Суд Божий в Карпатах (Мачтет)

Суд Божий в Карпатах : Рассказ горца^[1]
автор Григорий Александрович Мачтет

Источник: Мачтет Г. А. Живые картины. — М.: Издание книжного магазина Гросман и Кнебель, 1895. — С. 179.

I

Не знаю, как у людей долины, а у нас, горцев, часто случаются дивные вещи, — только не любим мы, паночку, зря болтать о них каждому встречному и поперечному… Известное дело, болтовня до добра не доводит… Сейчас налетят с долины прокурор и асессор, пойдут разводить свои крючки да путать добрых людей, — ну, а кому же это будет по вкусу?.. Не любят карпатские горцы путаться с чиновным австрияком… Правда, цесарь платит им за их службу деньги, нужно, значит, и им своё дело справлять, за то и хлеб едят, — ну, да пусть себе лучше оправляют свои крючки в долине, в своих городах и сёлах, где у них для того и тюрьмы построены, и суды есть с важными судьями, одетыми в шитое золотом платье, да и народ там любит судиться… Мы, горцы, этого не любим…

А в нашей Сколе от века нет ничего такого, да и места не нашлось бы, где бы построить… Она точно орлиное гнездо прилепилась на небольшом уступе высокого горного утёса и совсем не видна даже с долины… Закрывают её часто туманы да серые облака, которые брызжут в долину дождём в то самое время, когда над нами светит ясное солнце или месяц… От нас же бегут туда звонкие, чистые ручьи, одетые белою пеной, и превращаются там в мутные, грязные речки… Известно уж, — всё загрязнят люди долины!.. Даже чистое, густое молоко, что мы носим туда на продажу, разбавляют ихние купцы всякою грязью, а в творог и масло подбавляют ни весть что… Не жалуют наши тамошних и не любят связываться с ними. Носим мы туда на продажу шерсть, сыры, молоко, носим медвежьи шкуры да туши горной серны, за что нам дают там бумажные гульдены, два раза в год носим туда свою подать и раз поставляем солдата, — лучшего стрелка у австрияка. Любят там наших молодцов и ценят. Живо обкорнают длинные кудри, облекут в смешную серую куртку, вместо широкополой с пером шляпы нахлобучат с номером колпачок, и станет бравый хлопец кургузым немцем. Крепко убиваются бедняги-хлопцы, когда идут на жребий, а бабы да девки, так те воют тогда не хуже голодной волчицы. Ну, да что поделаешь? По ту сторону гор ещё хуже: там наших хлопцев берут в гонведы, — ну, а кто же не знает, что для нас венгер хуже самого австрияка… Венгер, тот непременно норовит совсем-таки перекроить горца на свой лад, чтобы тот про своих забыл и стал из доброго хлопца венгром…

— Ты ма́дьяр! — говорят бедняге. — И никем другим не должен быт, как ма́дьяром… Выбрось свою славянскую дурь из головы…

— Нет, — отвечает каждый бравый хлопец, если он честного роду, — не венгер я и венгром не буду… Я родился карпатским горцем и умру горцем! Я — цесарский слуга, и сам цесарь мне защита!..

Так, вот, только и дела у нас с людьми долины…

II

А чудасий^[2] у нас всяких бывает немало, — только не любят у нас по ветру пускать их… Своё дело, мол, домашнее, — сами и рассудим… Оно, конечно, отчего не рассказать доброму человеку, особенно, если он ещё и своей, грецкой, веры, — настоящей, а не какой-нибудь немецкой или римской… Вы спрашиваете меня, добрый господин, про Любашину бездну, что зияет у самой тропы налево от Сколы, — спрашиваете, почему люди прозвали так эту бездну… Ге, ге, добрый господин, — потому что туда кинулась красавица Любаша от тяжкого горя, — прости ей Господи! Давно белеют там её косточки, а их не видало ещё ни одно человеческое око… Кто ж доберётся до бездны, когда и заглянуть туда страшно… Известно, ведь, всякому, что нечистый, будь он не тем помянут, устроил там своё проклятое гнездо и плодит рогатых…

А вышло всё это из-за Богдана, и вот как оно вышло… Ну, да постойте, — лучше начать как следует, с самого начала… Видите ли, богатый Крачек оставался вдовцом недолго… Потужил он год, другой, ещё потерпел сколько-то там да и стал шарить глазами по девичьим щёчкам… Нельзя ведь, — сами понимаете, — человек ещё крепкий, сочный, как дуб, да и хозяйство опять, двор, господа, лавка, — одному не справиться, за всем не углядеть, а дочке Любе-то, в ту пору только ещё четырнадцать было, — дитя ещё, а не хозяйка… Ну, и стал запускать глазунца… Запускал, смотрел да и высмотрел на свою беду Анку из Кальвар, что лежит ниже нашей Сколы, почти что у самой долины… Не нравились ему наши сколянки, захотелось, вишь, кальварской франтихи, — да и богатых нет у нас, а он хотел непременно по себе взять, с достатком девку. Ну, и взял… За Анкой много гульденов дали, — отец её тоже в Кальварах лавку держал, — и с себя Анка хороша была, — бела, румяна, глаз и бровь чёрные как угли, и мясиста ровно дебелая поповна, — известно, на купецком хлебе… Ну, да того только и было за нею, во всём же прочем — ведьма ведьмой… Живо скрутила добродушного Крачека, так скрутила, точно хмелем обвила… С виду-то оно и ничего как будто, — и покрикивает Крачек, и полает когда нужно, ровно бы, мол, и на самом деле голова всему, как следует, а как приглядишься ближе, то и увидишь, что во всём он под её дудку пляшет как медведь учёный… Хитрая баба была, — дура вот, а вертела умным человеком своей хитростью, как хотела… И часто, говорят, это так бывает на свете, когда наш брат, поживши хорошо, да вдруг с молодой свяжется… Совсем и разум, и волю потеряет… Ну да это ещё полбеды было, — пусть бы себе вертела дураком, коли он сам в петлю полез… Да, вот, беда настоящая, — стала ведьма Любашу гнать, — со свету плоть родную Крачека сживать, как у неё самой сын родился… Такой лютой мачехи и не бывало у нас в Сколе… Все у нас жалели бедную Любу, сам Крачек жалел и убивался про себя, а поделать ничего не мог, — пикнуть не смел, так в конце концов обошла его ведьма. Поверите, бедной девке совсем житья не стало, — и била её ведьма, и в голоде держала, в лохмотья рядила, чего-чего только не придумывала… Пробовал поп Фёдор вступиться за бедную, раз даже стал выговаривать Крачеку да на такое наскочил, что только рукой махнул… На версту отчитывала его Анка, пока домой брёл… «Ты, — говорит, — добродею, между мужем и женой не становись, — справляй свою службу Божию да за попадьёй своей присматривай, — вот, твоё дело… А Любку я учу, как сама хочу… Твоему Крачеку глаза выцарапаю, пусть только слово, дурак, вымолвит!» — И приставила ведьма Любку гусей пасти, даром что была она дитя отцовское, холёное, — а Любка и за это Бога благодарила, хоть от побоев избавилась… Вот тут-то и подвернулся Богданко…

III

Слыхали вы, чай, про Дудека из горной Кодни?.. Первый пачковоз^[3] был, — контрабандой, что на московскую сторону возил, и богатство своё сколотил, — слыхали? Ну, так Богданко этот был его сын родной… Красивый парень, ловкий да и богатый к тому же, — самый завидный жених во всей округе. Любая девка за него пошла бы, только бы глазом моргнул малый, — да что девка! — поповна и та бы не артачилась. Но из всех красавиц полюбилась ему, видите ли, одна Люба, даром что гусей пасла и в лохмотья наряжалась… Да так полюбилась, так в око запала, что хоть горло себе режь, хоть в самый ад кидайся, всё впору… Причаровала, словом… Крачек от радости ног под собой не слышал, любил он таки дочку, да и как отцу не радоваться такому зятю, — и сама Крачиха была даже довольна, потому что Богданко соглашался взять девку в одной сорочке, без единого гульдена… Кажется, чего бы тут ещё, — прямо так-таки в церковь Божию с дружками да потом на свадебный пир созвать добрых соседей… Ан, не тут-то было… Посмотрите, что вышло.

Был у меня, видите ли, крёстный сын, Петриком звали его… Славный парень, нельзя сказать иначе, видный и статный, да, вот, только одна беда, совсем как есть ничего за душой не имел. То и его, что при нём. Ну, чай, сами знаете, каково оно на теперешнем свете сироте-бедняку… Не нужно и очей карих, и стройного стана, и смелости, ничего не нужно, только бы гульдены звенели в кармане. А у Петрика не то, что гульдена, а и крейцера старого не было… Отца объездчики убили, когда товар через границу перетаскивал, мать умерла с горя, и остался бедняга один-одинёшенек.

Ну, вот, пошёл я раз в горы с ружьём за серной, — за большим крестом, что стоит на правой руке от Сколы, люди новый выводок видели, — пошёл да и наткнулся не на серну, а совсем на другое… Путал я, путал, устал даже, во все стороны засматривал, — нет тебе ничего да и только!.. Повернул уже домой, потому что солнце садиться стало, — когда гляжу: Петриково стадо пасётся себе тихонько, а его и тени не видно… Обернулся и, что ж бы вы думали, вижу, — стоит за утёсом Петрик, да с Любкой целуется… Ей-Богу, — даже глазам не поверил… А девка, лишь заприметила меня, такого, разумеется, деркача задала, что и след простыл…

Ну, известное дело, крякнул я здорово, ус поправляю, а Петрик снял шапку да и потянулся к моей руке. Нельзя не сказать, — почтительный малый был!

— Будь здрав, отче крёстный! — говорит.

— Здравствуй и ты, сыне, — отвечаю. — Чай, пора стадо гнать… а?

— Пора, отче! — говорит.

— То-то пора… А ты, кажется, Любкиных гусей загонял?..

Покраснел малый, — как маков цвет покраснел… Стоит, ровно воды в рот набрал.

— Что ж молчишь, — говорю, — Любка, ведь, это была?

— Любка! — отвечает.

— То-то, вот, Любка… А хорошо ли это с чужой невестой целоваться, а?

Тут уж и заговорил малый:

— Нет, — говорит, — отче крёстный, не чужая она, а моя невеста… Давно уже любимся мы с нею и давно присягнули друг другу… А что за ней Богданко увивается, — так этому не бывать, — говорит, — и ничего из этого не выйдет… Богданко, — говорит, — мне побратим и против меня не пойдёт, — мы ещё детьми были, крестами обменялись, и отцы наши это знали…

Слушал я, слушал, сначала диву дался, а потом и жалко стало мне малого.

— Эх, Петрик, Петрик, — говорю, — молод ты ещё и зелен… Не знаешь, что любовь делает с человеком, когда причарует… Не посмотрит он и на родного брата, не то, что побратима… Всё из головы выйдет…

— Нет, — отвечает, — не такой, отче, Богданко… Вот, я сегодня же переговорю с ним, — увидите… А только будьте милостивы, отче, — запросил малый жалобно, — не говорите ничего Крачеку, а тем паче Крачихе…

Почесал я на эти слова под шляпою, покрутил ус да и говорю парню:

— Слушай, малый, — говорю, — да ведь не ровня ты ей…

— Чем не ровня? — спрашивает. — Она гусей пасёт, — я коз да коров пасу… Что у Крачеков денег много, — говорит, — так нам их не нужно… Будем с Любкой скот пасти, а не то пойдём до московской границы, и я наймусь у жида пачки возить… Нас, горцев, охотно, — говорит, — в пачковозы нанимают и хорошие деньги дают…

«Верно-то, верно! — подумал я. — Лучше нашего брата никто контрабанду не протащит да объездчиков не проведёт»… Ну, а всё-таки покачал я головою, — потому, чуяло моё сердце, что не будет добра… Эх-вот, она молодость-то!

IV

После того в нашей Сколе только и разговору было, что Богдана совсем и узнать нельзя, — так позеленел парень да нравом изменился… Ни прежней живости, ни удальства, ни веселья, ничего, — так-таки ровно рукой сняло… Ходит хмурый, глядит ровно волк в землю, так и кажется каждому, что парень зло таит, а не то и намысливает что-нибудь. И все, конечно, только диву давались, потому что никто кроме меня не знал, что тут за причина, ну, а я, — известное дело, — молчал. Разное думали, всякие небылицы плели, а до настоящего никто не доходил, никому в голову не входило, чтобы тут дело о Любе да Петрике шло. Кто говорил, что Богданко вероятно деньги потерял, кто думал, что он с Крачихой насчёт Любкина приданого не поладил, — всякое плели, — ну а я себе, знай, посмеиваюсь только да ус покручиваю… — «Ладно, — мол, — болтай себе всяк, что хочешь, — никто кроме меня правды не знает!» — В кой-то день опять повстречал я Петрика в горах, подошёл к нему да и спрашиваю:

— Здоров, сыне… Ну, как дела?..

— А, ничего, отче крёстный, — отвечает малый, — и взор у него светлый да весёлый, — хвала Богу, ничего дела мои!

— Говорил с Богданом?

— Говорил, отче крёстный!..

— Ну, и что же?..

— А то, — говорит, — отче, что по правде, как сказал я всё ему, так он спервоначалу как снег побелел… Правду сказать, сильно это беднягу доняло, и жалко мне его стало… Рассердился даже Богдан, — ну, да я ему сейчас побратимский крест показал. — «Гляди, — говорю, — забыл разве, что мы при отцах ещё детьми крестами обменялись?.. Нельзя тебе против побратима идти!» — Смирился, — сейчас смирился… — Вздохнул только тяжко. — «В сердце, — говорит, — ты бы мне, побратим, лучше нож всадил!..»

— Эге!.. Ну, а ты ж ему что?

— Жалко мне его стало, страх как жалко, отче!.. Я и сказал ему только вот что: «Прости меня, — говорю, — побратим, прости, дорогой! И то рассуди, — говорю, — что ты богач, и родня у тебя сильная, и всякая девка за тебя пойдёт, даже поповна, а может кто и поповны почище пойдёт с охотой… Ну, а я — сирота бездомный, — только и есть у меня всего, что Любка… Не отнимай же, — говорю, — у меня последнего, что Бог послал».

— Так! Ну, а он тебе что? — спрашиваю.

— А он мне сказал: «Я б тебе, — говорит, — побратим мой, с охотой половину своего богатства отдал, лишь бы Любка тебя не любила, да ты б от неё отступился!..» Ну, а разве закажешь сердцу, — да и на что мне его богатство… Поговорили мы ещё, поговорили, ну, и разошлись. — «Пусть будет, как Бог судил!..» — только и сказал Богданко.

Выслушал я эту его речь, да и защемило у меня на сердце… Ровно бы так и почуяло оно недоброе.

— Ой, гляди, сыне, — говорю, — смотри, как бы греха какого не вышло…

— А с чего ж бы он и вышел? — спрашивает малый. — Побратим мой — добрый хлопец, Любка меня любит, — ну, вот, разве Крачиха упрётся, так мы с Любкой на неё и не посмотрим… Оставим ей всё Любкино добро, пусть себе владеет, — а сами уйдём.

— А Богдан же как? — спрашиваю…

— Что ж Богдан? — говорит. — Богданко — славный хлопец и не пойдёт против побратима… Найдёт он себе ещё и лучше невесту, — пошли ему Боже…

— Так-то так! — говорю. — Да только смотри, сыне… Не бывает ладу, где двое одну любят… Смотри, не добром, — говорю, — может это кончиться!

Ровно бы, вот, и чуяло сердце…

V

Скоро после того, знаете ли, позвал Богдан Петрика на охоту… «Так и так, — говорит, — выследил я здорового, — мол, — медведя в скалах, — матёрый зверь будет… Пойдём, — говорит… — Убьём его, — вот тебе, — говорит, — и деньги на свадьбу, — за такую шкуру да окорока ни весть сколько денег отвалят!..» А у Петрика и в мыслях никакой опаски нет, — прост был сердцем малый, — обрадовался, да так, что и ног под собой не слышал. — «Вот, так настоящий побратим, — думает, — лучше родного, — мол, — брата будет! Напрасно, — мол, — крёстный сомневался да беду пророчил!» — Пошли они, — Богдан ему и ружьё своё дал, и сумку свою с патронами. — «На, — говорит, — возьми, хорошее это ружьё, и зарядил я его хорошим гостинцем!» — Взял Петрик и пошёл себе весёлый рядом с побратимом… Идёт Богдан мрачнее тёмной ночи, глаз не поднимет, так и глядит только в сырую землю, а Петрику и заботы нет, об одном медведе думает: «Только бы, — мол, — скорее добраться до шкуры»… Так, вот, и идут они всё кверху и кверху горной тропкой. Только вдруг и стал Богдан.

— Стой, — говорит, — побратим, нужно нам здесь разделиться…

— Отчего так? — спрашивает Петрик.

— А оттого, — отвечает Богдан, — что зверь уже близко… Видишь, — говорит, — вон, ту чёрную трещину вверху, — ну, там и сидит он в пещере… По этой тропке двоим рядом не добраться, а гуськом на зверя идти негоже — один другому помехой будет.

— Верно! — отвечает Петрик. — Но есть ли, побратим, ещё и другая тропка до этой трещины?

— Оглянись только налево, — говорит Богдан, — видишь, вон, вьётся чёрный карниз над кручей, — ну, это и будет вторая тропка… Потруднее она, поопаснее, — сорваться легко с неё, — ну, да жребий бросим, кому Бог судит… Будем сходиться с двух сторон, — кому Бог зверя положит, на того он и выскочит…

— Что ж, давай кидать жребий, — отвечает Петрик охотно.

Кинули побратимы жребий, и выпала правая тропка Петрику, а по худшей Богдан пошёл… Карабкаются парни над тёмною бездной, ногтями за камень цепляются, сколько раз, может быть, смерть под ногами видели, а ничего, справляются… Известно уж, — где и серна призадумается, наш брат, горец, тенью проскальзывает… Дыхание иной раз затаишь, чтобы не сорваться, грудью к скале так прильнёшь, точно прирос к ней, — и всё-таки продвинешься. Ну, так, вот, побратимы уже и сходиться стали, — с двух сторон друг к другу приближаются, — вот уже и близко они, совсем близко, так, не больше, как на два ружейных ствола один от другого… Тут бы, кажется, и сойтись им, — ан, у самых ног чёрная бездонная трещина… Радостью забилось сердце у Петрика, — видит он, что сам Бог судил ему жребием медведя, потому что его тропка прямо в трещину идёт, а Богданко за камнем завернуть не может… Подходит Петрик к самому краю, заворачивает уже, держа ружьё наготове, а зверь, тут, как зарычит вдруг из тёмной трещины!.. Почуял, знать, сразу человека, — ну, да не сробел хлопец… Упёрся ногами в край тропки, навалился спиной на каменную стену утёса, наставил ружьё, нацелил, — бац! Подхватили чёрные духи на сто голосов выстрел, пошли перекликаться грохотом, рявкнул медведь, захватило дух у парня от счастья: «Положил, — думает, — зверя, — будет пожива!» — Да вдруг и побелел как снег горный…

— Ой, побратим, спасай, — кричит не своим голосом, — знать промахнулся я!

А Богданко стоит по ту сторону бездны, видит всё, глядит на побратима глазами темнее ночи да и отвечает ему, не поднимая ружья:

— Не промахнулся ты, Петрик… А только пуль не положил я в стволы ни себе, ни тебе, — и спасать тебя нечем… Как Бог судил, тому из нас и достанется Любка…

И свернул тут медведь на его глазах побратиму буйную головушку…

VI

Так, вот, как бывает у нас порой в нашей горной Сколе… Никто у вас в долине про это не знает, потому что мы, горцы, не любим судиться да возиться с чиновниками… Мало ли чего натворили бы те, когда бы узнали, — сколько бы народу тягать стали… А за что? Известное дело, — Божий суд тут был за милую!.. Другое дело, кабы Богдан подвёл как-нибудь Петрика, а тут подвоха не было, — по жребию шли, метали жребий честно!.. Что Богдан пуль не положил в стволы, — так что ж? Петрикова вина, что он не осмотрел ствола, а другое опять — то, что и себе Богдан не положил пули… Выйми он другой жребий, — было бы ему то же, что и Петрику, — на то шёл… На побратима своего руку поднять, конечно, грех, — ну, а так, на Божий суд пойти, — отчего ж? — другое совсем дело… Так мы, сколяне, и рассудили промеж себя, когда Богдан повинился нам всем у колокольни, — так и поп Фёдор судил… Правда, — трещат там разные сороки, что не будь Богдан богат, а Петрик сирота бездомный, то судили бы мы иначе, — ну, да на всякую брехню не откликнешься…

Вот, тут-то и случился грех с Любой… Как услышала, бедная, в чём винится Богдан, — побелела вся, всплеснула руками и кинулась бежать как оглашённая… Бросились за ней вдогонку парни, чуя недоброе, — да где уж!.. Только и видели, как Любка перекрестилась у самой бездны…

А только и Богданко недолго жил после того, — как лист пожелтел да высох малый, ровно бы кто из него алую кровь пил… Уж к каким знахарям ни водил его отец, кто ни отчитывал да ни откуривал, — потому думали, что и в самом деле может Петрик волкулаком стал, как без исповеди умер, и кровь его пьёт по ночам, — однако ничего не вышло… Как свечка сгорел малый!..

Примечания

1. Северные и восточные склоны Карпат заселены преимущественно горцами-славянами, по языку, обычаям и нравам часто весьма близкими малороссам.
2. укр.
3. Пачковоз — контрабандист.