преданностью…
— Замѣ…ѣ…чательный человѣкъ! — съ волненіемъ, почти восторженно говорилъ одинъ, всегда подсмѣивавшійся надо мной при жизни, всегда искавшій случая пустить мнѣ какую-нибудь шпильку. — Какая честность! Какое благородство!.. Нѣтъ, такого ужъ не найдешь!
— А душа какая, а сердце! — не менѣе восторженно подхватилъ Пузиковъ, еще вчера только нашептывавшій на меня всякую гадость подозрительному Ивану Яковлевичу. — Да это звѣзда-съ была!
— А способности какія, а знаніе дѣла!? — захлебывался мой помощникъ, увѣрявшій всѣхъ и каждаго, что безъ него я ничего не съумѣлъ бы сдѣлать, что я круглый невѣжда и профанъ. — Вся счетная часть, можно сказать, держалась только на немъ!..
Послѣднее было остро отточенной шпилькой по адресу Пузикова, — мой помощникъ тоже разсчитывалъ на вакансію и въ Пузиковѣ поэтому видѣлъ врага. Тотъ позеленѣлъ, съежился, злобно заморгалъ глазами, но замолчалъ, не проронилъ и слова, потому что заговорилъ вдругъ и самъ Иванъ Яковлевичъ… Къ моему изумленію, этотъ желчный, вѣчно ворчащій и недовольный старикъ, только вчера еще распевавшій меня въ пухъ и прахъ, — поднялъ голову и авторитетно проговорилъ:
— Да-съ! Золотой работникъ былъ покойный… Трудно найти другаго!.. Воскресни онъ, я выхлопоталъ бы ему прибавочку…
Увы, немножко поздно, — тѣмъ не менѣе это меня все-таки тронуло!.. «Прибавочка» прелестное слово въ нашемъ жизненномъ обиходѣ и завѣтная мечта чуть ли не каждаго, а я еще не успѣлъ совсѣмъ освоиться съ новымъ состояніемъ и отстать отъ всего земнаго… Поэтому я восторженно затрепеталъ сначала, потомъ горько вздохнулъ, вспомнивъ, что никакихъ прибавочекъ мнѣ теперь не полагается, а затѣмъ расхохотался. Зачѣмъ все это мнѣ, въ самомъ дѣлѣ, когда я «ничто», когда я только частица эѳира, которой не нужны ни «мѣста», ни повышенія, ни прибавочки, ни всѣ эти конторы съ ихъ заправилами!? Дрязги, взаимные счеты, пикировка, подвохи, словомъ все земное показалось мнѣ сейчасъ такимъ мелкимъ и ничтожнымъ, такимъ смѣшнымъ, что я только удивился, какимъ образомъ не понималъ этого при жизни и отдавался имъ какъ и всѣ… Меня потянуло снова въ высь, и я навѣрное вспорхнулъ бы, не раздайся призывный звонокъ, которымъ хозяинъ вызывалъ Ивана Яковлевича къ обычному докладу.
«Погляжу еще тамъ!» — подумалъ я и остался.
Иванъ Яковлевичъ быстро оправилъ привычнымъ жестомъ виски, обдернулъ фалды, суетливо заглянулъ въ свой портфель и быстрой походкой направился къ завѣтному порогу, переступать который могъ онъ одинъ только… Свободный отъ земныхъ законовъ, я смѣло потянулся за нимъ легкой воздушной струйкой… У порога насъ задержалъ Семенъ Семеновичъ и что-то жалобно затянулъ о моемъ долгѣ… Иванъ Яковлевичъ нетерпѣливо выслушалъ, наскоро пообѣщалъ уплатить изъ похоронныхъ денегъ, которыя вѣроятно будутъ отпущены хозяиномъ, и, откашлявшись, почтительно отворилъ дверь.
— Здравствуйте! Что новаго?
Нашъ амфитріонъ въ халатѣ сидѣлъ за легкимъ завтракомъ съ добрымъ стаканомъ любимаго шабли. Онъ только искоса взглянулъ на вошедшаго и сейчасъ же повернулся къ куриной котлеткѣ.
— Въ конторѣ, надѣюсь, все исправно?!
Иванъ Яковлевичъ, общая наша гроза, согнулся въ три погибели, умильно осклабился и въ то же время какъ-то печально повелъ глазами. Такъ дипломатично соединять улыбку съ печальнымъ взглядомъ умѣютъ только старые, опытные, хорошо выдрессированные служаки.
— Все-съ! — проговорилъ онъ голосомъ, такъ и дрожавшимъ преданной радостью. — Все-съ! Только вотъ нашъ бухгалтеръ… Косолаповъ…
Амфитріонъ шевельнулъ лѣвой бровью.
— Опять пьянъ?
— Никакъ-съ нѣтъ-съ! — заспѣшилъ Иванъ Яковлевичъ и, вздохнувъ, добавилъ. — Скончался! Сегодня-съ утромъ въ конторѣ… Внезапно!
Тотъ шевельнулъ другой бровью и сталъ ковырять въ зубахъ зубочисткой.
— Вотъ какъ!?
— Такъ точно-съ! — отвѣтилъ Иванъ Яковлевичъ. — Недавно только отвезли на квартиру…
Амфитріонъ сидѣлъ немного задумавшись.
— Гм… Чтожь, всѣ мы смертны! — отвѣтилъ онъ, наконецъ, не то съ сокрушеніемъ, не то покорно. — Ничего, кажется, былъ малый, а? Пилъ, отлынивалъ, правда, — любилъ забирать впередъ, но въ общемъ ничего… Гм… Сколько за нимъ въ конторѣ?..
— Сотни двѣ наберется! — укоризненно отвѣтилъ Иванъ Яковлевичъ. — Это вѣрно-съ, любилъ забирать впередъ… Опять Семенову 25 рублей…
Амфитріонъ нахмурилъ брови и, вздохнувъ, сказалъ:
— Скостить!
Иванъ Яковлевичъ поклонился.
— На похороны тоже рублей пятьдесятъ… Записать въ счетъ убытковъ… Да, а кого же на его мѣсто?
— Можно Пузикова…
— Ну, поставьте Пузикова… Кстати, пошлите сейчасъ же взять ложу бельэтажа въ оперу, ну, и давайте сюда бумаги… Что у васъ?..
Аудіенція кончилась… Иванъ Яковлевичъ поклонился, какъ-то весь изогнувшись, и быстро ускользнулъ неслышной тѣнью… За нимъ двинулся и я… Признаться, я дрожалъ отъ негодованія, отъ боли и обиды… Двадцать лѣтъ просидѣлъ я не разгибаясь надъ своей конторкой, двадцать лѣтъ считалъ, подсчитывалъ, записывалъ десятки и сотни тысячъ, подводилъ милліонные итоги, и вдругъ — ни одного добраго слова!.. Былъ или не былъ, — все равно! Впрочемъ, я скоро успокоился, сопоставивъ съ этой правдой приторную ложь расхваливавшихъ меня сослуживцевъ, и снова беззаботно потонулъ въ эѳирѣ.
Стоялъ вечеръ, и на улицахъ зажигали уже фонари… Я прилетѣлъ опять, — подглядѣть, что творится у родственниковъ, съ которыми жилъ душа въ душу, кажется, и ежедневно обѣдалъ въ качествѣ холостяка, у котораго не было своего хозяйства. Братъ Павелъ, довольно убитый, угрюмо прихлебывалъ чай и скатывалъ шарики изъ хлѣба, что служило у него всегда признакомъ сильнаго волненія… Толстая тетя Люба, похожая на стараго мопса, полудремала, полуобдумывала что-то въ широкомъ креслѣ и мѣрно сопѣла. Прелестная Неточка, жена брата, успѣвшая уже выплакаться, вертѣлась теперь съ мокрыми отъ слезъ глазами предъ зеркаломъ, примѣривая «трауръ» и укладывая живописными складками длинный до полу креповый вуаль…
— Такъ, хорошо? — спрашивала она, егозя слѣва направо и справа налѣво предъ зеркаломъ.
Тетя Люба полуоткрыла одинъ дремавшій глазъ и лѣниво засопѣла, какъ бы всматриваясь, а Павелъ, не разслышавъ, продолжалъ скатывать шарики… Это взволновало нервную, впечатлительную женщину.
— Ахъ, Павелъ, ну, что ты сидишь все букой, — не воскреснетъ же онъ отъ этого! — проговорила она съ раздраженіемъ. — Тетя Люба, хоть вы отзовитесь, — ну, что? какъ, идетъ?
Братъ оставилъ шарики, осмотрѣлъ нарядъ, нашелъ слишкомъ много сборокъ на шляпкѣ, но тетя Люба, открывъ оба глаза, авторитетно рѣшила, что теперь такая мода. Успокоенная Неточка, довольная нарядомъ, который былъ ей къ лицу, сочла своимъ долгомъ сейчасъ же вернуться къ грусти.
— Ахъ, мнѣ такъ жаль его, такъ жаль! — мило протянула она съ грустною ноткой опечаленнаго ребенка и, метнувъ глазами въ зеркало, еще разъ оглядѣла себя съ ногъ до головы. — Эта Теплова, право, шьетъ недурно и, главное, дешево! Правда, Павлуша? Да? Крепъ… шелкъ… работа… и все за такую ничтожную цѣну!.. Правда? Ты все грустишь? и я тоже! Ахъ, бѣдный Ваня, — онъ такъ насъ любилъ, такъ былъ къ намъ привязанъ и вдругъ… Ахъ, я снова расплачусь… Павелъ, портнихѣ нужно пять рублей!..
Она говорила все это, не отходя отъ зеркала, поворачиваясь во всѣ стороны и, пока братъ доставалъ деньги, выразительно уставилась въ тетю Любу, указывая пальчикомъ какую-то складочку на лифѣ… Тетя ее успокоила, сказавъ, что это ничего, что можно подложить ваты, и затѣмъ, какъ бы отвѣчая самой себѣ на послѣднія слова Неточки, угрожающе проговорила:
— Да, любилъ, былъ привязанъ, — а, небось, навѣрное оставилъ завѣщаніе и отказалъ все своей… этой…
Она не договорила изъ цѣломудрія или глубокаго презрѣнія, которое совсѣмъ обезобразило ея злое лицо… Братъ вздрогнулъ и поднялъ глаза.
— Вы полагаете? — тревожно спросилъ онъ. — Не думаю, знаете ли… врядъ ли есть завѣщаніе, — онъ всегда боялся мысли о смерти… А впрочемъ…
Его перебила Неточка; она заволновалась и даже всплеснула ручками.
— Неужели все ей!? Такой… такой… но, вѣдь, это будетъ ужасно, Павелъ!.. Мы родственники… а она… она!.. Двадцать лѣтъ копилъ — и вдругъ все какой-то швейкѣ!.. фи… не можетъ быть!..
— Я самъ не думаю, — отвѣтилъ Павелъ. — Можетъ быть онъ и завѣщалъ ей что-нибудь… немного… но не все же…
Тетя Люба была въ дурномъ настроеніи и потому продолжала каркать:
— Да, да, говори! Не все же!.. Какъ бы не такъ! Вотъ увидишь, что онъ записалъ все ей! Увидишь. Теперь это всегда такъ: своимъ ничего, а всякой, прости Господи, дряни — все!.. Теперь о своихъ не думаютъ!..
— Но есть судъ! — кричала раздраженная Неточка. — Можно въ судъ… есть законы!..
Споръ на такую щекотливую тему, вѣроятно, продолжался бы еще долго, къ моему глубокому огорченію, если бы не приходъ гостей. Первой влетѣла Анфиса Павловна, которая всегда прочила за меня свою несходившую съ рукъ Наташу и, послѣ поцѣлуевъ и долгихъ объятій съ недолюбливавшей ее Неточкой, не преминувшей вызвать на свои прелестные глазки слезинки, долго охала и ахала, повторяя: «ахъ, скажите, — кто могъ ожидать! Въ полной силѣ и вдругъ!» Она всплескивала руками и, поворачиваясь то къ тетѣ Любѣ, то къ Павлу, то къ Неточкѣ, не переставая спрашивала: «съ чего, скажите пожалуйста, съ чего это онъ умеръ?!» Вѣсть о моей смерти, очевидно, облетѣла уже знакомыхъ, потому что вслѣдъ за Анфисой Павловной влетѣла съ тѣми же восклицаніями и вопросами Раиса Кузьминишна съ мужемъ, за той Анна Аркадьевна безъ мужа, затѣмъ холостякъ Петровъ, съ которымъ Анфиса Павловна сейчасъ же стала устраивать дипломатическіе апроши по направленію къ «счастью Наташи», за нимъ еще, еще и еще! Всѣ восклицали, качали головами, ахали и, какъ бы сговорившись, добивались узнать, «съ чего» и почему именно я умеръ…
— Ударъ!? Параличъ!? Была какая-нибудь непріятность? Что-нибудь взволновало?
Неточка въ отвѣтъ страшно рыдала, наслаждаясь уходомъ и тревожными уговариваньями красавца Куцопулова, не отходившаго отъ нея со стаканомъ воды. Тетя Люба что-то ядовито шептала на ухо Анфисѣ Павловнѣ объ «этой»… «швейкѣ», которая чего добраго, могла и отравить съ какими-нибудь цѣлями, на что гостья всплескивала руками, повторяя одно и то же: «Скажите! Ахъ, ты Боже мой! Какіе эти мужчины глупые, право! Вмѣсто того, чтобы по закону, съ какой-нибудь благородной дѣвицей… они… ахъ, скажите!» — и одинъ только Павелъ старался по возможности удовлетворить общее любопытство…
— Да, онъ былъ взволнованъ… Приходилось противъ совѣсти, знаете ли, составлять какой-то отчетъ… Невѣрныя цифры… безсонныя ночи… тоже коньякъ и, къ тому же, короткая шея…
Павелъ былъ правъ, — этотъ отчетъ съ ложными цифрами, дутыми балансами и невѣрными выводами о дѣятельности конторы, составить который по указаніямъ г. Букина выпало мнѣ, былъ причиной всему… Возмущенный до глубины души, я не спалъ ночей, сгоралъ отъ стыда, волновался, мучился угрызеніями совѣсти и, наконецъ, погибъ. Отказаться — значило потерять должность, что для каждаго страшнѣе всего; выполнить же, значило явиться соучастникомъ въ гнусномъ дѣлѣ, помочь обмануть, ограбить тысячи людей, разорить несчастный людъ большаго района… Дилемма была жестокая, тѣмъ болѣе жестокая, что съ одной стороны моя память никакъ не забывала всего того, чѣмъ трепетало когда-то мое молодое сердце въ дни золотой и чистой юности, а съ другой — я былъ олицетворенный трепетъ. Я трепеталъ всего и за все. Трепеталъ неудобныхъ перспективъ, трепеталъ за должность, за благополучіе, за обстановку, за… словомъ, за все, за все, пока меня не выручила — холодная, безстрастная смерть…
Я забылъ все это, какъ только сталъ частицей голубаго эѳира, какъ только сбросилъ съ себя тлѣнъ бытія, и Павелъ теперь мнѣ напомнилъ… Теперь я понялъ, почему такъ остро было ощущеніе блаженства, въ которомъ я забылся: я пересталъ трепетать и былъ свободенъ отъ всякихъ узъ, обстановокъ и вопросовъ благополучія… Я могъ быть самимъ собою безъ всякаго трепета, безъ муки о томъ, что будетъ со мною завтра!.. Только теперь понялъ я, въ чемъ сущность счастья и что такое счастье… Еще острѣе, кажется, ощутилъ его я, и каждая молекула моя дрожала невыразимымъ восторгомъ…
И я сразу почувствовалъ себя другимъ, совсѣмъ не тѣмъ, что стоялъ за конторкой, — я точно вновь родился… Я не трусъ, не забитый, придавленный счетоводъ, изъ-за личныхъ удобствъ способный на всякую пакость, — я существо, у котораго есть и родина, и сознаніе долга, и убѣжденіе, и стыдъ!.. Если бы теперь кто-нибудь заикнулся мнѣ о подобномъ отчетѣ, какого требовалъ Букинъ, — о, я и договорить бы не далъ, — я уничтожилъ бы дерзкаго однимъ взглядомъ! Еще бы, — я ничего не боялся, ничто не могло бы меня смутить, я былъ самимъ собою… Мало того, я почувствовалъ вдругъ потребность безбоязненно все обличить, предостеречь другихъ, наставить, открыть всѣмъ, что позналъ я самъ…
Кругомъ уже спали… Я направился прежде всего къ тетѣ Любѣ, которая храпѣла, закутавшись съ головой въ ватное одѣяло и уткнувъ свой носъ, похожій на раздавленную сливу, въ подушку… Прокравшись неслышной грезой, я сталъ нашептывать свои новыя рѣчи, но она сейчасъ же заметалась безпокойно и затѣмъ вскочила въ испугѣ…
— Ну, и сонъ, прости Господи! — проговорила она, зѣвая и тараща испуганно глаза. — Тьфу ты, что за гадость!
Она перекрестилась, зѣвнула еще разъ, затѣмъ рѣшительно повернулась на другой бокъ и, какъ ни въ чемъ не бывало, захрапѣла снова…
Я пошелъ къ брату… Тому я началъ съ напоминанья о давнемъ… пережитомъ… золотыхъ дняхъ юности, когда мы грезили оба полные любви и вѣры въ будущее… Я видѣлъ, какъ во снѣ его блѣдныя щеки покрылись румянцемъ, какъ глубоко стала дышать впалая грудь и, признаться, затрепеталъ отъ новаго прилива счастья… Но вдругъ онъ вскочилъ, сѣлъ, опустивъ ноги, потеръ лобъ рукою, сплюнулъ и сталъ ругать свои нервы…
— Вотъ такъ расходились, проклятые!.. Чортъ знаетъ, что въ голову лѣзетъ! Ишь, ты, что вспомнилось!? Выпить, что ли?!
Онъ выпилъ и… заснулъ…
Я направился къ Неточкѣ, но та немедленно заёрзала и закричала внѣ себя:
— Я боюсь!.. Павелъ, слышишь, — мнѣ чего-то страшно!.. Успокой меня; иди же, слышишь… Павелъ!..
Тогда, независимый, гордый, полный мощнаго гнѣва и чистаго, святаго негодованія, я пошелъ обличать…
Въ конторѣ еще работали; хозяинъ только-что вернулся изъ театра и сидѣлъ за ужиномъ… Мой духъ сталъ предъ ними и властно заговорилъ каждому голосомъ скрытой въ глубинѣ его сердца совѣсти… Свершилось чудо! Желчный, прожженный Иванъ Яковлевичъ вдругъ зарыдалъ, и эти, первыя можетъ быть въ жизни теплыя, чистыя слезы его смывали съ бѣлыхъ страницъ записанную въ нихъ ложь и подлоги… Пузиковъ колотилъ себя въ грудь и рвалъ цѣлыя кучи написанной клеветы… Семеновъ, другой, третій… всѣ метались, каялись, рвали на себѣ волосы… Вбѣжалъ самъ Букинъ, блѣдный, встревоженный, задыхающійся, и общимъ хоромъ всѣ стали взывать ко мнѣ:
— Иванъ Ивановичъ! Господинъ Косолаповъ!..
— Иванъ Ивановичъ!.. Ива… а… а!..
Я открылъ глаза и очнулся за своей конторкой, полный грустнаго изумленія… Стоялъ сѣрый, слякотный, промозглый день сѣрой жизни… Всѣ какъ ни въ чемъ не бывало скрипѣли перьями, выводя обычную ложь, а Иванъ Яковлевичъ окликалъ меня съ своего кресла:
— Устали-съ, а? Всю ночь проработали, — знаю! Хозяинъ спрашиваетъ отчетъ… Готовъ-съ?
— Вотъ-съ! — я быстро подалъ толстую, тщательно переписанную тетрадь, надъ которой и заснулъ. — Готово!
Но руки мои еще дрожали и сердце билось трепетно стыдомъ…
— Ничто не пропущено?.. По указаніямъ?.. — зашепталъ онъ, многозначительно подмигнувъ бровью.
— Такъ точно-съ!..
Онъ потеръ, довольный, руки, сказалъ «ладно!» и отнесъ… Мелкій, грязный дождикъ какъ-то страшно уныло стучалъ не переставая въ большія конторскія окна… Было сонливо, скучно, гадко… Я потянулся, зѣвнулъ и окончательно почувствовалъ себя живымъ…