СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ
править
ИЗДАННЫЙ ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ
НИК. ВАС. ГЕРБЕЛЯ
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
1871ПОЛЬСКІЕ ПОЭТЫ.
правитьВоевода. — А. Пушкина
Будрысъ и его сыновья. — А. Пушкина
Свитезянка. — Л. Мея
Ренегатъ. — Л. Мея
Крымскіе сонеты:
1. Аккерманскія степи. — А. Майкова
2. Морская тишь. — H. С--ва
3. Плаваніе. — H. С--ва
4. Буря. — H. С--ва
5. Видъ горъ изъ степей Козлова. — М. Лермонтова
6. Бахчисарайскій дворецъ. — Н. Гербеля
7. Бахчисарай ночью. — Н. Луговскаго
8. Могила Потоцкой. — Н. Берга
9. Могилы гарема. — Н. С--ва
10. Байдарская долина. — А. Майкова
11. Алушта днемъ. — А. Майкова
12. Алушта ночью. — Н. Луговскаго
13. Чатырдагъ. — Н. Луговскаго
14. Пилигримъ. — И. Козлова
15. Дорога надъ пропастью въ Чуфутъ-Кале. — Н. Берга
16. Гора Кикинеисъ. — Н. Берга
17. Развалины замка въ Балаклавѣ. — Н. Луговскаго
18. Аюдагъ. — С. Дурова
Разговоръ. — Н. Огарева
Сонъ. — Н. Берга
Въ альбомъ. — Н. Гербеля
Моя баловница. — Князя М. Голицына
Сонеты:
1. Воспоминаніе. — Н. Луговскаго
2. Къ Лаурѣ. — Н. Берга
3. Какъ ты проста во всемъ… — Н. Берга
4. Свиданіе въ лѣсу. — А. Фета
5. О милая моя… — Н. Берга
6. Утро и вечеръ. — Н. Гербеля
7. Нѣманъ. — Н. Берга
8. Благословеніе. — Н. Берга
9. Прощанье. — Н. Берга
А. МИЦКЕВИЧЪ.
правитьАдамъ Мицкевичъ, величайшій изъ польскихъ поэтовъ, родился наканунѣ Рождества 1798 года, въ старинной столицѣ Миндовга Новогрудкѣ, Минской губерніи. Родители его принадлежали къ числу небогатыхъ мелкихъ помѣщиковъ и жили въ стѣснённомъ положеніи, обременённые довольно значительнымъ семействомъ. Отецъ его билъ адвокатъ. Первоначальное воспитаніе Мицкевичъ получилъ въ доминиканскомъ училищѣ въ Новогрудкѣ, откуда перешолъ въ Минскую гимназію и, наконецъ, въ 1815 году, въ Виленскій университетъ, гдѣ слушалъ Лелевеля, познакомился съ нѣмецкою критикою въ примѣненіи къ классической филологіи, много читалъ и даже порывался писать, находя горячее сочувствіе и поддержку въ кружкѣ своихъ университетскихъ товарищей. Первые опыты молодого поэта не обѣщали ничего особеннаго. По окончаніи университетскаго курса, Мицкевичъ сначала хотѣлъ-было посвятить себя изученію химіи, но потомъ увлёкся литературой и опредѣлёнъ учителемъ латинскаго и польскаго языковъ въ уѣздное училище въ Ковнѣ. Первое время въ Ковнѣ онъ жилъ уединённо, мрачнымъ нелюдимомъ, но потомъ снова принялся за перо и написалъ двѣ первыя большія свои поэмы: «Поминки» и «Гранину», которыя издалъ въ свѣтъ, вмѣстѣ съ мелкими своими стихотвореніями, въ 1822 и 1823 годахъ, въ двухъ небольшихъ томахъ. Эти два томика упрочили славу Мицкевича и поставили его въ мнѣніи общества на ряду съ первыми польскими поэтами. Правда, въ его стихахъ было замѣтно вліяніе романтизма Гёте и Байрона, но и сквозь этотъ чужеземный туманъ ярко проглядывала оригинальность славянскаго поэта. Въ 1823 году онъ оставилъ Ковно и окончательно поселился въ Вильнѣ. Здѣсь, окружонный любовью и довѣріемъ своихъ старыхъ товарищей и всѣхъ знавшихъ его, поэтъ охотно импровизировалъ на шумныхъ сборищахъ, при звукѣ музыки, за бокаломъ шампанскаго. Это была самая счастливая пора его жизни. Ее прервало событіе, которое сильно потрясло его, дало новый строй его чувствамъ, и его мыслямъ новое направленіе, которому онъ остался вѣренъ до конца жизни. За участіе въ одномъ изъ виленскихъ тайныхъ обществъ, онъ былъ арестовавъ въ ноябрѣ 1823 года и высланъ въ Петербургъ, гдѣ прожилъ одиннадцать мѣсяцевъ. Затѣмъ, Мицкевичъ былъ отправленъ, по собственному желанію, въ Одессу, для опредѣленія профессоромъ въ Ришельевскій лицей, по этотъ проэктъ не осуществился, по неимѣнію вакантныхъ каѳедръ. Онъ пробылъ безъ всякихъ занятій девять мѣсяцевъ въ Одессѣ, побывалъ въ Крыму, оттуда вывезъ впечатлѣнія для своихъ «Крымскихъ Сонетовъ» и"Фариса". Изъ Одессы онъ былъ переведенъ въ концѣ 1825 года въ Москву, гдѣ и зачисленъ на службу въ канцелярію военнаго генералъ-губернатора. Въ 1828 году Мицкевичъ переѣхалъ въ Петербургъ, гдѣ подружился съ Пушкинымъ и нашолъ самый радушный пріемъ въ аристократическихъ салонахъ и у поляковъ, осѣдлыхъ въ столицѣ. Здѣсь онъ познакомился съ семействомъ знаменитой піанистки Маріи Шимановской, на дочери которой, Сэлинѣ, въ то время малюткѣ, онъ и женился пятнадцать лѣтъ спустя. Здѣсь же напечаталъ онъ свою знаменитую поэму «Конрадъ Валенродъ», написанную имъ во время странствованій по Россіи. Основная мысль поэмы не могла остаться тайною для многихъ и потому дальнѣйшее пребываніе въ Петербургѣ сдѣлалось для поэта не совсѣмъ удобнымъ и даже не ловкимъ. Онъ добылъ себѣ, при помощи друзей, заграничный паспортъ и 25-го іюня 1829 года отплылъ изъ Кронштадта, чтобы никогда уже не возвратиться въ Россію.
Въ Германіи онъ посѣтилъ Гёте, потомъ, черезъ Швейцарію и Альпы, пробрался въ Италію — въ Римъ, гдѣ вдохновляясь и восторгаясь памятниками прошедшаго, прислушивался чуткимъ ухомъ къ польскому движенію 1831 года. Передъ самымъ концомъ польскаго возстанія, Мицкевичъ внезапно оставилъ Римъ и отправился въ Польшу; но, не доѣзжая границы, узнавъ, что борьба окончилась, удалился въ Дрезденъ, гдѣ написалъ третью часть «Поминокъ», отличающуюся энергіею, мистицизмомъ и странными идеями, отвергаемыми разсудкомъ. Онъ описываетъ сцены своего заключенія въ Петропавловской крѣпости, потомъ — ни съ того, ни съ сего — помѣщаетъ какія-то странныя заклинанія и волхвованія, не представляющія даже ничего поэтическаго. Жоржъ Зандъ почему-то ставитъ названную поэму выше «Фауста» и «Манфреда», тогда-какъ она не только не можетъ идти въ сравненіе съ этими образцовыми произведеніями двухъ величайшихъ поэтовъ Германіи и Англіи, но даже гораздо ниже «Конрада Валенрода». Въ третьей части «Поминокъ» Мицкевичъ даже перестаетъ быть католикомъ: передъ нимъ носится образъ библейскаго личнаго Бога, окружоннаго миріадами безплотныхъ духовъ, и протестъ его противъ сущаго во имя чувства, оскорбляемаго слезами и кровью, несправедливостью и страданіями милліоновъ людей, доходитъ до богохульства. Въ 1832 году Мицкевичъ написалъ и издалъ въ Авиньонѣ «Книгу польскаго пилигримства», родъ эмигрантскаго евангелія. Въ этомъ крайне-слабомъ произведеніи онъ даже отказывается отъ самой поэзіи и начинаетъ проповѣдывать своимъ соотечественникамъ библейскою и народною прозою о назначеніи Польши въ будущемъ. Друзья Мицкевича стали безпокоиться, видя его мистическое настроеніе; даже сами католики не одобряли его «Пилигримовъ».
Еще во время своего пребыванія въ Римѣ, въ 1831 году, Мицкевичъ сошолся съ извѣстнымъ польскимъ писателемъ, графомъ Генрихомъ Ржевуцкимъ, который по своимъ фамильнымъ связямъ и по своей обширной памяти служилъ, такъ-сказать, живою лѣтописью лицъ и событій старой Польши, которыя онъ описывалъ и разсказывалъ съ поразительнымъ талантомъ. Сближеніе обоихъ этихъ писателей подѣйствовало плодотворно на каждаго изъ нихъ. Ржевуцкій, по совѣту Мицкевича, взялся за перо и написалъ свои «Записки Соплицы», въ которыхъ прошедшее представилось Мицкевичу съ новой стороны: онъ убѣдился, что для исторической поэмы не-зачѣмъ рыться въ старо-литовскихъ хроникахъ, что достаточно посмотрѣть сквозь призму лѣтъ издалека на свои собственныя юношескія воспоминанія, взять за основу шляхетское прошлое, слишкомъ презираемое и оклеветанное за-то именно, за что бы его слѣдовало хвалить, а не порицать — однимъ словомъ, снять съ этого прошедшаго заслоняющую его кору буржуазныхъ воззрѣній, наслоившихся въ восемнадцатомъ столѣтіи. Подъ вліяніемъ этой мысли, Мицкевичъ написалъ лучшее свое поэтическое произведеніе, свой знаменитый эпосъ въ двѣнадцати книгахъ «Панъ Тадеушъ», изображающій жизнь и бытъ литовскихъ губерній до войны 1812 года. Мицкевичъ началъ свою поэму въ Познани, которую онъ посѣтилъ осенью 1831 года, а окончилъ въ 1834 въ Парижѣ, гдѣ онъ поселился за годъ передъ тѣмъ.
Удаленіе изъ отечества оказало свое обычное дурное вліяніе на творчество поэта, лишивъ его освѣжающей наблюдательности за перемѣнами, происходящими въ средѣ общества на родной почвѣ. Къ тоскѣ по родинѣ присоединились еще семейныя хлопоты. Слыша похвалы дѣвицѣ Сэлинѣ Шимановской, которую онъ оставилъ ребёнкомъ въ Петербургѣ, Мицкевичъ проговорился передъ друзьями, что онъ охотно бы на ней женился. Друзья устроили дѣло: вызвали Сэлину въ Парижъ и въ августѣ 1835 года отпраздновало свадьбу; за свадьбою пошли дѣти, заботы о насущномъ хлѣбѣ. Въ 1839 году Лозанская академія предложила Мицкевичу каѳедру латинской словесности. Курсъ его имѣлъ большой успѣхъ. Въ это время министръ народнаго просвѣщенія во Франціи, Кузенъ, задумалъ учредить въ Collège de France каѳедру славянскихъ литературъ и предложилъ ее Мицкевичу. Поэтъ принялъ предложеніе министра — и курсъ открылся въ 1840 году. Исторія этого курса есть вмѣстѣ съ тѣмъ и исторія умственнаго паденія Мицкевича. Здѣсь-то развились и созрѣли въ нёмъ тѣ задатки мистицизма, которые существовали въ нёмъ всегда и коренились въ особенностяхъ его психической организаціи. Къ довершенію несчастія, около этого времени появился въ Парижѣ нѣкто Товянскій, странная личность: полушарлатанъ, мистикъ съ религіознымъ ученіемъ, которое во многомъ отклонялось отъ преданій католической церкви. Славянскіе курсы приняли странное направленіе. Сдѣлавшись ревностнымъ послѣдователемъ ученія Товянскаго, Мицкевичъ изъ профессора превратился въ проповѣдника и прорицателя, изъ каѳедры сдѣлалъ орудіе религіозной пропаганды, сталъ предсказывать скорое пришествіе Мессіи, предтечею котораго, по его мнѣнію, былъ Наполеонъ I. Французское правительство нашлось вынужденнымъ закрыть курсы славянскихъ литературъ, естественнымъ слѣдствіемъ чего была потеря Мицкевичемъ каѳедры въ Collège de France. Въ 1848 году Мицкевичъ отправился въ Италію, гдѣ Пій IX принялъ его очень ласково; затѣмъ, онъ вернулся въ Парижъ и получилъ мѣсто помощника библіотекаря въ арсеналѣ. Съ восшествіемъ Наполеона III на французскій престолъ, въ Мицкевичѣ ожили всѣ давнишнія надежды, которыя онъ возлагалъ на Францію, печальнымъ доказательствомъ чего служитъ жалкая ода поэта въ честь этого государя, и поѣздка его въ Константинополь съ порученіемъ отъ французскаго правительства содѣйствовать образованію польскихъ легіоновъ въ Турціи. Труды переѣзда и всякаго рода лишенія разстроили здоровье Мицкевича, и онъ умеръ вскорѣ по прибытіи въ Константинополь, 28-го ноября 1855 года, на пятьдесятъ седьмомъ году. Тѣло его было перевезено обратно во Францію и похоронено въ Монморанси, близъ Парижа.
I.
ВОЕВОДА.
Поздно ночью изъ похода
Воротился воевода.
Онъ слугамъ велитъ молчать;
Въ спальну кинулся къ постелѣ —
Дернулъ пологъ: въ самомъ дѣлѣ —
Никого: пуста кровать.
И — мрачнѣе чорной ночи —
Онъ потупилъ грозны очи,
Сталъ крутить свой сивый усъ;
Рукава назадъ закинулъ,
Вышелъ вонъ, замокъ задвинулъ:
"Гей, ты, кликнулъ, чортовъ кусъ!
«А зачѣмъ нѣтъ у забора
Ни собаки, ни затвора?
Я васъ, хамы!.. Дай ружьё;
Приготовь мѣшокъ, верёвку,
Да сними съ гвоздя винтовку.
Ну, за мною!.. Я жь её!»
Панъ и хлопецъ подъ заборомъ
Тихимъ крадутся дозоромъ,
Входятъ въ садъ и — сквозь вѣтвей —
На скамейкѣ у фонтана
Въ бѣломъ платьѣ, видятъ, панна —
И мужчина передъ ней.
Говоритъ онъ: "всё пропало,
Чѣмъ лишь только я, бывало,
Наслаждался, что любилъ:
Бѣлой груди воздыханье,
Нѣжной ручки пожиманье —
Воевода всё купилъ.
«Сколько лѣтъ тобой страдалъ я,
Сколько лѣтъ тебя искалъ я!
Отъ меня ты отперлась.
Не искалъ онъ, не страдалъ онъ,
Серебромъ лишь побряцалъ онъ —
И ему ты отдалась»*
«Я скакалъ во мракѣ ночи
Милой панны видѣть очи,
Руку нѣжную пожать,
Пожелать для новоселья
Много лѣтъ ей и веселья
И потомъ на-вѣкъ бѣжать.»
Панна плачетъ и тоскуетъ;
Онъ колѣна ей цалуетъ;
А сквозь вѣтви тѣ глядятъ —
Ружья на земь опустили,
По патрону откусили,
Вбили шомполомъ зарядъ.
Подступили осторожно.
«Панъ мой, цѣлить мнѣ не можно»,
Бѣдный хлопецъ прошепталъ:
«Вѣтеръ что ли, плачутъ очи,
Дрожь берётъ; въ рукахъ нѣтъ мочи,
Порохъ въ полку не попалъ.»
«Тише ты, гайдучье племя!
Будешь плакать, дай мнѣ время!
Сыпь на полку… Наводи…
Цѣль ей въ лобъ, лѣвѣе… выше.
Съ паномъ справлюсь самъ. Потише —
Прежде я; ты погоди.»
Выстрѣлъ по саду раздался.
Хлопецъ пана не дождался;
Воевода закричалъ,
Воевода пошатнулся ..
Хлопецъ видно промахнулся:
Прямо въ лобъ ему попалъ.
А. Пушкинъ.
II.
БУДРЫСЪ И ЕГО СЫНОВЬЯ.
Три у Будрыса сына, какъ и онъ, три литвина.
Онъ пришолъ толковать съ молодцами.
"Дѣти, сѣдла чините, лошадей проводите,
Да точите мечи съ бердышами.
"Справедлива вѣсть эта: на три стороны свѣта
Три замышлены въ Вильнѣ похода:
Панъ идётъ на поляковъ, а Ольгердъ на прусаковъ,
А на русскихъ — Кестутъ-воевода.
"Люди вы молодые, силачи удалые —
(Да хранятъ васъ литовскіе боги!)
Нынче самъ я не ѣду, васъ я шлю на побѣду:
Трое васъ — вотъ и три вамъ дороги.
"Будетъ всѣмъ по наградѣ: пусть одинъ въ Новѣградѣ
Поживится отъ русскихъ добычей.
Жоны ихъ, какъ въ окладахъ, въ драгоцѣнныхъ нарядахъ;
Домы полны; богатъ ихъ обычай.
"А другой отъ прусаковъ, отъ проклятыхъ крыжаковъ,
Можетъ много достать дорогого:
Денегъ съ цѣлаго свѣта, суконъ яркаго цвѣта,
Янтарю — что песку тамъ морского.
"Третій съ Пазомъ на ляха пусть ударитъ безъ страха:
Въ Польшѣ мало богатства и блеску;
Сабель взять тамъ не худо; но ужь вѣрно оттуда
Привезётъ онъ мнѣ на домъ невѣстку.
"Нѣтъ на свѣтѣ царицы краше польской дѣвицы:
Весела — что котёнокъ у печки,
И какъ роза румяна, а бѣла — что сметана;
Очи свѣтятся будто двѣ свѣчки.
«Былъ я, дѣти, моложе, въ Польшу съѣздилъ я тоже,
И оттуда привёзъ себѣ жонку;
Вотъ и вѣкъ доживаю, а всегда вспомиваю
Про неё, какъ гляжу въ ту сторонку.»
Сыновья съ нимъ простились и въ дорогу пустились.
Ждётъ-пождётъ ихъ старикъ домовитый —
Дни за днями проводитъ: ни одинъ не приходитъ.
Будрысъ думалъ: «ужь видно убиты!»
Снѣгъ на землю валится, сынъ дорогою мчится,
И подъ буркою ноша большая.
«Чѣмъ тебя надѣлили? что тамъ? Ге — не рубли ли?»
— «Нѣтъ, отецъ мой, полячка младая.»
Снѣгъ пушистый валится, всадникъ съ ношею мчится,
Чорной буркой её покрывая.
«Что подъ буркой такое? Не сукно ли цвѣтное?»
— «Нѣтъ, отецъ мой, полячка младая.»
Снѣгъ на землю валится, третій съ ношею мчится,
Чорной буркой её прикрываетъ.
Старый Будрысъ хлопочетъ, и спросить ужь не хочетъ,
А гостей на три свадьбы сзываетъ,
А. Пушкинъ.
III.
СВИТЕЗЯНКА.
Кто этотъ молодецъ статный, красивый?
Что за дѣвица съ нимъ, краснымъ?
Вдоль по прибрежью Свитёзи бурливой
Идутъ при мѣсяцѣ ясномъ.
Оба малины набрали въ кошницы,
Вьютъ по вѣнку себѣ оба:
Знать, онъ — желанный красотки-дѣвицы,
Знать, она парня зазноба.
Каждую полночь въ тѣни осокори
Онъ ее здѣсь поджидаетъ:
Молодецъ — ловчій въ сосѣдственномъ борѣ,
Дѣвица… кто ее знаетъ!
Богъ вѣсть — когда и откуда приходитъ,
Богъ вѣсть — куда исчезаетъ!
Мокрой былинкой надъ озеромъ всходитъ,
Искрой ночной пропадаетъ.
— "Полно таиться со мной, дорогая!
Вымолви слово, для Бога:
Гдѣ твоя хата и сёмья родная,
Какъ къ тебѣ путь и дорога?
"Минуло лѣто, листочки валятся;
Холодно въ полѣ просторномъ…
Али всегда мнѣ тебя дожидаться
Здѣсь за прибрежьѣ озёрномъ?
"Али всегда ты, какъ тѣнь гробовая,
Бродишь полночной порою?
Лучше ко мнѣ приходи, дорогая,
Лучше останься со мною!
«Вотъ и избёнка моя не далечко,
Видишь — гдѣ въ чащѣ лощина…
Будетъ у насъ съ тобой лавка и печка,
Будетъ и хлѣбъ, и дичина.»
— "Парнямъ не вѣрю я, чтобы ни пѣли,
Знаю я всѣ ихъ уловки:
Въ голосѣ ихъ — соловьиныя трели,
Въ сердцѣ ихъ — лисьи снаровки.
«Ты насмѣёшься потомъ надо мною,
Кинешь меня и загубишь.
Я тебѣ тайну, пожалуй, открою,
Только… ты вправду ли любишь?»
Молодецъ клялся у ногъ своей милой,
Землю сырую бралъ въ руку;
Бралъ, заклинался тёмною силой,
На душу вѣчную муку.
— «Будь же ты вѣренъ въ священномъ обѣтѣ:
Если кто клятву забудетъ —
Горе ему и на нынѣшнемъ свѣтѣ,
Горе и тамъ ему будетъ!»
Молвила строгое слово дѣвица,
Молвивъ, вѣнокъ надѣваетъ,
Парню махнула рукой — и, какъ птица,
Въ тёмныхъ кустахъ исчезаетъ.
Слѣдомъ за ней, по кустамъ и по кочкамъ,
Гонится ловчій — задаромъ!
Сгибла, умчалась изъ глазъ вѣтерочкомъ,
Тонкимъ разсѣялась паромъ.
Вотъ онъ остался одинъ надъ водою…
Нѣтъ ни слѣда, ни тропинки;
Тихо кругомъ него, лишь подъ ногою
Кой-гдѣ хрустятъ хворостинки.
Онъ надъ стремниной идётъ торопливо,
Робко поводитъ очами…
Вихорь пронёсся дубравой сонливой;
Озеро вздулось волнами —
Вздулось, вскипѣло до дна котловины…
Въявь, или грёза ночная?
Тамъ, надъ Свитёзью, изъ тёмной пучины
Всплыла краса молодая.
Личико чище лилеи прибрежной,
Вспрыснутой свѣжей росою;
Лёгкою тканію ставъ бѣлоснѣжный
Обвитъ, какъ лёгкою мглою.
--«Парень пригожій мой, парень красивый!»
Молвила дѣвица страстно:
"Кто ты? зачѣмъ надъ Свитёзью бурливой
Бродишь порою ненастной?
"Полно жалѣть тебѣ пташки отлётной,
Глупой и вѣтренной дѣвки:
Ты по ней сохнешь, а ей, перемётной,
Только смѣшки да издѣвки.
"Полно вздыхать тебѣ, полно томиться,
Няньчиться съ думой печальной:
Бросься къ намъ въ волны, и будемъ кружиться
Вмѣстѣ по зыби хрустальной.
"Хочешь, мой милый — и ласточкой шибкой
Будешь надъ озеромъ мчаться,
Али здоровой, весёлою рыбкой
Цѣлый день въ струйкахъ плескаться.
«На ночь, на ложе волны серебристой
Ландышей мы набросаемъ,
Сладко задремлемъ подъ сѣнью струистой,
Дивныя грёзы узнаемъ.»
Смолкнула. Вѣтеръ покровъ ей колышетъ,
Млечную грудь открывая…
Парень, хоть смотритъ не смотритъ, а слышитъ —
Близко краса молодая:
То надъ водою въ кругахъ прихотливыхъ
Мчится, воды не касаясь,
То заиграетъ въ волнахъ говорливыхъ,
Жемчугомъ брызгъ осыпаясь.
Ловчій смутился душой, подбѣгаетъ
Къ самому краю стремнины,
Хочетъ спрыгнуть — и назадъ отступаетъ:
Милы, но страшны пучины.
Вдругъ къ нему въ ноги полна подкатилась,
Плещетъ, ласкается, манитъ…
Сердце въ нёмъ замерло, кровь расходилась —
Память и мысли туманитъ.
И позабылъ онъ про прежнюю любу,
Клятвою прёзрѣлъ святою:
Кинулся въ волны на вѣрную сгубу
Слѣдомъ за новой красою.
Вотъ надъ волнами несётся онъ смѣло,
Смѣло очами поводитъ…
Берегъ изъ глазъ у него то и дѣло
Дальше и дальше уходитъ.
Ловчій къ дѣвицѣ плывётъ что есть мочи,
Доплылъ и обвилъ руками,
Смотрится ей въ ненаглядныя очи,
Льнётъ къ ея губкамъ устами.
Въ этотъ мигъ мѣсяцъ надъ тучею чорной
Вспыхнулъ сквозь темень ночную:
Ловчій взглянулъ и въ красоткѣ озёрной
Призналъ подругу лѣсную.
--"Такъ-то ты вѣренъ въ священномъ обѣтѣ?
Если кто клятву забудетъ —
Горе ему и на нынѣшнемъ свѣтѣ,
Горе и тамъ ему будетъ!
"Нѣтъ, не тебѣ надъ холодной струёю
Рыбкой весёлой плескаться:
Тѣло твоё роспадётся землёю,
Очи пескомъ засорятся.
«А за измѣну душа проклятія
Вѣчно при той осокори
Будетъ томиться, въ тоскѣ изнывая…
Горе измѣннику, горе!»
Слушаетъ ловчій, плывётъ торопливо,
Робко поводитъ очами…
Вихорь пронёсся дубравой сонливой;
Озеро вздулось волнами —
Вздулось, вскипѣло до дна котловины,
Пѣнится, плещетъ и стонетъ…
Вотъ разступились сѣдыя пучины:
Дѣвица съ молодцомъ тонетъ.
Волны доселѣ вздымаются въ пѣнѣ;
Ночью, при мѣсяцѣ ясномъ,
Бродятъ доселѣ двѣ блѣдныя тѣни —
Дѣвица съ молодцомъ краснымъ.
Молодецъ стонетъ въ тѣни осокори,
Дѣвица въ плёсѣ играетъ…
Молодецъ ловчимъ когда-то былъ въ борѣ,
Дѣвица… кто ее знаетъ!
Л. Мей.
IV.
РЕНЕГАТЪ.
О томъ, что недавно случилось въ Иранѣ,
Повѣдаю я передъ всѣми:
Сидѣлъ на цвѣтномъ кашемировомъ диванѣ
Паша трехбунчужный въ гаремѣ.
Гречанки, лезгинки поютъ и играютъ,
Подъ пѣсни ихъ пляшутъ киргизки:
Здѣсь небо, тамъ тѣни Эвлиса мелькаютъ
Въ обѣтныхъ глазахъ одалиски.
Паша ихъ не видитъ, паша ихъ не слышитъ;
Надвинувъ чалму, недвижимо
И молча онъ куритъ — и вѣтеръ колышетъ
Вокругъ его облако дыма.
Вдругъ шумъ до порога блаженства доходить —
Рабы разступились толпою:
Кизляръ-ага новую плѣнницу вводитъ
И молвитъ, склонясь предъ пашою:
"Эффенди! твои свѣтозарныя очи
Горятъ межь звѣздами дивана,
Какъ въ яркихъ алмазахъ, на ризахъ полночи,
Самъ пламенникъ Альдеборана.
"Блесни же мнѣ свыше, свѣтило дивана!
Слуга твой, въ усердьѣ горячемъ,
Принёсъ тебѣ вѣсти, что вѣтръ Ляхистана
Даритъ тебя новымъ харачемъ.
«Въ Стамбулѣ сады падишаха едва ли
Такою красуются розой…
Она — уроженка холодной той дали,
Куда ты уносишься грёзой.»
Тутъ съ плѣнницы снялъ онъ покровъ горделиво —
И ахнулъ весь дворъ и смутился…
Паша на красавицу глянулъ лѣниво —
И медленно на бокъ склонился.
Чубукъ и чалма у него упадаютъ;
Дремотой смежилися вѣки,
Уста посинѣли… Къ нему подбѣгаютъ:
Уснулъ ренегатѣ… и на-вѣки.
Л. Май.
V.
КРЫМСКІЕ СОНЕТЫ.
1.
АКЕРМАНСКІЯ СТЕПИ.
Въ просторъ зелёнаго вплываю океана;
Телега, какъ ладья въ разливѣ свѣтлыхъ водъ,
Въ волнахъ шумящихъ травъ, среди цвѣтовъ плывётъ,
Минуя острова колючаго бурьяна.
Темнѣетъ; впереди — ни знака, ни кургана.
Ввѣряясь лишь звѣздамъ, я двигаюсь вперёдъ…
Но что тамъ? облако ль? денницы ли восходъ?
Тамъ Днѣстръ; блеснулъ маякъ, лампада Акермана.
Стой!… Боже, журавлей на небѣ слышенъ лётъ,
А ихъ — и сокола бъ не уловило око!
Былину мотылёкъ колеблетъ; вотъ ползётъ
Украдкой скользкій ужъ, шурша въ травѣ высокой.
Такая тишина, что зовъ съ Литвы бъ далёкой
Былъ слышенъ… Только нѣтъ, ни кто не позовётъ!
А. Майковъ.
2.
МОРСКАЯ ТИШЬ.
По флагамъ вѣтерокъ, скользя едва, играетъ;
Какъ перси нѣжныя, вздымается волна:
Такъ обручённая, счастливыхъ грёзъ полна,
Проснётся, чуть вздохнётъ и снова засыпаетъ.
Подобно знаменамъ, гдѣ брани шумъ затихъ,
Повисли паруса на мачтѣ обнажонной;
Колышется корабль, какъ цѣпью пригвождённый;
Матросъ вздохнулъ легко: насталъ веселья мигъ!
О, море! есть среди живыхъ твоихъ созданій
Чудовище, что спитъ подъ стоны бурь на днѣ
И грозно рамена подъемлетъ въ тишинѣ.
О, мысль! въ тебѣ живётъ змѣя воспоминаній,
Что спитъ въ дни грозныхъ бѣдъ, тревожныхъ ожиданій,
А въ дни покоя въ грудь вонзаетъ когти мнѣ.
H. С--въ.
3.
ПЛАВАНІЕ.
Ужасный шумъ! Кишатъ страшилища морей,
Матросъ взбѣжалъ на верхъ: пора, готовьтесь, дѣти!
Взбѣжалъ, раскинулся, повисъ въ воздушной сѣти,
Какъ у силка паукъ, надъ петлею своей.
По вѣтру сорвался корабль съ узды насилья,
Въ сугробахъ пѣнистыхъ вознёсъ хребетъ, исчезъ,
Возникъ, стоиталъ волну, несётся въ даль небесъ
И рѣжетъ облава, вбирая вѣтеръ въ крылья.
И вырывается у насъ невольный крикъ…
Какъ мачта, носится мой духъ среди пучины;
Взвилась фантазія, какъ космы парусовъ.
И руки я простёръ, и въ кораблю приникъ,
Какъ-будто придаю полётъ ему орлиный:
Мнѣ любо и легко быть птицей облаковъ.
H. С--въ.
4.
БУРЯ.
Ужъ свёрнутъ парусъ; вой, гроза, трещитъ кормило;
Шумъ громкій голосовъ и помпъ зловѣщій стукъ;
Канаты у людей ужь вырвались изъ рукъ;
Надежды нѣтъ: зашло кровавое свѣтило.
Побѣдно вихрь завылъ — и на хребетъ волны,
Съ ступени на ступень, средь общаго смятенья,
Изъ безднъ подъемлется къ намъ геній разрушенья,
Какъ воинъ, лѣзущій на штурмъ въ проломъ стѣны.
Кто за-мертво лежитъ, кто руки воздѣваетъ,
Кто падаетъ, крестясь, въ объятія друзей,
Кто молится, чтобъ смерть сокрылась отъ очей.
Въ молчаньи, всѣмъ чужой, одинъ лишь помышляетъ:
Счастливъ, кто чувства всѣ утратилъ для скорбей,
Кто съ вѣрою знакомъ, кто друга обнимаетъ.
H. С--въ.
5.
ВИДЪ ГОРЪ ИЗЪ СТЕПЕЙ КОЗЛОВА.
Пилигримъ.
Аллахъ ли тамъ, среди пустыни
Застывшихъ волнъ, воздвигъ твердыни,
Притоны ангеламъ своимъ?
Иль дивы, словомъ роковымъ,
Стѣной умѣли такъ высоко
Громады скалъ нагромоздить,
Чтобъ путь на сѣверъ заградить
Звѣздамъ, кочующимъ съ востока?
Вотъ свѣтъ всё небо озарилъ:
То не пожаръ ли Цареграда?
Иль Богъ во сводамъ пригвоздилъ
Тебя, полночная лампада,
Маякъ спасительный, отрада
Плывущихъ по морю свѣтилъ?
Мирза.
Тамъ былъ я: тамъ со дня созданья
Бушуетъ вѣчная мятель;
Потоковъ видѣлъ колыбель,
Дохнулъ — и мёрзнулъ паръ дыханья.
Я проложилъ мой смѣлый слѣдъ,
Гдѣ для орловъ дороги нѣтъ
И дремлетъ громѣ надъ глубиною,
И тамъ, гдѣ надъ моей чалмою
Одна сверкала лишь звѣзда —
То Чатырдагъ былъ!…
Пилигримъ.
А!…
М. Лермонтовъ.
6.
БАХЧИСАРАЙСКІЙ ДВОРЕЦЪ.
Дворецъ Гирея пустъ; средь залъ его старинныхъ,
По окнамъ, по софамъ, въ преддверіяхъ пустынныхъ,
Гдѣ нѣкогда паши сметали пыль челомъ,
Таится саранча и вьётся змѣй кольцомъ.
Въ окно пробрался плющь, заткалъ собою своди
И гроздьями повисъ: онъ — именемъ природы —
Пріемлетъ трудъ людской и пишетъ на стѣнахъ,
Какъ въ валтасаровъ часъ: «развалина и прахъ!»
Въ углу одной изъ залъ виднѣется сосудъ:
Фонтанъ играетъ въ нёмъ; струи его бѣгутъ,
Роняя перлы слёзъ, и шепчутъ средь пустыни:
Что сталось съ вами — власть, и слава и любовь?
Вы мнили вѣчно жить; ключъ билъ и падалъ вновь…
Увы! не стало васъ; а ключъ журчитъ по-нынѣ.
Н. Гербель.
7.
БАХЧИСАРАЙ НОЧЬЮ.
Темнѣетъ. Изъ джами расходятся суниты;
Умолкъ изана звукъ и гулъ людскихъ рѣчей;
Зардѣлись у зари рубинами ланиты;
Спѣшитъ въ любовницѣ сребристый царь ночей.
Гаремы на небѣ огнями звѣздъ залиты,
И тучка чистая плывётъ межь тѣхъ огней,
Какъ лебедь, дремлющій на озерѣ: у ней
Обводы золотомъ, грудь жемчугомъ увиты.
Здѣсь тѣнь отбросили вершины кипариса,
Вдали чернѣются громады скалъ толпой,
Какъ стая дьяволовъ въ диванѣ у Эвлиса,
Подъ мглистымъ пологомъ. Съ вершины скалъ порой,
Проснувшись, молнія летитъ быстрѣй Фариса
И тонетъ въ синевѣ бездонной и нѣмой.
Н. Луговской.
8.
МОГИЛА ПОТОЦКОЙ.
Въ странѣ весны, какъ роза молодая,
На утренней зарѣ увяла ты,
Въ далёкую отчизну посылая
Послѣдній вздохъ, послѣднія мечты!
Тамъ, къ сѣверу, брильянтами играя,
Потоки звѣздъ по небу разлиты:
Не твой ли взоръ оставилъ тамъ слѣды,
На родину стремясь и догорая?
О, полька, здѣсь, покинувъ свой народъ,
Паду и я, забытый міромъ странникъ;
Когда-нибудь соотчичъ-патріотъ,
Подобно мнѣ, блуждающій изгнанникъ,
Къ тебѣ на гробъ задумчиво придётъ —
И пѣсню намъ родимую споётъ!
Н. Бергъ.
9.
МОГИЛЫ ГАРЕМА.
Мирза.
Съ разсадника любви Аллахъ пріялъ до срока
Здѣсь гроздья нѣжныя. Гробъ, вѣчности челнокъ,
Изъ моря радости безпременно увлёкъ
Отъ свѣта въ царство тьмы жемчужины востока.
Забвенія на нихъ простерта пелена,
Надъ ними, какъ бунчукъ надъ сонмомъ привидѣній,
Холодная чалма, и врѣзалъ на ступени
Гяуръ чуть видныя на камнѣ имена.
О, розы райскія! о, дѣвы безъ порока!
Дни ваши отцвѣли подъ листьями стыда,
Сокрытыя отъ глазъ невѣрныхъ навсегда.
Но взоръ чужой проникъ. Смягчится ль гнѣвъ пророка,
Что прахъ вашъ осквернёнъ. Я странника сюда
Ввёлъ самъ, зане слезой его затьмилось око.
H. С--въ.
10.
БАЙДАРСКАЯ ДОЛИНА.
Скачу какъ бѣшеный на бѣшеномъ конѣ.
Долины, скалы, лѣсъ мелькаютъ предо мною,
Смѣняясь какъ волна въ потокѣ за волною…
Тѣмъ вихремъ образовъ упиться — любо мнѣ!
Но обезсилилъ конь. На землю тихо льётся
Таинственная мгла съ темнѣющихъ небесъ,
А предъ усталыми очами всё несётся
Тотъ вихорь образовъ — долины, скалы, лѣсъ…
Все спитъ, не спится мнѣ — и въ морю я сбѣгаю;
Вотъ съ шумомъ чорный валъ несётся; жадно я
Къ нему склоняюся и руки простираю…
Всплеснулъ, закрылся онъ; хаосъ повлёкъ меня —
И я, какъ въ безднѣ чолнъ, крушимый, ожидаю
Что вкуситъ хоть на мигъ забвенья мысль моя.
А. Майковъ.
11.
АЛУШТА ДНЕМЪ.
Предъ солнцемъ гребень горъ снимаетъ свой покровъ;
Спѣшитъ свершить намазъ свой нива золотая,
И шелохнулся лѣсъ, съ кудрей своихъ роняя,
Какъ съ ханскихъ чётокъ, дождь камней и жемчуговъ.
Долина вся въ цвѣтахъ. Надъ этими цвѣтами
Рой пёстрыхъ бабочекъ — цвѣтовъ летучихъ рой —
Что пологъ зыблется алмазными волнами;
А выше — саранча вздымаетъ завѣсъ свой.
Надъ бездною морской стоитъ скала нагая.
Бурунъ въ ногамъ ея летитъ и, раздробясь
И пѣною, какъ тигръ глазами, весь сверкая,
Уходитъ съ мыслію нагрянуть въ тотъ же часъ;
Но море синее спокойно — чайки рѣютъ,
Гуляютъ лебеди и корабли бѣлѣютъ.
А. Майковъ.
12.
АЛУШТА НОЧЬЮ.
Тяжолый лѣтній зной остуженъ вѣтерками;
Упалъ на Чатирдагъ свѣтильникъ всѣхъ міровъ,
Змѣится пурпуромъ надъ склонами хребтовъ
И гаснетъ. Ночь царитъ въ горахъ и за горами.
Сталъ робче пѣшеходъ. Чу! слышенъ звонъ ручьёвъ;
На ложѣ сладкихъ грёзъ, увитомъ васильками,
Струится ароматъ, какъ музыка цвѣтовъ,
И сердцу говоритъ беззвучными рѣчами.
Смыкаетъ сонъ мои усталые глаза…
Вдругъ метеоръ сверкнулъ: въ одно мгновенье ока
Онъ облилъ золотомъ и долъ, и небеса…
О ночь восточная! Какъ гурія востока,
Едва навѣешь сонъ ты нѣгою своей,
Какъ будишь къ нѣгѣ вновь сверканіемъ очей.
Н. Луговской.
13.
ЧАТЫРДАГЪ.
Мирза.
Дрожа, твою стопу цалуетъ сынъ пророка;
Какъ мачты корабля, великій Чатирдагъ,
Ушолъ ты по скаламъ въ туманный міръ далёкій.
О, минаретъ земли! о, горный падишахъ!
Какъ грозный Гавріилъ, стрегущій двери рая,
Сидишь ты одинокъ у вратъ небесъ святыхъ.
Твой плащъ — дремучій лѣсъ; чалма жь, изъ тучъ свитая,
Струями затканы потоковъ огневыхъ.
Томитъ ли зной дневной, спадётъ ли мракъ глубокій,
На жатвѣ ль саранча, гяуръ идётъ войной —
Всегда недвижимъ, глухъ ты, Чатырдагъ высокій!
И, словно драгоманъ межь небомъ и землёй,
Подъ ноги подославъ и громы и народы,
Ты внемлешь лишь словамъ Творца среди природы.
Н. Луговской.
14.
ПИЛИГРИМЪ.
Роскошныя поля кругомъ меня лежатъ;
Играетъ надо мной лучь радостной денницы;
Любовью дышутъ здѣсь плѣнительныя лици;
Но думы далеко къ минувшему летятъ.
Напѣвомъ милымъ мнѣ дубравы тамъ шумятъ…
Байдары соловей, салгирскія дѣвицы,
Огнистый ананасъ и яхонтъ шелковицы —
Твоихъ зелёныхъ тундръ, Литва, не замѣнятъ!
Въ краю роскошномъ я брожу съ душой унылой:
Хоть всё меня манитъ, въ тоскѣ стремлюся къ той,
Которую любилъ порою молодой.
Онъ отнятъ у меня, мой отчій край; но милой
О другѣ всё твердитъ въ родимой сторонѣ —
Тамъ живъ мой слѣдъ: скажи, ты помнишь обо мнѣ?
И. Козловъ.
15.
ДОРОГА НАДЪ ПРОПАСТЬЮ ВЪ ЧУФУТЪ-КАЛЕ.
Мирза.
Молитву! стой! не шевели браздами,
Ногамъ коня ввѣряя разумъ свой:
Онъ самъ пойдётъ, глубь мѣряя очами
И скользкій путь пытаючи ногой.
И вотъ повисъ! Внизу зіяетъ бездна:
На дно ея ты взора не бросай,
Не указуй рукою безполезно
И мыслію проникнуть не дерзай!
Твой взоръ до дна той бездны не достанетъ,
Крыла рукѣ безсильной не дано,
А мысль твоя, какъ якорь, вдругъ утянетъ
Твой утлый чолнъ на илистое дно.
Пилигримъ.
А я взглянулъ; Испуганному глазу
Почудилось… По смерти разскажу:
Иной языкъ мнѣ нуженъ для разсказу;
Здѣсь, на землѣ, я словъ не нахожу.
Н. Бергъ.
16.
ГОРА КИКИНЕИСЪ.
Мирза.
Взгляни на небеса, лежащія внизу —
То море! А надъ нимъ, какъ завѣса тумана,
Какъ чорное крыло у птицы-великана:
То мчатся облака, несущія грозу.
Подобно островамъ, плывутъ они надъ нами,
Увлаживая долъ серебряной росой;
Вдали невѣрный блескъ играетъ временами
И рѣжетъ небеса огнистой полосой —
То молнія! Смотри: я кинусь черезъ бездну;
За ней, на той скалѣ, ищи меня съ конёмъ;
Но если предъ тобой внезапно я исчезну,
То знай, что никому не ѣздить тѣмъ путёмъ.
Н. Бергъ.
17.
РАЗВАЛИНЫ ЗАМКА ВЪ БАЛАКЛАВЕ.
Твердыня, бывшая на мѣстѣ этихъ грудъ
Неблагодарный Крымъ, была твоя ограда;
Теперь же въ черепахъ гигантскихъ здѣсь живутъ
Лишь гады подлые и людъ — подлѣе гада.
Взойдёмъ на башню, вверхъ. Ищу слѣда гербовъ:
Вотъ въ этой надписѣ, въ забвеньи-- думать надо —
Покоится герой, гроза и страхъ полковъ,
Какъ червь, окутанный въ листочекъ винограда.
Здѣсь грекъ ваялъ въ стѣнахъ карнизъ аѳинскій свой,
Авзонецъ укрощалъ отсель татаръ цѣпями
И набожный хаджи пѣвалъ намазъ святой.
Теперь лишь коршуны летаютъ надъ гробами,
Какъ въ мѣстѣ, гдѣ чума всё обратила въ прахъ:
Навѣки водружонъ на башняхъ чорный флагъ.
Н. Луговской.
18.
АЮДАГЪ.
Люблю, облокотясь на скалы Аюдага,
Глядѣть, какъ борется волна съ сѣдой волной,
Какъ, пѣнясь и дробясь, бунтующая влага
Горитъ алмазами и радугой живой.
Вотъ, словно рать китовъ, ихъ буйная ватага
Бросается — берётъ оплотъ береговой
И, возвращаясь вспять, роняетъ, вмѣсто стяга,
Коралы яркіе и жемчугъ дорогой.
Такъ и на грудь твою горячую, пѣвецъ,
Невзгоды тайныя и бури набѣгаютъ;
Но арфу ты берёшь — и горестямъ конецъ.
Онѣ, тревожныя, мгновенно исчезаютъ
И пѣсни дивныя въ побѣгѣ оставляютъ:
Изъ пѣсенъ тѣхъ вѣка плетутъ тебѣ вѣнецъ.
С. Дуровъ.
VI.
РАЗГОВОРЪ.
Мой другъ, для насъ что могутъ разговоры значить?
Что я такъ чувствую — къ чему мнѣ говорить?
Когда нельзя всю душу въ душу перелить —
Къ чему въ словахъ её дробить и тратить?
Еще до слуха и до сердца не касаясь,
Слова уже остынутъ, съ устъ моихъ сдыхаясь.
Люблю, люблю тебя! сто разъ я повторяю;
Ты сердится и хочешь ты бранить
Меня, что я любви моей совсѣмъ не знаю
Ни высказать, ни выразить, ни въ пѣснь излить,
И, будто въ летаргіи, не имѣю силу
Иной дать признакъ жизни, какъ сойти въ могилу.
Мой другъ, уста скучаютъ тщетнымъ изліяньемъ,
А я хочу мои уста съ твоими слить,
Хочу съ тобой біеньемъ сердца говорить,
Да вздохомъ только, да лобзаньемъ;
И такъ проговорю часы и дни, и лѣта,
И до скончанія и по скончаньи свѣта.
Н. Огаревъ.
VII.
СОНЪ.
Когда меня ты будешь покидать,
Не говори «прощай» мнѣ на прощаньѣ:
Я не хочу въ послѣдній мигъ страдать
И разставаясь знать о разставаньѣ.
Въ послѣдній часъ — и веселъ, и счастливъ —
У ногъ твоихъ, волшебница, я сяду
И, вѣчное «люблю» проговоривъ,
Изъ рукъ твоихъ приму я каплю яду —
И головой склонившися моей
Къ тебѣ на грудь, подруга молодая,
Засну, глядясь въ лазурь твоихъ очей
И сладкія уста твои лобзая.
И такъ просплю до страшнаго суда…
Ты въ оный часъ о другѣ не забудешь:
Съ небесъ сойдёшь ты ангеломъ сюда
И легкою рукой меня разбудишь:
Вновь на груди владычицы моей
Проснусь тогда, роскошливо мечтая,
Что я дремалъ, глядясь въ лазурь очей
И сладкія уста твои лобзая!
Н. Бергъ.
VIII.
ВЪ АЛЬБОМЪ.
Два розныхъ жребія намъ вынуты судьбою;
Какъ въ морѣ двѣ ладьи, мы встрѣтились съ тобою:
Твоя, блестя кормой, подъ всѣми парусами
Увѣренно плывётъ, гонимая волнами;
Моя жъ — избитая, по волѣ злыхъ вѣтровъ,
Безъ вёселъ и руля, кружитъ среди валовъ,
И я — когда судьба пророчитъ ей невзгоду
И червь ей точитъ грудь — компасъ кидаю въ воду.
Разстаться мы должны! Увидимся ль опять?
Искать не станешь ты, я не могу искать!
Н. Гербель.
IX.
МОЯ БАЛОВНИЦА.
Когда въ часъ весёлый откроешь ты губки
И мнѣ ты воркуешь нѣжнѣе голубки —
Я съ трепетомъ внемлю, я весь внѣ себя,
Боюсь проронить хоть единое слово,
Молчу, не желаю блаженства иного —
Всё слушалъ бы, слушалъ, всё слушалъ тебя.
Но глазки сверкнули живѣе кристаловъ,
Жемчужные зубки блестятъ средь хораловъ,
Румянецъ въ ланитахъ ужь началъ играть —
Теперь я смѣлѣе смотрю тебѣ въ очи,
Уста приближаю и слушать нѣтъ мочи:
Хочу цаловать, цаловать, цаловать!
Князь М. Голицынъ.
X.
СОНЕТЫ.
1.
ВОСПОМИНАНІЕ.
Лаура милая! проносится ль порою
Предъ памятью твоей блаженство прошлыхъ дней,
Когда наединѣ, въ бесѣдѣ межь собою,
Мы забывали міръ и чуждыхъ намъ людей?
Въ бесѣдкѣ изъ цвѣтовъ, подъ зеленью живою,
Гдѣ вьётся по лугу, журча легко, ручей,
Не разъ ночь крыла насъ любовной пеленою
Въ часы таинственныхъ желаній и рѣчей.
А мѣсяцъ озарялъ сквозь облако украдкой
Грудь снѣжную твою и золото кудрей,
Придавъ красу небесъ красѣ земной твоей…
Тогда сердца у насъ смолкали въ нѣгѣ сладкой,
Встрѣчалися уста, во взорѣ взоръ тонулъ,
Лилась слеза къ слезѣ и вздохъ во вздоху льнулъ.
Н. Луговской.
2.
КЪ ЛАУРѢ.
На жизненномъ пути задумчивый прохожій,
Лишь встрѣтилъ я тебя — смятеніе и страхъ
Я въ сердцѣ ощутилъ и слёзы на глазахъ…
Нельзя милѣе быть, и чище, и пригожѣй!
Безмолвно я стоялъ, ища въ твоихъ чертахъ
Забытый идеалъ, тотъ образъ, дивно схожій…
Заговорила ты — и словно ангелъ Божій
По имени меня окликнулъ въ небесахъ.
Съ-тѣхъ-поръ я ожилъ вдругъ и вѣрю въ избавленье;
Пріятнѣй стало мнѣ и легче съ-этихъ-норъ;
Пускай мірскихъ судебъ суровый приговоръ
Готовитъ для тебя съ другимъ соединенье —
Я помню краткій мигъ, я помню ясный взоръ
И встрѣчу нашихъ душъ хотя и на мгновенье.
Н. Бергъ.
3.
Какъ ты проста во всёмъ, любви моей безумной
Упрямая мечта, мой ангелъ, нѣжный другъ,
И радость, и печаль, предметъ блаженства, мукъ,
Предметъ заботъ моихъ, кручины многодумной!
Вчера толпа твоихъ ровесницъ и подругъ
Надъ чьей-то шуткою смѣялись остроумной,
Но тихо ты вошла — и всѣ умолкли вдругъ…
Такъ разъ на вечеру, въ часы бесѣды шумной,
Когда разскащика-поэта гласъ гремѣлъ,
Кружокъ собравшихся внезапно онѣмѣлъ,
Не вѣдая, зачѣмъ всѣ разомъ замолчали;
Но тайну дивную поэтъ уразумѣлъ —
Бесѣдѣ говоритъ: здѣсь ангелъ пролетѣлъ;
Почтили всѣ его, не всѣ его узнали.
Н. Бергъ.
4.
СВИДАНІЕ ВЪ ЛѢСУ.
— Ты ль это? такъ поздно? — «Я сбился въ потёмкахъ съ дороги.
При мѣсяцѣ тускломъ тропа обманула лѣсная.
Грустила? меня вспоминала?» — Скажи мнѣ, могла я
О чёмъ постороннемъ подумать, любимецъ мой строгій?
«О, дай же мнѣ руку! Позволь цаловать эти ноги.
Дрожишь; что съ тобою?» — Не знаю; въ лѣсу я, гуляя,
Пугаюсь, чуть листъ зашумитъ, или птица ночная.
Ахъ! знать мы преступны, коль сердце такъ полно тревоги!
"Взгляни-во мнѣ въ очи, въ лицо. Никогда не бывала
Вина такъ смѣла и тревога съ улыбкой такою.
Уже ль ты преступна, что быть мнѣ съ тобой позволяла?
«Сижу я далёко; любуюсь съ отрадой нѣмою…
И такъ я, мой ангелъ земной, наслаждаюсь тобою,
Какъ-будто ты духомъ, какъ будто ты ангеломъ стала.»
А. Фетъ.
5.
О, милая моя! нигдѣ подъ небесами
Невозмутимаго блаженства не сыскать;
На всёмъ невѣрнаго сомнѣнія печать;
Смотрю я на тебя открытыми очами,
А ты смущаешься; бѣгу я прочь опять;
При встрѣчахъ всякій разъ не вѣдаемъ мы сами,
Что мыслить, говорить, что дѣлается съ нами
И какъ намъ чувства тѣ по имени назвать.
Скажи, когда твои лобзая страстно руки,
Ловлю я нѣжныхъ устъ трепещущіе звуки
И замираю самъ — ужели это муки?
Когда жь и день и ночь тобой одной живу,
Томитъ любви тоска во снѣ и на яву —
Ужели счастіемъ я это назову?
Н. Бергъ.
6.
УТРО И ВЕЧЕРЪ.
Въ вѣнцѣ багряномъ Фебъ всплываетъ надъ землёй;
Печальный ликъ луны блѣднѣетъ, погасаетъ.
Фіалка клонитъ взоръ подъ утренней росой
И роза лепестки къ свѣтилу простираетъ.
Лаура у окна. Смѣясь, она ласкаетъ
Густыя пряди косъ трепещущей рукой:
«О чемъ такъ рано вы грустите» — восклицаетъ —
«Фіалка и луна, и ты, о милый мой?»
Промчался знойный день; вновь полная луна
Плывётъ среди небесъ, румяна и ясна;
Фіалка вновь цвѣтётъ, исполнена надежды;
Опять моя любовь явилась у окна,
Съ сіяющимъ лицомъ, въ сіяющей одеждѣ:
А я… я всё томлюсь, печальный какъ и прежде.
Н. Гербель.
7.
НѢМАНЪ.
О, Нѣманъ, ты моя родимая рѣка!
Какъ памятна ты мнѣ! Раздольная, не ты ли
Вкругъ дѣтскаго играла челнока,
Когда мы по тебѣ однажды съ милой плыли?
Сильнѣй кипѣла кровь, сильнѣе мы любили,
И глядя, какъ въ волнахъ качались облака,
То весело смѣялись, то слегка
Слёзами счастія струи твои мутили.
О, Нѣманъ! гдѣ же тѣ счастливыя струи,
Надежды прежнія, восторги, ожиданья?
Гдѣ годы юные и свѣжіе мои?
Гдѣ милая моя? гдѣ съ ней мои свиданья?
Всё, всё давно прошло! Стою какъ въ забытьи…
Когда жъ пройдете вы, души моей страданья?
Н. Бергъ.
8.
БЛАГОСЛОВЕНІЕ.
Благословенъ годъ, мѣсяцъ и седмица,
Благословенъ и день и самый часъ,
И даже мигъ, когда моя царица
Передо мной явилась въ первый разъ!
И будь ея благословенно око;
И ты стрѣла благословенна будь,
Что навсегда вонзилася глубоко
Пѣвцу въ страдальческую грудь!
Благословляю первое свиданье
Моей души, святую пѣсню ту,
Гдѣ высказалъ я первое страданье,
Гдѣ я воспѣлъ Лауры красоту.
Благославляю перья, что въ чужбинѣ
Писали мнѣ про милую мою;
Благославляю сердце, гдѣ донынѣ
Всѣхъ чувствъ моихъ владычицу таю.
Н. Бергъ.
9.
ПРОЩАНЬЕ.
Ни взора нѣжнаго, ни ласковаго слова
Въ отвѣтъ на всю любовь безумную мою!
За что? иль бѣденъ я и злата не даю;
Но ты и безъ него любить была готова.
Не златомъ я купилъ привязанность твою,
А на вѣсъ горькихъ слёзъ… и нынѣ слёзы лью…
Сокровище души тебѣ я отдалъ снова;
Но ты, не внемля мнѣ, зовешь въ себѣ другова.
Ужели мало жертвъ? о, нѣтъ, я угадалъ:
Ты хочешь звонкихъ риѳмъ, ничтожный дымъ похвалъ!
Для пѣсни соловья играешь ты душою —
И тѣшишься моимъ страданьемъ и тоскою;
Но знай, что гордыхъ музъ никто не покупалъ!
Для женской прихоти я лиры не настрою.
Н. Бергъ.