Слышали вы сказку про старый уличный фонарь? Она не бог весть как интересна, но всё-таки прослушать её стоит.
Так вот, жил-был один почтенный старый уличный фонарь; он честно служил много лет, но наконец его решили уволить. Фонарю стало известно, что он последний вечер висит на столбе и освещает улицу, и чувства его можно было сравнить с чувством увядшей балерины, которая танцует в последний раз и знает, что завтра её попросят сойти со сцены. Он с ужасом ждал завтрашнего дня: завтра ему предстояло явиться на смотр в ратушу и впервые представиться «тридцати шести отцам города», которые решат, годен ли он ещё к службе, или нет.
Да, завтра должен был решиться вопрос: отправят ли его освещать какой-нибудь другой мост, ушлют ли в деревню или на фабрику, или же просто сдадут в переплавку. Фонарь могли переплавить во что угодно; но больше всего его угнетала неизвестность: он не знал, будет ли он помнить о том, что некогда был уличным фонарём, или не будет? Так или иначе, он знал, что ему во всяком случае придётся расстаться с ночным сторожем и его женой, которые стали ему близки, как родные. Оба они — и фонарь и сторож — поступили на службу в один и тот же час. Жена сторожа очень гордилась должностью мужа и, проходя мимо фонаря, удостаивала его взглядом только по вечерам, а днём — никогда. Но в последние годы, когда они все трое — и сторож, и жена его, и фонарь — уже состарились, она тоже стала ухаживать за фонарём, чистить лампу и наливать в неё ворвань[1]. Честные люди были эти старики, ни разу не обделили фонарь ни на капельку!
Итак, фонарь освещал улицу последний вечер, а назавтра должен был отправиться в ратушу. Эти грустные мысли не давали ему покоя; не мудрено, что он и горел плохо. Порой у него мелькали и другие мысли — он многое видел, на многое пришлось ему пролить свет; в этом отношении он стоял, пожалуй, выше, чем «тридцать шесть отцов города»! Но он молчал и об этом: почтенный старый фонарь не хотел обижать никого, а тем более своё начальство. Фонарь многое видел и запомнил, и время от времени пламя его трепетало, словно в нём шевелились такие мысли: «Да, и обо мне кое-кто вспомнит! Вот хоть бы тот красавец юноша… Много лет прошло с тех пор. Он подошёл ко мне с исписанным листком бумаги, тонкой-претонкой, с золотым обрезом. Письмо было написано женской рукой и так красиво! Он прочёл его два раза, поцеловал и поднял на меня сияющие глаза. „Я счастливейший человек в мире!“ — говорили они. Да, только он да я знали, что написала в этом первом письме его возлюбленная. Помню я и другие глаза… Удивительно, как перескакивают мысли! По нашей улице двигалась пышная похоронная процессия; на катафалке, обитом бархатом, везли в гробу тело молодой, прекрасной женщины. Сколько было цветов и венков! Горело такое множество факелов, что они совсем затмили мой свет. Тротуар был заполнен народом — это люди шли за гробом. Но когда факелы скрылись из виду, я огляделся и увидел человека, который стоял у моего столба и плакал. Никогда я не забуду взгляда его скорбных глаз, смотревших на меня».
И много ещё о чём вспоминал старый уличный фонарь в этот последний вечер. Часовой, сменяющийся с поста, тот хоть знает своего преемника и может перекинуться с ним двумя словами; а фонарю не с кем было поделиться своим опытом — рассказать о дожде и снеге, о том, как месяц освещает тротуар и с какой стороны обычно дует ветер.
На мостике, перекинутом через водосточную канаву, находились в это время три кандидата на освобождающуюся должность, которые думали, что выбор преемника зависит от самого фонаря. Одним из этих кандидатов была селёдочная головка, светящаяся в темноте; она полагала, что её появление на фонарном столбе значительно сократит расход ворвани. Вторым была гнилушка, которая тоже светилась и, по её словам, даже ярче, чем вяленая треска; к тому же она считала себя последним остатком дерева, которое некогда было красой всего леса. Третьим кандидатом был светлячок; откуда он взялся — фонарь никак не мог догадаться, но светлячок был тут и тоже светился, хотя гнилушка и селёдочная головка клялись в один голос, что он светит только временами, а потому его и не следует принимать во внимание.
Старый фонарь возразил им, что ни один из кандидатов не светит настолько ярко, чтобы занять его место, но ему, конечно, не поверили. Узнав же, что назначение на должность зависит вовсе не от фонаря, все трое выразили живейшее удовольствие, — он ведь был слишком стар, чтобы сделать верный выбор.
В это время из-за угла подул ветер и шепнул в отдушину фонаря:
— Что я слышу! Ты уходишь завтра? Это последний вечер, что мы встречаемся с тобою здесь? Ну, так вот же тебе от меня подарок! Я проветрю твой череп, да так, что ты не только будешь ясно и точно помнить всё, что когда-либо слышал и видел сам, но увидишь собственными глазами то, что будут рассказывать или читать при тебе другие, — вот какая у тебя будет свежая голова!
— Не знаю, как тебя благодарить, — сказал старый фонарь. — Только бы меня не переплавили!
— До этого ещё далеко, — отвечал ветер. — Ну, сейчас я проветрю твою память. Если ты получишь много таких подарков, как мой, ты проведёшь старость очень и очень приятно!
— Только бы меня не переплавили! — повторил фонарь. — Может быть, ты и в этом случае поручишься за мою память?
— Эх, старый фонарь, будь же благоразумен! — сказал ветер и подул.
В эту минуту выглянул месяц.
— А вы что подарите? — спросил его ветер.
— Ничего, — ответил месяц, — я ведь на ущербе, к тому же фонари никогда не светят за меня, — всегда я за них. — И месяц опять спрятался за тучи — он не хотел, чтобы ему надоедали.
Вдруг на железный колпачок фонаря капнула дождевая капля, казалось, она скатилась с крыши; но капля сказала, что упала из серого облака, и тоже — как подарок, пожалуй даже самый лучший.
— Я проточу тебя, и ты, когда пожелаешь, сможешь проржаветь и рассыпаться в прах за одну ночь!
Фонарю это показалось плохим подарком, ветру — тоже.
— Неужто никто не подарит ничего получше? — зашумел он изо всей мочи.
И в ту же минуту с неба скатилась звёздочка, оставив за собой длинный светящийся след.
— Это что? — вскричала селёдочная головка. — Как будто, звезда с неба упала? И, кажется, прямо на фонарь! Ну, если этой должности домогаются столь высокопоставленные особы, нам остаётся только откланяться и убраться восвояси.
Так все трое и сделали. А старый фонарь вдруг вспыхнул как-то особенно ярко.
— Вот это чудесный подарок! — сказал он. — Я так всегда любовался дивным светом ясных звёздочек. Ведь сам я не мог светить, как они, хоть это и было моим заветным желанием и стремлением, — и вот дивные звёздочки заметили меня, бедный старый фонарь, и послали мне в подарок одну из своих сестриц. Они одарили меня способностью показывать тем, кого я люблю, всё, что я помню и вижу сам. Это даёт глубокое удовлетворение; а радость, которую не с кем разделить, — только полрадости!
— Отличная мысль, — сказал ветер. — Но ты не знаешь, что этот твой дар зависит от восковой свечки. Ты никому ничего не сможешь показать, если в тебе не будет гореть восковая свечка: вот о чём не подумали звёзды. Они принимают и тебя, да и вообще всё, что светит, за восковые свечки. Но теперь я устал, пора улечься! — добавил ветер и улёгся.
На другой день… нет, через него мы лучше перескочим, — на следующий вечер фонарь лежал в кресле. Угадай где? В комнате старого ночного сторожа. Старик попросил у «тридцати шести отцов города» в награду за свою долгую верную службу… старый фонарь. Те посмеялись над его просьбой, но фонарь отдали; и вот фонарь преважно лежал теперь в кресле возле тёплой печки и, право, точно вырос, так что занимал собою почти всё кресло. Старички уже сидели за ужином и ласково поглядывали на старый фонарь: они охотно посадили бы его с собой за стол.
Правда, они жили в подвале, на несколько футов под землёй, и чтобы попасть в их каморку, надо было пройти через вымощенную кирпичами прихожую, — зато в самой каморке было чисто и уютно. Двери были обиты по краям полосками войлока, кровать пряталась за пологом, на окнах висели занавески, а на подоконниках стояли два диковинных цветочных горшка. Их привёз матрос Христиан из Ост-Индии или Вест-Индии. Горшки были глиняные, в виде слонов без спины; вместо спины у них было углубление, набитое землёй; в одном слоне рос чудеснейший лук-порей, а в другом — цветущая герань. Первый слон служил старичкам огородом, второй — цветником. На стене висела большая картина в красках, изображавшая Венский конгресс, на котором присутствовали все цари и короли[2]. Старинные часы с тяжёлыми свинцовыми гирями тикали без умолку и вечно убегали вперёд, — но это было лучше, чем если б они отставали, говорили старички.
Итак, сейчас они ужинали, а старый уличный фонарь лежал, как мы знаем, в кресле возле тёплой печки, и ему казалось, будто весь мир перевернулся вверх дном. Но вот старик сторож взглянул на него и стал припоминать всё, что они пережили вместе в дождь и в непогоду, в ясные и короткие летние ночи и в снежные метели, когда так и тянет домой, в подвальчик; а фонарь пришёл в себя и увидел всё это, как наяву.
Да, ветер славно его проветрил!
Старички были работящие, трудолюбивые; ни один час не пропадал у них зря. По воскресеньям, после обеда, на столе появлялась какая-нибудь книжка, чаще всего описание путешествия, и старик читал вслух об Африке, об её огромных лесах и диких слонах, которые бродят на воле. Старушка слушала и поглядывала на глиняных слонов, служивших цветочными горшками.
— Могу себе это представить! — приговаривала она.
А фонарь от души желал, чтобы в нём горела восковая свечка, — тогда старушка, как и он сам, воочию увидела бы всё: и высокие деревья с переплетающимися густыми деревьями, и голых чёрных людей верхом на лошадях, и целые стада слонов, уминающих толстыми ногами тростник и кустарник.
— Что проку в моих способностях, если я нигде не вижу восковой свечки! — вздыхал фонарь. — У моих хозяев только и есть, что ворвань да сальные свечи, а этого недостаточно.
Но вот у старичков появилось много восковых огарков; длинные огарки сжигали, а короткими старушка вощила нитки, когда шила. Восковые свечки теперь у стариков были, но им и в голову не приходило вставить хоть один огарочек в фонарь.
— Ну вот, я и лежу тут зря со всеми своими редкими способностями, — сказал фонарь. — Внутри у меня целое богатство, а я не могу им поделиться! Ах, вы не знаете, что я могу превратить эти белые стены в роскошнейшую обивку, в густые леса, во всё, чего вы пожелаете! Да и где вам знать это!
Фонарь, всегда вычищенный, лежал в углу, на самом видном месте. Люди, правда, называли его старым хламом, но старики не обращали на это внимания — они его любили.
Однажды, в день рождения старика, старушка подошла к фонарю, лукаво улыбнулась и сказала:
— Постой-ка, я сейчас устрою иллюминацию в честь своего старика!
Фонарь задребезжал от радости. «Наконец-то их осенило!» — подумал он. Но налили в него ворвань, а о восковой свечке не было и помину. Он горел весь вечер, но знал теперь, что дар звёзд — самый лучший дар — так и не пригодится ему в этой жизни. И вот пригрезилось ему, — с такими способностями не мудрено и грезить, — будто старики умерли, а он попал в переплавку. Фонарю было так же страшно, как в тот раз, когда ему предстояло явиться на смотр в ратушу к «тридцати шести отцам города». Но хоть он и мог по своему желанию проржаветь и рассыпаться в прах, он этого не сделал, а попал в плавильную печь и превратился в чудесный железный подсвечник в виде ангела, который держал в одной руке букет. В этот букет вставили восковую свечку, и подсвечник занял место на зелёном сукне письменного стола. Комната была очень уютна; все полки здесь были уставлены книгами, а стены увешаны великолепными картинами. Здесь жил поэт, и всё, о чём он думал и писал, развёртывалось перед ним, как в панораме. Комната становилась то дремучим лесом, освещённым солнцем, то лугами, по которым расхаживал аист, то палубой корабля, плывущего по бурному морю…
— Ах, какие способности скрыты во мне! — воскликнул старый фонарь, очнувшись от грёз. — Право, мне даже хочется попасть в переплавку! Впрочем, нет! Пока живы старички — не надо. Они любят меня таким, какой я есть, я им заменяю ребёнка. Они чистили меня, питали ворванью, и мне здесь живётся не хуже, чем знати на конгрессе. Чего же ещё желать!
И с тех пор фонарь обрёл душевное спокойствие, да старый, почтенный фонарь и заслуживал этого.