Станция Мегби (Диккенс; Чистякова-Вэр)/ПСС 1909 (ДО)

Станция Мегби
авторъ Чарльз Диккенс, пер. Евгения Михайловна Чистякова-Вэр

Оригинал: англ. Mugby Junction, опубл.: 1866. — Перевод опубл.: 1909. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА КНИГА 19. БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНІЕ къ журналу «ПРИРОДА И ЛЮДИ» 1909 г. Станція Мегби. Предписанія доктора Мэригольда. Переводъ Е. М. Чистяковой-Веръ. ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ М. А. Орлова. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Книгоиздательство П. П. Сойкина. Стремянная, собств. д. No. 12.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Барбоксъ братья.

Барбоксъ-братья и К°

Главная линія. Слуга на станціи Мегби

Боковая линія № 1. Сигнальный сторожъ

Боковая линія № 2. Машинистъ

Боковая линія № 3. Домъ Общества

Боковая линія № 4. Почтовый вагонъ

Боковая линія № 5. Инженеръ

СТАНЦІЯ МЕГБИ ¹).

¹) Диккенсъ написалъ серію этихъ разсказовъ, также какъ и «Предписанія доктора Мэригольда», въ сотрудничествѣ съ другими писателями и писательницами: ему принадлежатъ четыре первыхъ разсказа; дальнѣйшіе написаны: Галидэемъ, Коллинзомъ, миссъ Стрэттонъ и миссъ Амели Эдуардсъ.

Барбоксъ братья.

I

— Кондукторъ, гдѣ мы?

— На Мегби, сэръ!

— Здѣсь вѣтрено?

— Да, по большой части, сэръ.

— Здѣсь мало удобствъ?

— Да, сэръ.

— Все еще идетъ дождь?

— Льетъ, сэръ.

— Откройте дверь, я хочу выйти здѣсь.

— Извольте, сэръ, — сказалъ кондукторъ, весь блестѣвшій отъ дождя.

Глядя на окропленное слезами лицо своихъ часовъ при свѣтѣ фонаря, онъ прибавилъ, когда путешественникъ выходилъ изъ вагона: — У васъ всего три минуты.

— Нѣтъ, больше, такъ какъ я не поѣду дальше.

— Кажется, у васъ былъ билетъ прямого сообщенія, сэръ?

— Да, но я пожертвую имъ. Мнѣ нужно достать мой багажъ.

— Прошу васъ, пройдите къ багажному вагону, сэръ, и укажите ваши вещи. Будьте такъ добры, смотрите какъ можно внимательнѣе. Нельзя терять ни минуты.

Кондукторъ быстро пошелъ къ вагону, пассажиръ за нимъ. Кондукторъ вошелъ въ вагонъ, путникъ заглянулъ туда же.

— Вотъ эти два большіе черные баула въ углу; тамъ, куда падаетъ свѣтъ вашей лампы.

— Какое на нихъ имя?

— Барбоксъ братья.

— Точно такъ. Одинъ, два, оба; все правильно.

Лампа задвигалась. Сигнальные фонари наверху перемѣнились. Локомотивъ крикнулъ. Поѣздъ ушелъ.

— Станція Мегби, — сказалъ путникъ и обѣими руками крѣпче затянулъ шерстяной шарфъ кругомъ своего горла. — Теперь три часа утра и бушуетъ непогода.

Онъ говорилъ съ собою, такъ какъ ему не съ кѣмъ было больше говорить. Впрочемъ, можетъ быть, если бы тутъ и былъ другой собесѣдникъ, онъ бы охотнѣе обращался къ себѣ. Говоря съ собою, онъ говорилъ съ господиномъ лѣтъ около пятидесяти, посѣдѣвшимъ раньше времени, точно подернутый пепломъ брошенный костеръ. У него были спокойныя манеры, онъ задумчиво наклонилъ голову, голосъ его звучалъ тихо, точно выходя изнутри. Было очевидно, что онъ привыкъ быть наединѣ съ собою. Онъ стоялъ на унылой платформѣ и никто не обращалъ на него вниманія, кромѣ дождя и вѣтра. Эти сильные враги сдѣлали на него натискъ.

— Хорошо, — сказалъ онъ, — мнѣ рѣшительно все равно, куда ни обратиться лицомъ.

Итакъ, онъ былъ на Мегби въ четвертомъ часу утра, въ бурю. Путникъ пошелъ туда, куда его гнала непогода. Конечно, онъ пошелъ по направленію вѣтра, не потому, что не былъ въ состояніи противиться ему, такъ какъ, дойдя до конца крытаго дебаркадера (онъ очень длиненъ на Мегби) и посмотрѣвъ на темную ночь, среди мрака которой дико проносились невидимыя крылья бури, онъ повернулся и пошелъ въ трудную сторону, совершенно такъ же смѣло, какъ шелъ въ легкую. И вотъ спокойнымъ шагомъ путешественникъ сталъ ходить взадъ и впередъ по платформѣ.

Что онъ искалъ? Ничто! И находилъ то, что искалъ.

Въ глухую ночь станція Мегби полна мрачныхъ образовъ. Таинственные товарные поѣзда покрыты длинными покровами; они скользятъ точно роковыя похоронныя процессіи, прячущіяся отъ малочисленныхъ зажженныхъ лампъ. Можно подумать, что ихъ грузъ достигъ тайной и преступной цѣли. На цѣлыя полмили точно сыщики тянутся платформы съ углемъ и останавливаются, когда останавливаются другіе вагоны, осаживаютъ, когда осаживаютъ другіе. Горячіе красные угли блестятъ внизу на темномъ пути. Кажется, будто тутъ горѣли огни пытки. Ухо раздираютъ свистки, ропотъ и визгъ. Можно подумать, что люди, подверженные пыткѣ, терпятъ самыя страшныя мученія. Клѣтки съ желѣзными рѣшетками полны скота; рога исполинскихъ животныхъ запутаны, глаза остановились, ротъ каждаго словно замерзъ, по крайней мѣрѣ, длинныя ледяныя сосульки (или что-то похоже на нихъ) висятъ съ губъ воловъ и быковъ. Въ воздухѣ мелькаютъ непонятные знаки: красные, зеленые, бѣлые. Землетрясеніе, громъ и молнія; въ Лондонъ пролетѣлъ экспрессъ. Затѣмъ все замолкло, успокоилось, кромѣ вѣтра и дождя; лампы потухли, станція Мегби умерла, завернувъ голову въ свою мантію, какъ Цезарь.

Запоздалый путешественникъ ходилъ взадъ и впередъ по платформѣ, и вотъ мимо него прошелъ призрачный поѣздъ — поѣздъ жизни. Онъ вышелъ изъ какой-то неосязаемой глубокой выемки, или изъ чернаго туннеля. Его никто не звалъ, никто не ждалъ; онъ тихо незамѣтно подкрался, прошелъ мимо путника и скрылся во тьмѣ. На платформѣ осталась вереница образовъ: ребенокъ, не знавшій дѣтства, матери и отца, юноша, сознавшій, что у него нѣтъ имени, и человѣкъ, котораго гнало нелюбимое насильно навязанное ему дѣло, человѣкъ, котораго обманулъ другъ и когда-то любимая женщина. Съ трескомъ и шумомъ за нимъ гнались тяжелыя заботы и мрачныя, тусклыя мысли, огромныя разочарованія, монотонные годы, долгія лишенія, одиночество…

— Ваши, сэръ?

Путникъ отвелъ глаза отъ пустого пространства, въ которое они были устремлены и вздрогнулъ отъ неожиданности, а, можетъ быть, и отъ того, что вопросъ нечаянно пришелся кстати.

— О, я мысленно былъ далеко въ эту минуту. Да, да, эти два сундука мои. Вы носильщикъ?

— Да, я получаю жалованье носильщика, но я «Лампы».

Путешественникъ немного смутился.

— Что вы такое?

— «Лампы», сэръ, — отвѣтилъ собесѣдникъ путешественника и въ видѣ дальнѣйшаго поясненія показалъ масляную тряпку.

— Да, конечно, конечно! Есть здѣсь ресторанъ или гостинница?

— На станціи нѣтъ, сэръ. У насъ буфетъ, но…

«Лампы» очень серьезно посмотрѣлъ и въ предостереженіе покачалъ головой, точно говоря: — но ваше счастье, что онъ не открытъ.

— Вы не могли бы его рекомендовать, если бы въ него имѣлся доступъ?

— Извините, если бы что?..

— Если бы онъ былъ отпертъ?

— Я, какъ слуга общества, получающій жалованье, не смѣю выражать своего мнѣнія относительно того, что принадлежитъ обществу, кромѣ ламповаго масла и тряпокъ, — прибавилъ онъ конфиденціально, — но, говоря, какъ человѣкъ, я бы не посовѣтовалъ моему отцу (оживи онъ снова) пойти и попробовать, какъ съ нимъ будутъ обращаться въ буфетѣ. Нѣтъ, говоря, какъ человѣкъ, не посовѣтовалъ бы!

Путешественникъ кивнулъ головой, какъ бы убѣдившись.

— Я могу отправиться въ городъ. Есть здѣсь городъ?

Путешественникъ (хотя, но сравненію съ другими путешественниками, его можно было бы назвать домосѣдомъ), какъ и большинство людей, что проносились черезъ разъѣздъ на крыльяхъ пара и желѣза, и раньше бывалъ на станціи Мегби, ни разу, если можно такъ выразиться, не высадившись здѣсь на берегъ.

— О, да, здѣсь есть городъ, сэръ. Во всякомъ случаѣ, нашъ городъ достаточно великъ, чтобы въ немъ остановиться. Но, — прибавилъ «Лампы», смотря по направленію взгляда путешественника, обратившаго взоръ на свой багажъ, — но теперь глухое время, ночи, самое глухое время. Я могъ бы сказать самое, самое могильное время.

— Нѣтъ носильщиковъ?

— Да, видите ли, — таинственно отвѣтилъ «Лампы», — они обыкновенно уходятъ, когда потухнетъ газъ. Это ужъ такъ заведено. Они, вѣроятно, просмотрѣли васъ, такъ какъ вы уходили на самый дальній конецъ платформы, но минутъ черезъ двѣнадцать онъ можетъ придти.

— Кто можетъ придти?

— Трехчасовой, сорокъ второй, сэръ; онъ уходитъ на боковой путь и ждетъ, пока не пройдетъ десятый съ тои стороны, а потомъ, — тутъ лучъ надежды разлился по лицу ламповщика, — онъ дѣлаетъ все, что въ его власти.

— Мнѣ врядъ ли удастся понять это устройство.

— Сомнѣваюсь, чтобы кто-либо понялъ это. Онъ парламентскій сэръ, парламентскій или скирессіонный…

— Вы хотите сказать, экскурсіонный.

— Да, это такъ, сэръ, парламентскій или скирессіонный, по большей части уходитъ на запасный путь, но въ случаѣ нужды его присвистываютъ на главный путь и онъ… — лицо ламповщика снова вспыхнуло; казалось, онъ надѣялся на самый лучшій исходъ, — и онъ дѣлаетъ все, что въ его силахъ.

Вслѣдъ затѣмъ «Лампы» объяснилъ, что посильщики, которые должны присутствовать при появленіи парламентскаго поѣзда, конечно, вернутся, когда снова засвѣтятъ газъ. Если господину не очень будетъ непріятенъ запахъ ламповаго масла, не согласится ли онъ войти погрѣться въ маленькую комнату ламповщика? Джентльмэну было очень холодно, и онъ сейчасъ же согласился на это предложеніе. Въ маленькой просаленной масломъ каморкѣ «Лампъ» пахло точно въ каютѣ китоловнаго корабля. Но въ заржавленномъ очагѣ за рѣшеткой горѣлъ яркій огонь и на полу стояла деревянная подставка съ заправленными зажженными лампами, готовыми отправиться въ вагоны на службу. Онѣ составляли блестящее зрѣлище. Ихъ свѣтъ и теплота дѣлали понятнымъ, почему въ эту комнату люди любили заходить; а очевидно, въ ней часто бывалъ народъ. Это доказывало множество отпечатаютъ вельветиновыхъ штановъ на скамьѣ у огня и множество круглыхъ пятенъ и стертыхъ мѣстъ на смежной стѣнѣ. На неопрятныхъ полкахъ стояло множество лампъ и масляныхъ кувшиновъ и лежала цѣлая пахучая коллекція тряпокъ, сильно напоминавшихъ носовые платки большого семейтва «Лампъ».

Когда Барбоксъ-братья (мы будемъ такъ называть путешественника, вслѣдствіе того, что эти слова стояли на его багажѣ) сѣлъ на скамью и, снявъ перчатки, сталь грѣть руки у огня, онъ взглянулъ на маленькій залитый чернилами пюпитръ, до котораго дотронулся его локоть. На доскѣ лежало нѣсколько лоскутковъ грубой бумаги и захватанное стальное перо, въ очень жалкомъ видѣ. Посмотрѣвъ на листы, Барбоксъ невольно обернулся къ своему хозяину и сказалъ нѣсколько рѣзко: — Вы же не поэтъ!

Ламповщикъ, конечно, по наружности не походилъ на поэтовъ; онъ стоялъ и теръ свой носъ такимъ пропитаннымъ масломъ платкомъ, что можно было подумать, что онъ ошибся и вытеръ имъ одну изъ своихъ лампъ. «Лампы» быль сухощавъ; на видъ ему казалось приблизительно столько же лѣтъ, сколько Барбоксу; всѣ его черты тянулись кверху, точно ихъ привлекали за собой корни волосъ. Цвѣтъ его лица отличался странной прозрачностью и блескомъ, вѣроятно, потому, что онъ вѣчно имѣлъ дѣло съ масломъ; его сѣдые волосы, обстриженные коротко, стояли совершенно прямо, точно какой-то магнитъ притягивалъ ихъ вверхъ, а потому его голова довольно сильно походила на свѣтильню лампы.

— Впрочемъ, это меня не касается, — замѣтилъ Барбоксъ-братья, — я сдѣлалъ дерзкое замѣчаніе. Будьте чѣмъ вамъ угодно!

— Сэръ, — проговорилъ «Лампы», точно извиняясь, — многіе бываютъ тѣмъ, чѣмъ имъ не нравится быть.

— Я это знаю лучше, чѣмъ кто бы то ни было, — со вздохомъ сказалъ его собесѣдникъ. — Я всю жизнь былъ тѣмъ, чѣмъ мнѣ не нравилось быть.

— Я написалъ маленькія комическія пѣсни…

Барбоксъ-братья взглянулъ на него очень неодобрительно.

— Я сталъ сочинять маленькія комическія пѣсни и, что было еще труднѣе, сталъ ихъ пѣть, — продолжалъ «Лампы», — право, помимо моего желанія.

Не одно масло, а что-то еще засіяло въ глазахъ ламповщика. Барбоксъ-братья нѣсколько смутился и отвелъ взглядъ отъ его лица. Барбоксъ посмотрѣлъ на огонь и поставилъ ногу на верхнюю перекладину рѣшетки камина.

— Зачѣмъ же вы ихъ сочиняли? — спросилъ онъ послѣ короткаго молчанія довольно отрывисто, но мягче, чѣмъ прежде. — Если вамъ не было нужно ихъ сочинять, почему же вы ихъ сочинили? Гдѣ вы ихъ пѣли? Въ трактирѣ?

На это «Лампы» далъ странный отвѣтъ: «У кровати».

Путешественникъ смотрѣлъ на него, ожидая объясненія; но въ эту минуту соединительная станція Мегби проснулась, задрожала, ея газовые глаза открылись.

— Онъ вышелъ, — съ волненіемъ произнесъ ламповщикъ. — Въ его власти иногда больше, иногда меньше, но сегодня онъ пойдетъ, клянусь святымъ Георгіемъ.

Вскорѣ слова «Барбоксъ-братья», начертанныя бѣлыми буквами на двухъ черныхъ поверхностяхъ сундуковъ, катились на тачкѣ по молчаливой улицѣ. Ихъ владѣлецъ полчаса мерзъ на мостовой, пока носильщикъ стучался въ дверь гостиницы. Наконецъ онъ разбудилъ весь городъ, а потомъ и гостиницу. Барбоксъ ощупью пробрался по закрытому дому, ощупью же легъ въ постель, которая точно нарочно была остужена для него.

II.

— Вы помните меня, м-ръ Юнгъ Джаксонъ?

— Если я помню что-либо, то именно васъ. Вы мое первое воспоминаніе. Вы мнѣ сказали мое имя, вы мнѣ сказали, что ежегодно двѣнадцатаго декабря наступаетъ ужасная годовщина, называемая днемъ моего рожденія. Полагаю, что послѣднее сообщеніе было правдивѣе перваго.

— На что я похожу, м-ръ Юнгъ Джаксонъ?

— Вы похожи на изморозь, лежащую цѣлый годъ. Вы — женщина съ рѣзкими чертами лица, съ тонкими губами. Вы никогда не измѣняетесь, вы властолюбивы; вмѣсто лица у васъ восковая маска. По моему, вы походите на дьявола, и особенно вы походили на него, когда учили меня закону Божію, такъ какъ изъ-за васъ я началъ ненавидѣть религію.

— Помните вы меня, м-ръ Юнгъ Джаксонъ? — съ другой стороны звучитъ другой голосъ.

— Да, сэръ, помню, всегда вспоминаю о васъ съ благодарностью. Вы были лучомъ надежды, вы были честолюбіемъ моей жизни; когда я, слушая ваши лекціи, думалъ, что мнѣ удастся сдѣлаться великимъ цѣлителемъ, я бывалъ почти счастливъ, несмотря на то, что я все еще жилъ въ одномъ домѣ съ этой ужасной маской, несмотря на то, что каждый день молча ѣлъ и пилъ, глядя на ея восковыя черты. Да, это было каждый день, съ тѣхъ поръ какъ я себя помнилъ до самаго окончанія моего ученія.

— На что я похожу, Юнгъ Джаксонъ?

— На высшее существо, на природу, начинающую открывать свои тайны. Я вспоминаю, какъ вы говорили, а всѣ мы, вся толпа молодыхъ людей, молча слушали васъ, оживляясь отъ вашего присутствія, отъ вашей мудрости и познаній. Вы вызывали на моихъ глазахъ единственныя радостныя слезы.

— Вы помните меня, мистеръ Юнгъ Джаксонъ? — снова раздается оскорбительный голосъ, звучащій совсѣмъ съ противоположной стороны.

— Слишкомъ хорошо. Однажды вы явились ко мнѣ точно привидѣніе и объявили, что мои жизнь должна совершенно измѣниться. Вы указали мнѣ, какое мѣсто долженъ я занять на галереѣ Барбоксовъ-братьевъ (когда жили они и жили ли когда-либо — мнѣ неизвѣстно; когда я нагнулся, надъ весломъ галеры существовало только ихъ имя). Вы научили меня, что мнѣ слѣдовало дѣлать, объяснивъ всю прелесть этого труда. Потомъ черезъ нѣсколько лѣтъ вы явились ко мнѣ и велѣли мнѣ ставить мою подпись за фирму; потомъ вы объявили мнѣ, что я сталъ компаньономъ, еще черезъ нѣсколько лѣтъ вы назвали меня главою фирмы. Я больше не знаю ничего о ней или о себѣ.

— На что я похожъ мистеръ Юнгъ Джаксонъ?

— Вы похожи на моего отца; иногда мнѣ кажется, что вы достаточно жестоки и холодны, чтобы воспитать непризнаннаго сына такимъ образомъ, какимъ воспитали меня. Я такъ и вижу вашу сухую фигуру, вашъ закрытый коричневый сюитъ и опрятный каштановый парикъ. Вы тоже до самой смерти носили на лицѣ восковую маску. Вы никогда не снимали ея, она никогда не падала съ вашего лица. Больше я ничего о васъ не знаю.

Путешественникъ говорилъ самъ съ собой, стоя утромъ у окна гостиницы подобно тому, какъ онъ говорилъ съ собою на станціи ночью. И какъ тогда, ночью, онъ казался человѣкомъ, посѣдѣвшимъ раньше времени, напоминавшимъ костеръ, брошенный и покрывшійся золой, такимъ онъ казался и теперь при солнечномъ свѣтѣ. Его пепельно-сѣдые волосы напоминали костеръ, потускнѣвшій при блескѣ дня.

Фирма Барбоксъ-братья была отпрыскомъ или неправильной вѣтвью нотаріальнаго и маклерскаго дерева. Задолго до времени Джаксона фирма заслужила репутацію притѣснительницы; репутація эта пала и на него. Онъ незамѣтно сдѣлался владѣльцемъ мрачнаго логова въ углу двора на Ломбардской улицѣ; на угрюмыхъ окнахъ его конторы надпись: «Барбоксъ-братья» много лѣтъ ежедневно затемняла для него видъ неба; такъ же нечувствительно для себя онъ сдѣлался и лицомъ, записаннымъ въ хроникѣ недовѣрія, человѣкомъ, о которомъ говорили, что ему необходимо захватывать въ свои руки каждое дѣло, попадавшее къ нему; человѣкомъ, на слова котораго нельзя полагаться безъ росписки, которому всѣ соучастники его дѣлъ не довѣряли. Такое мнѣніе явилось не вслѣдствіе его собственныхъ дѣяній. Казалось, будто настоящій первый Барбоксъ разостлался по полу конторы, во снѣ вселился въ Джаксона и такимъ образомъ совершилъ обмѣнъ душъ. Это сознаніе и то, что единственная женщина, которую онъ когда-либо любилъ, обманула его, единственный другъ, измѣнивъ ему, женился на ней, довершило дѣло, начатое его воспитаніемъ. Онъ со стыдомъ опустилъ голову, согнулся подъ тяжестью внѣшняго вида Барбоксовъ и не поднимался больше. Но онъ, наконецъ, рѣшилъ избавиться, сломалъ то весло, надъ которымъ сгибался такъ долго, изрубилъ галеру и утопилъ ее. Онъ не далъ старому привычному дѣлу уйти отъ себя, онъ самъ первый отошелъ отъ него. У него было достаточно средствъ къ жизни (хотя и не слишкомъ много). Онъ стеръ названіе фирмы «Барбоксъ-братья» со страницъ конторской книги почтъ и съ лица земли; отъ фирмы не осталось ничего, кромѣ словъ «Барбоксъ-братья» на двухъ черныхъ баулахъ.

— Нужно вѣдь имѣть имя для обихода, чтобы люди могли повторять его, — объяснялъ онъ главной улицѣ Мегби черезъ окно гостиницы. — А эта фамилія, по крайней мѣрѣ, когда-то была настоящей. Юнгъ^[1] Джаксонъ? Вѣдь въ этомъ имени звучитъ печальная насмѣшка для стараго Джаксона.

Онъ надѣлъ шляпу и вышелъ на улицу какъ разъ въ ту минуту, когда по противоположной ея сторонѣ проходилъ человѣкъ, съ ногъ до головы одѣтый въ вельветинъ. Онъ несъ свой обѣдъ въ маленькомъ узелкѣ; если бы обѣдъ былъ и побольше, даже и тогда этого человѣка нельзя было бы заподозрить въ обжорствѣ. Онъ шелъ къ станціи большими шагами.

— Вотъ «Лампы», — сказалъ Барбоксъ-братья, — и… между тѣмъ… Смѣшно, конечно, что такой серьезный, замкнутый человѣкъ, менѣе чѣмъ три дня тому назадъ бросившій рутину труда, стоялъ на улицѣ, потирая подбородокъ и лобъ, и серьезно размышлялъ о комическихъ пѣсенкахъ.

— У постели, — прошепталъ Барбоксъ-братья. — Онъ ихъ поетъ у постели. Почему у постели? Можетъ быть, вотъ что: онъ напивается. Если онъ напивается, это неудивительно, но это не мое дѣло. Посмотримъ. Соединительная станція Мегби… Мегби! Куда я отправляюсь потомъ? Когда я вчера проснулся послѣ неудобнаго сна въ вагонѣ, мнѣ пришли въ голову, что отсюда я могу отправиться, куда мнѣ вздумается, и это вѣрно. Куда я поѣду? Пойду и при дневномъ свѣтѣ посмотрю на пунктъ соединенія желѣзныхъ дорогъ. Мнѣ не зачѣмъ торопиться и одна линія можетъ мнѣ понравиться съ виду больше, нежели другая.

Но въ Мегби сходилось множество линій. Глядя сверху, съ моста соединительной станціи, можно было подумать, что всѣ эти стремившіяся къ одному центру дороги составляли выставку работъ необыкновенныхъ земляныхъ пауковъ, ткавшихъ сталь. Потомъ столько линій странно пересѣкали другъ друга, изгибались, что глазъ невольно терялъ ихъ. Нѣкоторые изъ путей словно стремились съ твердымъ намѣреніемъ пройти пятьсотъ миль и вдругъ внезапно останавливались передъ какой-нибудь незначительной преградой и свертывали въ мастерскую. Многія линіи, точно опьяненные люди, шли нѣсколько времени совершенно прямо и вдругъ дѣлали поворотъ и возвращались къ своему началу. Иныя были переполнены платформами съ углемъ, запружены платформами съ боченками или балластомъ; нѣкоторыя отведены для какихъ-то вещей, похожихъ на огромныя стальныя катушки. Однѣ изъ линій ярко блестѣли, а другія были запылены, засыпаны золой и завалены пустыми тачками, поднимавшими кверху свои рукоятки; тачки эти походили на своихъ владѣльцевъ во время отдыха. Но было рѣшительно никакой возможности разобраться въ путаницѣ линіи. Барбоксъ-братья, недоумѣвая, стоялъ на мосту; онъ правой рукой потиралъ на лбу морщины, умножавшіяся по мѣрѣ того, какъ онъ смотрѣлъ внизъ. Можно было подумать, что отпечатки желѣзнодорожныхъ рельсъ ложились на его лицо, какъ фотографическое изображеніе на чувствительную пластинку. Вдали послышался звонъ, свистки, потомъ изъ виднѣвшихся сверху будочекъ высунулись кукольно-крошечныя головки людей и снова спрятались. Удивительныя деревянныя бритвы, висѣвшія наверху столбовъ, начали разсѣкать атмосферу. Множество локомотивовъ задвигалось въ разныхъ направленіяхъ; они стали кричать. На одномъ изъ путей появился поѣздъ, на другомъ два, но они не вошли подъ навѣсъ, а остановились снаружи. Потомъ выкатились куски поѣздовъ. Локомотивы взяли каждый по обрывку поѣзда и убѣжали съ ними.

— Ну, мнѣ не стало яснѣе, куда бы отправиться! Но я не тороплюсь. Не зачѣмъ рѣшать сегодня же или завтра, или послѣ завтра куда ѣхать.

Какъ-то случайно (а, можетъ быть, и умышленно) Барбоксъ направился къ платформѣ, на которую онъ ночью сошелъ изъ поѣзда, къ комнаткѣ ламповщика; но «Лампы» не былъ тамъ. Пара вельветиновыхъ плечъ опиралась о то мѣсто на стѣнѣ, гдѣ виднѣлось столько слѣдовъ отъ нихъ, но больше въ комнатѣ не было ни души. Возвратясь снова на станцію, Барбоксъ-братья узналъ, почему комната пуста: онъ увидалъ «Лампы» на противоположной сторонѣ дебаркадера. «Лампы» шелъ вдоль поѣзда, переходя отъ одного вагона къ другому и подхватывалъ на-лету своихъ горящихъ однофамильцевъ, которыхъ бросалъ ему изъ вагоновъ его помощникъ.

Онъ занятъ. Сегодня у него мало времени сочинять или пѣть комическія пѣсни, навѣрное!

Барбоксъ направился въ поля; онъ шелъ недалеко отъ большого желѣзнодорожнаго пути. Ему была видны и другія линіи.

"Мнѣ начинаетъ казаться, — подумалъ Барбоксъ-братья, оглядываясь кругомъ, — что лучше всего рѣшить вопросъ съ этого пункта. Я могу выбрать ту или другую пару рельсъ, которая мнѣ больше приглянется. Тутъ онѣ уже не путаются и идутъ каждая своей дорогой.

Онъ сталъ подниматься по отлогому, довольно большому холму. Нѣсколько коттэджей было разбросано по его склонамъ. Барбоксъ оглянулся кругомъ. Такъ смотрѣть можетъ только очень сдержанный человѣкъ, который никогда въ жизни не обращалъ вниманія на окружающую его преграду и людей. Вдругъ Барбоксъ увидѣлъ шесть или семь маленькихъ дѣтей, которыя толпились и весело кричали, выбѣгая изъ одного изъ коттэджей; они разсѣялись въ разныя стороны. Но передъ тѣмъ, чтобы убѣжать, каждый изъ нихъ останавливался у садовой калитки, оборачивался къ домику и посылалъ воздушный поцѣлуй чьему-то лицу, виднѣвшемуся въ верхнемъ окнѣ. Впрочемъ, верхнее окно помѣщалось довольно низко, потому что въ коттэджѣ былъ всего одинъ этажъ въ одну комнату надъ землей.

Конечно, ничего особеннаго не было въ томъ, что дѣти посылали поцѣлуи, но было замѣчательно то, что они посылали свои привѣтствія лицу, лежавшему на подоконникѣ открытаго окна и обращенному къ нимъ въ горизонтальномъ положеніи, очевидно, только одному лицу. Барбоксъ снова взглянулъ на окно и разсмотрѣлъ очень худенькое, но очень свѣжее лицо; оно прислонялось одной щекой къ подоконнику. На этомъ нѣжномъ дѣвическомъ или женскомъ лицѣ играла улыбка. Длинные блестящіе каштановые волосы, которые сдерживала голубая легкая повязка, обрамляли его; концы повязки были завязаны подъ подбородкомъ.

Барбоксъ-братья прошелъ мимо дома, повернулъ назадъ и снова прошелъ мимо окна, застѣнчиво взглянувъ вверхъ. Перемѣны не произошло. Онъ поднялся по извилистой боковой дорожкѣ наверху холма, по откосу котораго ему, по настоящему, слѣдовало бы спуститься, и, не упуская коттэджей изъ виду, пошелъ въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нихъ такъ, чтобы еще разъ выйти на главную дорогу и снова пройти мимо заинтересовавшаго его домика. Лицо все попрежнему лежало на подоконникѣ, но не такъ сильно наклонялось въ его сторону, какъ прежде. Теперь Барбоксъ видѣлъ еще двѣ нѣжныя ручки, которыя, казалось, играли на какомъ-то музыкальномъ инструментѣ; между тѣмъ изъ окна не слышалось ни звука.

— Разъѣздъ Мегби, вѣроятно, самое сумасшедшее мѣсто въ цѣлой Англіи, — сказалъ Барбоксъ-братья, спускаясь съ холма. — Прежде всего я встрѣтилъ здѣсь носильщика, сочиняющаго комическія пѣсни, чтобы пѣть ихъ у постели; затѣмъ вижу лицо и двѣ руки, которыя играютъ на музыкальномъ нѣмомъ инструментѣ.

Стоялъ прекрасный свѣтлый день; это было въ началѣ ноября. Свѣжій чистый воздухъ вливалъ въ человѣка бодрость и силу. Ландшафтъ блестѣлъ богатыми прекрасными красками. На дворѣ Ломбардской улицы всѣ тоны казались сѣрые и тусклые; когда погода повсюду бывала очень свѣтла, жители этого двора наслаждались цвѣтомъ соли, смѣшанной съ перцемъ; но обыкновенная ихъ тяжелая атмосфера была цвѣта аспидной доски или табачнаго дыма.

Барбоксу такъ понравилась прогулка, что на слѣдующій день онъ повторилъ ее. Онъ пришелъ къ маленькому домику немножко раньше, нежели наканунѣ; внутри его дѣти пѣли и хлопали въ тактъ ручками.

«Опять не слышно, чтобы играли на инструментѣ, — подумалъ онъ, прислушиваясь за угломъ. — А между тѣмъ, проходя, я видѣлъ играющія руки. Что поютъ дѣти? Господи Боже мой, не могутъ же они пѣть таблицу умноженія!»

А между тѣмъ они пѣли именно таблицу умноженія и притомъ очень весело. У таинственнаго лица былъ и голосъ, который руководилъ дѣтьми и, въ случаѣ нужды, поправлялъ ихъ. Голосъ звучалъ восхитительно музыкально. Наконецъ, пѣніе прекратилось, послышалось бормотаніе молодыхъ голосовъ; затѣмъ снова раздалась пѣсенка. Барбоксь разслышалъ, что въ ней говорилось о ноябрѣ мѣсяцѣ, о томъ, надъ чѣмъ теперь работаютъ земледѣльцы въ поляхъ и на фермахъ. Послышался шумъ маленькихъ ножекъ; толпа дѣтей съ крикомъ выбѣжала на улицу, какъ наканунѣ. Тоже, какъ наканунѣ, у садовой рѣшетки они остановились и посылали воздушные поцѣлуи, очевидно, лицу, виднѣвшемуся на подоконникѣ. Барбоксъ-братья не могъ видѣть его изъ-за угла. Когда дѣти разбѣжались, онъ загородилъ дорогу маленькому запоздавшему мальчику съ загорѣлымъ личикомъ и гладкими волосами. Барбоксъ сказалъ:

— Поди сюда, малютка, скажи мнѣ, чей это домъ?

Ребенокъ заслонилъ глаза своей загорѣлой рукой, наполовину изъ застѣнчивости, наполовину готовясь защищаться, и отвѣтилъ, выглядывая изъ-за локтя.

— Фебе.

Почти такъ же конфузясь, какъ ребенокъ, Барбоксъ-братья продолжалъ: — А кто такое Фебе?

Ребенокъ отвѣтилъ: — Фебе, конечно, Фебе.

Маленькій наблюдатель пристально вглядѣлся въ своего собесѣдника, очевидно, сдѣлалъ ему нравственную оцѣнку и понялъ, что ему не зачѣмъ быть слишкомъ на-сторожѣ. Мальчикъ заговорилъ съ Барбоксомъ, какъ съ человѣкомъ, не привыкшимъ вести свѣтскій разговоръ.

— Фебе, — сказалъ мальчикъ, — никѣмъ и не можетъ быть другимъ, какъ Фебе. Развѣ не такъ?

— Я думаю.

— Хорошо, — продолжалъ мальчикъ. — О чемъ же вы спросили меня?

Рѣшивъ, что будетъ благоразумнѣе измѣнить предметъ разговора, Барбоксъ-братья началъ съ другой стороны:

— Что вы дѣлаете въ той комнатѣ, гдѣ открыто окошко?

— Тамъ кола, — сказалъ ребенокъ.

— Что?

— К-о-о-ла, — повторилъ мальчикъ громче, растягивая слово съ большимъ одушевленіемъ и пристально глядя на собесѣдника; казалось, мальчикъ хотѣлъ сказать: «Что проку въ томъ, что вы выросли большимъ, если вы такой оселъ, что меня не понимаете?»

— Да, школа, школа! — понялъ Барбоксъ-братья. — Да, да; и Фебе учитъ васъ?

Мальчикъ кивнулъ головой.

— Славный мальчикъ.

— Вы находите? — спросилъ ребенокъ.

— Да. Что ты сдѣлаешь съ двумя пенсами, если я ихъ тебѣ дамъ?

— Истрачу.

Поразительная быстрота отвѣта не дала Барбоксу точки опоры, потому онъ очень медленно досталъ изъ кармана два пенса и ушелъ, чувствуя себя очень приниженнымъ.

Проходя мимо домика, онъ увидалъ лицо на подоконникѣ и сдѣлалъ движеніе, бывшее не кивкомъ, не поклономъ и не отступленіемъ на шагъ, а чѣмъ-то среднимъ между всѣмъ этимъ. Глаза страннаго лица взглянули на него не то съ удивленіемъ, не то съ лаской, губы скромно произнесли: — Добрый день, сэръ.

"По моему мнѣнію, мнѣ слѣдуетъ пожить въ Мегби, " — очень серьезно подумалъ Барбоксъ-братья, возвращаясь къ себѣ домой и остановившись на томъ мѣстѣ, съ котораго были видны желѣзнодорожные пути, бѣжавшіе въ различныя стороны.

«Я до сихъ поръ не могу рѣшить, какую желѣзную дорогу избрать. Право, мнѣ нужно немножечко привыкнуть къ разъѣзду Мегби, а потомъ ужъ рѣшиться».

Вернувшись въ гостиницу, онъ объявилъ, что пока остается. Барбоксъ пошелъ вечеромъ изучать разъѣздъ, потомъ съ этой же цѣлью вернулся на станцію утромъ, вечеромъ, утромъ и еще вечеромъ и утромъ. Онъ ходилъ на станцію, смѣшивался съ толпой, смотрѣлъ на желѣзнодорожные пути и скоро началъ интересоваться приходомъ и уходомъ поѣздовъ. Сперва онъ часто заглядывалъ въ маленькую комнатку «Лампъ», но того никогда не бывало дома. Иногда въ пахнувшей масломъ комнаткѣ Барбоксъ видѣлъ одну или двѣ пары вельветиновыхъ плечей подлѣ огня, иногда въ соприкосновеніи со складнымъ ножомъ, хлѣбомъ и мясомъ. Но на вопросъ Барбокса: Гдѣ «Лампы»? ему всегда отвѣчали: «На той сторонѣ линіи», или: «Часъ его смѣны»; иногда его знакомили съ другимъ ламповщикомъ.

Нельзя сказать, чтобы Барбоксу безумно хотѣлось видѣть «Лампы»; онъ хладнокровно переносилъ свое разочарованіе. Барбоксъ усердно изучалъ станцію Мегби, но это не мѣшало ему гулять. Напротивъ, онъ гулялъ каждый день и всегда по одной и той же дорогѣ. Къ несчастію, наступила холодная и дождливая погода. Окно никогда не растворялось.

III.

Прошло нѣсколько дней; снова потянулся рядъ свѣтлыхъ, здоровыхъ осеннихъ дней. Была суббота, окно стояло открытымъ; дѣти ушли и не удивительно, такъ какъ Барбоксъ терпѣливо выждалъ, чтобы домикъ опустѣлъ.

— Добрый день, — сказалъ онъ, обращаясь къ лицу въ окнѣ, и на этотъ разъ положительно снялъ шляпу.

— Добрый день, сэръ.

— Я радъ, что вы снова можете смотрѣть на голубое небо.

— Благодарю васъ, сэръ. Вы очень добры.

— Мнѣ кажется, вы, къ сожалѣнію, больны?

— Нѣтъ, сэръ, я здорова.

— Но развѣ вы не всегда лежите?

— О, да, я всегда лежу, потому что не могу сидѣть, но я не больна.

Смѣющіеся глаза, казалось, говорили, что она наслаждалась его ошибкой.

— Не угодно ли вамъ войти ко мнѣ, сэръ? Изъ этого окна чудный видъ, и вы увидите, что мнѣ не можетъ быть худо; считаю долгомъ сказать это, такъ какъ вы были настолько добры, что подумали обо мнѣ.

Она сказала это, чтобы помочь Барбоксу, такъ какъ было ясно, что онъ стоитъ, нерѣшительно положивъ руку на затворъ калитки, и не знаетъ, что ему дѣлать, хотя, очевидно, желаетъ войти. Приглашеніе ободрило Барбокса; онъ пошелъ на зовъ.

Стѣны чистенькой, но низкой комнатки были окрашены бѣлой краской. Единственная ея обитательница лежала на снѣжно-бѣлой постели, стоявшей на одномъ уровнѣ съ окномъ. Лежавшая была одѣта въ свѣтло-голубое платье того же цвѣта, какъ и легкая повязка, сдерживавшая ея волосы, а потому она казалась фантастическимъ видѣніемъ, лежавшимъ среди облаковъ. Барбоксъ почувствовалъ, что Фебе инстинктивно угадала въ немъ по привычкѣ молчаливаго сосредоточеннаго человѣка. Ему стало легче, когда онъ замѣтилъ, что она такъ просто поняла это. Тѣмъ не менѣе какая-то боязнь сковала его, когда онъ дотронулся до ея руки и сѣлъ подлѣ ея кровати.

— Теперь я вижу, — началъ онъ далеко не плавно, — чѣмъ вы занимаете ваши руки. Видя васъ только съ дороги, я думалъ, что вы играете на какомъ-то инструментѣ.

Фебе очень ловко плела кружева. У нея на груди лежала подушечка, ея руки двигались такъ быстро, что это и обмануло Барбокса, когда онъ видѣлъ ее съ дороги.

— Странно, — отвѣтила она со свѣтлой улыбкой. — Представьте, вѣдь, я и сама часто воображаю, что я играю, когда работаю.

— Вы знаете музыку?

Она покачала головой.

— Мнѣ кажется, я бы могла играть, если бы у меня былъ инструментъ, который былъ бы для меня такимъ же удобнымъ, какъ подушка для кружевъ. Но, вѣроятно, я ошибаюсь. Во всякомъ случаѣ я никогда не узнаю, такъ ли это.

— У васъ музыкальный голосъ. Простите меня, я слышалъ какъ вы пѣли.

— Съ дѣтьми, — сказала она и слегка покраснѣла. — Да, я пою съ милыми дѣтками, если можно назвать это пѣніемъ.

Барбоксъ-братья взглянулъ на двѣ маленькія скамейки, стоявшія въ комнатѣ, и прибавилъ, что она, вѣроятно, любитъ дѣтей и знакома съ новыми системами преподаванія.

— Я ихъ очень люблю, — сказала Фебе, покачивая головой, — но я не знаю ничего о преподаваніи, мнѣ просто интересно заниматься, съ дѣтьми, и я съ наслажденіемъ учу ихъ. Можетъ быть, вы слышали, какъ мои ученики пѣли какой нибудь изъ уроковъ, и это ввело васъ въ заблужденіе и вы вообразили, что я хорошая учительница? А, я такъ и думала! Нѣтъ, я просто слышала и читала объ этой системѣ. Мнѣ показалось, что мило и весело пѣть уроки; вѣдь такъ прелестно, чтобы они учились и пѣли въ одно и то же время, словно маленькіе веселые реполовы. Я стала ихъ учить по своему. Мнѣ незачѣмъ говорить вамъ, сэръ, что у меня очень маленькая школа, — прибавила она, взглянувъ на скамейки.

Ручки Фебе все время плели кружева. Она продолжала свое дѣло, и такъ какъ движеніе коклюшекъ и ихъ звонъ могли до извѣстной степени замѣнять разговоръ, Барбоксъ нѣсколько времени молча смотрѣлъ на Фебе. Онъ рѣшилъ, что ей было около тридцати лѣтъ. Въ ея прозрачномъ личикѣ и ея блестящихъ глазахъ крылось очарованіе; въ нихъ не было пассивнаго подчиненія судьбѣ, нѣтъ, они сіяли дѣятельной, веселой ясностью. Даже ея ручки, которыя, казалось, могли бы требовать къ себѣ сожалѣнія, благодаря своей тонкости, исполняли работу такъ весело, бодро, мужественно, что всякое состраданіе становилось ненужнымъ, неумѣстнымъ, дерзкимъ.

Барбоксъ увидалъ, что глаза Фебе поднялись на окно, и взглянулъ въ окно со словами:

— Дѣйствительно, чудный видъ.

— Очень красиво, сэръ. Иногда мнѣ начинало хотѣться сѣсть, чтобы посмотрѣть, каковъ будетъ видъ, когда я взгляну въ окно, выпрямивъ голову. Но я подавляла это неразумное желаніе: картина не можетъ быть лучше той, которую я вижу лежа.

Глаза Фебе смотрѣли вдаль и въ нихъ свѣтилось восторженное восхищеніе и радость. Ни слѣда сознанія того, чего она лишена, не было въ ея лицѣ.

— А эти дорожныя нити! Клубы дыма и пара, быстро проносящіеся, оживляютъ для меня пейзажъ, — продолжала она. — Глядя на нихъ, я думаю о тѣхъ людяхъ, которые ѣздятъ въ различныя мѣста по своей волѣ, ради дѣла или удовольствія. мнѣ чудится, что клубы дыма говорятъ мнѣ, что они дѣйствительно ѣдутъ въ данную минуту, мнѣ кажется тогда, что я въ обществѣ, если въ эту минуту я хочу быть въ обществѣ. Тамъ на Мегби большой узелъ дорогъ. Я не могу его видѣть изъ-за холма, но часто слышу его жизнь и всегда помню о томъ, что онъ тамъ. Мнѣ представляется, что посредствомъ Мегби со мною какимъ-то таинственнымъ образомъ соединяется Богъ вѣсть сколько мѣстъ и предметовъ, которыхъ я никогда не увижу.

Барбоксъ-братья со стыдомъ подумалъ о томъ, что разъѣздъ Мегби могъ бы и его соединить съ чѣмъ-либо, что онъ никогда не видывалъ.

— Да, — сказалъ онъ принужденно, — вы правы.

— Итакъ, вы видите, — продолжала Фебе, — я совсѣмъ не калѣка, какъ вы думали, и мнѣ очень хорошо.

— У васъ счастливый характеръ, — сказалъ Барбоксъ-братья, точно слегка извиняясь за то, что у него самого характеръ совсѣмъ другого рода.

— Ахъ, вы бы должны были познакомиться съ отцомъ, — отвѣтила она. — Вотъ у него такъ дѣйствительно-счастливый характеръ. Ничего, сэръ, — прибавила она, видя, что ея гость смутился, заслышавъ шумъ шаговъ по лѣстницѣ и боясь, чтобы его не сочли навязчивой помѣхой, — это мой отецъ.

Дверь отворилась и на порогѣ показался отецъ Фебе.

— Какъ, это вы, «Лампы»? — вскрикнулъ Барбоксъ-братья, вскакивая съ мѣста. — Какъ вы поживаете, «Лампы»?

«Лампы» отвѣтилъ:

— А это вы, джентльменъ «Никуда», какъ вы поживаете, сэръ?

Къ восхищенію и удивленію Фебе, «Лампы» и Барбоксъ-братья дружески пожали другъ другу руки.

— Я думаю съ полдюжины разъ я искалъ васъ, — замѣтилъ Барбоксъ-братья, — но нигдѣ не находилъ.

— Слышалъ, слышалъ, — сказалъ «Лампы», — васъ знаютъ на станціи. Вы каждый день бываете на ней и не садитесь ни на одинъ поѣздъ, а потому мы прозвали васъ господинъ «Никуда». Не обижайтесь, сэръ, что я въ минуту удивленія назвалъ васъ этимъ именемъ; надѣюсь, вы не разсердились?

— Нисколько; это отличное прозвище для меня; но позвольте отвести васъ въ уголъ и спросить у васъ кое о чемъ.

«Лампы» позволилъ это. Барбоксъ отвелъ его отъ Фебе, держа за одну изъ пуговицъ вельветиновой жакетки.

— Вы у этой постели поете ваши пѣсни?

«Лампы» утвердительно кивнулъ головой. Джентльменъ «Никуда» ударилъ его по плечу и они опять повернулись лицомъ къ Фебе.

— Честное слово, дорогая, — сказалъ «Лампы» своей дочери, переводя глаза съ нея на своего гостя, — я такъ удивленъ, видя, что ты познакомилась съ этимъ джентльменомъ, что долженъ (если этотъ джентльменъ проститъ меня) сдѣлать круговую.

«Лампы» на дѣлѣ показалъ, что онъ подразумѣвалъ подъ словомъ круговая; онъ вынулъ свой промасляный платокъ, скатанный въ форму мячика, и заботливо сталъ мазать имъ по своему лицу, провелъ имъ, начиная съ праваго уха, черезъ щеку, лобъ и другую щеку; закончилъ онъ операцію за лѣвымъ ухомъ. Послѣ этого «Лампы» необычайно засіялъ.

— Когда я очень разгорячусь отъ волненія, сэръ, я обыкновенно дѣлаю круговую, — сказалъ «Лампы» въ видѣ извиненія. — Теперь же я дѣйствительно пораженъ, видя, что вы познакомились съ Фебе, и я даже… я даже… если вы извините меня, сдѣлаю вторую круговую, — И онъ привелъ въ исполненіе свои слова и, повидимому, это успокоило его.

Они оба стояли подлѣ ея постели, а она плела кружева.

— Ваша дочь сказала мнѣ, — проговорилъ Барбоксъ-братья все еще кающимся, пристыженнымъ голосомъ, — что она не можетъ сидѣть.

--Нѣтъ, сэръ, она никогда не сидѣла. Видите ли, ея мать умерла, когда Фебе минулъ годъ и два мѣсяца, она была подвержена припадкамъ; она не говорила мнѣ, что у нея бываютъ припадки, потому я не могъ предупреждать ихъ. Разъ ей сдѣлалось дурно, она уронила ребенка; тогда-то и случилось это.

— Ваша жена поступила очень нехорошо, выйдя замужъ за васъ, не говоря о своей болѣзни.

— Ну, сэръ, — заступился «Лампы» за давно умершую, — мы объ этомъ много толковали съ Фебе и рѣшили, что большинство людей страдаетъ такимъ количествомъ недуговъ съ настоящими или съ притворными продѣлками того или другого сорта, что, если бы мы всѣ повѣряли ихъ до свадьбы, большинство изъ насъ такъ бы и осталось въ одиночествѣ.

— Можетъ быть, это было бы къ лучшему.

— Не въ данномъ случаѣ, сэръ, — сказала Фебе и протянула руку отцу.

— Не въ этомъ случаѣ, — повторилъ ея отецъ, поглаживая своими руками ея руку.

Барбоксъ-братья покраснѣлъ.

— Вы угадали меня! Я долженъ казаться такимъ грубымъ, невѣжей, что будетъ излишнимъ, если я признаюсь вамъ въ этомъ моемъ недостаткѣ. Я бы хотѣлъ, чтобы вы разсказали мнѣ о себѣ побольше. Я едва ли смѣю просить васъ объ этомъ, потому что я сознаюсь, что я говорю дурно, грубо и самъ скученъ и способенъ отнять мужество и бодрость у каждаго; но мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы разсказали мнѣ о себѣ.

— Охотно, — весело отвѣтилъ «Лампы» за себя и за дочь. — Прежде всего, чтобы вы могли знать мое имя…

— Стойте, — прервалъ его гость и слегка вспыхнулъ. — Зачѣмъ имя? «Лампы» для меня достаточно. Это названіе мнѣ нравится, оно свѣтло и выразительно. Больше мнѣ ничего не нужно.

— Конечно, сэръ, — сказалъ «Лампы». — Вообще на станціи у меня и нѣтъ другого имени. Я просто думалъ, что вы, какъ первоклассникъ, пришедшій къ намъ частнымъ образомъ, пожелаете…

Гость сдѣлалъ отрицательное движеніе рукой и «Лампы», въ знакъ довѣрія, предпринялъ еще круговую.

— Вамъ, навѣрное, приходится тяжело работать? — сказалъ Барбоксъ-братья, когда ламповщикъ сдѣлался гораздо грязнѣе, нежели былъ до операціи.

«Лампы» началъ было: «Не особенно», но Фебе перебила его, сказавъ: — О, да, сэръ, онъ очень много работаетъ, четырнадцать, пятнадцать, восемнадцать часовъ въ день, а иногда и всѣ двадцать четыре часа.

— А у васъ, — замѣтитъ Барбоксъ-братья, — тоже много дѣла съ вашей школой и плетеніемъ кружевъ?

— Но моя школа для меня удовольствіе, — перебила Фебе и ея каріе глаза открылись еще шире при мысли о томъ, что онъ такъ глупъ.

— Я начала заниматься ею, когда была ребенкомъ, потому что такимъ образомъ, видите ли, я могла бывать въ общеетвѣ другихъ дѣтей; это не составляло работы. Я занимаюсь школой до сихъ поръ, потому что, благодаря ей, со мною бываютъ дѣти. Это и теперь не трудъ. Я учу ихъ изъ любви, а не въ видѣ работы. А моя подушечка для кружевъ… — Въ то время, какъ она говорила, ея дѣятельныя ручки перестали работать, точно ей нужно было собрать всю свою радостную серьезность, чтобы доказательства звучали сильнѣе; но, заговоривъ о плетеніи кружевъ, она снова стала перебирать коклюшки.

— Моя подушечка помогаетъ мнѣ думать, помогаетъ мнѣ пѣть, когда я мурлыкаю, и плетеніе кружевъ, право, не трудъ. Вѣдь сами вы, сэръ, думали, что я играю. И это занятіе для меня музыка.

— Для нея все музыка! — вскрикнулъ «Лампы» съ сіяющимъ лицомъ.

— Все, сэръ!

— Во всякомъ случаѣ, мой отецъ — музыка, — сказала Фебе и (точно ликуя) указала на «Лампы» своимъ тонкимъ вторымъ пальчикомъ. — Въ моемъ отцѣ больше мелодіи, чѣмъ въ цѣломъ оркестрѣ.

— Я говорилъ вамъ! Дорогая! Знаешь, это доказываетъ, что ты хорошая дочь, но ты льстишь своему отцу, — протестовалъ онъ съ сіяющимъ лицомъ.

— Увѣряю васъ, сэръ, я не льщу ему; право, нѣтъ. Если бы вы слышали, какъ мой отецъ поетъ, вы бы убѣдились въ томъ, что я не льщу ему. Но вы его не услышите, потому что онъ поетъ только для одной меня; какъ бы онъ ни усталъ, онъ всегда, придя домой, поетъ мнѣ. Когда я лежала тутъ, точно сломанная бѣдная куколка, онъ пріучился пѣть для меня. Больше: онъ сталъ сочинять для меня пѣсенки и включалъ въ нихъ наши шуточки съ нимъ; онъ и теперь дѣлаетъ то же. О, отецъ, я буду говорить о тебѣ, потому что этотъ джентльменъ спрашивалъ о тебѣ. Онъ поэтъ, сэръ.

— Право, — замѣтилъ «Лампы», ставъ серьезнымъ, — я не хотѣлъ бы, чтобы у джентльмена составилось такое мнѣніе о твоемъ отцѣ, потому что ему можетъ тогда показаться, будто я меланхолически спрашиваю звѣзды о томъ, что онѣ тамъ на высотѣ дѣлаютъ. Право, дорогая, я не сталъ бы тратить на это свободное время, да къ тому же не осмѣлился бы заниматься такими вещами.

— Отецъ, — сказала Фебе, — всегда смотритъ на все съ свѣтлой, хорошей стороны. Вы недавно мнѣ сказали, что у меня счастливая натура. Могло ли быть иначе?

— Хорошо, но, моя дорогая, — возразилъ «Лампы» убѣдительно, — что я могу сдѣлать? Посудите сами, сэръ. Посмотрите на нее, она всегда такая, какъ въ эту минуту. Всегда работаетъ и всего, сэръ, изъ-за нѣсколькихъ шиллинговъ въ недѣлю; она всегда довольна, всегда жива, всегда всячески интересуется другими людьми. Я сію минуту сказалъ, что она всегда такая, какъ въ эту минуту; и это правда, но иногда въ ней бываетъ перемѣна, которая въ сущности не перемѣна. Въ то воскресенье, когда я бываю свободенъ, когда прозвучитъ утренній звонокъ, я слышу, какъ она читаетъ молитвы и благодаритъ Бога самымъ трогательнымъ образомъ. Она поетъ мнѣ гимны до того нѣжно, что, выйдя изъ этой комнаты, вы бы не услыхали ихъ, сэръ, и поетъ ихъ такъ, что, мнѣ кажется, будто эти звуки льются съ неба и возвращаются къ небесамъ.

Оттого ли, что слова ламповщика прозвучали, какъ тихая, спокойная молитва, или оттого, что самъ Искупитель осѣнилъ въ эту минуту бѣдняжку, лежавшую на постели, но ея ловкіе пальцы замерли, а потомъ обняли шею отца, когда онъ наклонился къ ней. И въ отцѣ, и въ дочери было много природной чувствительности, это ихъ гость сразу замѣтилъ. Но и «Лампы», и Фебе, одинъ ради другого, сдерживали свои порывы; ясная, спокойная, прирожденная веселость преобладала въ ихъ характерѣ. Вскорѣ «Лампы» снова предпринялъ круговую, и смѣшныя черты его лица засіяли еще ярче, а смѣющіяся глаза Фебе смотрѣли изъ-за рѣсницъ то на отца, то на работу.

— Вамъ сказалъ отецъ (да и я сама), что я интересуюсь людьми, даже тѣми, которые меня не знаютъ. Нужно замѣтить, что въ этомъ виноватъ онъ самъ.

— Нѣтъ, не я, — протестовалъ «Лампы».

— Не вѣрьте ему, сэръ. Это его дѣло. Онъ разсказываетъ мнѣ обо всемъ, что онъ видитъ во время работы. Вы бы удивились, если бы узнали, сколько разсказовъ приноситъ онъ мнѣ каждый день. Онъ заглядываетъ въ вагоны и потомъ разсказываетъ мнѣ, какъ одѣты леди, такъ что мнѣ извѣстны всѣ новые фасоны платьевъ! Онъ разсказываетъ мнѣ, какія влюбленныя парочки ѣхали черезъ Мегби, какихъ новобрачныхъ удалось ему увидѣть въ купэ, такъ что и объ этомъ я знаю все. Онъ собираетъ оставленныя газеты и книги, чтенія у меня достаточно. Онъ разсказываетъ мнѣ о больныхъ, ѣдущихъ лечиться, я все знаю о нихъ. Словомъ, какъ я уже сказала, онъ говоритъ мнѣ все, что онъ видитъ и дѣлаетъ на работѣ, а вы можете себѣ представить, сколько онъ видитъ и дѣлаетъ внѣ дома.

— Относительно книгъ и газетъ, моя дорогая, — сказалъ «Лампы», — моей заслуги нѣтъ, потому что не я собираю ихъ. Вотъ какъ это бываетъ, сэръ. Кондукторъ крикнетъ мнѣ: «Эй, „Лампы“, гдѣ вы? Вотъ я подобралъ эту газетку для вашей дочки, какъ ея здоровье?» Главный швейцаръ мнѣ крикнетъ: «Эй, „Лампы“, вотъ парочка томовъ для твоей дочки». Видите ли, вдвойнѣ пріятно получать всѣ эти вещи; вѣдь никто изъ товарищей не заботился бы о ней, еслибъ она не была тѣмъ, что она есть… — Тутъ «Лампы» торопливо прибавилъ, точно спѣша объяснитъ смыслъ своихъ словъ: — Я хочу сказать, если бы у нея была тысяча фунтовъ въ шкатулкѣ, они бы и не думали о ней, а теперь каждый изъ нихъ при случаѣ вспоминаетъ о Фебе; что же касается парочекъ женатыхъ и неженатыхъ, вѣдь естественно, что я разсказываю дома все, что знаю о нихъ. Я вижу, что въ окрестностяхъ нѣтъ ни одной парочки того или другого сорта, которая бы не пришла по собственному желаніи къ Фебе разсказать ей о себѣ.

Фебе съ торжествующимъ видомъ взглянула на Барбокса и сказала:

— Это правда, сэръ. Если бы я могла вставать и ходить въ церковь, право, ужъ не знаю, сколько разъ я была бы подружкой невѣсты. Но если бы я ходила на свадьбы, многія влюбленныя дѣвушки ревновали бы меня, а теперь никто не ревнуетъ меня. И тогда мнѣ бы подъ подушку не такъ охотно клали куски пирожка, какъ теперь, — прибавила она, взглянувъ на подушку съ легкимъ вздохомъ и улыбнувшись своему отцу.

Пришла маленькая дѣвочка, самая старшая изъ всѣхъ ученицъ Фебе. Барбоксъ-братья догадался, что она явилась, чтобы убирать комнатку. Дѣвочка принялась дѣятельно заниматься хозяйствомъ. Въ ея рукахъ были ведро, въ которомъ она могла бы утонуть, и щетка, въ три раза выше нея. Барбоксъ всталъ и простился, говоря, что если Фебе позволитъ снова навѣстить ее, онъ опять придетъ къ ней. Барбоксъ пробормоталъ, что придетъ во время прогулки. Вѣроятно, прогулка очень благопріятствовала его возвращенію, такъ какъ онъ вернулся черезъ день.

— Вы, вѣроятно, думали, что никогда болѣе не увидите меня? — сказалъ онъ Фебе, пожавъ ея руку и сѣвъ близъ ея постели.

— Почему бы я стала это думать? — отвѣтила она съ удивленіемъ.

— Я полагалъ, что вы не повѣрили мнѣ.

— Полагали? Развѣ вамъ такъ часто не вѣрили?

— Мнѣ кажется, я могу сказать да; но, можетъ быть, я, со своей стороны, тоже не вѣрилъ. Теперь, впрочемъ, это все равно. Послѣдній разъ мы говорили о разъѣздѣ Негби. Съ третьяго дня я провелъ на станціи много часовъ.

— Что же, вы теперь джентльменъ «Куда-нибудь»? — спросила она, улыбаясь.

— Конечно, но я до сихъ поръ еще не знаю, куда именно. Вы ни за что не угадаете, отъ чего я бѣгу… Сказать? Я ѣду прочь отъ дня моего рожденія.

Ея руки перестали работать и она съ недовѣрчивымъ удивленіемъ взглянула на него.

— Да, — продолжалъ Барбоксъ-братья, чувствуя себя не вполнѣ удобно на стулѣ, — отъ дня рожденія. Для себя самого я непонятная книга; первыя главы оторваны въ ней и выброшены прочь. Въ моемъ дѣтствѣ не было радостей дѣтства; моя молодость прошла безъ очарованія молодости; а чего же можно ждать послѣ такого начала?

Его глаза встрѣтились съ ея внимательными глазами, и въ эту минуту что-то шевельнулось въ его груди; тайный голосъ шепнулъ ему: «Неужели добро и хорошо у этой постели говорить о радостяхъ дѣтства, объ очарованіи юности? Какой стыдъ!»

— Я болѣзненно ошибаюсь въ этомъ отношеніи, — перебилъ свою рѣчь Барбоксъ-братья, будто съ трудомъ проглотивъ что-то. — Я не знаю, какъ я заговорилъ объ этомъ. Вѣроятно, потому, что я вспомнилъ, что однажды, давно, давно, довѣрился одной женщинѣ и мое довѣріе повлекло за собой горькую измѣну. Я не знаю… вообще я не правъ.

Ея ручки спокойно и тихо оканчивали ея работу. Взглянувъ на Фебе, Барбоксъ увидалъ, что ея глаза задумчиво смотрѣли на пальцы.

— Я уѣзжаю отъ дня моего рожденія, — сказалъ онъ, — потому что этотъ день бывалъ для меня всегда очень тяжелымъ. Первый разъ я буду свободенъ въ день моего рожденія, которое наступитъ черезъ пять или шесть недѣль, и уѣзжаю, чтобы бѣжать отъ его предшественниковъ, чтобы уничтожить воспоминаніе о немъ или, во всякомъ случаѣ, потерять его изъ виду, заваливъ его новыми впечатлѣніями.

Онъ замолчалъ; Фебе посмотрѣла на него, но только покачала головой, точно не зная, что сказать.

— Благодаря вашему счастливому характеру, вы не понимаете этого, — продолжалъ онъ, желая оправдаться. — Я зналъ, что это будетъ такъ, и радъ, что не ошибся! Какъ бы то ни было, предпринявъ путешествіе (я надѣюсь, мнѣ удастся ѣздить съ мѣста на мѣсто всю жизнь, нигдѣ не основываясь на житье), я остановился, какъ вамъ уже сказалъ вашъ отецъ, здѣсь на Мегби. Многочисленныя развѣтвленія совершенно смутили меня и я не могу рѣшить, по какой линіи уѣхать отсюда. До сихъ поръ я еще ничего не рѣшилъ, такъ какъ меня продолжаетъ смущать множество дорогъ. Угадаете ли вы, что я хочу сдѣлать? Сколько дорогъ вы видите изъ вашего окна?

Она съ интересомъ посмотрѣла изъ окна и сказала:

— Семь.

— Семь, — повторилъ Барбоксъ-братья и взглянулъ на нее съ серьезной улыбкой. — Хорошо. Я хочу остановиться только на этихъ семи дорогахъ и постепенно довести это число до одной линіи, наиболѣе много обѣщающей мнѣ, и тогда избрать се.

— Но какъ же вы узнаете, сэръ, которая изъ желѣзнодорожныхъ линій интереснѣе другихъ? — спросила она, обводя блестящими глазами видъ.

— Ахъ, — сказалъ Барбоксъ-братья и снова улыбнулся серьезной улыбкой, и заговорилъ значительно спокойнѣе. — Вотъ какъ тамъ, гдѣ вашъ отецъ можетъ собирать каждый день столько матеріала съ хорошей цѣлью, я могъ бы разъ или два собрать немножко матеріала для цѣли не дурной и не хорошей, а безразличной. Пусть на станціи джентльмена «Никуда» узнаютъ еще лучше, чѣмъ знали до сихъ поръ. Онъ будетъ изучать начало каждой дороги, пока не узнаетъ, не услышитъ, не увидитъ или не найдетъ тамъ чего либо, что будетъ характеризовать самую дорогу. Итакъ, его случайный выборъ обусловится тѣмъ, что онъ откроетъ на каждомъ изъ этихъ семи путей.

Руки Фебе продолжали работать; она снова взглянула на картину, виднѣвшуюся изъ окна, точно тамъ явилось что-то, чего раньше не было въ ней, и засмѣялась. Казалось, видъ линій доставилъ ей совершенно новое удовольствіе.

— Но мнѣ не слѣдуетъ забывать, — сказалъ Барбоксъ-братья (зайдя такъ далеко), — что я хотѣлъ просить васъ объ одномъ одолженіи. Помогите мнѣ. Я буду приносить вамъ все, что найду въ началѣ каждой изъ семи дорогъ, которыя вы видите, и буду говорить съ вами о томъ. Можно? Говорятъ умъ хорошо, а два лучше. Конечно, это зависитъ отъ того, о какихъ умахъ идетъ дѣло. Но я увѣренъ, хотя мы такъ недавно познакомились съ вами, что ваша голова и голова вашего отца додумались до такихъ вещей, до которыхъ мой умъ никогда не могъ бы дойти.

Фебе ласково протянула ему правую руку въ знакъ того, что она въ полномъ восторгѣ отъ его предложенія, и горячо, и отъ всего сердца поблагодарила его.

— Ну, это хорошо, — сказалъ Барбоксъ-братья, — теперь не забыть бы (зайдя уже такъ далеко) попросить у васъ одного одолженія. Вы согласитесь закрыть глаза?

Она засмѣялась на странную просьбу и закрыла глаза.

— Не открывайте же ихъ, — сказалъ Барбоксъ-братья, прошелъ къ двери и снова вернулся къ ней. — Вы даете мнѣ слово не открывать глазъ, пока я не скажу, что это можно?

— Даю честное слово.

— Хорошо; можно на минуту взять отъ васъ вашу подушку для кружевъ?

Продолжая смѣяться и удивляться, Фебе сняла съ подушки руки и Барбоксъ положилъ ее въ сторону.

— Скажите мнѣ, вы видѣли вчера утромъ клубы дыма и пара отъ быстраго поѣзда на седьмой линіи отсюда?

— За плимами и за шпицомъ?

— Да, — сказалъ Барбоксъ-братья, обращая глаза на дорогу.

— Да, я видѣла, какъ они таяли въ небѣ.

— Было-ли что-нибудь особенное въ нихъ?

— Нѣтъ, — весело отвѣтила Фебе.

— Ну, это не лестно для меня, потому что я ѣхалъ въ этомъ поѣздѣ. Я ѣздилъ (не открывайте глазъ) вотъ за этимъ для васъ въ большой промышленный городъ. Вещь, о которой я говорю, въ половину меньше вашей подушки и можетъ легко и свободно лежать на ея мѣстѣ. Маленькія клавиши похожи на клавиши миніатюрнаго рояля и лѣвой рукой вы можете играть на нихъ ту арію, которую захотите. Желаю вамъ вызывать изъ этой вещи чудныя мелодіи, дорогая. Теперь же откроите ваши глаза, и до свиданья.

Неловко, какъ и всегда, онъ заперъ за собою дверь и увидалъ при этомъ, что она восторженно прижала къ груди его подарокъ, лаская его. Эта картина наполнила его сердце радостью и вмѣстѣ съ тѣмъ печалью, потому что, если бы ея юность расцвѣла естественнымъ образомъ, въ эту минуту въ ея сердце лилась бы другая баюкающая мелодія, голосъ ея собственнаго ребенка.

Барбоксъ-братья и К°.

Добросовѣстно и серьезно джентльменъ «Никуда» принялся на слѣдующій же день за свои поиски. Фебе и Барбоксъ записывали четкимъ почеркомъ результаты его поисковъ; разсказы о томъ, что Барбоксъ нашелъ на каждой изъ дорогъ, находятся въ этой правдивой хроникѣ. Прочитать отчеты можно очень скоро, собрать матеріалы для нихъ было гораздо дольше и труднѣе. Вѣроятно, то же можно сказать и о всякомъ литературномъ произведеніи, кромѣ тѣхъ благотворныхъ для потомства сочиненій, которыя въ нѣсколько свободныхъ минутъ набрасываются перомъ высокаго поэтическаго генія, презирающаго прозаическіе труды.

Тѣмъ не менѣе, слѣдуетъ допустить, что Барбоксъ не торопился. Онъ всѣмъ сердцемъ предавался своему занятію и наслаждался имъ. Ему бывало пріятно сидѣть подлѣ Фебе и слушать, какъ ея инструментъ начинаетъ говорить все болѣе и болѣе краснорѣчивымъ языкомъ, подмѣчать, что природный вкусъ и слухъ дѣвушки совершенствуются съ каждымъ днемъ. Наблюдать за нею доставляло ему наслажденіе, служило ему и занятіемъ, которое въ теченіе многихъ недѣль поглощало у него цѣлые часы. Вслѣдствіе всего этого ужасавшій Барбокса день его рожденія подошелъ уже совсѣмъ близко, а онъ еще и не думалъ о немъ. Тѣ разсказы, которые Барбоксъ принесъ съ семи дорогъ, не помогли ему сдѣлать выбора, и на послѣднемъ совѣщаніи вопросъ о выборѣ пути былъ въ томъ же положеніи, какъ на первомъ. Совѣщались обыкновенно Барбоксъ съ Фебе вдвоемъ и только изрѣдка присоединялся къ нимъ блестящій «Лампы».

Разсказы, принесенные съ дорогъ, потому не вліяли на рѣшеніе Барбокса, что одна дорога его заинтересовала однимъ, другая другимъ и ни въ чемъ онъ не находилъ преимущества одной линіи передъ другой.

— Сэръ, — замѣтила Фебе, — у насъ вѣдь собраны результаты изученія шести дорогъ. Развѣ седьмая ничего не говоритъ вамъ?

— Седьмая? О, — сказалъ Барбоксъ-братья, потирая подбородокъ, — по седьмой дорогѣ я ѣздилъ за моимъ маленькимъ подарочкомъ для васъ. Въ этомъ и заключается ея исторія, Фебе.

— Вамъ непріятно снова поѣхать по ней, сэръ? — спросила она рѣшительно.

— Нисколько; это вѣдь большая дорога, въ концѣ концовъ.

— Мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы выбрали ее, — возразила Фебе и убѣдительно улыбнулась. — Изъ любви къ маленькому подарку, который на-вѣки останется для меня очень дорогимъ, я бы хотѣла, чтобы вы поѣхали по ней; вѣдь она уже никогда не будетъ для меня такою же, какъ другія. Я хотѣла бы, чтобы вы поѣхали по ней въ воспоминаніе о томъ добрѣ, которое вы сдѣлали для меня, о томъ счастьи, которое вы прибавили къ моей жизни. Если вы уѣдете отъ меня по той дорогѣ, по которой вы ѣхали, чтобы сдѣлать мнѣ вашъ добрый подарокъ (въ ея голосѣ прозвучала печальная нотка), я, лежа и смотря въ окно, буду думать, что она васъ приведетъ къ счастью и когда-нибудь вернетъ васъ назадъ сюда.

— Такъ и будетъ, моя дорогая, такъ и будетъ.

И вотъ, наконецъ, джентльменъ «Никуда» взялъ билетъ въ опредѣленное мѣсто; цѣлью его путешествія сдѣлался большой промышленный городъ. Онъ такъ долго пробылъ на разъѣздѣ, что уѣхалъ изъ Мегби только 18 декабря.

«Пора, — разсуждалъ онъ, сѣвъ въ вагонъ, — пора уѣхать; черезъ сутки наступитъ тотъ день, отъ котораго я бѣгу. Я поѣду въ Шотландію, я поѣду въ Уэльсъ».

Не безъ труда Барбоксъ-братья убѣдилъ себя въ томъ, что ему доставитъ громадное удовольствіе и пользу видъ туманныхъ горъ, несущихся потоковъ, дождь, холодъ, дикіе берега, мрачныя дороги. Но и теперь онъ еще не настолько былъ увѣренъ въ томъ, что все это принесетъ ему наслажденіе, насколько ему этого хотѣлось. Онъ невольно думалъ о бѣдной дѣвушкѣ, которая, несмотря на новое развлеченіе — на музыку, почувствуетъ одиночество, до сихъ поръ не тяготившее ея; размышлялъ, видитъ ли она въ эту минуту клубы дыма и пара, которые неслись мимо его окна, и представлялъ себѣ, какъ на личико Фебе набѣжитъ тѣнь задумчивости, когда они изчезнуть у нея изъ глазъ; вспомнилъ онъ также, какъ она сказала ему: «Вы много добра сдѣлали для меня», и этими словами показала ему, что онъ напрасно ропталъ на свое положеніе въ жизни, такъ какъ человѣкъ можетъ быть великимъ цѣлителемъ, если онъ того захочетъ, не будучи великимъ докторомъ. Всѣ эти думы и воспоминанія проходили въ его головѣ и заслоняли отъ него уэльскія картины. Въ то же время Барбоксъ ощущалъ тягостное чувство пустоты, которое всегда является въ человѣкѣ, когда онъ внезапно бросаетъ все, что интересовало его, всѣ занятія, бывшія для него пріятными. Это ощущеніе было для него совершенной новостью, а потому отнимало у него новой. Потерявъ изъ виду Мегби, Барбоксъ сталъ снова самимъ собой; онъ не больше очаровался своей особой вслѣдствіе того, что такъ недавно проводилъ много времени въ лучшей компаніи.

Но вотъ уже скоро будетъ большой промышленный городъ. Стукъ и бряцаніе поѣзда, многоголосое эхо, повторявшее его шумъ, все доказывало, что поѣздъ подходилъ къ большой станціи. И дѣйствительно, это было такъ. Мелькнули красныя кирпичныя глыбы домовъ, высокія красныя кирпичныя трубы, силуэты красныхъ желѣзнодорожныхъ арокъ, языки огня, клубы дыма, каналы, цѣлые холмы углей; потомъ раздался громъ: путешествіе пришло къ концу.

Барбоксъ-братья присмотрѣлъ за тѣмъ, чтобы его сундуки благополучно водворили въ тотъ отель, который онъ избралъ себѣ мѣстожительствомъ, назначилъ часъ обѣда и пошелъ бродить по суетливымъ улицамъ. Теперь въ немъ явилось подозрѣніе, что на соединительной станціи Мегби, кромѣ видимыхъ, было еще множество невидимыхъ вѣтвей, которыя соединили его, Барбокса, съ безконечнымъ количествомъ боковыхъ путей. Нѣсколько времени тому назадъ онъ бы ходилъ по этимъ улицамъ, погрузившись въ свои мысли и не обращая вниманія ни на что; теперь же у него открылись глаза на новый для него внѣшній міръ; онъ присматривался къ нему, вдумывался въ него. Его занимала жизнь, любовь и смерть рабочаго населенія; его интересовало различіе манеръ, взглядовъ и жестовъ, которое раздѣляло этихъ тружениковъ на классы, бывшіе подраздѣленіемъ одного цѣлаго, соединившаго ихъ умственныя и нравственныя силы (которыя въ отдѣльности не представляли большого значенія) въ одну великую общую жизнь. Его радовало сознаніе того, что всѣ ихъ единичныя личности соединялись въ толпу, что ихъ индивидуальныя ловкость и искусство сливались во-едино, направляя человѣчество къ цивилизаціи, и это ничуть не портило этихъ людей, какъ утверждаютъ поверхностные болтуны, а напротивъ, порождало въ нихъ самоуваженіе и скромное желаніе сдѣлаться умнѣе, чѣмъ они были до сихъ поръ. Первое выражалось въ томъ, какъ они спокойно отвѣчали Барбоксу, когда онъ останавливалъ кого-нибудь изъ нихъ, задавая вопросъ, второе онъ могъ видѣть, читая на стѣнахъ объявленіе о народныхъ развлеченіяхъ и популярныхъ лекціяхъ. Масса подобныхъ мыслей сдѣлала ему его прогулку очень памятной.

«Я тоже только частица великаго цѣлаго», --думалъ онъ. — «Интересъ моей жизни долженъ заключаться въ томъ, чтобы служить себѣ и другимъ или быть счастливымъ. Я долженъ почерпать интересъ изъ толпы».

Барбоксъ пріѣхалъ въ городъ около полудня; однако, его прогулка такъ затянулась, онъ зашелъ такъ далеко, что ламповщики уже стали зажигать фонари, а магазины заблистали яркими огнями, когда Барбоксъ былъ еще далеко отъ дома. Онъ вспомнилъ, что ему пора вернуться въ отель, и повернулъ уже назадъ, какъ вдругъ маленькая ручка схватила его за руку и тихій голосокъ сказалъ:

— О, пожалуйста, я заблудилась!

Барбоксъ взглянулъ внизъ и увидалъ очень маленькую бѣлокурую дѣвочку.

— Да, — сказала она и въ подтвержденіе своихъ словъ серьезно кивнула головкой, — дѣйствительно я заблудилась.

Въ смущеніи Барбоксъ остановился, оглядываясь, желая увидѣть, не придетъ ли ему кто-нибудь на подмогу, но, не видя ни откуда помощи, нагнулся и спросилъ:

— Гдѣ ты живешь, мое дитя?

— Я не знаю, — сказала дѣвочка. — Я потеряла дорогу.

— Какъ тебя зовутъ?

— Полли.

— Какъ твоя фамилія?

Она отвѣтила очень быстро, но совершенно неразборчиво. Борбоксъ постарался повторить слово, послышавшееся ему.

— Тривитсъ?

— О, нѣтъ, — отвѣтила дѣвочка, покачавъ головкой, — совсѣмъ не такъ!

— Повтори еще разъ, малютка.

На этотъ разъ Барбоксу послышалось совершенно другое слово. Онъ снова сказалъ наугадъ: — Пэддуенсъ?

— О, нѣтъ, — произнесла дѣвочка, — совсѣмъ не такъ!

— Попробуемъ еще разъ, моя дѣвочка.

Напрасная попытка! На этотъ разъ ему показалось, что имя состояло изъ четырехъ слоговъ.

— Не Тапитарверъ? — спросилъ Барбоксъ-братья, потирая въ отчаяніи голову шляпой.

— Нѣтъ, не то, — спокойно сказала Полли.

Она снова попыталась выговорить несчастное имя, съ невыразимымъ усиліемъ произнести его отчетливо, и на этотъ разъ въ немъ оказалось восемь слоговъ.

— Ахъ, мнѣ кажется, — произнесъ Барбоксъ-братья съ выраженіемъ унылаго подчиненія судьбѣ, — намъ лучше бросить это!

— Но вѣдь я заблудилась, — сказала дѣвочка и крошечная ручка еще крѣпче сжала его руку. — Вы позаботитесь обо мнѣ, не правда ли?

Если бы когда-либо человѣка мучила борьба между состраданіемъ и глупой нерѣшительностью, то именно въ эту минуту.

— Потеряла дорогу? — повторилъ онъ, смотря на ребенка. — Я тоже теряю голову. Что дѣлать?

— А гдѣ вы живете? — спросила его дѣвочка, пристально глядя на него.

— Тамъ, — отвѣтилъ онъ и неопредѣленно показалъ въ сторону своего отеля.

— Не пойти ли намъ лучше къ вамъ? — спросила Полли.

— Дѣйствительно, — отвѣтилъ онъ. — Я не знаю, что намъ больше остается дѣлать.

И вотъ они рука объ руку пошли домой. Барбоксъ сравнивалъ себя со своей маленькой спутницей и чувствовалъ себя грубымъ, глупымъ гигантомъ. Она же, повидимому, поднялась въ своемъ маленькомъ мнѣніи вслѣдствіе того, что такъ хорошо вывела его изъ затрудненія.

— Я думаю, мы пообѣдаемъ, когда придемъ туда? — спросила Полли.

— Д… да, я думаю.

— Вы любите обѣдать?

— Вообще, да.

— Я тоже люблю обѣдать, — сказала Полли. — У васъ есть братья и сестры?

— Нѣтъ, а у тебя?

— Мои умерли.

— О, — произнесъ Барбоксъ-братья. Глупое чувство неловкости гнело его; онъ не могъ придумать, что бы сказать еще для продолженія разговора; но дѣвочка снова выручила его. Она ласково повернула свою ручку въ его рукѣ и сказала:

— Чѣмъ вы будете меня занимать послѣ обѣда?

— Не знаю, право, Полли, — вскрикнулъ Барбоксъ-братья съ недоумѣніемъ. — Я рѣшительно ничего такого не могу придумать.

— Вотъ что я тогда скажу, — продолжала Полли. — У васъ есть дома карты?

— Множество, — сказалъ Барбоксъ-братья хвастливо.

— Отлично. Тогда я настрою домиковъ, а вы будете смотрѣть на меня. Только, знаете, не дуть!

— О, нѣтъ, — проговорилъ Барбоксъ-братья. — Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Не буду дуть. Дуть не хорошо.

Онъ мысленно поздравилъ себя съ тѣмъ, что это глупое чудовище придумало, наконецъ, отличную фразу; но Полли сейчасъ же замѣтила, что онъ трусливо пытается стать на ея умственный уровень, и совершенно разрушила его хорошее мнѣніе о себѣ самомъ, сказавъ сострадательно:

— Какой вы шутникъ!

Послѣ этого грустнаго пораженія Барбоксу почудилось, что тѣломъ онъ сталъ еще больше и тяжелѣе, а умомъ слабѣе. Барбоксъ себя назвалъ плохимъ острякомъ. Ни одинъ гигантъ не шелъ такъ послушно за торжествующимъ, всепокоряющимъ маленькимъ героемъ, какъ онъ, попавъ въ рабство къ Полли.

— Знаете вы какія-нибудь исторіи?

— Нѣтъ, — со стыдомъ сознался онъ.

— Вы, вѣроятно, ужасный невѣжда… да? — сказала Полли.

— Да, — снова со стыдомъ отвѣтилъ онъ.

— Хотите, я васъ выучу разсказывать одну исторію, только вамъ нужно будетъ ее хорошенько запомнить, чтобы вы потомъ могли разсказать ее кому-нибудь другому.

Барбоксъ отвѣтилъ, что онъ будетъ крайне благодаренъ, если она выучить его сказкѣ, что онъ постарается запомнить ее. Послѣ этого Полли снова повернула свою маленькую ручку въ его рукѣ, выражая этимъ удовольствіе, и начала длинный разсказъ. Каждый новый его эпизодъ начинался словами: «И вотъ» или «вотъ». Напримѣръ: «Вотъ этотъ мальчикъ», или «Вотъ эта фея», или: «И вотъ этотъ пирогъ былъ въ четыре ярда величиной и въ два ярда съ четвертью вышиной». Главный интересъ романа заключался въ томъ, что «эта волшебница» явилась наказать «этого мальчика за подлость». «И вотъ эта фея» сдѣлала «этотъ пирогъ» и «этотъ мальчикъ» ѣлъ, ѣлъ, и ѣлъ, а его щеки все надувались, надувались и надувались. Было тутъ, конечно, много второстепенныхъ обстоятельствъ, но главный интересъ заключался въ томъ, что пирогъ исчезъ, а мальчикъ лопнулъ. Барбоксъ-братья поистинѣ представлялъ собою любопытное зрѣлище: его лицо было серьезно, онъ наклонялся, внимательно слушая Полли, его толкали жители хлопотливаго города, но онъ боялся упустить изъ виду хотя бы одно изъ происшествій эпическаго повѣствованія, чтобы на предстоящемъ экзаменѣ его не нашли негоднымъ. Такъ они добрались до отеля; Барбшсъ зашелъ въ контору и сказалъ довольно трусливо: — Я нашелъ маленькую дѣвочку.

Всѣ повернулись посмотрѣть на нее; никто ея не зналъ, никто не могъ понять ея имени, когда она сказала его, кромѣ одной горничной, замѣтившей:

— Она говоритъ «Константинополь».

Но Полли отвѣтила, что ея фамилія произносится не такъ.

— Я пообѣдаю съ моимъ маленькимъ другомъ въ отдѣльной комнатѣ, --.заявилъ Барбоксъ-братья.

— Можетъ быть, вы будете такъ добры и дадите знать въ полицію о томъ, что хорошенькое дитя здѣсь? Я думаю, о ней скоро пришлютъ справиться, если уже не справлялись. Пойдемъ, Полли.

Полли вполнѣ спокойно пошла за нимъ и только замѣтила, что всходить за лѣстницу очень трудно. Барбоксъ-братья поднялъ ее и понесъ на рукахъ. Обѣдъ имѣлъ полный успѣхъ. Застѣнчивость, съ которой Барбоксъ, по указаніямъ Полли, рѣзалъ для нея мясо и поливалъ сокъ щедрой рукой, снова представляла чудную картину.

— А теперь, — сказала Полли, — пока мы еще сидимъ за столомъ, будьте такъ добры, разскажите мнѣ ту исторію, которой я учила васъ.

Барбоксъ со страхомъ, точно ему предстоялъ государственный вкзамснъ, и очень неувѣренный не только въ томъ, въ какую эпоху появился пирогъ, а даже и въ размѣрахъ его, началъ очень робко; но его ободрили, что онъ началъ очень хорошо. Въ описаніи надувавшихся щекъ мальчика и его аппетита не было достаточной глубины. Характеру феи онъ придалъ слишкомъ большую мягкость. Тѣмъ не менѣе, для первой попытки добраго чудовища разсказывать сказки дѣло обошлось очень хорошо.

— Я сказала, чтобы вы были добры, — замѣтила Полли, — и вы добры, правда?

— Надѣюсь, да, — отвѣтилъ Барбоксъ-братья.

Онъ говорилъ такъ покорно, что Полли, сидѣвшая справа отъ него на платформѣ, сооруженной изъ диванныхъ подушекъ, нагроможденныхъ на стулъ, погладила его раза два сальной ложкой по лицу и даже милостиво поцѣловала. Чтобы наградить его поцѣлуемъ, она встала на стулъ; онъ откачнулся и дѣвочка упала за столъ между посудой. Барбоксъ поспѣшилъ ей на помощь съ крикомъ: «Святые Ангелы! Ахъ, я думалъ мы горимъ, Полли!»

— Что вы за трусъ, — сказала Полли, сѣвъ на прежнее мѣсто.

— Да, я довольно нервенъ, — отвѣтилъ онъ. — Ну, не надо Полли; не размахивай ложкой, Полли, или ты свалишься въ сторону. Не поднимай ножекъ, когда ты смѣешься, или ты упадешь черезъ голову. Ахъ, Полли, Полли, Полли! — говорилъ близкій къ отчаянію Барбоксъ-братья. — Каждую минуту можетъ что-нибудь случиться.

Дѣйствительно, со всѣхъ сторонъ для Полли зіяли опасности;

Барбоксъ могъ придумать только одно средство спасти ее отъ нихъ, а именно: предложить ей послѣ обѣда сѣсть на низкую скамеечку.

— Я сяду, если вы тоже сядете, — сказала Полли.

Спокойствіе ума важнѣе всего, и потому Барбоксъ попросилъ слугу отодвинуть обѣденный столъ въ сторону, принести колоду картъ, пару скамеечекъ и ширмы. Онъ усадилъ Полли подлѣ камина, рядомъ съ нею поставилъ скамеечку и для себя и подвинулъ ширмы, отгородивъ уголокъ подлѣ камина, такъ что въ комнатѣ образовалась вторая уютная комнатка подлѣ огня. Теперь Барбоксъ-братья представлялъ просто чудное зрѣлище: онъ сидѣлъ на скамеечкѣ, а графинъ въ пинту стоялъ подлѣ него на коврѣ; онъ смотрѣлъ, какъ Полли искусно строила домики, и синѣлъ отъ усилія сдерживать дыханіе, чтобы не сдуть возведенныхъ ею зданій.

— Какъ вы таращите глаза! — замѣтила Полли, на время снявъ домикъ.

Пойманный на этомъ ужасномъ фактѣ, Барбоксъ сказалъ, извиняясь:

— Боюсь, что я дѣйствительно очень въ упоръ смотрѣлъ на тебя, Полли.

— Почему смотрѣлъ? — спросила Полли.

— Не могу, — прошепталъ онъ про себя, — вспомнить почему. Не знаю, Полли.

— Вы, вѣроятно, простакъ, такъ какъ дѣлаете вещи, сами не зная почему? — сказала Полли.

Несмотря на этотъ упрекъ, онъ снова внимательно посмотрѣлъ на дѣвочку, когда она наклонилась надъ своей карточной постройкой, и кудри упали ей на глаза.

«Невозможно, — подумалъ онъ, — чтобы раньше я не видѣлъ этой хорошенькой дѣвочки. Можетъ быть, я видѣлъ ее во снѣ? Въ печальномъ снѣ?»

Онъ не могъ рѣшить этого вопроса. Барбоксъ продолжалъ служить Полли подмастерьемъ и они строили дома въ три, четыре, даже въ пять этажей.

— Кто сейчасъ придетъ, угадайте? — спросила Полли, потирая глазки послѣ чаю.

— Слуга? — попробовалъ отгадать Барбоксъ.

— Нѣтъ, — отвѣтила Полли. — Песочный человѣкъ. Мнѣ хочется спать.

Новое смущеніе Барбокса!

— Врядъ-ли сегодня вечеромъ придутъ за мной, — проговорила Полли. — Какъ вы думаете?

— Врядъ ли, — согласился Барбоксъ. Прошло еще четверть часа, и теперь песочный человѣкъ не только грозилъ придти, онъ дѣйствительно пришелъ. Барбоксъ обратился къ помощи константинопольской горничной. Она рѣшила, что дѣвочка должна спать въ удобной и здоровой комнатѣ, въ которой спитъ и она сама.

— И вы позаботитесь о ней, не правда ли? — сказалъ Барбоксъ-братья въ припадкѣ новаго страха. — Вы позаботитесь, чтобы она не свалилась съ постели?

Его слова такъ разсмѣшили Полли, что она обхватила его шею руками, пока онъ собиралъ карты, и стала его покачивать туда и сюда, прижавъ свой кругленькій, съ хорошенькою ямочкою подбородокъ къ его плечу.

— Ахъ, какой вы трусъ, правда! — говорила Полли. — Вы падаете съ постели?

— Обыкновенно нѣтъ, Полли.

— Я тоже нѣтъ.

Послѣ этого Полли раза, два поощрительно погладила его, потомъ взяла за руку горничную и ушла съ нею, болтая безъ всякаго признака безпокойства. Барбоксъ взглянулъ ей вслѣдъ, отодвинулъ ширмы, поставилъ столъ на мѣсто и снова посмотрѣлъ ей вслѣдъ.

Съ полчаса онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Полли очаровательное созданьице, но это еще не то. У нея всепобѣждающій голосокъ, но не въ томъ дѣло. Это, конечно, много значитъ, но есть еще что-то! Почему мнѣ можетъ казаться, что я знаю это дитя? Что она смутно напомнила мнѣ, когда я почувствовалъ на улицѣ прикосновеніе ея руки и, опустивъ глаза, встрѣтилъ ея взглядъ?

— Мистеръ Джаксонъ!

Онъ вздрогнулъ, повернулся и увидалъ отвѣтъ на свои вопросы. Отвѣтъ этотъ стоялъ у двери.

— О, мистеръ Джаксонъ, не относитесь ко мнѣ сурово! Ободрите меня однимъ словомъ, умоляю васъ.

— Вы мать Полли?

— Да.

Да, со временемъ и Полли могла сдѣлаться такой же. По увядшимъ лепесткамъ розы вы видите, чѣмъ она была когда-то; на зимнихъ вѣтвяхъ вы можете представить себѣ зелень лѣтняго лѣса; такъ, вѣроятно, черезъ много лѣтъ можно было бы найти слѣды наружности Полли въ лицѣ и въ фигурѣ замученной заботами сѣдой женщины, вродѣ той, которая стояла передъ нимъ. Барбоксь смотрѣлъ на золу и пепелъ костра, нѣкогда горѣвшаго яркимъ, свѣтлымъ пламенемъ. Передъ нимъ стояла когда-то любимая имъ женщина, женщина, которую онъ потерялъ. Онъ такъ ясно представлялъ ее себѣ, такъ отчетливо помнилъ ея образъ, несмотря на пролетѣвшее время, что при видѣ того, какъ ужасно измѣнилась она, его душа переполнилась удивленіемъ и жалостью. Онъ подвелъ ее къ стулу, а самь остался стоя, прислонившись къ углу камина.

— Вы увидѣли меня на улицѣ и показали вашей дочери? — спросилъ онъ.

— Да.

— Значитъ, это маленькое созданьице тоже участвовало въ обманѣ?

— Нѣтъ, обмана не было. Я сказала Полли: «Мы сбились съ дороги. Я постараюсь сама отыскать ее, а ты подойди къ этому джентльмену и скажи ему, что ты заблудилась. За тобой придутъ». Можетъ быть, вы не подумали о томъ, какъ она еще мала.

— Она очень самоувѣренна.

— Можетъ быть, потому что ребенокъ?

Барбоксъ помолчалъ немного, потомъ спросилъ:

— Зачѣмъ вы это сдѣлали?

— О, мистеръ Джаксонъ, не спрашивайте объ этомъ! Я надѣялась, что въ моемъ невинномъ ребенкѣ вы увидите что-нибудь, что смягчитъ ваше сердце относительно меня, и не только относительно меня, но и относительно моего мужа.

Барбоксъ внезапно повернулся и отошелъ на противоположный конецъ комнаты, потомъ медленно вернулся и сталъ въ прежнюю позу, сказавъ: — Я думалъ, что вы эмигрировали въ Америку.

— Мы дѣйствительно эмигрировали, но намъ очень худо жилось на чужбинѣ и мы вернулись.

— Вы живете въ этомъ городѣ?

— Да; я даю уроки музыки, мой мужъ служитъ бухгалтеромъ.

— Простите мнѣ мой вопросъ: — вы бѣдны?

— Мы зарабатываемъ достаточно для нашихъ потребностей. Не въ томъ наше несчастіе. Мой мужъ очень, очень боленъ хронически. Онъ никогда не поправится…

— Вамъ трудно говорить. Если вамъ нужно слово ободренія, я вамъ скажу его. Я не могу забыть былого, Беатриса!

— Благослови васъ, Боже, — сказала она, залилась слезами и протянула ему дрожащую руку.

— Не плачьте; я не могу быть спокойнымъ, если вы будете волноваться; ваши слезы приводятъ меня въ невыразимое отчаяніе. Говорите откровенно, довѣрьтесь мнѣ.

Она закрыла лицо вуалью и вскорѣ заговорила спокойнѣе. Ея голосъ походилъ немного на голосъ Полли.

— Нельзя сказать, чтобы умъ моего мужа совершенно пошатнулся отъ его физическихъ страданій, увѣряю васъ, нѣтъ. Но вслѣдствіе слабости и сознанія того, что онъ неизлечимо боленъ, онъ не можетъ выйти изъ подъ власти одной подавляющей идеи. Она грызетъ его, отравляетъ горечью каждую минуту его тяжелой жизни и, конечно, сократитъ его дни.

Беатрисса замолкла. Барбоксъ снова повторилъ:

— Говорите откровенно. Довѣрьтесь мнѣ.

— До рожденія этой прелестной малютки у насъ было пятеро дѣтей и всѣ они теперь спятъ въ могилкахъ. Ему представляется, что они увяли отъ тяжести проклятія, что проклятіе унесетъ отъ насъ и этого ребенка, какъ всѣхъ остальныхъ.

— Чье проклятіе?

— Мы съ нимъ оба чувствуемъ, что подвергли васъ тяжелому испытанію, и я знаю, что если бы я была такъ же больна, какъ онъ, то, вѣроятно, мой умъ страдалъ бы такъ же, какъ страдаетъ его. Его постоянно гнететъ одна и та же мысль: «Мнѣ кажется, Беатрисса, мистеръ Джаксонъ видѣлъ во мнѣ сьоего единственнаго друга, хотя я и былъ гораздо моложе его. Онъ пріобрѣталъ все больше вліянія, становился все выше, а я попрежнему пользовался его довѣріемъ. Я сталъ между нимъ и тобою и отнялъ тебя отъ него. Мы оба скрывались отъ него; ударъ упалъ на него совершенно неожиданно. Страданія этого сдержаннаго человѣка, вѣроятно, были ужасны, его гнѣвъ неумолимъ. И вотъ на наши маленькіе прелестные цвѣточки пало его проклятіе и они увяли».

— А вы, Беатриса, — спросилъ Барбоксъ, помолчавъ, — что вы думаете объ этомъ?

— До послѣднихъ недѣль я боялась васъ и думала, что вы никогда, никогда не простите насъ.

— А за послѣднія подѣли вы перемѣнили обо мнѣ мнѣніе?

— Да

— Почему?

— Разъ я зашла въ музыкальный магазинъ за нѣсколькими пьесами, вдругъ, къ моему ужасу, вы тоже вошли въ лавку. Я стояла въ темномъ углу и еще опустила на лицо вуаль; вы попросили показать вамъ инструментъ для дѣвушки, прикованной къ кровати. Вашъ голосъ звучалъ мягко, въ каждомъ движеніи проглядывала нѣжность. Васъ очень интересовалъ выборъ инструмента и, купивъ его, вы взяли эту вещицу заботливо и осторожно. Я рѣшила, что у васъ нѣжное сердце. О, мистеръ Джаксонъ, мистеръ Джаксонъ, если бы вы почувствовали, какимъ освѣжающимъ дождемъ слезъ залилась я тогда!

Играла Фебе въ эту минуту тамъ, далеко, лежа на своей кровати? Ему чудилось, что онъ слышитъ ее.

— Я справилась въ лавкѣ, гдѣ вы живете, но мнѣ не могли сообщить этого; такъ какъ я слышала, какъ вы сказали, что вы ѣдете назадъ со слѣдующимъ поѣздомъ (не упомянувъ куда), я рѣшила выбирать время между уроками и ходить на станцію какъ можно чаще, приблизительно въ эти же часы, надѣясь снова увидѣть васъ. Я очень часто, бывала на вокзалѣ, но не встрѣчала васъ до сегодняшняго дня. Вы шли по улицѣ, призадумавшись о чемъ-то; спокойное выраженіе вашего лица ободрило меня, я рѣшилась послать Полли къ вамъ. Когда я замѣтила, что вы наклонились къ ней, ласково заговорили съ моей дѣвочкой, я стала молить Господа, чтобы Онъ простилъ меня за то, что я принесла вамъ столько горя. Простите меня и моего мужа. Я была очень молода въ то время, онъ тоже. А въ молодости люди не понимаютъ, какъ заставляютъ страдать другихъ, прошедшихъ болѣе суровую жизненную школу. Вы великодушны, вы добры! Вы утѣшаете меня тѣмъ, что не говорите о моемъ преступленіи относительно васъ!

Онъ дѣйствительно поднялъ ее съ колѣнъ и утѣшалъ ее, какъ можетъ утѣшать добрый отецъ свою заблуждающуюся дочь.

— Благодарю васъ, благословляю, благодарю.

Барбоксъ отдернулъ занавѣску отъ окна и нѣсколько времени смотрѣлъ на улицу. Потомъ спросилъ: — Полли спитъ?

— Да, когда я входила, то видѣла, что она шла наверхъ; я оама уложила ее въ постельку.

— Оставьте мнѣ Полли на завтрашній день; напишите вашъ адресъ на листочкѣ изъ моей записной книжки. Вечеромъ я привезу ее обратно къ вамъ и къ ея отцу.

— Эй! — крикнула Полли, высунувъ на слѣдующее утро свое милое сіяющее личико въ дверь, когда былъ готовъ завтракъ. — Я думала, за мной приходили вчера вечеромъ.

— Да, Полли, только я попросилъ позволенія оставить тебя здѣсь на сегодняшній день и вечеромъ отвести домой.

— Вотъ-то! — сказала Полли. — Вы очень холодны, правда?

Тѣмъ не менѣе, повидимому, Полли нашла его мысль очень хорошей и прибавила:

— Мнѣ кажется, я должна васъ поцѣловать, хотя вы и холодный человѣкъ.

Они обмѣнялись поцѣлуями и сѣли завтракать. Оба были очень разговорчивы.

— Конечно, вы будете занимать меня, — замѣтила Полли.

— О, конечно, — сказалъ Барбоксъ-братья.

Полли предвкушала будущее удовольствіе; она даже опустила на столъ кусочекъ жаренаго хлѣба, скрестила пухлыя ножки и вложила правую толстую руку въ лѣвую, дѣловито хлопнувъ въ ладони. Полли превратилась въ массу ямочекъ, она очень ласково спросила: . — Что же мы будемъ дѣлать, милый старинушка?

— Я объ этомъ-то и думалъ, — отвѣтилъ Барбоксъ-братья. — Скажи, ты любишь лошадей, Полли?

— Люблю пони, — сказала Полли, — особенно когда у нихъ длинные хвосты. Но лошадей н-н-нѣтъ — онѣ слишкомъ велики, знаете.

— Хорошо, — продолжалъ Барбоксъ-братья таинственнымъ тономъ, какъ нельзя болѣе подходившимъ къ важности совѣщанія. — Вчера, Полли, я видѣлъ на стѣнѣ картинку; на ней были два пони съ длинными хвостами и всѣ въ пятнышкахъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, — крикнула Полли съ жаркимъ желаніемъ остановиться на этихъ очаровательныхъ подробностяхъ, — не въ пятнышкахъ!

— Въ пятнышкахъ. Эти пони прыгали въ кольца.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — опять закричала Полли. — Пони не прыгаютъ въ обручи.

— Прыгаютъ. Увѣряю тебя, прыгаютъ и, одѣтые въ юбочки, ѣдятъ пироги.

— Пони въ юбочкахъ ѣдятъ пироги! — повторила Полли. — Какія вещи вы выдумываете!

— Честное слово, и стрѣляютъ изъ ружей.

Полли едва казалось возможнымъ, чтобы пони могли стрѣлять.

— Вотъ я и подумалъ, — продолжалъ усердный Барбоксъ, — не пойти ли мнѣ и тебѣ въ циркъ, гдѣ показываются эти пони, это принесло бы пользу нашему душевному настроенію.

— Это значитъ, намъ было бы весело? — спросила Полли. — Какія длинныя слова вы говорите!

Барбоксъ извинился за то, что перешелъ извѣстную границу, и сказалъ:

— Да, это значить веселиться, и очень. Тамъ есть еще много чудесъ, кромѣ вони. Мы увидимъ дамъ и мужчинъ въ платьяхъ, усѣянныхъ блестками, слоновъ, львовъ и тигровъ.

Полли стала внимательно смотрѣть на чайникъ; ея носикъ поднялся вверхъ; это показывало, что ея умъ не вполнѣ спокоенъ.

— Вѣдь они никогда не выскакиваютъ? — произнесла она, будто и не сомнѣваясь въ непреложности этой истины.

— Слоны, львы и тигры? О, нѣтъ, дорогая!

— О, нѣтъ, — повторила Полли. — И, конечно, никто не боится, что пони застрѣлятъ кого-нибудь?

— Ничуть.

— Нѣтъ, нѣтъ, ничуть, — повторила Полли.

— Еще вотъ о чемъ я думалъ, — продолжалъ Барбоксъ, — не пойти ли мнѣ въ игрушечную лавку, чтобы выбрать куклу?

— Не одѣтую, — вскрикнула Полли и взмахнула ручками. — Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, не одѣтую!

— Вполнѣ одѣтую. Не купить ли домикъ и все, что необходимо для хозяйства?

Полли слабо вскрикнула; казалось, она готова была упасть въ обморокъ отъ блаженства.

— Что вы за милочка! — произнесла она томно и откинулась на спинку своего стула. — Подите сюда, чтобы я могла обнять васъ, а не то я приду къ вамъ и обниму васъ.

Восхитительная программа была приведена въ исполненіе по всѣмъ правиламъ искусства. Важнѣе всего было купить куклу (иначе эта особа не увидала бы пони), и потому прежде всего была совершена экспедиція въ игрушечную лавку. Полли стояла въ волшебномъ складѣ, держа по куклѣ ростомъ съ себя подъ каждой рукой; около двадцати куколокъ красовались передъ ней на конторкѣ: нерѣшительность, выражавшаяся на ея личикѣ, очевидно, мѣшала ея полному счастью. Однако, легкое облачко разсѣялось. Перемѣнивъ много куколъ, Полли, наконецъ, остановилась на прелестной особѣ черкесскаго происхожденія, обладавшей красотою настолько энергичной, насколько это могло согласоваться съ крайне незначительной величиной рта. На черкешенкѣ былъ надѣтъ небесно-голубой шелковый кафтанъ, розовыя атласныя шаровары и черная бархатная шапочка; казалось, красивая иностранка скопировала свой костюмъ съ портретовъ покойной герцогини кентской. Прелестную черкешенку, явившуюся изъ жаркихъ странъ, звали миссъ Меллука (согласно авторитету Полли). Достоинство ея прекрасныхъ хозяйственныхъ вещей, явившихся изъ сундуковъ Барбокса, доказывалось тѣмъ, что серебряныя чайныя ложечки миссъ Меллуки были величиной съ ея кухонную кочергу, а часы объемомъ превосходили сковороду.

Миссъ Меллука граціозно выразила полное одобреніе цирку, также какъ и Полли. Пони дѣйствительно были въ пятнышкахъ и, стрѣляя, никого не убили. Свирѣпость звѣрей оказалась паромъ, да и дѣйствительно паръ шелъ у нихъ изъ ноздрей. Въ то время, какъ все это происходило, фигура Барбокса снова представляла собою чудное зрѣлище; не менѣе былъ онъ хорошъ за столомъ, когда пилъ за миссъ Меллуку, крѣпко привязанную къ стулу противъ Полли (у прелестной черкешенки была негнущаяся спина); онъ даже заставлялъ слугу съ надлежащимъ декорумомъ выполнять свою идею. Въ заключеніе пришлось съ пріятнымъ безпокойствомъ посадить въ колясочку миссъ Меллуку со всѣмъ ея роскошнымъ приданымъ, а также Полли и отвезти ихъ домой.

Но къ этому времени Полли потеряла способность на-яву восхищаться всѣми этими прелестями; ея сознаніе переселилось въ дивный рай дѣтскихъ сновидѣній.

— Спи, Полли, спи, — говорилъ Барбоксъ-братья, когда ея головка упала къ нему на плечо. — Ты не упадешь съ этой кроватки, по крайней мѣрѣ, нелегко тебѣ упасть съ нея.

Какую шелестѣвшую бумагу вынулъ онъ изъ своего кармана и спряталъ въ складкахъ платья Полли, не слѣдуетъ упоминать.

Онъ ничего не сказалъ, значитъ не зачѣмъ объ этомъ и говорить. Они въѣхали въ скромное предмѣстье промышленнаго большаго города и остановились у перваго двора маленькаго дома.

— Не разбудите дѣвочку, — сказалъ Барбоксъ кучеру. — Я внесу ее, какъ она есть.

Увидя свѣтъ въ двери, открытой матерью Полли, Барбоксъ съ дѣвочкой на рукахъ вошелъ въ комнату нижняго этажа. На диванѣ лежалъ больной человѣкъ, страшно изнуренный; худыми, тонкими руками онъ закрылъ себѣ лицо.

— Трэшамъ, — добрымъ голосомъ сказалъ Барбоксъ, — я привезъ вамъ назадъ вашу Полли. Она спитъ, дайте мнѣ вашу руку и скажите, что вамъ лучше.

Больной протянулъ свою правую руку, наклонилъ голову и поцѣловалъ руку, которая сжала его пальцы.

— Благодарю васъ, благодарю васъ. Я могу сказать, что здоровъ и веселъ.

— Вотъ это славно, — произнесъ Барбоксъ. — Трэшамъ, у меня есть одна фантазія! Вы позволите мнѣ сѣсть рядомъ съ вами?

Онъ сѣлъ на диванъ рядомъ съ больнымъ и, говоря, ласкалъ полную, точно персикъ, щечку, лежавшую на его плечѣ.

— У меня есть одна фантазія, Трэшамъ; я становлюсь старъ, а вы знаете, старые холостяки иногда могутъ себѣ позволять разныя фантазіи: мнѣ хочется отдать Полли именно вамъ, вѣдь я нашелъ ее. Хотите вы ее принять отъ меня?

Отецъ протянулъ руки за ребенкомъ, и бывшіе друзья серьезно посмотрѣли другъ на друга.

— Она очень дорога вамъ, Трэшамъ?

— Невыразимо!

— Благослови ее, Боже! Это благословеніе, — сказалъ Барбоксъ и взглянулъ на кроткое личико дѣвочки, — это благословеніе немного значитъ, Полли, потому что его призываетъ слѣпой и грѣшный человѣкъ на существо гораздо лучше, нежели онъ, на маленькаго ребенка, но значило бы много (и это пало бы камнемъ на его жестокую голову и на его виновную душу), если бы онъ могъ быть настолько золъ, чтобы призвать проклятіе на тебя! Тогда ему было бы лучше, чтобы ему привязали на шею жерновъ и бросили въ глубину моря. Живи и рости, прелестная малютка (тутъ онъ поцѣловалъ ее). Живи и рости, и со временемъ сдѣлайся матерью другихъ маленькихъ дѣтей, похожихъ на ангеловъ, которые видятъ лицо Отца Небеснаго.

Онъ снова поцѣловалъ Полли, осторожно передалъ обоимъ родителямъ и ушелъ.

Барбоксъ не уѣхалъ въ Уэльсъ, да такъ никогда и не побывалъ тамъ. Онъ пошелъ бродить по городу и смотрѣлъ на людей, занятыхъ работой или удовольствіями, наблюдая за ними повсюду, гдѣ ихъ встрѣчалъ. Онъ принялъ новую фирму Барбоксъ-братья и К° и привлекъ тысячу компаньоновъ въ прежде одинокую фирму

Наконецъ, онъ вернулся въ комнату отеля и остановился передъ огнемъ, подкрѣпивъ силы стаканомъ горячаго напитка, который онъ поставилъ на каминный столикъ. Городскіе часы пробили. Онъ взглянулъ на свои часы и увидалъ, что уже наступила полночь. Барбоксъ спряталъ часы и его глаза встрѣтили взглядъ своего отраженія въ каминномъ зеркалѣ.

— Какъ, уже и наступилъ день моего рожденія! — сказалъ онъ, улыбаясь. — У васъ прекрасный видъ, сэръ, желаю вамъ прожить много счастливыхъ дней, — проговорилъ онъ.

Онъ никогда не обращалъ къ себѣ такого желанія.

— Клянусь Юпитеромъ, — произнесъ онъ, — все измѣняется, когда бѣжишь отъ дня своего рожденія. Нужно объяснить это Фебе. Кромѣ того, мнѣ нужно разсказать ей длинную исторію, явившуюся по милости дороги безъ исторіи. Поѣду-ка я назадъ вмѣсто того, чтобы ѣхать впередъ. Сяду на десятый обратный поѣздъ моего друга «Лампы».

Онъ поѣхалъ назадъ на разъѣздъ Мегби и поселился тамъ. Это мѣсто могло помочь ему развлекать Фебе. Это мѣсто благопріятствовало тому, чтобы Беатриса учила музыкѣ Фебе, это мѣсто давало Барбоксу возможность иногда, при случаѣ, брать Полли взаймы у ея родителей. Это мѣсто соединяло Барбокса со многими пріятными мѣстами и личностями. Барбоксъ поселился на Мегби; его домъ стоялъ на высотѣ и Полли могла безъ непочтенія сказать:

Жилъ былъ старый Барбоксъ,

Жилъ онъ на горѣ

И если по уѣхалъ,

Живетъ и до сихъ поръ.

Далѣе слѣдуетъ сущность того, что было замѣчено, услышано или инымъ образомъ найдено господиномъ «Никуда» во время его прилежнаго изученія станціи.

Главная линія.

Слуга на станціи Мегби.

Я лакей на станціи Мегби. Этимъ все сказано. Вы не понимаете? Жаль. Но, я думаю, вы поймете, вы должны понять; посмотрите, я лакей въ учрежденіи, которое зовется буфетомъ станціи Мегби; это названіе, въ сущности, не что иное, какъ гордое хвастовство: ни одна живая душа не утоляла въ нашемъ буфетѣ своего голода или жажды. Лакей стоитъ въ углу нижняго буфета на Мегби, разъ двадцать семь подвергаясь сквозняку (я часто считалъ порывы сквозного вѣтра, когда они на различныя манеры поглаживали волосы первоклассниковъ) за бутылками, среди стакановъ, ограниченный съ сѣверо-запада — пивомъ и довольно далеко отъ металлическаго предмета, который бываетъ то самоваромъ, то суповой миской, судя по тому, что въ него влито, хотя содержимое въ немъ составляется всегда на однихъ и тѣхъ же основаніяхъ. Слуга отдѣленъ отъ путешественника грядой черствыхъ губчатыхъ кексовъ, выстроенныхъ на вершинѣ конторки; сбоку на него смотритъ горячій взглядъ нашей миссисъ. Вы хотите выпить чего-нибудь и, торопливо забѣжавъ въ буфетъ, зовете слугу, но онъ, повидимому, старается не слышать васъ и, какъ вамъ кажется, разсѣянно обозрѣваетъ желѣзнодорожную линію черезъ прозрачное вещество состоящее изъ вашей головы и тѣла; онъ и не собирается двинуться съ мѣста, пока вы не потеряете терпѣнія. Этотъ слуга — я.

Чудная штука! Мы — образцовое учрежденіе. Другіе буфеты присылаютъ несовершенныхъ молодыхъ продавщицъ къ намъ, чтобы наша миссисъ отшлифовала ихъ. Нѣкоторыя изъ молодыхъ продавщицъ, непривычныхъ къ своей обязанности, дѣйствуютъ слишкомъ кротко. Ахъ, наша миссисъ отучаетъ ихъ отъ этого. Даже я сначала быль слишкомъ мягокъ, но наша миссисъ скоро передѣлала меня.

Что за восхитительная штука! Я смотрю на насъ, какъ на людей, занимающихъ единственное свободное положеніе на всей линіи. Напримѣръ, возьмите моего почтеннаго друга «Газеты», если онъ позволитъ мнѣ назвать его моимъ другомъ. «Газеты» зависитъ отъ книжной лавочки Смиса. Онъ не посмѣетъ забавляться, какъ забавляемся мы, точно такъ же какъ не посмѣетъ вскочить на локомотивъ съ паромъ подъ полнымъ давленіемъ и поѣхать на немъ среднимъ почтовымъ ходомъ. Если бы онъ вздумалъ подражать моему поведенію, его ударили бы по головѣ въ первомъ же вагонѣ, да и во второмъ, и въ третьемъ тоже и т. д. на всемъ протяженіи поѣзда. То же самое можно сказать о привратникахъ, о кондукторахъ, о кассирахъ, о всѣхъ служащихъ при конторѣ, при поѣздахъ, о всѣхъ носильщикахъ. Никто изъ нихъ не пользуется такимъ независимымъ положеніемъ, какъ мы. Обращаясь къ кому-либо изъ нихъ, замѣчали ли вы, чтобы они примѣняли мою систему, т. е. смотрѣли на линію сквозь прозрачную среду, составленную изъ вашей головы и тѣла? Надѣюсь, нѣтъ.

Вамъ бы слѣдовало посмотрѣть на уборную нашихъ дамъ! Въ нее ведетъ дверь изъ-за конторки, и вы замѣтите, что она обыкновенно полуотворена; въ этой комнатѣ наша миссисъ и молодыя продавщицы причесываютъ свои волосы, укладывая ихъ въ бандо. Посмотрѣли бы вы на нихъ между поѣздами! Онѣ въ это время словно совершаютъ мѵропомазаніе передъ боемъ. Хотѣлъ бы я показать вамъ, какъ презрительно поворачиваютъ онѣ свои носы всѣ за-разъ, когда телеграфируютъ о вашемъ пріѣздѣ, точно ими двигаетъ электрическій аппаратъ Кука и Уэтстона. Послушали бы вы, какъ наша миссисъ говоритъ: «Является звѣрь за ѣдой», и взглянули бы, какъ всѣ онѣ вслѣдъ затѣмъ несутся черезъ линію въ одну, въ другую сторону и начинаютъ класть черствое пирожное на блюда и пыльные сандвичи подъ стеклянные колпаки, какъ онѣ вынимаютъ бутылки… ха, ха, ха, — хереса, — ахъ, Ты, Господи, — для вашего угощенія!

Только на островѣ храбрыхъ и въ землѣ свободы (конечно, я подразумѣваю подъ этимъ названіемъ Британію) возможно, чтобы закуска и напитки приносили такой существенный ущербъ публикѣ. Одинъ иностранецъ, снявъ шляпу, вѣжливо упрашивалъ продавщицъ и нашу миссисъ дать ему маленькую рюмку водки; видя, что въ отвѣтъ на его просьбу онѣ смотрятъ на линію черезъ него, онъ, наконецъ, рѣшилъ распорядиться собственноручно (вѣроятно, такъ принято въ его сторонѣ). Тогда глаза нашей миссисъ загорѣлись, ея волосы готовы были разсыпаться отъ ярости: она бросилась къ нему и выхватила изъ его руки графинъ, говоря: «Поставьте его на мѣсто. Я не позволю вамъ этого!» Иностранецъ поблѣднѣлъ, отступилъ на шагъ, протягивая руки впередъ, сжавъ пальцы, и пожалъ плечами. Онъ вскрикнулъ: «Ахъ, неужели возможно, чтобы эти надменныя молодыя женщины и эта злая старуха были помѣщены сюда администраціей не только съ цѣлью отравлять путешественниковъ, но и для того, чтобы оскорблять ихъ? Великій Боже, какъ это могло случиться! Что такое англійскій народъ: сборище рабовъ или идіотовъ?» Другой разъ веселый американецъ въ широкополой шляпѣ попробовалъ было нашихъ пыльныхъ плитокъ-сандвичей и выплюнулъ ихъ; попробовалъ хереса и выплюнулъ его, попробовалъ поддержать себя шотландскимъ масломъ, но напрасно; глядя на этого американца, особенно сильно поглаживались волосы, черезъ него особенно внимательно наблюдалась линія; вдругъ прозвучалъ звонокъ и онъ заплатилъ нашей миссисъ, сказавъ ей очень громко и добродушно:

— Я скажу вамъ, что это такое, сударыня! Я смѣюсь, да, я смѣюсь, право! Я видѣлъ многое, такъ какъ пріѣхалъ изъ-за океана. Я пріѣхалъ прямо съ востока черезъ Іерусалимъ, былъ въ Италіи и во Франціи, объѣздилъ европейскій материкъ, Старый Свѣтъ и теперь ѣду въ главную европейскую деревню; я видѣлъ много, но никогда не видывалъ ничего вродѣ васъ, помощницъ, вашихъ жидкихъ и твердыхъ припасовъ. Будь я проклятъ съ головы до пятокъ, если я не нашелъ восьмого чуда монархическаго созданія, найдя васъ и вашихъ дѣвицъ, увидя ваши съѣстные припасы и напитки, какъ уже сказано выше, словомъ, полюбовавшись всѣмъ вашимъ учрежденіемъ, заведеннымъ въ государствѣ, гдѣ не всѣ безумцы. Затѣмъ, вотъ я смѣюсь, право, м’амъ, я смѣюсь.

Хватаясь за бока, отъ смѣха, притопывая ногой, онъ пошелъ вдоль платформы до самаго своего купэ. Мнѣ кажется, столкновеніе съ иностранцемъ дало нашей миссисъ идею поѣхать во Францію съ цѣлью сравнить буфеты любителей лягушекъ съ буфетами острова храбрыхъ и страны свободы (конечно, я опять подразумѣваю подъ этимъ названіемъ Британію). Наши продавщицы: миссъ Уифъ, миссъ Пифъ и миссисъ Снифъ единодушно противились ея отъѣзду, потому что, какъ онѣ говорили нашей миссисъ, рѣшительно всѣмъ извѣстно, что Британія совершеннѣе остальныхъ государствъ и въ особенности наше дѣло ведется въ ней, какъ нигдѣ. «Зачѣмъ же вамъ утомляться, чтобы доказывать уже доказанное?» твердили онѣ. Однако, наша миссисъ (она любитъ противорѣчить) выдержала характеръ и взяла обратный билетъ черезъ юго-восточную боковую линію, чтобы, если ей захочется, проѣхать прямо до Марселя.

Снифъ, мужъ миссисъ Снифъ, совершенно незначительное созданіе; онъ изготовляетъ пыльные сандвичи въ задней комнатѣ и иногда, когда намъ ужъ очень необходимо его присутствіе, допускается къ конторкѣ съ пробочникомъ въ рукахъ, но по возможности мы его держимъ вдали, потому что онъ обходится съ публикой отвратительно услужливо. Какъ мистриссъ Снифъ рѣшилась унизиться до того, что вышла за него замужъ, я не знаю, но предполагаю, что онъ знаетъ, и думаю, что ему бы не хотѣлось знать это, такъ какъ ужасную жизнь ведетъ онъ. Миссисъ Снифъ не могла бы обращаться съ нимъ круче, если бы онъ былъ однимъ изъ пассажировъ. Миссъ Уифъ и миссъ Пифъ поддѣлываются подъ тонъ миссисъ Снифъ и говорятъ съ ея мужемъ черезъ плечо, когда онъ допускается къ конторкѣ съ пробочникомъ въ рукахъ. Онѣ выхватываютъ вещи изъ его рукъ, если по своей угодливости онъ желаетъ подать что-либо публикѣ, и говорятъ ему дерзости, когда онъ, въ силу низости своей души, готовъ отвѣтить на вопросъ пассажира; онѣ заставляютъ его проливать больше слезъ, чѣмъ вызываетъ на его глазахъ горчица, которую онъ цѣлый день намазываетъ на сандвичи (она не крѣпка). Однажды, когда Снифъ до того забылся, что протянулъ мимо нашей миссисъ кружку съ молокомъ, чтобы передать ее ребенку, я видѣлъ, какъ наша миссисъ въ бѣшенствѣ схватила его за оба плеча и вытолкнула въ уборную.

Какая разница между нимъ и миссисъ Снифъ! Она личность! Она всегда смотритъ въ другую сторону отъ васъ, когда вы на нее взгляните. У нея тонкая талія, на кистяхъ ея рукъ кружевныя митенки и руки эти она кладетъ на конторку передъ собой и стоитъ, поглаживая ихъ въ то время, когда публика кипятится. Это поглаживаніе перчатокъ въ то время, когда публика кипятится, послѣднее слово науки, которую преподаютъ пріѣзжающимъ на Мегби молодымъ особамъ.

Ихъ всегда учитъ этому миссисъ Снифъ.

Когда наша миссисъ уѣхала, миссисъ Снифъ заступила ея мѣсто. Она великолѣпно умѣла держать публику въ извѣстныхъ границахъ. За все время моей жизни я никогда не видалъ, чтобы подавалось хоть вполовину столько чашекъ чаю безъ молока лицамъ, желавшимъ имѣть чай съ молокомъ, и наоборотъ. Когда публика начинала бѣситься, миссисъ Снифъ говорила: «Вамъ лучme всего переговорить между собой и перемѣниться чашками». Это была восхитительнѣйшая въ мірѣ штука! Я наслаждался нашимъ положеніемъ больше, чѣмъ когда-либо, и радовался, что поступилъ на мое мѣсто еще въ молодости.

Наша миссисъ вернулась; между продавщицами прошелъ странный слухъ, проникшій и ко мнѣ сквозь щели уборной. Говорилось, будто миссисъ готовилась сообщить намъ ужасы. Волненіе охватило всѣхъ. Возбужденіе встало на стремена; ожиданія поднялись на цыпочки. Наконецъ разнеслось, что въ самый тихій вечеръ въ недѣлѣ, въ самый тихій часъ между поѣздами наша миссисъ выскажетъ свои взгляды на заграничные буфеты, собравъ насъ въ уборной.

Для засѣданія уборную красиво декорировали, отодвинули въ уголъ туалетъ и зеркало, на ящикъ поставили кресло для нашей миссисъ и столъ, а на столъ бокалъ съ водой (безъ хереса, понятно); на дворѣ была осень: георгины и штокъ розы богато цвѣли, а потому двѣ ученицы сдѣлали изъ этихъ цвѣтовъ три надписи на стѣнахъ. Первая гласила: «Да не учится Альбіонъ ничему!» Вторая: «Держите публику въ подчиненіи!» Третья: «Наши права!» Все вмѣстѣ имѣло чудный видъ и высота чувствъ соотвѣтствовала великолѣпной внѣшности.

Когда наша миссисъ взошла, на роковую платформу, на ея челѣ лежала печать суровости (нельзя сказать, чтобы это выраженіе вообще рѣдко являлось въ ея чертахъ). Миссъ Уифъ и миссъ Пифъ сѣли у ея ногъ.

Изъ зала обыкновенное зрѣніе могло бы видѣть передъ платформой три кресла, на которыхъ сидѣли воспитанницы; сзади нихъ внимательный наблюдатель могъ бы замѣтить лакея — меня.

— Гдѣ? — сказала наша миссисъ и мрачно оглянулась кругомъ. — Гдѣ Снифъ?

— Мнѣ казалось, — отвѣтила наша миссисъ, — что его лучше не впускать сюда, онъ такой оселъ.

— Безъ сомнѣнія, онъ оселъ, — отвѣтила наша миссисъ. — Но развѣ не желательно поправить его?

— О, ничто его не исправитъ! — сказала миссисъ Снифъ.

— Однако, — продолжала наша миссисъ, — позовите его, Езекіилъ.

Я позвалъ Снифа. Всеобщее недовольство встрѣтило низкаго труса, такъ какъ онъ принесъ съ собою пробочникъ.

— Въ силу привычки, — извинялся онъ.

— Сила! Ради Бога не говорите о силѣ, — сказала миссисъ Снифъ. — Сюда! Стой спокойно, прислонись спиной къ стѣнѣ.

Снифъ вѣчно улыбается безъ смысла; теперь онъ тоже улыбнулся той презрѣнной улыбкой, которую обращалъ къ публикѣ, когда это ему удавалось (это ужъ самое худшее, что можно сказалъ о немъ). Снифъ остановился справа отъ двери, прислонивъ затылокъ къ стѣнѣ, точно ожидая, что придетъ кто-нибудь мѣритъ его ростъ для арміи.

— Я бы не говорила о возмутительныхъ открытіяхъ, о которыхъ сообщу, — начала наша миссисъ, — если бы меня не одушевляла надежда на то, что они заставятъ васъ только еще неумолимѣе примѣнять могущество, завоеванное вами въ нашей конституціонной странѣ, только еще болѣе укрѣпятъ вашу приверженность къ конституціонализму и къ девизу, который красуется передо мной (надпись была за нею, но такъ звучало лучше)! «Да не учится Альбіонъ ничему!»

Тутъ воспитанницы въ качествѣ принимавшихъ участіе въ надписи, посмотрѣли на девизъ и закричали:

— Слушайте, слушайте, слушайте!

Снифъ выразилъ было наклонность присоединиться къ хору, но всѣ нахмурились на него.

— Низость французовъ, — продолжала наша миссисъ, выражающаяся въ раболѣпномъ поведеніи за буфетомъ, равняется, если даже не превосходитъ то, что было слышно о низости знаменитаго Бонапарта.

Миссъ Уифъ, миссъ Пифъ и я глубоко вздохнули какъ бы говоря: «Мы такъ и думали». Миссъ Уифъ и миссъ Пифъ, казалось, возмутились тѣмъ, что мой вздохъ продолжался столько же времени, какъ и ихъ, поэтому я вздохнулъ еще разъ, чтобы раздражить ихъ еще больше.

— Повѣрите ли, — продолжала наша миссисъ, и ея глаза загорѣлись, — если я скажу, что, какъ только я поставила мою ногу на этотъ предательскій берегъ…

Тутъ Снифъ, вѣроятно, потерявъ разсудокъ или думая вслухъ, замѣтилъ тихо: — Ноги; множественное число, знаете…

Всѣ глаза съ презрѣніемъ обратились на него, и смущеніе было достаточнымъ наказаніемъ для этого пресмыкающагося человѣка. Среди молчанія, сдѣлавшагося еще выразительнѣе оттого, что всѣ женскіе носы повернулись къ виновному, наша миссисъ произнесла:

— Повѣрите ли (повторяю), что, какъ только я высадилась (это слово она произнесла, бросивъ убійственный взглядъ на Снифа), высадилась на этотъ берегъ, меня ввели въ буфетъ, въ которомъ (я не преувеличиваю) были поставлены для ѣды дѣйствительно съѣдобныя вещи.

Вопль вырвался изъ груди женщинъ; я не только позволилъ себѣ завизжать, но и визжалъ продолжительнѣе, чѣмъ онѣ.

— Тамъ были, — продолжала наша миссисъ, — не только съѣдобныя вещи для ѣды, но и возможные напитки для утоленія жажды.

Поднялся ропотъ, переходившій почти въ крикъ. Миссъ Пифъ, дрожа отъ негодованія, произнесла:

— Перечислите ихъ!

— Хорошо, — сказала наша миссисъ. — Въ буфетѣ стояла горячая и холодная жареная дичь, дымящаяся жареная телятина, окруженная картофелемъ, горячій супъ (опять прошу васъ вѣрить мнѣ); въ немъ не было ничего горькаго; мука не душила человѣка; было много заливныхъ, салатъ, пирожное, замѣтьте, свѣжее и легкое пирожное, прекрасные плоды. Виднѣлись разной величины бутылки и графины хорошаго мѣстнаго вина, приспособленнаго для каждаго кармана; то же отвратительное замѣчаніе можно сдѣлать о водкѣ; всѣ графины съ водкой были выставлены такъ, что каждый могъ распоряжаться самъ.

Губы нашей миссисъ такъ дрожали, что миссисъ Снифъ (едва ли менѣе взволнованная) взошла на помостъ и подала еи бокалъ.

— Таковъ, — продолжала наша миссисъ, — былъ мой первый опытъ въ той странѣ. Хорошо, если бы это было послѣднимъ худшимъ примѣромъ ихъ низости. Но нѣтъ, проѣзжая далѣе по этой рабской и непросвѣщенной странѣ, я видѣла вещи, все болѣе и болѣе отвратительныя. Мнѣ кажется, я не должна говорить собранію о составныхъ частяхъ британскихъ буфетныхъ сандвичей? Не стану упоминать и о томъ, какъ они приготовляются.

Всѣ захохотали, кромѣ Снифа, который, какъ человѣкъ, рѣжущій сандвичи, покачалъ головой въ состояніи полнаго унынія, а потомъ снова прислонился къ стѣнѣ.

— Возьмите, — говорила наша миссисъ съ раздувшимися ноздрями, — возьмите подпеченный длинный хлѣбецъ въ пенни, изъ самой бѣлой лучшей муки, разрѣжьте его вдоль посрединѣ, вложите въ него отличный кусочекъ ветчины, свяжите изящную булочку лентой посрединѣ, одинъ конецъ ея заверните въ чистую бумагу, за которую можно было бы держатъ булку, и передъ вашими негодующими глазами явится бутербродъ изъ французскаго буфета.

Всѣ закричали: «Какой позоръ!» Только Снпфъ молчалъ, нѣжно потирая свой желудокъ.

— Мнѣ не нужно, — сказала наша миссисъ, — пояснять собранію, какъ меблированъ британскій буфетъ.

Послышались слова: «Нѣтъ, нѣтъ» и смѣхъ. Снова Снифъ уныло покачалъ головой, прислоненной къ стѣнѣ. Наша миссисъ говорила:

— Что же вы скажете о декорировкѣ, о занавѣсяхъ (иногда элегантныхъ), объ удобной бархатной мебели, о множествѣ маленькихъ столовъ, небольшихъ стульяхъ, о живыхъ, бойкихъ слугахъ, о большомъ удобствѣ, о развращающей нравы чистотѣ, о комфортѣ, о всемъ, что положительно пріятно бросается въ глаза публикѣ и заставляетъ звѣря думать, что онъ этого достоинъ?

Бѣшенство и презрѣніе охватили всѣхъ; казалось, миссисъ Снифъ хотѣлось, чтобы кто-нибудь поддержалъ миссисъ Снифъ; но никто, повидимому, не желалъ исполнить этого.

— Три раза, — сказала наша миссисъ, принуждая себя немного успокоиться, — три раза видѣла я это позорное зрѣлище на короткомъ разстояніи отъ берега до Парижа: въ Азебрукѣ, въ Аррасѣ и въ Аміенѣ. Но мнѣ остается еще самое худшее. Скажите мнѣ, какъ называли бы вы человѣка, который бы въ Англіи предложилъ, чтобы, напримѣръ, здѣсь, на нашемъ образцовомъ разъѣздѣ, держали для публики хорошенькія корзиночки, въ каждой изъ которыхъ находился бы полный холодный завтракъ и десертъ на одного человѣка въ извѣстную цѣну, чтобы пассажиръ могъ брать подобную корзиночку, не торопясь, въ вагонѣ опустошить ее и передавать потомъ на слѣдующей станціи за пятьсотъ или за тысячу верстъ отъ нашего разъѣзда?

Тутъ начались пренія о томъ, какъ слѣдовало бы назвать такое лицо: революціонеромъ, атеистомъ, Брайтомъ (я сказалъ, что именно такъ) или не англичаниномъ? Миссъ Пифъ провизжала свое рѣзкое мнѣніе: злонамѣреннымъ маніакомъ!

— Я согласилась бы, — произнесла наша миссисъ, — заклеймить подобнаго человѣка названіемъ, предложеннымъ моимъ другомъ, миссъ Пифъ. — Знайте же, что подобный злонамѣренный маніакъ явился изъ благопріятствующей этому факту почвы Франціи и что его злонамѣренное, безумное предложеніе принято во Франціи, какъ я могла убѣдиться во время моего путешествія.

Я замѣтилъ, что Снифъ снова потираетъ свои руки и что миссисъ Снифъ не спускала съ него глазъ; но я не придалъ этому особеннаго значенія — всѣ продавщицы были въ сильномъ волненіи — и чувствовалъ, что я долженъ воплемъ поддержать ихъ.

— Не буду распространяться о томъ, что я видѣла на югъ отъ Парижа, — замѣтила наша миссисъ. — Это было бы слишкомъ отвратительно. Представьте себѣ, что кондукторъ идетъ вдоль поѣзда на полномъ ходу и спрашиваетъ, сколько обѣдовъ требуется въ каждомъ купэ. Вообразите, что онъ телеграфируетъ впередъ о необходимомъ количествѣ обѣдовъ и каждаго изъ пассажировъ ждутъ въ слѣдующемъ буфетѣ; представьте, что столъ элегантно накрывается, что всѣхъ ожидаетъ прекрасный обѣдъ въ прекрасной комнатѣ; вообразите, что главный поваръ озабоченъ, чтобы каждое кушанье вышло прекрасно, и надзираетъ за его изготовленіемъ въ чистой бѣлой курткѣ и бѣломъ колпачкѣ, что звѣрь проѣзжаетъ шестисотмильное пространство очень скоро, что онъ привыкъ, чтобы о его удобствахъ заботились.

Раздался воодушевленный хоръ: звѣрь! Я замѣтилъ, что Снифъ снова потиралъ свой желудокъ рукой и что онъ выставилъ одну ногу впередъ. Но снова я не обратилъ на него особаго вниманія, считая себя человѣкомъ, призваннымъ поощрять всеобщія чувства. Это была славная штука!

— Сопоставляя все вмѣстѣ, — сказала наша миссисъ, — видно, что франузская система сводится къ слѣдующему (о, хороши эти выводы, нечего сказать!): во-первыхъ, для ѣды — съѣдобныя вещи и напитки, годные для питья!

Ропотъ молодыхъ особъ, поддержанный мною.

— Во-вторыхъ, удобство и даже изящество.

Снова стонъ молодыхъ лэди, поддержанный мною.

— Въ третьихъ, умѣренныя цѣны.

На этотъ разъ я застоналъ, а мое стенаніе подхватили юныя лэди.

— Въ четвертыхъ, — сказала наша миссисъ (и тутъ я прошу васъ въ особенности сильно посочувствовать моему гнѣву и презрѣнію) вниманіе, вѣжливость и даже предупредительность!

Я и молодыя продавщицы положительно обезумѣли отъ ярости.

— Въ заключеніе, — ѣдко, насмѣшливо прибавила наша миссисъ, — не могу полнѣе обрисовать передъ вами эту презрѣнную націю, какъ, увѣривъ васъ, что они не стали бы выносить тѣ конституціонные порядки и благородную независимость, которые заведены нами на разъѣздѣ Мегби, и раньше, нежели черезъ мѣсяцъ, выгнали бы насъ, уничтоживъ нашу систему; можетъ быть, даже скорѣе, потому что я не думаю, чтобы у нихъ нашелся хорошій вкусъ дважды взглянуть на насъ.

Поднялся было шумъ, но его скоро остановили. Снифъ, увлекаемый своимъ рабскимъ расположеніемъ, выставлялъ свою ногу все съ большимъ и большимъ наслажденіемъ, и теперь, выступивъ впередъ, махалъ своимъ пробочникомъ надъ головой. Въ эту минуту мистриссъ Снифъ, смотрѣвшая на него, точно сказочный обелискъ, бросилась на свою жертву. Наша миссисъ послѣдовала за ними обоими и изъ пыльно-сандвичнаго отдѣленія раздались крики.

Войдите въ нижній буфетъ на станцію, представьтесь, что не знаете меня, и я моимъ правымъ большимъ пальцемъ черезъ плечо укажу вамъ, гдѣ сидитъ наша миссисъ, кто миссъ Уифъ и миссъ Пифъ и мистриссъ Снифъ. Вамъ не удастся только видѣть Снифа, потому что онъ пропалъ въ ту же ночь. Погибъ ли онъ, разорванный на куски, я не могу этого сказать; остался только его штопоръ — свидѣтель его рабской угодливости.

Боковая линія № 1.

Сигнальный сторожъ.

— Эй, вы, тамъ?

Онъ услыхалъ голосъ, звавшій его такимъ образомъ, стоя подлѣ двери въ свою будочку. Онъ держалъ въ рукѣ флагъ, свернутый въ трубку кругомъ короткой ручки. Казалось, благодаря мѣстности, онъ бы сейчасъ долженъ былъ догадаться, откуда до него донесся зовъ, но, вмѣсто того чтобы взглянуть вверхъ, туда, гдѣ я стоялъ надъ крутизной, почти надъ головой его, онъ обернулся и взглянулъ вдоль линіи. Въ его движеніи было что-то странное, что именно, я не могъ бы сказать. Однако, я знаю, что въ его движеніи было нѣчто очень странное, поразившее меня, несмотря на то, что его фигура стояла на днѣ глубокой выемки и виднѣлась въ ракурсѣ, а я былъ высоко надъ нимъ, облитый пламенемъ заката, и оттѣнялъ моей рукой глаза, чтобы видѣть его.

— Эй, вы, тамъ!

Онъ снова повернулся и, поднявъ глаза, увидалъ мою фигуру высоко надъ собою.

— Можно ли гдѣ-нибудь сойти къ вамъ, чтобы поговорить съ вами?

Онъ смотрѣлъ на меня, не отвѣчая, а я смотрѣлъ на него, не торопя его повтореніемъ моего празднаго вопроса. Въ эту самую минуту земля и воздухъ слегка неопредѣленно завибрировали; эта вибрація скоро перешла въ рѣзкое сотрясеніе. Послышался возрастающій шумъ, который заставилъ меня отступить назадъ, точно у него была сила увлечь меня внизъ. Когда разсѣялся, растаялъ дымъ, поднявшійся ко мнѣ на мою высоту отъ быстраго поѣзда, я посмотрѣлъ внизъ и увидалъ, что сторожъ снова свертывалъ флагъ, развернутый при проходѣ поѣзда. Я повторилъ мой вопросъ. Наступила тишина; онъ, повидимому, смотрѣлъ на меня съ напряженнымъ вниманіемъ, потомъ свернутымъ флагомъ указалъ мнѣ на мѣсто, бывшее на разстояніи двухсотъ или трехсотъ ярдовъ отъ меня. Я крикнулъ ему внизъ: «Хорошо!» и пошелъ по указанному направленію. Внимательно присмотрѣвшись, я увидѣлъ извилистую тропинку, шедшую внизъ.

Выемка была очень глубока; я шелъ по очень крутой тропинкѣ, высѣченной въ скользкомъ камнѣ. По мѣрѣ того, какъ я спускался, я чувствовалъ, что мои ноги ступали на почву, все болѣе и болѣе липкую и мокрую. Дорога показалась мнѣ такой длинной, что у меня нашлось время подумать о томъ, какъ неохотно, точно противъ воли, сторожъ указалъ мнѣ на тропинку; я въ душѣ подивился этому. Я сошелъ довольно медленно съ извилистаго спуска. Сторожъ стоялъ на тѣхъ рельсахъ, по которымъ только-что пронесся поѣздъ, будто поджидая меня. Его лѣвая рука касалась подбородка, лѣвый локоть покоился на правой рукѣ, положенной на грудь. Вся его фигура выражала такое напряженное ожиданіе, что я на минуту остановился, пораженный удивленіемъ.

Спустившись, я подошелъ къ нему ближе и разсмотрѣлъ его: это былъ смуглый, блѣдный человѣкъ, съ темной бородой и густыми бровями.

Никогда въ жизни мнѣ не случалось видѣть такого уединеннаго, грустнаго мѣста, какъ выемка, въ которой стояла его будочка. Отъ полотна съ обѣихъ сторонъ поднимались, покрытыя сыростью, зазубренныя каменныя стѣны. Только крошечный кусочекъ неба виднѣлся надъ головой; съ одной стороны вдаль тянулась та же мрачная галерея, похожая на темницу, дѣлавшая поворотъ; съ другой — галерея была короче и заканчивалась зловѣщимъ и мрачнымъ фонаремъ и еще болѣе зловѣщимъ и мрачнымъ входомъ въ черный туннель, въ массивной архитектурѣ котораго было что-то варварское, подавляющее, отвратительное. Солнце рѣдко заглядывало въ это мѣсто, а потому въ немъ стоялъ землистый, мертвенный запахъ. Холодный вѣтеръ проносился по нему; я вздрогнулъ, мнѣ почудилось, будто я покинулъ бѣлый свѣтъ.

Сторожъ еще не двинулся съ мѣста, когда я подошелъ къ нему совсѣмъ близко. Не отрывая глазъ отъ меня, онъ отступилъ и поднялъ руку. Я сказалъ ему, что онъ занимаетъ, по моему, очень уединенный постъ, что, глядя сверху, я обратилъ вниманіе на его фигуру, что, вѣроятно, посѣтители здѣсь бываютъ рѣдко и, надо надѣяться, посѣщенія не непріятны ему. Самъ я человѣкъ, прожившій всю жизнь въ тѣсныхъ рамкахъ и теперь, наконецъ, освободившійся отъ нихъ; съ новымъ интересомъ присматриваюсь я къ желѣзнодорожному дѣлу. Съ этой цѣлью я и заговорилъ съ нимъ. Не могу навѣрное вспомнить, въ какихъ выраженіяхъ обратился я къ нему; я и вообще плохо владѣю словомъ, а въ этомъ человѣкѣ вдобавокъ было что-то пугавшее меня.

Онъ бросилъ странный взглядъ на красный фонарь, горѣвшій при входѣ въ тунель, и все, что было кругомъ него, точно ожидая увидать еще что-то, потомъ его взглядъ перешелъ на меня.

Входитъ ли въ его обязанность смотрѣть за краснымъ фонаремъ или нѣтъ? Онъ тихо отвѣтилъ:

— Развѣ вы не знаете, что это входитъ въ мою обязанность?

Я смотрѣлъ въ остановившіеся глаза и угрюмое лицо и въ моемъ умѣ мелькнула чудовищная мысль. Мнѣ почудилось, что передъ мной духъ, а не человѣкъ. Позже я часто раздумывалъ о томъ, не могъ ли онъ заразить меня своимъ настроеніемъ?

Я отступилъ отъ него, но сейчасъ же по его глазамъ замѣтилъ, что онъ меня боится. Это разсѣяло чудовищную мысль.

— Вы, — сказалъ я, принуждая себя улыбнуться, — смотрите на меня какъ бы со страхомъ!

— Не могу рѣшить, — отвѣтилъ онъ, — видѣлъ ли я васъ прежде?

— Гдѣ?

Онъ указалъ на тотъ красный фонарь, на который смотрѣлъ раньше.

— Тамъ? — спросилъ я.

Онъ пристально взглянулъ на меня и проговорилъ (совершенно беззвучно): — Да.

— Мой милый, что мнѣ было тамъ дѣлать? Во всякомъ случаѣ, я никогда не бывалъ подлѣ туннеля, клянусь вамъ!

— Да, это такъ, — подхватилъ онъ, — Да, навѣрное такъ.

Какъ я, сторожъ тоже успокоился. Онъ сталъ охотно отвѣчать на мои вопросы и даже очень хорошимъ языкомъ. Много ли у него дѣлъ? Да, то есть на немъ лежитъ довольно большая отвѣтственность, но отъ него требуется только точность и наблюдательность, работы же настоящей, ручной, у него почти нѣтъ. Перемѣнить сигналъ, вычистить фонари и повертывать время отъ времени желѣзныя рукоятки — вотъ его физическій трудъ. Относительно длинныхъ одинокихъ часовъ, которые, мнѣ казалось, должны были томить его, онъ могъ сказать лишь, что рутина его жизни отлилась въ эту форму и онъ привыкъ къ ней. Онъ самъ выучился одному иностранному языку, если только можно назвать знаніемъ языка то, что онъ знаетъ его по виду и самъ изобрѣлъ для себя произношеніе его словъ. Онъ также занимался дробями простыми и десятичными, изучалъ и алгебру; однако, и теперь, и въ дѣтствѣ цифры плохо давались ему. Обязанъ ли онъ, находясь на службѣ, всегда оставаться въ глубинѣ этой сырой ложбины, имѣетъ ли онъ право выходить изъ высокихъ каменныхъ стѣнъ на солнечный свѣтъ? Это зависитъ отъ времени и обстоятельствъ. При нѣкоторыхъ условіяхъ одинъ день здѣсь бываетъ дѣла меньше, другой больше; то же самое можно сказать относительно различныхъ часовъ дня и ночи. Въ хорошую погоду онъ выбираетъ время выйти изъ глубокой тѣни, но его каждую минуту могутъ позвать назадъ электрическимъ звонкомъ и, выбравшись наверхъ, онъ слушаетъ съ удвоенной тревогой, а потому и отдыхъ не такъ пріятенъ ему, какъ я предполагалъ.

Онъ ввелъ меня въ свою будочку. Я сейчасъ же разсмотрѣлъ въ ней очагъ и пюпитръ (служебная книга лежала на немъ для его замѣтокъ), телеграфный аппаратъ съ дискомъ и съ иглами и маленькій колокольчикъ, о которомъ онъ говорилъ мнѣ. Я попросилъ у него извиненія и замѣтилъ, что онъ, повидимому, получилъ хорошее воспитаніе и (при этомъ я выразилъ надежду, что не обижу его своими словами) такое образованіе, которое далеко превышаетъ требованія того положенія, которое онъ занимаетъ. На это онъ мнѣ отвѣтилъ, что подобныя несообразности нерѣдки, что онъ слыхалъ, что образованные люди встрѣчаются въ рабочихъ домахъ, въ институтѣ полицейскаго управленія, даже въ послѣднемъ отчаянномъ прибѣжищѣ — въ солдатахъ арміи; что болѣе или менѣе часто можно найти подобные примѣры среди желѣзно-дорожныхъ служащихъ. Въ молодости онъ былъ (повѣрю ли я ему, сидя въ его хижинѣ? Онъ самъ едва ли могъ бы повѣрить), въ молодости онъ былъ студентомъ, изучавшимъ натуральную философію, и слушалъ лекціи по этому предмету, но онъ закутилъ, не воспользовался тѣми выгодами, которыя могъ извлечь изъ жизни, и опустился такъ, что уже никогда не могъ больше подняться. Онъ не смѣлъ жаловаться, такъ какъ самъ постлалъ себѣ ложе, на которомъ лежалъ теперь. Было уже слишкомъ поздно стлать другое.

Онъ говорилъ спокойно и его серьезные темные глаза смотрѣли то на меня, то на огонь. Время отъ времени онъ вставлялъ слово «сэръ», въ особенности разсказывая о времени своей юности, точно желая дать мнѣ понять, что онъ не заявляетъ никакихъ правъ, что онъ желаетъ быть въ моихъ глазахъ только тѣмъ, чѣмъ я его нашелъ. Много разъ колокольчикъ прерывалъ его рѣчь, онъ читалъ депеши, посылалъ отвѣты. Разъ ему пришлось выйти изъ будки и развернуть флагъ, когда проходилъ поѣздъ; при этомъ онъ сказалъ что-то машинисту. Я замѣтилъ, что сигнальный сторожъ исполнялъ свои обязанности замѣчательно точно и внимательно; онъ обрывалъ разговоръ на полусловѣ и молчалъ до тѣхъ поръ, пока не выполнялъ своего дѣла до конца.

Словомъ, я могъ бы рѣшить, что этотъ человѣкъ поразительно хорошо исполняетъ свою обязанность; одно смущало меня: во время разговора со мной онъ дважды, блѣднѣя, прерывалъ свою рѣчь и пристально взглядывалъ на не звонившій колокольчикъ, два раза открывалъ дверь будочки (она была закрыта, чтобы не впускать въ комнатку нездоровой сырости), выглядывалъ за нее и смотрѣлъ на красный фонарь, мерцавшій подлѣ туннеля. Оба раза, когда онъ возвращался на прежнее мѣсто, въ немъ было что-то странное, такое же странное, какъ этотъ взглядъ, которымъ онъ осматривался, когда я позвалъ его.

Я поднялся, собираясь проститься съ нимъ, и сказалъ:

— Мнѣ почти кажется, что я встрѣтился со счастливымъ человѣкомъ (я сказалъ это, чтобы заставить его высказаться).

— Да, я былъ доволенъ своей участью, — заговорилъ онъ тихо, какъ прежде, — но я встревоженъ, сэръ, очень встревоженъ.

Сказавъ это, онъ, очевидно, спохватился и готовъ былъ бы взять свои слова обратно, если бы это было возможно, но они уже сорвались съ его губъ и я подхватилъ ихъ.

— Что смущаетъ васъ?

— Это очень трудно высказать, очень трудно. Если вы еще когда-нибудь посѣтите меня, я попробую, попробую все объяснить вамъ.

— Я надѣюсь быть у васъ. Скажите, когда придти?

— Завтра рано утромъ я уйду, а вечеромъ въ девять часовъ вернусь назадъ, сэръ.

— Въ одиннадцать часовъ я буду у васъ.

Онъ поблагодарилъ меня и вышелъ вмѣстѣ со мною.

— Я подержу бѣлый фонарь, пока вы не найдете дороги, — сказалъ онъ своимъ необыкновеннымъ, тихимъ голосомъ, — когда вы ее найдете, не кричите и, поднявшись наверхъ, тоже не кричите мнѣ.

Въ эту минуту мнѣ стало холодно отъ его шепота, но я сказалъ лишь:

— Хорошо!

— И когда завтра вечеромъ вы спуститесь ко мнѣ, не кричите. Позвольте мнѣ вамъ задать вопросъ: почему сегодня вечеромъ вы крикнули: «Эй, вы, тамъ?»

— Богъ знаетъ! — сказалъ я. — Я дѣйствительно крикнулъ что-то вродѣ этого.

— Не вродѣ этого, сэръ, а именно эти самыя слова.

— Предположимъ, что именно эти самыя. Я, конечно, сказалъ, потому что увидалъ васъ подлѣ будочки.

— Не почему-нибудь иному?

— Почему же я могъ иначе произнести ихъ?

— Вамъ не казалось, что нѣкто подсказалъ вамъ ихъ какимъ-то сверхъестественнымъ образомъ?

— Нѣтъ.

Онъ пожелалъ мнѣ спокойной ночи и поднялъ свой фонарь. Я шелъ вдоль пары рельсъ съ очень непріятнымъ ощущеніемъ того, что сзади меня идетъ поѣздъ; наконецъ, нашелъ тропинку. Всходить было легче, нежели сходить, и я вернулся въ гостиницу безъ всякихъ приключеній.

На слѣдующій вечеръ я пунктуально пришелъ на свиданіе и вступилъ на первую извилину зигзага въ ту минуту, когда далекіе часы пробили одиннадцать. Сторожъ ждалъ меня внизу съ бѣлымъ фонаремъ.

— Я не кричалъ, — сказалъ я, когда мы подошли ближе другъ къ другу. Теперь можно говорить?

— Конечно, сэръ.

— Тогда добрый вечеръ, вотъ моя рука.

— Добрый вечеръ, сэръ, вотъ и моя.

Мы шли рядомъ, вошли въ будочку, заперли дверь и сѣли къ огню.

— Я рѣшилъ, сэръ, — началъ онъ, наклоняясь ко мнѣ и говоря почти шепотомъ, — я рѣшилъ, что вамъ незачѣмъ дважды спрашивать меня о томъ, что меня смущаетъ. Я скажу вамъ, въ чемъ дѣло. Вчера вечеромъ я васъ принялъ за другого, и вотъ причина моего смущенія.

— Васъ смутила эта ошибка?

— Нѣтъ, тотъ другой.

— Кто онъ?

— Не знаю.

— Онъ похожъ на меня?

— Не знаю; я никогда не видалъ его лица. Лѣвой рукой онъ закрываетъ лицо, правой же быстро колеблетъ, вотъ такъ.

Я слѣдовалъ за его движеніемъ; казалось, жестъ его руки страстно и настойчиво говорилъ: «Бога ради, прочь съ дороги».

— Однажды въ лунную ночь, — заговорилъ онъ, — я сидѣлъ здѣсь; вдругъ я услыхалъ, что чей-то голосъ кричитъ: "Эй, вы, тамъ!"Я вздрогнулъ, выглянулъ и увидалъ, что кто-то стоитъ подлѣ краснаго фонаря туннеля и машетъ рукой, какъ я сейчасъ показалъ вамъ; казалось, его голосъ осипъ отъ крика; онъ продолжалъ: «Смотрите, смотрите!» а потомъ снова: «Эй, вы, тамъ, смотрите!» Я схватилъ фонарь, опустилъ красное стекло и подбѣжалъ къ незнакомцу, спрашивая его: «Въ чемъ дѣло? Что случилось? Гдѣ?» Онъ стоялъ какъ разъ противъ чернаго отверстія туннеля. Я съ удивленіемъ замѣтилъ, что онъ закрываетъ рукавомъ глаза. Я подбѣжалъ къ нему и уже протянулъ руку, чтобы откинуть его рукавъ, но въ это мгновеніе фигура исчезла.

— Онъ ушелъ въ туннель? — спросилъ я.

— Нѣтъ, я пробѣжалъ по туннелю ярдовъ пятьсотъ, остановился, поднялъ надъ головой фонарь и увидалъ только цифры, помѣчавшія длину туннеля, пятна, сырости и воду, струившуюся по своду. Я выбѣжалъ изъ туннеля скорѣе, чѣмъ вбѣжалъ въ него (это мѣсто мнѣ было отвратительно). Я осмотрѣлъ все кругомъ краснаго фонаря, свѣтя себѣ моимъ собственнымъ фонаремъ, взошелъ по желѣзной лѣсенкѣ на галерейку надъ нимъ, снова спустился и бѣгомъ вернулся сюда. Въ обѣ стороны я телеграфировалъ: «Меня предупредили объ опасности. Развѣ что-либо не въ порядкѣ?» Съ обѣихъ сторонъ я получилъ отвѣтъ: «Все хорошо».

Я старался противиться ощущенію холода, который медленно ползъ по моей спинѣ; я доказывалъ моему собесѣднику, что явившаяся ему человѣческая фигура — обманъ зрѣнія; желая подкрѣпить мои слова, я разсказалъ ему, что подобныя видѣнія, являющіяся вслѣдствіе разстройства нѣжныхъ нервовъ, управляющихъ функціей глаза, какъ извѣстно, очень часто волновали больныхъ; нѣкоторые изъ людей, подверженныхъ такому разстройству, знали о происхожденіи своей болѣзни и даже дѣлали надъ собою опыты. «Что же касается воображаемаго крика, — сказалъ я, — послушайте съ минуту, какъ шумитъ вѣтеръ въ этой долинѣ, послушайте, въ какую дикую арфу онъ превращаетъ телеграфныя проволоки». Мы послушали немного.

— Все это хорошо, — замѣтилъ мой собесѣдникъ. Онъ знаетъ кое-что о вѣтрѣ и проволокахъ, ему приходилось слишкомъ часто проводить здѣсь длинныя зимнія безсонныя ночи наединѣ съ собою, но онъ просилъ меня замѣтить, что его разсказъ еще не оконченъ.

Я извинился. Онъ, взявъ меня за руку, медленно прибавилъ:

— Черезъ шесть часовъ послѣ видѣнія случилось памятное несчастіе на этой линіи, а черезъ десять — мертвыхъ и раненыхъ пронесли черезъ туннель мимо того мѣста, гдѣ стояла фигура.

Непріятная дрожь пробѣжала вдоль моего тѣла, но я изо всѣхъ силъ постарался побороть ее. Я согласился, что это было поразительнымъ совпаденіемъ, которое могло оставить глубокій слѣдъ въ его умѣ; однако, вѣдь подобныя совпаденія постоянно случаются и, размышляя о всемъ происшедшемъ, не слѣдуетъ забывать этого. Я прибавилъ (такъ какъ мнѣ показалось, что онъ собирается мнѣ противорѣчить), что умные люди не должны допускать, чтобы подобныя стеченія обстоятельствъ вліяли на ходъ ихъ повседневной жизни.

Онъ снова замѣтилъ, что разсказъ его еще не оконченъ, а я опять извинился въ томъ, что увлекся возраженіями и перебилъ его.

— Все это, — началъ онъ, положивъ мнѣ руку на руку и оглядываясь черезъ плечо испуганными глазами, — случилось годъ тому назадъ. Послѣ несчастія прошло шесть или семь мѣсяцевъ; я оправился отъ удивленія и потрясенія. Однажды утромъ, на разсвѣтѣ, я стоялъ у двери и смотрѣлъ на красный фонарь, и вдругъ я снова увидалъ тамъ привидѣніе. — Онъ замолчалъ, его глаза неподвижно устремились на меня.

— Призракъ закричалъ?

— Нѣтъ, ни слова.

— Двинулъ рукой?

— Нѣтъ; привидѣніе прислонилось къ столбу фонаря, закрывая обѣими руками глаза. Жестъ его выражалъ скорбь. Я видалъ эту позу у каменныхъ надгробныхъ статуй.

— Вы поднялись къ фигурѣ?

— Я вошелъ въ комнату отчасти для того, чтобы собрать мысли, отчасти потому, что у меня закружилась голова; когда я снова подошелъ къ двери, разсвѣло и призракъ исчезъ.

— Ничего не было послѣ этого? Ничего не случилось потомъ?

Онъ дважды или трижды дотронулся до моей руки первымъ пальцемъ и каждый разъ какимъ-то страшнымъ образомъ кивнулъ головой.

— Въ тотъ же день, когда изъ туннеля вышелъ поѣздъ, я замѣтилъ въ окнѣ одного вагона какіе-то взмахи рукъ и головы, какое-то движеніе. Я увидалъ это какъ разъ во-время, чтобы дать машинисту сигналъ остановиться. Онъ закрылъ паръ, опустилъ тормазъ, но поѣздъ прошелъ еще ярдовъ полтораста. Я побѣжалъ за нимъ и, проходя вдоль вагоновъ, услыхалъ ужасные вопли и рыданія; красивая молодая дама внезапно умерла въ одномъ изъ купэ: ее принесли сюда и положили на полъ, вотъ тутъ, между нами.

Я невольно отодвинулъ назадъ кресло, взглянувъ на тѣ доски, на которыя онъ указывалъ, потомъ перевелъ взглядъ на него.

— Правда, сэръ, правда! Я разсказываю вамъ все, какъ было.

Я ничего не могъ сказать и во рту у меня пересохло. Жалобный вой вѣтра и проволокъ дополнялъ разсказъ.

Онъ закончилъ словами:

— Теперь, сэръ, слушайте дальше и вы поймете, какъ взволнованъ мой умъ. Недѣлю тому назадъ привидѣніе вернулось и часто является мнѣ.

— При свѣтѣ?

— При сигналѣ опасности.

— Что дѣлаетъ призракъ?

Сигнальный сторожъ повторилъ, если можно, еще съ большей страстностью и рѣзкостью прежній жестъ, говорившій: «Бога ради прочь съ дороги!» Потомъ онъ продолжалъ: «Это отнимаетъ у меня отдыхъ и покой. Призракъ отчаянно кричитъ мнѣ: „Эй, вы, тамъ, смотрите, смотрите!“ машетъ рукой, звонитъ въ мой колокольчикъ».

Я ухватился за его послѣднія слова.

— Звонилъ ли вашъ колокольчикъ вчера вечеромъ, когда я былъ здѣсь, а вы подходили къ двери?

— Два раза.

— Видите ли, — сказалъ я, — какъ ваше воображеніе обманываетъ васъ. Я смотрѣлъ на колокольчикъ и слушалъ. Клянусь вамъ моей жизнью, колокольчикъ не звенѣлъ въ это время и ни разу, кромѣ того, когда онъ звучалъ естественнымъ образомъ, вслѣдствіе того, что со станціи сообщались съ вами.

Онъ покачалъ головой.

— Я это знаю, сэръ. Я никогда не смѣшивалъ звонка привидѣнія со звонкомъ человѣческимъ. Когда звонитъ призракъ, звонокъ странно вибрируетъ, и эту вибрацію не можетъ произвести ни что иное; я вѣдь и не утверждаю, что колокольчикъ шевелится на глазъ, и не удивляюсь тому, что вы не слышали его. Но я-то слышалъ!

— И вамъ чудилось, что призракъ былъ тамъ, когда вы выглядывали за дверь?

— Да.

— Оба раза?

Онъ твердо отвѣтилъ: «Оба раза».

— Хотите вы подойти къ двери со мной и посмотрѣть, тамъ ли онъ?

Онъ закусилъ нижнюю губу, словно ему не хотѣлось идти, но всталъ. Я открылъ дверь и остановился на порогѣ, онъ былъ подлѣ двери. Горѣлъ сигналъ опасности, зіяла пасть туннеля, поднимались высокія каменныя стѣнки выемки, надъ ними сіяли звѣзды.

— Вы видите его? — спросилъ я, особенно внимательно вглядываясь въ его лицо. Глаза его расширились и напряглись, впрочемъ, вѣроятно, я смотрѣлъ немногимъ менѣе внимательно, нежели онъ.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ. — Его нѣтъ тамъ.

— Ну, и хорошо, — сказалъ я.

Мы вошли въ комнату, закрыли дверь и сѣли на наши прежнія мѣста. Я думалъ о томъ, какъ бы получше воспользоваться этимъ выгоднымъ обстоятельствомъ, если можно такъ выразиться; но онъ заговорилъ такимъ положительнымъ образомъ, такъ увѣренно, что я почувствовалъ, что мнѣ невозможно оспаривать фактъ явленіи призрака.

— Теперь вы вполнѣ поймете, сэръ, — сказалъ онъ, --что мнѣ страшно хочется узнать, что хочетъ выразить призракъ?

Я отвѣтилъ, что не вполнѣ понимаю его.

— Мнѣ хочется знать, отъ какой опасности предостерегаетъ онъ меня, — пояснилъ сигнальный сторожъ, устремивъ глаза на огонь и только время отъ времени взглядывая на меня. — Гдѣ кроется опасность, гдѣ? Гдѣ-то на линіи должно случиться какое-то несчастіе. Я не сомнѣваюсь въ этомъ послѣ того, что уже было два раза. Но это ужасное видѣніе для меня! Что я могу сдѣлать?

Онъ вынулъ свой платокъ и отеръ капли, выступившія у него на лбу.

— Телеграфировать въ ту и другую сторону? Но мнѣ нечѣмъ объяснить своей тревоги, — продолжалъ онъ, вытирая ладони. — Я надѣлаю себѣ множество хлопотъ и не принесу никакой пользы. Они подумаютъ, что я сошелъ съ ума. Вотъ что будетъ: телеграмма: «Опасность, берегитесь!» Отвѣтъ: «Какая опасность? Гдѣ?» Телеграмма: «Не знаю, но Бога ради берегитесь!» Они смѣнятъ меня. Что же другое они могутъ сдѣлать?

Было жалко смотрѣть на его болѣзненное волненіе. Я видѣлъ, какую умственную пытку переносилъ этотъ добросовѣстный человѣкъ отъ того, что непонятная отвѣтственность тяготила его.

— Зачѣмъ, зачѣмъ, — продолжалъ онъ, откинувъ свои темные волосы и потирая виски въ лихорадочномъ волненіи, — призракъ, явившись впервые подъ краснымъ фонаремъ, не сказалъ мнѣ, гдѣ произойдетъ несчастіе, если оно должно было произойти? Почему онъ не объяснилъ мнѣ, чѣмъ предотвратить его, если его можно было предотвратить? Почему, явившись вторично, вмѣсто того, чтобы закрывать лицо, привидѣніе мнѣ не сказало: «Она умретъ, пусть оставятъ ее дома». Можетъ быть, призракъ явился два раза только для того, чтобы доказать мнѣ, что его предостереженія сбываются, и тѣмъ приготовить меня къ третьему несчастію? Почему же онъ не предупредитъ меня полнѣе? Я, помоги мнѣ, Боже, вѣдь я простой сигнальный сторожъ на уединенномъ посту! Зачѣмъ призракъ не является человѣку, которому повѣрятъ, у котораго есть возможность дѣйствовать?

Видя бѣднягу въ такомъ состояніи, я рѣшилъ, что, ради него и общественной безопасности мнѣ необходимо успокоить его умъ. Поэтому, оставивъ въ сторонѣ вопросъ о томъ, въ дѣйствительности или нѣтъ къ нему является призракъ, я высказалъ мнѣніе, что человѣкъ, исполняющій свою обязанность, поступаетъ хорошо, что его должна поддерживать мысль о томъ, что онъ понимаетъ, въ чемъ состоитъ его прямая обязанность, хотя и не понимаетъ смысла и цѣли этихъ таинственныхъ видѣній. Мнѣ удалось успокоить его. Ночь шла и занятія сигнальнаго сторожа требовали отъ него все большаго и большаго вниманія. Я ушелъ въ два часа утра, сперва предложивъ моему новому знакомцу остаться съ нимъ всю ночь; но онъ и слушать не хотѣлъ объ этомъ.

Поднимаясь по тропинкѣ, я обернулся и еще разъ посмотрѣлъ на красный фонарь; я не вижу надобности скрывать, что мнѣ не нравился его видъ, что я очень плохо спалъ бы, если бы моя кровать была устроена подъ нимъ. Не нравились мнѣ два происшествія подъ-рядъ и мысль о мертвой дѣвушкѣ. Не вижу надобности скрывать и этого.

Но больше всего меня занимало раздумье: какъ поступить теперь, когда я узналъ эту странную исторію? Я убѣдился, что сигнальный сторожъ уменъ, бдителенъ и трудолюбивъ. Но надолго ли онъ останется такимъ при теперешнемъ взволнованномъ состояніи его ума? Хотя онъ занималъ подчиненное положеніе, все же на немъ лежала большая отвѣтственность, и пріятно ли было бы, напримѣръ, мнѣ, если бы я зналъ, что моя жизнь зависитъ отъ того, какъ онъ будетъ исполнять свои обязанности?

Я чувствовалъ, что съ моей стороны было бы предательствомъ выдать тайну сигнальнаго сторожа его начальникамъ, не поговоривъ съ нимъ совершенно откровенно и не придумавъ средства помочь ему выйти изъ затрудненія. Наконецъ, я рѣшилъ предложить ему съѣздить со мною къ самому лучшему доктору въ округѣ (скрывъ пока отъ всѣхъ остальныхъ его тайну), поговорить откровенно съ медикомъ и спросить его мнѣнія.

На слѣдующую ночь другой долженъ былъ смѣнить моего знакомца; по его словамъ, онъ могъ оставить свой постъ черезъ часъ или два послѣ восхода солнца и вернуться на него вскорѣ послѣ захода солнца. Я рѣшилъ придти сообразно съ этимъ.

На слѣдующій вечеръ стояла чудная погода. Я вышелъ погулять. Солнце еще не садилось. Я шелъ по тропинкѣ вблизи выемки, желая прогулять около часу; полчаса идти въ одну сторону, полчаса я положилъ на возвращеніе, такимъ образомъ, я бы во-время пришелъ къ моему сигнальному сторожу. По дорогѣ я остановился на томъ самомъ мѣстѣ, съ котораго въ первый разъ увидалъ его. Не могу описать, какая дрожь пробѣжала по мнѣ, когда подлѣ входа въ туннель я увидалъ фигуру человѣка, лѣвой рукой закрывавшую себѣ глаза и быстро двигавшую правой.

Черезъ мгновеніе неописуемый ужасъ, охватившій меня, разсѣялся, такъ какъ я убѣдился въ томъ, что вижу не привидѣніе, а живого человѣка; невдалекѣ отъ него стояла цѣлая группа другихъ людей, которые повторяли его жестъ. Сигналъ опасности еще не былъ зажженъ. Подлѣ столба виднѣлся совершенно новый для меня шалашъ, сдѣланный изъ подпорокъ и брезента; онъ былъ величиной не болѣе кровати. Я смутно почувствовалъ, что случилась какая-то бѣда, и содрогнулся отъ страха при мысли о томь, что теперь, вѣроятно, произошло несчастье вслѣдствіе того, что я оставилъ сигнальнаго сторожа на его посту, не попросивъ наблюдать за его дѣйствіями. Я сошелъ со скользкой тропинки, насколько это было возможно, быстро.

— Что случилось? — спросилъ я.

— Убитъ сигнальный сторожъ, сэръ.

— Но не тотъ, который бывалъ въ этой будочкѣ?

— Онъ самый, сэръ.

— Тотъ человѣкъ, котораго я зналъ?

— Вы его узнаете, сэръ, если знали прежде, — сказалъ человѣкъ, говорившій за всѣхъ другихъ; онъ торжественно снялъ шляпу и взошелъ на конецъ помоста, — его лицо совершенно спокойно.

— Какъ же это случилось? — спрашивалъ я, когда снова заперли шалашъ.

— Его раздавилъ локомотивъ, сэръ. Никто въ Англіи не зналъ своего дѣла лучше него; но почему-то онъ остался на рельсахъ. Онъ зажегъ фонарь и держалъ его въ рукѣ. Когда паровозъ вышелъ изъ туннеля, онъ стоялъ къ нему спиной и машина переѣхала его. Вотъ этотъ человѣкъ управлялъ паровозомъ и только-что разсказывалъ, какъ случилось несчастіе. Покажи этому джентльмену, Томъ.

Машинистъ въ грубомъ черномъ платьѣ отступилъ на прежнее мѣсто къ отверстію туннеля.

— Выѣхавъ изъ поворота туннеля, сэръ, — сказалъ онъ, — я увидалъ его. Дать задній ходъ было невозможно, я зналъ, что онъ очень остороженъ, но, такъ какъ онъ, повидимому, не обращалъ вниманія на свистки, я пересталъ свистать и, когда мы подъѣзжали къ нему, закричалъ какъ можно громче.

— Что вы ему сказали?

— Я крикнулъ: эй, вы, тамъ! Смотрите, смотрите! Бога ради прочь съ дороги!

Я вздрогнулъ.

— О, это было ужасно, я не переставалъ кричать ему и закрылся вотъ этой рукой, чтобы не видать ничего, а другой до послѣдней минуты махалъ вотъ такъ… но это не помогло.

Я не хочу останавливаться на томъ или на другомъ изъ странныхъ обстоятельствахъ, но въ заключеніе укажу только на совпаденіе предостереженія машиниста не только съ тѣми словами, которыя несчастный повторялъ мнѣ, говоря, что они мучатъ его, но и съ объясненіемъ жеста призрака, которое далъ не онъ, а я самъ, и то только въ моемъ собственномъ умѣ.

Боковая линія № 2.

Машинистъ.

— Всего съ 1841 года я убилъ семь взрослыхъ и мальчиковъ. Это немного за всѣ года.

Онъ произнесъ ужасныя слова совершенно спокойно, потомъ прислонился къ станціонной стѣнѣ. Это былъ коренастый, краснощекій человѣкъ съ черными какъ уголь глазами и бѣлками не бѣлыми, а буровато-желтыми. Они были исцарапаны и въ рубцахъ, точно надъ ними производили нѣсколько операцій. Это были глаза, привыкшіе къ тяжелой работѣ, такъ какъ вѣчно смотрѣли впередъ, не обращая вниманія на бурю и непогоду. Одежду машиниста составляла черная куртка и засаленныя холщевыя брюки. На его головѣ сидѣла черная плоская фуражка. Въ его лицѣ не виднѣлось ни тѣни легкомыслія. Онъ смотрѣлъ серьезнымъ, почти грустнымъ взглядомъ; на всемъ его существѣ лежалъ какъ бы отпечатокъ сознанія отвѣтственности и это убѣдило меня въ томъ, что онъ говоритъ серьезно.

— Да, сэръ, двадцать пять лѣтъ я былъ машинистомъ и за все это время я убилъ всего только семь человѣкъ и мальчиковъ. Немногіе изъ моихъ товарищей могутъ похвалиться тѣмъ же самымъ. Все зависитъ отъ спокойствія, отъ спокойствія, сэръ, и вниманія. Говоря семь взрослыхъ и мальчиковъ, я подразумѣваю товарищей, кочегаровъ, носильщиковъ и такъ далѣе, пассажировъ я не считаю.

Какъ сдѣлался онъ машинистомъ?

— Отецъ мой имѣлъ маленькую колесную мастерскую; онъ жилъ въ домикѣ близъ желѣзной дороги между Лидсомъ и Сельби. Эту дорогу провели второй въ королевствѣ. Первая — Ливерпульско-Манчестерская, на которой былъ убитъ мистеръ Хескиссонъ, какъ вы, вѣроятно, слышали, сэръ. Когда поѣзда проѣзжали мимо нашего дома, мы, мальчики, бывало, выбѣгали посмотрѣть на нихъ и кричали ура. Я замѣтилъ, что машинистъ поворачивалъ рукоятку и заставлялъ локомотивъ двигаться; я сталъ думать о томъ, что было бы прелестно сдѣлаться машинистомъ и управлять чудной машиной, вродѣ этой. До желѣзной дороги я считалъ самымъ великимъ человѣкомъ кучера легкой почты. Я желалъ стать кучеромъ почты. Въ нашемъ коттэджѣ висѣла картинка, портретъ Георга III въ красной курткѣ, и я вѣчно смѣшивалъ въ умѣ кучера легкой почты съ королемъ; только у кучера была низкая широкополая шляпа, а у короля нѣтъ; мнѣ казалось, что Георгъ III не могъ быть болѣе великимъ, нежели кучеръ. Я всегда мечталъ стать во главѣ другихъ людей, въ томъ или другомъ родѣ. Когда я однажды быль въ Лидсѣ, и видѣлъ человѣка, управлявшаго оркестромъ, мнѣ захотѣлось тоже управлять оркестромъ. Пріѣхавъ домой, я сдѣлалъ себѣ палку и ходилъ по полямъ дирижируя; конечно, у меня не было никакого оркестра, но мнѣ казалось, что онъ со мной. Другой разъ человѣкъ съ хлыстомъ и рупоромъ на подмосткахъ балагана очаровалъ меня и мнѣ почудилось, что я хотѣлъ бы быть на его мѣстѣ. Но съ появленіемъ поѣздовъ машинистъ затмилъ ихъ всѣхъ и я рѣшилъ сдѣлаться машинистомъ. Вскорѣ мнѣ пришлось начать заработывать себѣ деньги, хотя я и былъ еще только мальчикомъ. Мой отецъ внезапно умеръ. Онъ прятался отъ дождя подъ деревомъ и его убило громомъ и молніей; мать не могла содержать всѣхъ насъ. На слѣдующій день послѣ похоронъ я пошелъ на станцію и сказалъ, что хочу поступить въ машинисты. Начальникъ станціи посмѣялся и отвѣтилъ мнѣ, что хоть я скороспѣлка, но все же еще не достаточно великъ для этой должности. Онъ далъ мнѣ пенни и велѣлъ идти домой, подрости и вернуться къ нему лѣтъ черезъ десять. Я тогда и не помышлялъ объ опасностяхъ. Мнѣ не удалось сдѣлаться машинистомъ, но я все же рѣшилъ получить какое-нибудь мѣсто при машинѣ. Однако, меня не приняли ни на одну изъ должностей, о которыхъ я мечталъ, а потому я пошелъ на Гошберскій пароходъ и сталъ колоть уголь для кочегара. Такъ я началъ; потомъ я сталъ кочегаромъ, сначала на пароходѣ, потомъ на локомотивѣ. Черезъ два года я сдѣлался машинистомъ на той самой дорогѣ, которая проходила мимо нашего домика. Мать, братья и сестры вышли посмотрѣть на меня, когда я въ первый разъ правилъ локомотивомъ. Я смотрѣлъ на нихъ, а они смотрѣли на меня и махали мнѣ руками, крича ура, я то же махалъ имъ рукой. Я пронесся мимо нихъ съ трескомъ и громомъ. Какъ я гордился въ эту минуту! Никогда въ жизни я не гордился такъ потомъ!

"Если человѣкъ любитъ свое дѣло, это замѣняетъ ему знанія. Въ короткое время я сдѣлался однимъ изъ лучшихъ машинистовъ на всей линіи. Всѣ въ одинъ голосъ признавали мое превосходство. Я гордился этимъ и мнѣ была пріятна моя слава. Нѣтъ, научно, какъ вы это называете, я зналъ немного о машинѣ; но если что-либо выходило въ ней изъ колеи, я могъ поправить, то есть если ничто не лопалось; но я не могъ объяснить, какимь образомъ въ ней работаетъ паръ. Пустить машину не труднѣе, нежели налить капли джина въ стаканъ. Вы повертываете рычагъ, она идетъ; вы поворачиваете его въ другую сторону, опускаете нажимъ — она останавливается. Дѣло немногимъ сложнѣе этого. Не для чего машинисту быть ученымъ и знать внутреннее устройство машины, совсѣмъ не для чего. Тѣ, кто знаетъ внутреннее и внѣшнее устройство машины, бываютъ худшими машинистами, это давно извѣстно. Они знаютъ слишкомъ много. То же самое говорятъ о человѣкѣ, который изучалъ свои внутренности: когда онъ знаетъ, какая сложная машина у него внутри, онъ боится ѣсть, пить, танцовать, бѣгать и такъ далѣе, чтобы не попортить себя. Та же исторія съ умниками. Насъ не заботятъ такія мысли и мы идемъ впередъ.

"Однако, пустить машину и управлять ею — совершенно двѣ различныя вещи. Каждый ребенокъ можетъ пустить паровикъ и остановить его, но не всякій сумѣетъ управлять машиной на ходу, какъ не всякій въ состояніи хорошо ѣздить верхомъ. Это двѣ вещи очень сходныя. Если вы проскачете на лошади милю или двѣ, вы ее утомите, ей станетъ трудно дышать и слѣдующія двѣ мили вамъ придется ѣхать легкой рысью или шагомъ, тоже и съ машиной. Если вы вначалѣ дадите слишкомъ много пару, вы истощите котелъ и вамъ придется ползти, пока свѣжая вода не закипитъ снова. Главное, идти спокойно, никогда не допускать, чтобы уровень воды былъ слишкомъ низокъ или огонь слишкомъ малъ. Тоже и котелъ: если вы его наполните, когда онъ почти наполовину пустъ, вода снова скоро закипитъ; но если вы наполните его, когда вода почти вся на исходѣ, новая вода закипитъ очень нескоро. Не надо выпускать пара, развѣ васъ задержатъ. По неровной мѣстности слѣдуетъ идти съ одинаковой скоростью вверхъ и внизъ. Иногда машинистъ растрачиваетъ паръ и, подойдя къ холму, у машины едва хватаетъ силы вползти на него. Когда вы ѣдете въ поѣздѣ, идущемъ толчками, вы можете быть увѣрены, что на паровозѣ плохой машинистъ. Такая ѣзда страшно пугаетъ пассажировъ. Когда поѣздъ сперва несется, а потомъ внезапно замедляетъ ходъ не у станціи, а, напримѣръ, среди туннеля, пасажиры воображаютъ, что имъ грозитъ опасность; но по большей части это случается вслѣдствіе того, что машинистъ истощилъ несъ свой паръ.

"Я ѣздилъ на брайтонскомъ экспрессѣ около пяти лѣтъ до того, какъ перешелъ сюда, и годовые (я называю такъ пассажировъ, у которыхъ были годовые билеты) всегда говорили, что они знаютъ, когда я правлю машиной, потому что при мнѣ они не чувствовали толчковъ. Господа, выходя на платформу, говорили: «Кто править? Джимъ Мартинъ?» И когда кондукторъ говорилъ имъ: «Да», они замѣчали: «Хорошо» и спокойно садились на свои мѣста. Но машинистъ никогда не получаетъ и шиллинга, кондукторъ получаетъ все, а между тѣмъ ему дѣла не больше, нежели намъ. Немногіе думаютъ о машинистахъ. Смѣю сказать, пассажирамъ кажется, будто поѣздъ идетъ самъ собою, а, между тѣмъ, если бы мы не были внимательны, не знали своего дѣла, они могли бы разбиться каждую минуту. Обыкновенно я проходилъ разстояніе до Брайтона въ девять минутъ, но это ужъ слишкомъ. Мнѣ приходилось смотрѣть на всѣ сигналы, черезъ двѣ мили ставилось по сигналу, такъ что я и мой кочегаръ все время дѣлали два дѣла за-разъ: наблюдали за машиной и смотрѣли на значки. На этой линіи я проѣзжалъ восемьдесятъ одну милю и три четверти въ восемьдесятъ шесть минутъ. Такимъ ходомъ идти не опасно, если путь хорошъ, хороша машина и не слишкомъ много каретъ; нѣтъ, мы говоримъ не «вагоны», а «кареты».

"Да, качаніе вагона говоритъ объ опасности. Если вы сидите въ каретѣ, которая очень колеблется, скажите объ этомъ на слѣдующей же станціи; въ такомъ случаѣ слѣдуетъ покрѣпче свинтить кареты; когда вагоны свинчены слишкомъ слабо, они легко соскакиваютъ съ рельсъ; тоже опасно, когда они свинчены вмѣстѣ слишкомъ тѣсно. Нужно, чтобы между вагонами оставалось столько мѣста, чтобы буфера могли свободно работать. Пассажиры боятся туннелей, но теперь въ туннеляхъ меньше опасности, нежели гдѣ бы-то ни было. Мы входимъ въ туннель, только если видимъ сигналъ, говорящій: «путь свободенъ».

"Можно поразительно быстро остановить поѣздъ, даже экспрессъ на полномъ ходу, если кондуктора будутъ дѣйствовать заодно съ машинистомъ и быстро опустятъ всѣ тормоза. Многое зависитъ отъ кондукторовъ. Одинъ задній тормазъ стоитъ двухъ переднихъ. Видите ли: когда въ паровозѣ горитъ уголь и уничтожается вода, машина теряетъ свою тяжесть; кареты же остаются такими же, какъ и прежде. Много хлопотъ доставляютъ намъ молодые кондуктора: они такъ боятся не исполнить своей обязанности, что слишкомъ рано нажимаютъ тормаза и намъ иногда едва удается дотащить поѣздъ до станціи; ставъ старше и спокойнѣе, они недостаточно рано опускаютъ тормаза. Нечего и говорить, что часто случаются происшествія вслѣдствіе того, что они тормозятъ не во-время. Они клянутся, что затормозили, и вамъ невозможно доказать противнаго.

"Пустая ли церемонія постукиваніе молоткомъ по колесамъ? Нельзя сказать: однако, все же осматривающіе колеса рѣдко находятъ безпорядокъ. Правда, очень часто человѣкъ, осматривающій колеса, двигается, какъ въ полуснѣ, когда поѣздъ приходитъ на станцію ночью. Вы бы сами задремали… Имъ слѣдовало бы постукивать осевыя гайки, но они не дѣлаютъ этого.

"Много случается несчастій, не попадающихъ въ газеты, много поѣздовъ, полныхъ пассажировъ, не бываютъ раздроблены на куски, благодаря одному чуду, и, кромѣ машиниста да кочегара, никто не знаетъ объ этомъ. Я помню одинъ такой случай; я ѣздилъ тогда въ восточныхъ графствахъ. Мой поѣздъ шелъ по крутому изгибу линіи; вдругъ я замѣтилъ, что по тѣмъ же рельсамъ, намъ навстрѣчу идетъ другой поѣздъ. Я назвалъ тормазъ. «Слишкомъ поздно», подумалъ я, видя, что машина совсѣмъ близко отъ насъ, и закричалъ моему кочегару, чтобы тотъ соскочилъ; онъ соскочилъ, не дослушавъ до конца. Я уже снялъ руку съ рычага, чтобы броситься за нимъ, но подходившій поѣздъ сошелъ на передаточные рельсы и черезъ мгновеніе послѣдній вагонъ прошелъ, почти задѣвъ о мою машину. Никогда не былъ я такъ близко отъ столкновенія, какъ тогда. Мой кочегаръ убился, черезъ полсекунды я бы тоже прыгнулъ и тоже убился бы. Что бы случилось съ поѣздомъ безъ насъ, я даже и сказать вамъ не могу.

"Множество народа погибаетъ подъ нашими колесами и никто даже не узнаетъ о томъ. Въ темную ночь въ мѣстности, гдѣ добываютъ каменный уголь, что-то мокрое брызнуло въ лицо мнѣ и моему товарищу.

" — Это не изъ машины, Билль? — сказалъ я.

" — Нѣтъ, на насъ попало что-то густое, Джимъ.

" — Вотъ что это было — кровь. Потомъ вы узнали, что машина раздавила углекопа. Если мы убиваемъ кого-нибудь изъ своихъ, мы стараемся говорить объ этомъ какъ можно меньше. По большей части, почти всегда люди погибаютъ по собственной винѣ. Сами мы никогда не думаемъ объ опасности. Видите ли, мы привыкли къ ней. Но мы не беззаботны. Я думаю, никто не гордится больше насъ своимъ дѣломъ; мы любимъ наши машины, какъ живыхъ существъ, гордимся ими, какъ охотникъ или жокей своей лошадью. У машины можетъ быть столько же разнообразныхъ свойствъ, какъ у лошади; она бываетъ брыклива, криклива. Посадите незнакомаго человѣка на мою машину и онъ не будетъ знать, что съ нею дѣлать. Да, послѣ послѣдней выставки явилось много чудесныхъ усовершенствованій; нѣкоторые паровики могутъ набирать воду, не останавливаясь. Это чудное изобрѣтеніе, а между тѣмъ оно просто, какъ азбука. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ между рельсами устраиваются водоемы. Двигая рычагомъ, вы опускаете черпакъ въ воду и такъ ѣдете вдоль водоема; вода входитъ въ резервуаръ; вы забираете три тысячи галлоновъ въ минуту.

"Главная забота машиниста — сохраненіе времени, объ этомъ онъ думаетъ больше всего. Когда я ѣздилъ на брайтонскомъ экспрессѣ, мнѣ всегда казалось, что я скачу на скакунѣ, на минуты. Я не боялся давать ходу, я опасался только опоздать. Мы должны по пріѣздѣ давать отчетъ во времени. Компанія даетъ намъ часы и мы идемъ по нимъ. Передъ тѣмъ, чтобы взойти на локомотивъ, мы заходимъ въ комнату, гдѣ насъ осматриваютъ, чтобы убѣдиться въ нашей трезвости, но намъ ничего не говорятъ, и человѣкъ, немножко подкутившій, можетъ идти спокойно. Я видѣлъ кочегара, который прошелъ черезъ инспекцію и явился на паровозъ пьянымъ, какъ муха; онъ упалъ на уголья и проспалъ всю дорогу. Въ тотъ разъ мнѣ пришлось быть своимъ собственнымъ кочегаромъ. Если вы меня спросите, пьютъ ли машинисты, я вамъ скажу — порядочно. Наша тяжелая работа вводитъ насъ во искушеніе. Половина вашего тѣла холодна, какъ ледъ, другая горитъ, какъ огонь; вы то мокнете, то высыхаете. Если можно кого-либо извинить за пьянство, то именно машинистовъ. А между тѣмъ я не знаю случая, чтобы машинистъ взошелъ на свою машину въ пьяномъ видѣ. Да и вѣтеръ скоро отрезвилъ бы опьянѣвшаго.

"Мнѣ кажется, машинисты тѣломъ самый здоровый народъ; однако, они недолговѣчны. Мнѣ кажется, причиной тому служитъ холодная пища и толчки. Подъ словомъ холодная пища я подразумѣваю то, что машинистъ никогда не ѣстъ спокойно. Онъ никогда не обѣдаетъ дома. Уѣзжая утромъ, онъ беретъ съ собою кусокъ холоднаго мяса съ хлѣбомъ на обѣдъ и по большей части ему приходится ѣсть въ сараѣ, такъ какъ онъ не можетъ бросить своей машины. Вы можете себѣ представить, какъ качаніе и тряска разбиваютъ человѣка черезъ нѣсколько времени. Страховыя общества не берутъ насъ на обыкновенныхъ условіяхъ. Мы должны считаться лѣсниками или чѣмъ-либо въ этомъ родѣ.

"Жалованье машиниста около восьми шиллинговъ въ день, но, если онъ разсчетливъ относительно угля, да, я хочу сказать, если онъ экономитъ уголь, онъ получаетъ за это процентъ. Нѣкоторые получаютъ отъ пяти до десяти шиллинговъ въ недѣлю такимъ образомъ. Я не особенно жалуюсь на жалованье, но для насъ тяжело платить подать съ заработка. Общество даетъ отчетъ о нашемъ жалованьи и намъ приходится платить. Это же позоръ! "Наша домашняя жизнь? Вы хотите сказать, какъ мы живемъ дома? Мы немного видимся съ нашими семьями. Я ухожу изъ дома въ половинѣ восьмого утра и возвращаюсь не ранѣе половины десятаго вечера, а иногда и позже. Дѣти еще спятъ, когда я ухожу, и уже ложатся спать, когда я возвращаюсь домой. Вотъ мой день: я оставляю Лондонъ въ 8 ч. 45 м, ѣду четыре часа и 30 минутъ, ѣмъ холодную закуску на подножкѣ машины, осматриваю машину, ѣду назадъ, чищу машину, рапортую и иду домой; двѣнадцать часовъ я несу тяжелую и безпокойную работу, не имѣя порядочной пищи. Да, наши жены безпокоятся о насъ; когда мы уѣзжаемъ, мы не знаемъ, вернемся ли мы къ нимъ. Намъ бы слѣдовало, выйдя со станціи, сейчасъ же идти домой къ тѣмъ, кто о насъ думаетъ, кто зависитъ отъ насъ; однако, приходится сознаться, что мы не всегда исполняемъ это; иногда мы раньше идемъ въ трактиръ, да, можетъ быть, вы бы тоже поступили такъ, если бы вамъ приходилось по цѣлымъ днямъ возиться съ машиной. Наши жены придумали особый способъ узнавать, цѣлы ли мы. «Видѣли вы моего Джима?» спрашиваетъ одна изъ женщинъ. «Нѣтъ, — говоритъ другая, — но Джэкъ видѣлъ, что онъ вышелъ со станціи полчаса тому назадъ». И вотъ она знаетъ, что ея Джимъ живъ и здоровъ, а также понимаетъ, гдѣ его найти, если онъ ей понадобится. Тяжело бываетъ передавать женѣ товарища грустныя вѣсти о немъ, никто не любитъ этого. Помню, когда Джэкъ Дэвидсъ былъ убитъ, никто изъ насъ не рѣшался пойти къ его бѣдной хозяйкѣ. У нея, у бѣдняжки, было семеро дѣтей и младшій изъ нихъ въ это время лежалъ въ лихорадкѣ. Мы поручили старой миссисъ Берриджъ, матери Тома Берриджа, сказать ей о несчастьи. Какъ только старуха вошла къ ней въ домъ, та поняла, въ чемъ дѣло, и еще не успѣла миссисъ Берриджъ выговорить ни слова, какъ бѣдняжка, словно мертвая, повалилась на полъ. Всю ночь пролежала она такъ и до слѣдующаго утра никто не говорилъ ей, что ея Джэкъ убитъ, — она сердцемъ почуяла это. Наша жизнь преопасная! А между тѣмъ только разъ я волновался, управляя машиной; мнѣ никогда не приходила мысль о собственной жизни. Объ этомъ думаютъ вначалѣ, но скоро привыкаютъ рисковать. Я тоже никогда не думалъ о пассажирахъ; мысли машиниста никогда не идутъ сзади его машины. Если все на паровозѣ въ порядкѣ, то и относительно вагоновъ все будетъ хорошо, то есть то, что касается машиниста. Но однажды я думалъ о пассажирахъ, въ то утро, когда въ одной изъ каретъ сидѣлъ мой мальчикъ, маленькій Билль, бѣдненькій калѣка. Всѣ мы особенно любили его, потому что онъ былъ боленъ, такъ тихъ и уменъ. Онъ ѣхалъ въ деревню къ теткѣ, которая пригласила его къ себѣ на время. Въ это утро я думалъ о томъ, что въ каретахъ за мной есть жизни, по крайней мѣрѣ, я думалъ о томъ, что одна маленькая жизнь въ моихъ рукахъ. Поѣздъ состоялъ изъ двадцати вагоновъ. Мнѣ казалось, что мой маленькій Билль сидить въ каждомъ изъ нихъ. Моя рука дрожала, когда я пускалъ паръ. Я чувствовалъ, что мое сердце билось подлѣ каждой будки стрѣлочника; когда мы были на разъѣздахъ, холодный потъ выступалъ по всему тѣлу. Въ концѣ первыхъ пятидесяти миль я опоздалъ на одиннадцать минутъ. «Что съ тобой сегодня? — скалилъ мой кочегаръ. — Выпилъ ты вчера лишнее, что ли?» — «Не говори со мной, Фредъ, — отвѣтилъ я, — до Петерборо и смотри хорошенько, славный малый». Никогда въ жизни не быль и такъ доволенъ, какъ въ ту минуту, когда я закрылъ паръ, выходя на станцію Петерборо. Тетка маленькаго Билля ждала его; я видѣлъ, какъ она вынула его изъ вагона, и крикнулъ ей, чтобы она принесла его ко мнѣ; я поднялъ его на машину и поцѣловалъ его, я думаю разъ съ двадцать, превративъ его въ такую смѣсь сала и угольной пыли, какой вы навѣрное никогда не видывали.

«Остальное путешествіе прошло какъ слѣдуетъ и я думаю, сэръ, что пассажиры очутились въ большей безопасности съ тѣхъ поръ, какъ маленькій Билль вышелъ изъ поѣзда. Не хорошо, если машинистъ знаетъ слишкомъ много или чувствуетъ слишкомъ много».

Боковая линія № 3.

Домъ Общества.

— Въ цѣломъ домѣ, сэръ, нѣтъ ни одного зеркала! Такая ужъ странная фантазіи у моего хозяина. Ни въ одной комнатѣ нѣтъ зеркала.

Желѣзнодорожная компанія купила это темное и мрачное строеніе, чтобы увеличить товарную станцію. Деньги за домъ отослали въ учрежденіе, которое въ просторѣчіи обыкновенно зовется: «судомъ вознагражденія», и потому домъ назвали «домъ вознагражденія». Строеніе перешло во владѣніе общества, жилецъ продолжалъ пользоваться имъ въ ожиданіи начала перестроекъ. Я обратилъ вниманіе на этотъ домъ, такъ какъ онъ стоялъ прямо противъ сложенныхъ бревенъ, на которыя я, бывало, садился отдохнуть.

Это было четырехугольное холодное, сѣрое строеніе, сдѣланное изъ грубо отесаннаго камня, съ крышей, покрытой тонкими плитами того же матеріала. Оконъ было немного и они казались слишкомъ малы относительно размѣра строенія. Съ большой сѣрой боковой стѣны смотрѣло только четыре окна. Въ серединѣ дома виднѣлась дверь съ двумя окнами по ея сторонамъ; еще два окна были въ единственномъ верхнемъ этажѣ. Ставни обыкновенно стояли запертыми; когда и дверь тоже затворялась, то можно было подумать, что въ мрачномъ строеніи нѣтъ ни души живой.

Однако, дверь не всегда стояла запертой, иногда ее отпирали изнутри; раздавался визгъ засововъ и цѣпей, изъ дома выходилъ человѣкъ и останавливался на порогѣ, вдыхая воздухъ; можно было бы подумать, что ему рѣдко удается пользоваться этимъ элементомъ. На видъ онъ былъ бодрымъ, крѣпко сложеннымъ старикомъ, лѣтъ около шестидесяти; онъ носилъ короткіе волосы и длинную косматую бороду, глаза его свѣтились общительностью. Я его всегда видѣлъ въ широкомъ зеленовато-коричневомъ камзолѣ, сшитомъ изъ сукна, въ свѣтломъ жилетѣ, свѣтлыхъ же панталонахъ и съ брызжжами на рубашкѣ; это украшеніе не особенно-то гармонировало съ бородой, постоянно зацѣплявшейся за нихъ. Почтенный человѣкъ, постоявъ на порогѣ и подышавъ воздухомъ, обыкновенно полу-механически взглянувъ на одно изъ верхнихъ оконъ, переходилъ къ бревнамъ и прислонялся къ оградѣ, шедшей вдоль желѣзнодорожнаго пути. Старикъ смотрѣлъ на линію (она проходила передъ самымъ домомъ) съ видомъ человѣка, наложившаго на себя неизмѣнную обязанность, которая, однако, не можетъ принести никакого результата. Вслѣдъ затѣмъ онъ снова переходилъ дорогу, обертывался на порогѣ и, послѣдній разъ вдохнувъ свѣжій воздухъ, исчезалъ въ домѣ, задвигалъ засовы, запиралъ цѣпи, точно не было вѣроятія, чтобы дверь снова отворилась раньше, нежели черезъ недѣлю. Однако, не проходило и получаса, какъ старикъ уже снова стоялъ на порогѣ, вдыхая воздухъ и смотря по прежнему направленію.

Я довольно скоро познакомился съ этой безпокойной личностью и узналъ, что мой новый другъ занималъ должность довѣреннаго слуги, буфетчика, лакея, фактотума одного больного джентльмена, мистера Освальда Стрэнджа, который недавно поселился въ домѣ напротивъ (старика звали Мазей); казалось, онъ готовъ былъ разсказать исторію своего господина. Стрэнджъ пріѣхалъ сюда отчасти для того, чтобы сократить свой штатъ; Мазей сейчасъ же оговорился, что мистеръ Стрэнджъ хотѣлъ это сдѣлать не ради экономическихъ цѣлей, а вслѣдствіе того, что у него были свои причины стремиться къ тому, чтобы отъ него зависѣло какъ можно меньшее количество людей, и частью изъ желанія быть поближе къ своему старому другу, доктору Гардену, жившему по сосѣдству. Совѣты и общество Гардена, повидимому, были просто необходимы для жизни мистера Стрэндлса. Изъ словъ Мазея можно было заключить, что жизнь его больного господина висѣла на волоскѣ и гасла съ каждымъ часомъ. Слуга уже говорилъ о мистерѣ Стрэнджѣ въ прошедшемъ времени. Изъ описанія Мазея было видно, что Стрэнджу было не болѣе тридцати пяти лѣтъ, что на его лицѣ, молодомъ по чертамъ, лежало выраженіе, въ которомъ не было и слѣда юности. На разстояніи онъ казался гораздо моложе, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ. Когда онъ выходилъ гулятъ, незнакомые люди издали принимали его за двадцати семи, двадцати пяти лѣтняго человѣка, но, подходя къ нему ближе, мѣняли мнѣніе. Въ этомъ состояла странность его наружности. Старый Мазей повторялъ разъ двадцать подъ-рядъ:

— Его имя Стрэнджъ^[2] и у него странный характеръ, странная наружность.

На второе или третье мое свиданіе съ Мазеемъ старикъ произнесъ слова, приведенныя въ началѣ моего откровеннаго разсказа:

— Во всемъ домѣ нѣтъ ни одного зеркала, — говорилъ старикъ, стоя подлѣ моихъ бревенъ и задумчиво смотря на домъ, — ни одного.

— То есть въ гостиныхъ, хотите вы сказать?

— Нѣтъ, сэръ, зеркалъ нѣтъ ни въ гостиной, ни въ спальнѣ. Нигдѣ нѣтъ даже крошечнаго зеркальца, чтобы побриться.

— Но почему же?

— Ахъ, сэръ, отвѣчалъ Мазей, этого никто изъ насъ сказать не можетъ, это фантазія моего господина. У него много причудъ и это одна изъ нихъ. У него было пріятно жить, онъ отличался щедростью, хлопотъ съ нимъ было мало. Онъ со всѣми обращался хорошо, для всякаго-то у него находилось ласковое слово. Во всемъ приходѣ св. Георгія (въ которомъ мы жили до переѣзда пода) не было дома, гдѣ бы слугамъ давалось столько праздниковъ или гдѣ бы ихъ кормили лучше. Но у него были свои странности и причуды, какъ я выражаюсь; зеркала — одна изъ нихъ. И какъ онъ слѣдилъ за этимъ, сэръ, — продолжалъ старикъ, — онъ ставилъ непремѣннымъ условіемъ обѣщаніе отказаться отъ зеркалъ, когда нанималъ прислугу. Какія перемѣны въ штатѣ вызывали его приказанія! Когда нанимали новаго слугу — первое, о чемъ говорилось съ нимъ, это о зеркалахъ. Мнѣ было вмѣнено въ обязанность объяснять слугамъ, насколько возможно, требованія моего господина передъ тѣмъ, чтобы они начали служить въ домѣ. Я говорилъ: «Вы увидите, это легкое мѣсто, кормятъ тутъ хорошо, платятъ хорошее жалеванье, даютъ много свободныхъ дней, только запомните одно: вамъ придется обходиться безъ зеркала пока вы живете здѣсь, такъ какъ здѣсь нѣтъ ни одного зеркала въ домѣ, да и не будетъ».

— Но какже вы знаете, что въ домѣ не будетъ зеркала? — спросилъ я.

— Богъ съ вами, сэръ! Если бы вы видѣли и слышали все, что видѣлъ и слышалъ я, вы бы не стали сомнѣваться! Напримѣръ: я помню, однажды моему господину случилось войти въ комнату экономки, гдѣ жила кухарка, чтобы посмотрѣть на нѣкоторыя перемѣны. Тогда произошла хорошенькая сцена; кухарка, пребезобразная женщина и страшно пустая, оставила на каминѣ крошечный четырехугольный кусочекъ зеркала въ шесть дюймовъ; она обманомъ достала его и всегда держала взаперти. Но ее позвали куда-то въ ту минуту, когда она взбивала свои волосы, и она забыла зеркало на каминѣ. Я увидалъ его и пошелъ къ камину, какъ только могъ поспѣшно, но мой господинъ подошелъ къ нему раньше меня. Онъ посмотрѣлъ въ зеркало долгимъ испытующимъ взглядомъ, смертельно поблѣднѣлъ, схватилъ стекло и бросилъ его на полъ, раздробилъ на сотни кусковъ, а потомъ ногами истеръ осколки въ порошокъ. Онъ мнѣ велѣлъ сейчасъ же разсчитать кухарку и весь остатокъ дня просидѣлъ, запершись въ своей комнатѣ.

— Какая странность, — сказалъ я задумчиво.

— Ахъ, сэръ, — продолжалъ старикъ, — мнѣ приходилось ужасно хлопотать изъ-за служанокъ; такъ было трудно достать женщину, которая бы согласилась служить при подобныхъ условіяхъ. «Какъ, даже нельзя имѣть самаго крошечнаго кусочка, чтобы причесаться передъ нимъ?» говорили онѣ и уходили, несмотря на двойное жалованье. А на тѣхъ, которыя соглашались, нельзя бывало положиться. Онѣ увѣряли, что имъ не нужно зеркалъ, что онѣ даже не привыкли смотрѣться въ зеркала, а между тѣмъ каждая баба приносила съ собой зеркало того или другого рода, запрятанное между платьями. Рано или поздно она вынимала его и забывала (какъ кухарка) гдѣ-нибудь, гдѣ, казалось, зеркало не могло попасться на глаза нашему господину, и (вѣдь у подобныхъ дѣвушекъ нѣтъ совѣсти, сэръ!) когда я ловилъ одну изъ нихъ, она говорила, дѣлаясь внезапно смѣлой: «А какъ же я узнаю, правильно ли я провела проборъ?» точно ей ставили въ условіе, что она никогда не будетъ знать этого, пока живетъ въ нашемъ домѣ. Женщины тщеславны и чѣмъ безобразнѣе, тѣмъ тщеславнѣе. Не было и конца ихъ хитростямъ. Онѣ прятали зеркала въ рабочихъ корзинахъ, вдѣлывая ихъ въ крышки, держали подъ обертками своихъ молитвенниковъ, кухонныхъ книгъ или въ чайницахъ. Помню одну рябую дѣвушку, очень хитрую. Она вѣчно читала молитвенникъ въ самое странное время. Иногда мнѣ казалось, что она религіозна, въ другіе разы (это зависѣло отъ моего настроенія) я предполагалъ, что она изучаетъ свадебное богослуженіе. Однажды я зашелъ къ ней сзади, чтобы удовлетворить любопытство — ну, и узналъ. Старая исторія! Зеркало безъ оправы было вдѣлано въ переплетъ, обклеенный внѣшними углами листовъ штемпельныхъ марокъ. Онѣ сохраняли свои зеркала въ судомойныхъ кадкахъ или въ ящикахъ для угля, или оставляли у сосѣдскихъ служанокъ, или у молочницы за угломъ, словомъ, так или иначе, но онѣ имѣли зеркала. Сознаюсь, сэръ, — сказалъ старикъ, заканчивая свою рѣчь, — было очень неудобно не имѣть даже осколочка, чтобы побриться. Сперва я ходилъ къ цирульнику, но скоро бросилъ это и отпустилъ себѣ бороду, какъ и мой господинъ, а также, — мистеръ Мазей тронулъ при этомъ голову, — я стригу волосы такъ коротко, что ихъ не нужно раздѣлять проборомъ ни сзади, ни спереди.

Нѣсколько времени я молча, съ удивленіемъ смотрѣлъ на моего собесѣдника. Мое любопытство было возбуждено до крайности. Мнѣ очень хотѣлось узнать еще что-нибудь о мистерѣ Стрэнджѣ.

— У вашего господина есть какой-нибудь физическій недостатокъ? — спросилъ я. — Можетъ быть, какое-нибудь уродство приводитъ его въ отчаяніе, когда онъ видитъ свое отраженіе?

— У него нѣтъ рѣшительно никакого недостатка, сэръ, — сказалъ старикъ. — Онъ былъ очень красивъ, немного слишкомъ нѣженъ съ виду и печаленъ. Можетъ быть, лицо у него было слишкомъ блѣдно, но безобразія въ немь замѣчалось такъ же мало, какъ въ васъ или во мнѣ. Нѣть, сэръ, нѣтъ. Дѣло не въ этомъ.

— Но въ чемъ же? — спросилъ я. — Неужели нѣтъ или не было никого, кто пользовался бы полнымъ довѣріемъ вашего господина?

— Есть одинъ такой человѣкъ, сэръ, — отвѣтилъ старикъ и взглянулъ въ окно въ домѣ напротивъ. — Одинъ человѣкъ знаетъ всѣ тайны моего господина, и эту между прочимъ.

— Кто это?

Старикъ оглянулся и пристально посмотрѣлъ на меня.

— Здѣшній докторъ, — сказалъ онъ, — мистеръ Гарденъ, старинный другъ моего господина.

— Мнѣ бы хотѣлось поговорить съ этимъ господиномъ, — неловко замѣтилъ я.

— Въ настоящую минуту онъ у мистера Стрэнджа, — отвѣтилъ Мазей, — и сейчасъ выйдетъ. Полагаю, докторъ отвѣтитъ вамъ на все, что вы пожелаете узнать отъ него.

Въ эту минуту дверь отворилась и изъ нея вышелъ высокій тонкій господинъ среднихъ лѣтъ. Онъ сильно гнулся, а потому казался не такого большого роста, какъ былъ на самомъ дѣлѣ. Старый Мазей сейчасъ же отошелъ отъ меня. Онъ пробормоталъ нѣсколько неразборчивыхъ словъ насчетъ того, что ему нужно выслушать различныя указанія доктора, и поспѣшно перешелъ на другую сторону дороги. Высокій джентльменъ нѣсколько мгновеній очень серьезно говорилъ со старикомъ, вѣроятно, о своемъ паціентѣ; по ихъ жестамъ мнѣ показалось, что они говорили и обо мнѣ. Во всякомъ случаѣ, когда старикъ вошелъ въ домъ, докторъ подошелъ то мнѣ, улыбнулся очень пріятной улыбкой и заговорилъ:

— Джонъ Мазей сообщилъ, что васъ занимаетъ мой бѣдный другъ, сэръ. Я иду въ себѣ въ домъ и, если вамъ не будетъ непріятно пройтись со мною, я сочту за счастіе разсказать о немъ все, что могу.

Я поспѣшилъ извиниться и представиться. Мы пошли вмѣстѣ. Войдя въ рабочій кабинетъ д-ра Гардена, я спросилъ его о здоровья бѣднаго мистера Стрэнджа.

— Ему не лучше, да я боюсь, что онъ и совсѣмъ не поправится, — сказалъ докторъ. — Говорилъ ли вамъ старикъ Мазей о его странностяхъ?

— Да, — отвѣтилъ я, — онъ также говорилъ, что вы знаете всѣ тайны больного.

Докторъ Гарденъ смотрѣлъ очень серьезнымъ взглядомъ,.

— Всѣ его тайны? Нѣтъ. Я только знаю, что бываетъ съ нимъ, когда онъ увидитъ зеркало; что же касается тѣхъ обстоятельствъ, которыя довели его до странныхъ видѣній, я знаю о нихъ не болѣе вашего.

— Видѣній и странныхъ? — повторилъ я.

Д-ръ Гарденъ улыбнулся, видя мою горячность. Нѣсколько мгновеній онъ, очевидно, собирался съ мыслями, потомъ заговорилъ:

— Я познакомился съ мистеромъ, Освальдомъ Стрэнджемъ самымъ страннымъ образомъ, встрѣтивъ его на палубѣ итальянскаго парохода, шедшаго отъ Чивита-Веккіа въ Марсель. Мы ѣхали всю ночь. Утромъ я брился въ каютѣ, вдругъ этотъ человѣкъ подошелъ ко мнѣ сзади, взглянулъ въ маленькое зеркальце, передъ которымъ я стоялъ, и, не говоря ни слова, сорвалъ его съ гвоздя и разбилъ, бросивъ къ моимъ ногамъ. Сперва его лицо было мертвенно блѣднымъ (по моему, больше отъ страха, нежели отъ злобы), но черезъ мгновеніе оно измѣнилось и ему, повидимому, стало стыдно того, что онъ сдѣлалъ. Ну, — продолжалъ докторъ, помолчавъ немного, — понятно, я пришелъ въ полное бѣшенство. Я брилъ себѣ нижнюю челюсть и, вздрогнувъ отъ неожиданности, обрѣзался; кромѣ того, поступокъ Стрэнджа можно было назвать грубостью и я высказалъ ему это въ такихъ выраженіяхъ, о которыхъ теперь вспоминаю съ сожалѣніемъ; но въ это время меня, конечно, можно было вполнѣ извинить. Оскорбитель былъ такъ сконфуженъ, такъ сожалѣлъ о своемъ поступкѣ, что я почувствовалъ себя вполнѣ обезоруженнымъ. Онъ послалъ за управляющимъ и щедро заплатилъ за убытокъ, объяснивъ ему и еще нѣсколькимъ пассажирамъ все происшедшее чистой случайностью. Мнѣ, впрочемъ, онъ далъ иное объясненіе своего поступка.

Можетъ быть, онъ чувствовать, что я не могу повѣрить въ объясненіе, данное имъ другимъ, и, можетъ, быть, онъ дѣйствительно хотѣлъ довѣриться кому-нибудь. Какъ бы то ни было, онъ сказалъ мнѣ, что поступилъ такъ подъ вліяніемъ неудержимаго влеченія, похожаго на припадокъ, который охватываетъ его но временамъ. Онъ просилъ меня извинить его и умолялъ смотрѣть на его поступокъ, котораго онъ самъ стыдился, какъ на нѣчто обособленное отъ его личности. Потомъ онъ сдѣлалъ слабую попытку пошутить насчетъ того, что у него есть борода, а слѣдовательно онъ чувствуетъ неудовольствіе, видя, какъ другіе трудятся надъ бритьемъ; но онъ не сказалъ мнѣ ни слова относительно своей болѣзненности или галлюцинацій и вскорѣ ушелъ отъ меня.

"Благодаря моей профессіи, я невольно заинтересовался мистеромъ Стрэнджемъ и по окончаніи нашего морского путешествія, не терялъ его изъ виду. Онъ былъ очень милымъ путевымъ товарищемъ; однако, я чувствовалъ, что онъ скрываетъ отъ меня что-то. Стрэнджъ неохотно говорилъ о своемъ прошломъ, въ особенности никогда не упоминалъ ни о чемъ, что могло имѣть связь съ его путешествіемъ и жизнью въ Италіи. Тѣмъ не менѣе было ясно, что онъ прожилъ долгое время въ этой странѣ. Онъ отлично говорилъ по-итальянски и, казалось, хорошо зналъ Италію. Разговаривать же о ней онъ не любилъ.

"Въ теченіе того времени, которое мы провели вмѣстѣ, наступали періоды, когда онъ такъ не походилъ на себя, что я, несмотря на свою довольно большую опытность, почти боялся оставаться съ нимъ наединѣ. Припадки бывали страшно сильные и захватывали его совершенно внезапно. Странно, когда онъ видѣлъ зеркало, какая-то необычайная ассоціація идей заставляла его терять самообладаніе. Пропутешествовавъ съ нимъ нѣсколько времени, я сталъ бояться зеркала, невинно висѣвшаго на стѣнѣ или стоявшаго на туалетномъ столѣ, почти такъ же, какъ онъ самъ. Не всегда видъ зеркала дѣйствовалъ на бѣднаго Стрэнджа одинаковымъ образомъ. Иной разъ видъ зеркала доводилъ его до взрыва безумной ярости, иногда словно превращалъ въ камень; въ такихъ случаяхъ Стрэнджъ стоялъ молча, безъ движенія точно пораженный каталепсіей. Разъ вечеромъ (самое худшее всегда случается ночью и чаще, чѣмъ думаютъ, въ бурныя ночи) мы пріѣхали въ маленькій городокъ въ центральной части Оверни; это было мало извѣстное мѣсто вдали отъ желѣзныхъ дорогъ. Насъ заставила посѣтить его отчасти любовь къ антикварнымъ рѣдкостямъ, которыми славился городокъ, частью красота мѣстоположенія. Погода намъ не благопріятствовала, днемъ было пасмурно и душно. Съ утра ходили грозовыя тучи, на закатѣ угрозы неба осуществились; гроза, надвигавшаяся въ теченіе цѣлаго дня разразилась со страшной силой.

"Люди съ практически настроенными умами отрицаютъ возможность того, чтобы другіе могли страдать отъ атмосферическихъ вліяній. Я не принадлежу къ послѣдователямъ этой теоріи уже потому, что не могу вѣрить, чтобы перемѣна погоды, имѣющая такое сильное дѣйствіе на животныхъ и даже на неодушевленные предметы, не оказывала нѣкотораго вліянія на такой сложный и чувствительный механизмъ, какъ организмъ человѣка. Итакъ, я приписываю атмосферическимъ причинамъ то, что въ этотъ вечерь я чувствовалъ особенное нервное возбужденіе и угнетенное состояніе духа; когда я простился на ночь съ моимъ новымъ другомъ Стрэнджемъ, мнѣ такъ мало хотѣлось спать, какъ никогда въ жизни. Въ горахъ, среди которыхъ стояла наша гостиница, все еще гремѣлъ громъ. Иногда его раскаты раздавались ближе, иногда дальше; громъ затихалъ всего на нѣсколько минутъ. Это не могло прогнать цѣлой вереницы грустныхъ мыслей, осаждавшихъ мой умъ. Едва ли слѣдуетъ прибавлять, что я часто вспоминалъ о моемъ товарищѣ по путешествію, бывшемъ въ сосѣдней комнатѣ. Его образъ почти все время видѣлся мнѣ. Цѣлый вечеръ онъ былъ въ мрачномъ, угнетенномъ состояніи духа и, когда мы прощались, такъ взглянулъ на меня, что я не могъ забыть его взгляда.

"Наши комнаты соединялись дверью, перегородка между ними не была очень толста, а между тѣмъ, съ тѣхъ поръ, какъ Стрэнджъ шелъ къ себѣ, до меня не донеслось ни звука, по которому я могъ понять, что онъ въ своей комнатѣ или что онъ не спитъ. Въ моемъ настроеніи это молчаніе ужасало меня, страшныя безумныя картины тѣснились въ моемъ мозгу; мнѣ казалось, что Стрэнджъ умеръ или лежитъ въ обморокѣ и т. д.; наконецъ, это стало невыносимо, я подошелъ къ двери, внимательно прислушался и, не услыхавъ ни звука, громко постучался къ нему въ дверь. Отвѣта не было, ждать больше я не могъ и безъ церемоніи повернулъ ручку двери. Я вошелъ въ большую пустую комнату. Единственная свѣчка такъ плохо освѣщала ее, что темные углы были видимы только тогда, когда пламя вспыхивало немного ярче. Маленькую кривоногую кровать прикрывалъ желтый бумажный пологъ, прикрѣпленный къ большому желѣзному кольцу на потолкѣ. Въ комнатѣ стояло немного мебели: старый комодъ, служившій, очевидно, и умывальникомъ, такъ какъ къ нему была придѣлана маленькая умывальная чашка, кружка и полотенце, два старыхъ стула и туалетъ съ большимъ стариннымъ зеркаломъ въ рѣзной рамѣ.

"Вѣроятно, я видѣлъ всѣ эти вещи, такъ какъ теперь такъ хорошо помню ихъ; однако, не понимаю, какъ могъ я ихъ замѣтить, потому что съ той минуты, какъ я вошелъ въ комнату, всѣ мои чувства и способности устремились на мертвенную человѣческую фигуру, стоявшую неподвижно передъ зеркаломъ среди пустой комнаты.

"Это было ужасно! Слабый свѣтъ свѣчи падалъ на лицо Стренджа снизу и бросалъ (какъ я теперь вспоминаю) большую черную тѣнь на стѣну за нимъ и на потолокъ надъ его головой. Его тѣло наклонилось впередъ, онъ опирался руками на столъ, бывшій передъ нимъ и, не отрываясь, съ ужасающей пристальностью смотрѣлъ въ зеркало. Потъ выступилъ на его блѣдномъ лицѣ, и его окаменѣдыя черты, и бѣлыя губы, освѣщенныя слабымъ свѣтомъ, были невыразимо ужасны. Онъ такъ остолбенѣлъ, такъ ушелъ въ свои мысли, что не замѣтилъ стука въ дверь и шума моихъ шаговъ. Я громко позвалъ его по имени, но онъ не двинулся, лицо его не измѣнилось. Какъ было страшно видѣть въ пустой большой комнатѣ, среди молчанія, бывшаго чѣмъ-то болѣе, нежели отрицательнымъ, эту застывшую фигуру, окаменѣвшую отъ чувства необъяснимаго ужаса. А молчаніе, а тишина! Даже громъ прекратился. Сердце мое замерло отъ страха, потомъ инстинктивно чувство заставило меня машинально, тихими шагами подобраться все ближе и ближе къ столу. Наконецъ, ожидая, что я увижу призракъ еще болѣе ужасный, нежели тотъ, который стоялъ передо мной, я взглянулъ черезъ плечо Стрэнджа въ зеркало. Случилось такъ, что я дотронулся до его плеча, хотя и слегка. Очарованіе, державшее его въ оковахъ (Богъ знаетъ, какъ долго), точно нарушилось. Онъ вернулся къ дѣйствительности и съ быстротой тигра схватилъ мою руку.

Я уже сказалъ вамъ, что даже до той минуты, какъ я вошелъ въ комнату моего друга, я всю ночь находился въ угнетенномъ, нервномъ состояніи, и тѣмъ не менѣе въ эту минуту я понялъ необходимость дѣйствовать; все, что я чувствовалъ, показалось мнѣ такой бездѣлицей въ сравненіи съ агоніей этого человѣка, что большая часть моей собственной печали оставила меня. Я увидѣлъ, что мнѣ необходимо быть сильнымъ. Но лицо, которое я увидалъ, чуть снова не лишило меня силъ. На меня смотрѣли глаза, полные ужаса; губы, казалось, онѣмѣли. Несчастный долго смотрѣлъ мнѣ въ лицо, потомъ, не выпуская моей руки изъ своей, медленно, медленно повернулъ свою голову въ зеркалу. Я старался тихонько отвести его отъ туалета, но онъ не двигался и снова смотрѣлъ въ стекло съ прежней неподвижностью. Я не могъ больше выносить этого, силой оттащилъ его прочь отъ туалетнаго стола и посадилъ на одинъ изъ стульевъ, стоявшихъ въ ногахъ постели.

" — Ну, — сказалъ я (послѣ долгой тишины мнѣ самому мой голосъ показался страннымъ и глухимъ), — ну, вы переутомились и погода разстроила васъ. Не думаете ли вы, что вамъ лучше лечь въ постель? Предположимъ, что вы ляжете. Дайте мнѣ выказать мои медицинскія познанія, позвольте предложить вамъ успокоительное питье.

"Онъ держалъ меня за руку и пытливо смотрѣлъ въ мои глаза.

" — Мнѣ лучше, — наконецъ, произнесъ онъ слабымъ голосомъ, продолжая смотрѣть на меня отчаяннымъ взглядомъ. Казалось, ему нужно было что-то сказать или сдѣлать, но у него не хватало на это рѣшимости. Наконецъ, онъ всталъ со стула, сдѣлавъ мнѣ знакъ идти за нимъ, прошелъ черезъ комнату и снова остановился передъ зеркаломъ.

"Онъ взглянулъ на стекло и страшно вздрогнулъ, но, очевидно, принуждая себя докончить начатое дѣло, остался на мѣстѣ и, не отводя отъ зеркала глазъ, сдѣлалъ рукой знакъ, чтобы я подошелъ и сталъ рядомъ съ нимъ. Я повиновался.

"Я сдѣлалъ то, о чемъ онъ просилъ.

" — Посмотрите сюда, — сказалъ онъ почти неслышнымъ голосомъ. Попрежнему несчастный опирался обѣими руками на столъ и только движеніемъ головы могъ дополнять свою рѣчь. — Посмотрите сюда! — повторилъ онъ.

" — Что вы видите? — спросилъ онъ.

" — Вижу? — переспросилъ я, силясь говорить спокойно, и постарался по возможности подробно описать его отраженіе. — Я вижу очень, очень блѣдное лицо со впалыми щеками…

" — Что? — вскричалъ онъ, и въ его голосѣ зазвучалъ непонятныя для меня ужасъ.

" — Со впалыми щеками, — продолжилъ я, — и двумя испуганными глазами, вижу расширенные зрачки.

"Я увидѣлъ въ отраженіи, какъ измѣнилось лицо моего друга, и почувствовалъ, что его рука сжала мою еще крѣпче, нежели сжимала до сихъ поръ. Я замолчалъ и взглянулъ на него. Онъ же не поворотилъ головы ко мнѣ и продолжалъ смотрѣться въ зеркало, казалось, дѣлая усиліе заговорить.

" — Какъ, — произнесъ онъ, — вы тоже видите его?

" — Что вижу? — быстро спросилъ я.

" — Это лицо, — вскрикнулъ онъ и въ его голосѣ прозвучалъ ужасъ. — Это лицо не мое, а то, которое я вижу вмѣсто моего… всегда.

"Я былъ пораженъ и не могъ выговорить ни слова. Тайна объяснилась, но это было хуже, во сто разъ хуже того, что я могъ предположить! Какъ, неужели этотъ человѣкъ потерялъ способность видѣть свое лицо въ томъ видѣ, какъ оно отражалось въ зеркалѣ, и его отраженіе затемнялось для него другимъ? Не помѣнялся ли онъ отраженіемъ съ другимъ человѣкомъ? Ужасная мысль поразила меня такъ, что на нѣкоторое время я совершенно онѣмѣлъ, потомъ увидѣлъ, что мое молчаніе производитъ на него фальшивое впечатлѣніе и заговорилъ;

" — Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, — вскрикнулъ я сейчасъ же, какъ только получилъ способность говорить, — сто разъ нѣтъ! Я, конечно, вижу васъ, и только васъ. Я старался описать ваше лицо, а не чье-нибудь другое! — Онъ, казалось, не слыхалъ меня.

" — Посмотрите сюда, — сказалъ онъ тихимъ, несчастнымъ голосомъ, указывая на свое отраженіе въ зеркалѣ. — Чье лицо видите вы тамъ?

" — Конечно, ваше, — отвѣтилъ я и черезъ мгновеніе прибавилъ: — Чье же лицо видите вы?

"Онъ точно въ припадкѣ сомнамбулизма отвѣтилъ:

" — Его лицо, его, всегда его!

"Онъ постоялъ еще нѣсколько мгновеніи, потомъ съ ужаснымъ громкимъ воплемъ повторивъ:

" — Всегда его лицо, всегда! — упалъ безъ чувствъ.

"Теперь я зналъ, что мнѣ дѣлать; это я понималъ. Со мной былъ маленькій запасъ лекарствъ и хирургическихъ инструментовъ. Я сдѣлалъ все необходимое: сперва привелъ въ чувство моего несчастнаго паціента, а потомъ доставилъ ему необходимый дли него отдыхъ. Онъ нѣсколько дней былъ при смерти, такъ что я не могъ его оставить, хотя мнѣ было необходимо вернуться въ Лондонъ. Когда онъ началъ оправляться, я послалъ въ Англію за моимъ слугой Джономъ Мазеемъ, такъ какъ зналъ, что могу вполнѣ довѣриться ему. Разсказавъ Джону въ общихъ чертахъ, въ чемъ дѣло, я оставилъ на его попеченіи моего паціента и далъ ему приказаніе сейчасъ же перевести сюда мистера Стрэнджа, когда тотъ будетъ въ состояніи нсрснести путешествіе.

"Ужасная сцена такъ и стояла передъ моими глазами. Я видѣлъ несчастнаго человѣка и въ воображеніи слѣдилъ за нимъ изо-дня-въ-день; то мнѣ представлялось, какъ онъ яростно уничтожаетъ невинныя зеркала, причинявшія ему страданія, то видѣлъ его окаменѣвшую фигуру, застывшую передъ ужаснымъ для него образомъ.

"Помню, однажды мы остановились въ тавернѣ на краю дороги и я засталъ его передъ зеркаломъ при свѣтѣ дня; онъ стоялъ, какъ каменный, повернувшись ко мнѣ спиной; я ждалъ, навлюдая за нимъ около получаса; онъ не двигался, не говорилъ и, казалось, не дышалъ. Не знаю, но мнѣ кажется, что его видъ днемъ быль еще ужаснѣе, нежели ночью, въ то время, какъ кругомъ грохоталъ громъ, отдаваясь въ горахъ.

"Въ Лондонѣ, въ своемъ собственномъ домѣ, онъ до извѣстной степени могъ управлять всѣмъ, что его окружало; бѣдному Стрэнджу тамъ было лучше, нежели гдѣ бы то ни было. Онъ рѣдко днемъ выходилъ на воздухъ; однако, два или три раза я гулялъ съ нимъ при солнечномъ свѣтѣ и замѣтилъ, какъ ужасно волновался онъ, когда намъ приходилось проходить мимо зеркальныхъ лавокъ, гдѣ на выставкѣ стояли зеркала.

"Вотъ уже годъ, какъ мой бѣдный другъ вслѣдъ за мной переѣхалъ сюда. Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ онъ видимо слабѣетъ, у него развилась болѣзнь легкихъ, которая свалила его на смертный одръ. Слѣдуетъ прибавить, что Джонъ Мазей не разставался съ нимъ съ того дня, какъ я ихъ свелъ, и что вслѣдствіе этого мнѣ пришлось взять новаго слугу.

— А теперь — прибавилъ докторъ, окончивъ разсказъ, — скажите, слыхали ли вы когда-нибудь болѣе жалкую исторію, мучилъ ли когда-нибудь человѣка призракъ болѣе ужаснымъ образомъ, нежели его?

Я только-что собирался отвѣтить, когда мы услыхали шаги снаружи, и въ комнату поспѣшно въ волненіи вбѣжалъ старикъ Мазей.

— Я только-что разсказывалъ этому господину, — сказалъ докторъ, не замѣчая еще перемѣны въ наружности старика, — какъ вы покинули меня для новаго господина.

— Ахъ, сэръ, — отвѣтилъ Джонъ взволнованнымъ голосомъ, — боюсь, что онъ недолго будетъ моимъ господиномъ.

Докторъ вскочилъ.

— Что, ему хуже?

— Мнѣ кажется, онъ умираетъ, — сказалъ старикъ.

— Пойдемте со мною, сэръ. Если вы будете спокойны, ваше присутствіе принесетъ пользу, — сказалъ мнѣ докторъ и взялся за шляпу.

Черезъ нѣсколько минутъ мы были у дома желѣзнодорожнаго общества. Еще черезъ нѣсколько секундъ мы стояли въ затемненной комнатѣ перваго этажа, и я видѣлъ, что передо мной на кровати лежитъ блѣдный исхудавшій человѣкъ, исторію котораго я только-что слышалъ. Когда мы вошли въ комнату, глаза Стрэнджа были закрыты, и я могъ разсмотрѣть его лицо. Оно говорило о тяжкихъ страданіяхъ. Его черты были правильны и не лишены красоты, красоты черезчуръ тонкой и нѣжной; въ нихъ не было энергіи и, можетъ быть, вслѣдствіе недостатка этого свойства, несчастный впалъ въ ошибку или совершилъ преступленіе, сдѣлавшее его жизнь такой ужасной. Преступленіе? Да, нельзя было предположить, чтобы ужасное страданіе, продолжавшееся всю жизнь, терзало его безъ того, чтобы какой-либо проступокъ навлекъ на него подобную кару. Какой проступокъ, — намъ было суждено скоро узнать, это.

Иногда (я думаю даже всегда) человѣкъ, смотря на спящаго, пробуждаетъ его, если сонъ не особенно тяжелъ; такъ было и теперь. Мы смотрѣли на Стрэнджа, и онъ внезапно проснулся и устремилъ на насъ свои глаза. Онъ слабо взялъ доктора за руку.

— Кто это? — спросилъ онъ, указывая на меня.

— Вы хотите, чтобы онъ ушелъ? Этотъ господинъ отчасти знаетъ о вашихъ страданіяхъ и принимаетъ горячее участіе въ вашей болѣзни, но онъ уйдетъ, если вы пожелаете этого, — сказалъ докторъ.

— Нѣтъ, пусть онъ останется.

Я сѣлъ такъ, чтобы не быть у него на виду, но самому имѣть возможность слышать и видѣть все, и ждалъ, что будетъ дальше. Докторъ Гарденъ и Джонъ Мазей стояли подлѣ кровати. Нѣсколько мгновеній всѣ молчали.

— Мнѣ нужно зеркало, — вдругъ сказалъ Стрэнджъ безъ предисловія.

Мы всѣ вздрогнули, услышавъ его слова.

— Я умираю, — Продолжалъ Стрэнджъ. — Неужели вы не исполните моей просьбы?

Докторъ Гарденъ шепнулъ нѣсколько словъ Джону. Старикъ вышелъ изъ комнаты. Онъ скоро вернулся, такъ какъ ему нужно было дойти только до слѣдующаго дома. Онъ принесъ зеркало въ овальной рамкѣ. Больной задрожалъ, увидавъ, что его просьба исполнено.

— Пока положите зеркало куда-нибудь, — произнесъ Стрэнджъ слабымъ голосомъ.

Мы молчали; не думаю, чтобы кто-нибудь изъ насъ могъ говорить въ эти минуты. Больной постарался приподняться.

— Поднимите меня, — сказалъ онъ. — Мнѣ трудно говорить, а между тѣмъ мнѣ нужно сказать кое-что.

Ему положили подушекъ за синну, чтобы приподнять его тѣло и голову.

— Мнѣ необходимо это, — сказалъ онъ, указывая на зеркало. — Мнѣ нужно посмотрѣть… — онъ умолкъ, казалось, измѣнивъ намѣреніе, потомъ произнесъ: — Мнѣ нужно все разсказать вамъ.

Онъ снова замолчалъ; потомъ, повидимому, сдѣлавъ усиліе, началъ рѣшительно.

— Я нѣжно любилъ мою жену. Да, я любилъ ее. Звали ее Люси, она была англичанка. Тотчасъ послѣ свадьбы мы съ нею уѣхали въ Италію. Она любила эту страну, а мнѣ нравилось все, что нравилось ей. Она любила рисовать акварелью, я досталъ для нея учителя; не скажу вамъ его имени. Мы всегда звали его «учитель». Это былъ вкрадчивый, фальшивый человѣкъ; прикрываясь своей профессіей, онъ пользовался всѣмъ, чѣмъ только могъ. Учитель научилъ мою жену любить его, любить его! Я задыхаюсь, я не буду подробно разсказывать о томъ, какъ я узналъ все. Мы ѣздили на художественную экскурсію. Тогда я обезумѣлъ отъ ярости… У моей жены была служанка, которая тоже любила этого человѣка, учителя. Онъ дурно обходился съ нею, бросилъ ее; она все сказала мнѣ. Дѣвушка играла роль посредницы, носила письма. Когда она сказала мнѣ все, была ночь. Мы находились въ уединенномъ итальянскомъ городкѣ въ горахъ. «Онъ въ своей комнатѣ, — сказала дѣвушка, — и пишетъ ей». Бѣшенство охватило меня. По натурѣ я мстителенъ, замѣтьте это; услыхавъ ея слова, я просто жаждалъ мести. Путешествуя по пустынной странѣ, я всегда возилъ съ собою оружіе, и когда служанка сказала мнѣ: «Онъ пишетъ вашей женѣ», я взялъ пистолеты, точно повинуясь инстинкту; потомъ меня немного успокоивала мысль о томъ, что я взялъ ихъ оба. Можетъ быть, въ ту минуту у меня было честное намѣреніе относительно его, можетъ быть, я думалъ, что мы будемъ съ нимъ драться. Право, не знаю, что я думалъ. Слова этой женщины: «Онъ сидитъ въ своей комнатѣ и пишетъ ей», звенѣли въ моихъ ушахъ.

Больной остановился, чтобы перевести дыханіе. Казалось, протянулся цѣлый часъ въ молчаніи, между тѣмъ прошло не болѣе двухъ минутъ.

"Я прокрался въ его комнату и этого никто не замѣтилъ. Его занятіе всецѣло поглощало его. Онъ сидѣлъ за единственнымъ столомъ, бывшимъ въ комнатѣ, и писалъ въ дорожномъ бюварѣ; всего одна свѣча свѣтила ему. Бюваръ лежалъ на простомъ грубомъ туалетѣ и передъ нимъ, прямо передъ нимъ стояло… стояло зеркало.

«Я проскользнулъ за его стулъ; онъ сидѣлъ и писалъ при свѣтѣ свѣчи. Я заглянулъ черезъ его плечо и прочелъ: „Дорогая Люси, моя любовь, моя прелесть“. Прочитавъ эти слова, я потянулъ за собачку пистолета, бывшаго у меня въ рукѣ, и убилъ его… но передъ смертью онъ еще разъ поднялъ глаза не на меня, а на мое отраженіе въ зеркалѣ, и его лицо… то лицо съ тѣхъ поръ всегда… всегда отражается въ стеклѣ, а мое… мое лицо… пропало»

Онъ въ изнеможеніи откинулся назадъ. Мы всѣ стѣснились подлѣ него, думая, что онъ умеръ, потому что онъ лежалъ тихо, безъ движенія.

Но онъ еще не умеръ. Онъ пришелъ въ себя подъ вліяніемъ оживляющихъ средствъ и попытался снова неясно заговорить; время отъ времени онъ шепталъ слова; мы иногда не могли ничего разслышать, однако, поняли, что итальянскій судъ судилъ его и нашелъ виновнымъ, но въ виду смягчающихъ обстоятельствъ заключилъ въ тюрьму (какъ мы поняли) на два года. Что онъ сказалъ о своей женѣ, мы не разобрали, хотя поняли, что она еще жива. Онъ прошепталъ доктору, что въ завѣщаніи часть состоянія отказана ей.

Стрэнджъ заснулъ и проспалъ больше часа, потомъ проснулся опять такъ же внезапно, какъ въ ту минуту, когда мы вошли въ комнату, и безпокойно оглянулся во всѣ стороны; наконецъ, замѣтивъ зеркало, сказалъ: «Дайте мнѣ его». Онъ говорилъ поспѣшно, но я замѣтилъ, что, когда онъ увидалъ зеркало, то не дрожалъ. Старый Мазей держалъ зеркало въ рукѣ и плакалъ, какъ ребенокъ. Докторъ Гарденъ выступилъ впередъ, остановился между старикомъ и его хозяиномъ и взялъ руку бѣднаго Стрэнджа.

— Благоразумно ли это? — спросилъ Гарденъ. — Хорошо ли оживлять ужасъ всей вашей жизни теперь, когда она подходитъ къ концу? Наказаніе за ваше преступленіе, — торжественно прибавилъ онъ, — было ужасно. Будемъ же надѣяться, что Господь по своему милосердію прекратилъ вашу кару.

Умирающій послѣднимъ большимъ усиліемъ поднялся и посмотрѣлъ на доктора; никто изъ насъ никогда не видалъ такого выраженія на человѣческомъ лицѣ.

— Я надѣюсь, — сказалъ онъ слабымъ голосомъ, — но не мѣшайте мнѣ! Если теперь, взглянувъ въ зеркало, я увижу мое лицо, то буду еще сильнѣе надѣяться, такъ какъ приму это за знаменіе.

Докторъ не возражалъ, старикъ приблизился и, остановившись надъ своимъ хозяиномъ, поднесъ зеркало къ его лицу. Мы стояли кругомъ, не смѣя дохнуть. Черты умирающаго освѣтились такимъ восторгомъ, что въ васъ больше не могло остаться сомнѣнія относительно того, что лицо, видѣвшееся ему такъ долго, пропало въ послѣднюю минуту его жизни.

Боковая линія 4.

Почтовый вагонъ.

Много лѣтъ тому назадъ, раньше, чѣмъ составили проектъ проведенія этой линіи, я служилъ чиновникомъ въ подвижномъ отдѣленіи почты, между Лондономъ и городомъ одного изъ среднихъ графствъ. Этотъ городокъ мы назовемъ Фэзели.

Я въ Фэзели садился въ вагонъ почтоваго поѣзда, отходившаго въ четверть девятаго вечера и приходившаго въ Лондонъ около полуночи; въ половинѣ одиннадцатаго на слѣдующее утро выѣзжалъ я назадъ. Слѣдующую ночь я проводилъ въ Фэзели, а другой чиновникъ совершалъ такое же путешествіе. Такимъ образомъ одну ночь изъ двухъ я проводилъ въ вагонѣ желѣзной дороги. Сперва я немножко страдалъ отъ поспѣшности, съ которой приходилось работать, отъ безпокойства: меня смущало, что было нужно заниматься въ то время, какъ поѣздъ гремѣлъ, пролетая по мостамъ или подъ туннелями, идя ходомъ, считавшимся въ то время удивительно быстрымъ и опаснымъ; но вскорѣ мои руки и глаза привыкли къ тряскѣ вагона и я сталъ исполнять свою обязанность такъ же скоро и непринужденно, какъ въ городской почтовой конторѣ, въ которой учился и изъ которой поступилъ на эту должность, благодаря вліянію начальника почтоваго округа, мистера Гентингдона; мое занятіе скоро превратилось для меня въ монотонную рутину; для младшаго чиновника, бывшаго моимъ единственымъ помощникомъ — тоже. Въ то время у почтоваго вѣдомства было меньше работы, чѣмъ теперь. Нашъ путь лежалъ черезъ земледѣльческую полосу страны, усѣянную множествомъ маленькихъ городковъ. Они доставляли всего двѣ или три сумки. Одна предназначалась для Лондона, другая для главнаго города графства, третью вскрывали мы и разсылали письма и посылки по ихъ разнообразнымъ адресамъ. Во многихъ изъ маленькихъ почтовыхъ конторъ служили женщины, какъ и до сихъ поръ. Это все были дочери или родственницы почтмейстеровъ; на нихъ лежали главныя обязанности и ихъ имена чаще всего виднѣлись на квитанціяхъ при сумкахъ. Я былъ молодъ и тогда меня нѣсколько больше, чѣмъ теперь, занимали женскіе почерки. Особенно интересовала меня одна семья. Я никогда не видалъ никого изъ ея членовъ, но мнѣ казалось, что ихъ имена, написанныя красиво и четко, набрасывались на бумагу руками образованныхъ женщинъ; почерки членовъ этой семьи не походили на жалкія каракули, виднѣвшіяся на другихъ квитанціяхъ. Однажды, наканунѣ новаго года, я привязалъ къ связкѣ писемъ, которыя предназначались для ихъ конторы, кусочекъ бумажки со словами: «Счастливаго новаго года вамъ всѣмъ». На слѣдующій вечеръ я получилъ отвѣтъ, подписанный, какъ я полагалъ, тремя сестрами Клифтонъ. Съ этого дня время отъ времени мы обмѣнивались короткими записками; мнѣ казалось, будто я знакомъ, даже друженъ съ этими дѣвушками, хотя мнѣ никогда не случалось видѣть никого изъ моихъ троихъ прелестныхъ незнакомыхъ друзей.

Въ концѣ октября слѣдующаго года я узналъ, что тогдашній премьеръ пріѣхалъ погостить къ одному изъ своихъ друзей, имѣніе котораго было вблизи маленькой деревушки, расположенной невдалекѣ отъ нашей желѣзнодорожной линіи. Ящикъ премьера, конечно, содержавшій всѣ его письма и бумаги, пересылался отъ него къ статсъ-секретарю и обратно; по обыкновенію, имъ завѣдывало почтовое вѣдомство; какъ разъ въ то время континентъ находился въ болѣе, чѣмъ критическомъ положеніи; всѣ думали о насъ, думали, что мы наканунѣ европейской войны. Ходили слухи, что министерство выйдетъ въ отставку. Вслѣдствіе этого, меня болѣе чѣмъ занималъ почтовый ящикъ министра. По величинѣ и по формѣ онъ очень напоминалъ старинные рабочіе ящики, которые употребляли женщины до тѣхъ поръ, пока не вошло въ моду полированное или рѣзное дерево. Какъ и рабочіе ящики, ящикъ министра былъ покрытъ краснымъ сафьяномъ и снабженъ ключемъ и замкомъ. Когда ящичекъ попалъ ко мнѣ въ руки въ первый разъ, я, конечно, особенно внимательно разсмотрѣлъ его. На одномъ изъ угловъ крышки я замѣтилъ странный, слегка нацарапанный, повидимому, острымъ кончикомъ стального пера, рисунокъ; вѣроятно, его сдѣлала рука человѣка, когда умъ его былъ озабоченъ, такъ какъ именно въ подобномъ настроеніи мы часто проводимъ странныя линіи или чертимъ каррикатурныя лица на первомъ попавшемся подъ руку клочкѣ бумаги. Рисунокъ изображалъ старый революціонный девизъ: сердце, пронженное кинжаломъ. Я долго раздумывалъ о томъ, самъ ли министръ или одинъ изъ его секретарей нацарапалъ на сафьянѣ сердце. Ящикъ министра ѣздилъ дней десять то взадъ, то впередъ. Въ деревнѣ не скоплялось цѣлой сумки писемъ, идущихъ въ Лондонъ, такъ какъ главнымъ образомъ велъ корреспонденцію помѣщичій домъ; поэтому ящикъ министра и почтовая сумка изъ этого дома подавались намъ прямо въ почтовый вагонъ. Изъ уваженія къ присутствію премьера въ сосѣдствѣ, поѣздъ, прежде только замедлявшій ходъ, теперь совершенно останавливался, чтобы довѣренный, посланный министра, могъ передавать важный ящикъ прямо мнѣ въ руки для полной его безопасности.

Мнѣ все казалось, что кто-то слѣдитъ за ящикомъ, провожая его до Лондона, такъ какъ три или четыре раза въ вокзалѣ на Эйстонскверской станціи я встрѣчался съ какимъ-то господиномъ, похожимъ на иностранца. Онъ обыкновенно стоялъ у двери вагона, ближайшаго къ почтовому, и смотрѣлъ на тяжелые ящики съ письмами, которые выносили изъ моего вагона, подъ присмотромъ чиновниковъ главнаго почтамта. Хотя эта ненужная предосторожность удивляла и нѣсколько раздражала меня, я не обращалъ особенно много вниманія на незнакомца; замѣтилъ только, что у него было не англійское, смуглое лицо и что онъ всегда стоялъ, отворотившись отъ лампы. Только эти два обстоятельства и примѣтилъ я; вскорѣ ящикъ министра сталъ меня интересовать не болѣе другихъ, находившихся въ моемъ вѣдѣніи. Прошло нѣсколько времени; мои занятія стали мнѣ казаться еще скучнѣе и однообразнѣе; я уже подумывалъ, не завести ли переписку съ моими незнакомыми друзьями, съ семьей Клифтонъ. Я какъ разъ размышлялъ объ этомъ, когда поѣздъ остановился на станціи, бывшей въ милѣ отъ города, въ которомъ они жили, и къ нашему вагону подошелъ почтальонъ, суровый, дѣловитый малый (это виднѣлось въ каждой линіи его лица); онъ положилъ въ вагонъ почтовыя сумки, а мнѣ подалъ оффиціальный пакетъ на мое имя. На немъ виднѣлся штемпель: «Учрежденіе ея величества»; его запечатывала оффиціальная печать. Въ сложенной бумагѣ (тоже сложенной оффиціально) я прочелъ слѣдующій приказъ:

«Мистеру Уилькоксу предписывается дозволить подательницѣ сего, дочери итонскаго почтмейстера, посмотрѣть на дѣлопроизводство въ почтовомъ вагонѣ въ время хода поѣзда въ Лондонъ».

Я отлично увидѣлъ, чья рука писала это предписаніе, такъ какъ узналъ почеркъ одного изъ чиновниковъ, служившихъ при надзирателѣ округа. Бумага была скрѣплена подписью Гентингдона. Подательница предписанія сама появилась въ двери. Машина захрапѣла, очевидно, поѣздъ долженъ былъ тронуться, я протянулъ руку; молодая женская фигура легко и ловко вскочила въ вагонъ; мы отправились въ нашъ путь.

Я разсматривалъ подательницу бумаги, маленькое, легкое созданіе; она казалась одной изъ тѣхъ маленькихъ дѣвушекъ, которыхъ невозможно считать взрослыми женщинами. Одѣта она была опрятно и просто въ темное платье; вуаль, слегка свѣшивавшійся на ея лицо, былъ завязанъ подъ подбородкомъ. Въ ея наружности больше всего поражала масса свѣтлыхъ легкихъ волосъ, почти золотистыхъ; они почему-то упали съ головы и толстыми волнистыми косами висѣли вдоль спины. Держалась она очень мило и свободно, въ ней не было ничего дерзкаго или надменнаго; благодаря ея обращенію, черезъ нѣсколько минутъ мнѣ показалось, что ея присутствіе въ почтовомъ вагонѣ — самая естественная вещь на свѣтѣ. Она стояла рядомъ со мной передъ ящиками, по которымъ я сортировалъ письма, и задавала мнѣ вопросы, а я отвѣчалъ ей такъ свободно, точно мы каждый день ѣздили вмѣстѣ ночью до Эйстонскверской станціи. Я называлъ себя идіотомъ за то, что до сихъ поръ не придумалъ случая навѣстить моихъ незнакомыхъ итонскихъ друзей. Положивъ передъ ней квитанцію письма изъ ихъ конторы, я сказалъ:

— Могу я спросить васъ, которая изъ хорошо мнѣ знакомыхъ подписей ваша: А. Клифтонъ, М. Клифтонъ или С. Клифтонъ?

— Я — А. Клифтонъ.

— А ваше имя?

— Анна.

И, точно желая поскорѣе объяснить свое настоящее положеніе, она прибавила:

— Я должна была отправиться въ Лондонъ, въ гости, и мнѣ пришло въ голову, что было бы отлично пріѣхать въ почтовомъ вагонѣ, посмотрѣвъ, какъ происходитъ работа. Мистеръ Гентингдонъ пришелъ посмотрѣть, что дѣлается у насъ въ конторѣ, и обѣщалъ дать мнѣ предписаніе.

Я удивился, такъ какъ большаго педанта, нежели мистеръ Гентингдонъ, не было на свѣтѣ, но я взглянулъ на маленькое невинное личико, бывшее подлѣ меня, и отъ души посочувствовалъ тому, что на этотъ разъ нашъ начальникъ отступилъ отъ правилъ.

— Вы знали, что поѣдете со мной? — спросилъ я, понизивъ голосъ, такъ какъ мой помощникъ Томъ Морвиль сидѣлъ по другую сторону стола.

— Я знала, что поѣду съ мистеромъ Уилькоксомъ, — отвѣтила она и улыбнулась.

Всѣ мои нервы задрожали отъ этой улыбки.

— Цѣлую вѣчность вы не писали мнѣ ни слова, — сказалъ я съ упрекомъ.

— Лучше не говорите, а то вы надѣлаете ошибокъ, — лукаво отвѣтила она. И, правда, въ смущеніи я сортировалъ письма наугадъ.

Мы подходили къ маленькой станціи, съ которой намъ всегда подавали сумку изь большого дома. Паровозъ замедлилъ ходъ. Миссъ Клифтонъ немного сконфузилась (это было такъ понятно) и замѣтила:

— Всѣмъ покажется очень страннымъ, что въ почтовомъ вагонѣ сидитъ дѣвушка, вѣдь они же не могутъ знать, что я дочь почтмейстера и имѣю бумагу отъ мистера Гентингдона. Нѣтъ ли тутъ темнаго уголка, въ который я могла бы спрятаться?

Я долженъ въ двухъ словахъ объяснить вамъ устройство вагона. Почтовые вагоны того времени были гораздо менѣе приспособлены дли своего назначенія, нежели теперешніе. Мой почтовый вагонъ былъ построенъ по отмѣненному нынѣ типу: въ немъ были двери у каждаго изъ двухъ правыхъ угловъ; подлѣ дверей стояли почтовые ящики такимъ образомъ, что образовывали нѣчто вродѣ ширмъ, шириной около двухъ футовъ, и мѣшали публикѣ видѣть происходившее внутри вагона. Дверь, сдѣланная въ дальнемъ концѣ вагона и не отворявшаяся никогда, находилась въ глубокой тѣни; ширмы изъ ящиковъ, стоявшихъ передъ него, превращали ее въ маленькую нишу; такая маленькая, тоненькая дѣвушка, какъ миссъ Клифтонъ, отлично могла скрыться въ ней отъ любопытныхъ глазъ. Раньше нежели поѣздъ въѣхалъ въ полосу свѣта, падавшаго отъ лампы на платформѣ, миссъ Анна нырнула въ тѣнь. Никто, кромѣ меня, не могъ видѣть ея смѣющагося личика, когда она стояла, лукаво наклонившись впередъ и прижавъ пальчикъ къ своимъ розовымъ губкамъ, поглядывая на посланнаго, подававшаго мнѣ ящикъ съ письмами министра, въ то время какъ Томъ Морвиль получалъ сумку изъ большого дома.

Когда поѣздъ снова тронулся и Анна Клифтонъ вышла изъ своего убѣжища, я сказалъ ей:

— Посмотрите, вотъ ящикъ министра, онъ отправляется къ статсъ-секретарю. Тутъ заключаются государственныя тайны, тайны, которыхъ вы не узнаете, а вѣдь женщины любятъ секреты.

— О, я ничего не понимаю въ политикѣ, — равнодушно отвѣтила она, — кромѣ того, этотъ ящикъ уже раза два былъ у насъ въ конторѣ.

— Замѣтили ли вы рисунокъ на немъ? — спросилъ я. — Сердце, пронжеиное кинжаломъ.

Наклонившись къ ея личику, я прибавилъ еще одно игривое замѣчаніе, которое мнѣ не зачѣмъ повторять. Миссъ Клифтонъ покачала головкой и надула свои губки, однако, взяла ящикъ изъ моихъ рукъ, отнесла его къ лампѣ, висѣвшей въ дальнемъ концѣ вагона, и поставила его на конторку подлѣ ширмы; больше я не думалъ о немъ.

Ночное путешествіе сегодня сильно занимало меня: въ дѣвушкѣ было много молодой жизненности, остроумія и веселости. Я могу съ увѣренностью сказать, что мнѣ никогда и вполовину не было такъ весело, какъ въ этотъ вечеръ. Особеную пикантность нашей поѣздкѣ придавало то обстоятельство, что миссъ Клифтонъ поспѣшно пряталась, какъ только я ей говорилъ, что мы сейчасъ остановимся для пріема почты.

Мы миновали Уатфордъ, послѣднюю остановку, раньше чѣмъ я замѣтилъ, что наша работа сильно запоздала. Миссъ Клифтонъ стала серьезнѣе; она тихо сидѣла подлѣ конторки, съ покорнымъ видомъ; казалось, вся ея рѣзвость пропала и она даже раскаивалась въ ней. Я сказалъ ей, что мы больше не остановимся до Эйстонскверской станціи, но, къ моему удивленію, вдругъ почувствовалъ, что нашъ поѣздъ замедляетъ ходъ; вскорѣ онъ остановился. Я выглянулъ изъ окна и, окрикнувъ кондуктора сосѣдняго вагона, спросилъ его, что случилось; онъ сказалъ, что, вѣроятно, что-то есть на линіи и что мы пойдемъ дальше минуты черезъ двѣ. Я повернулъ голову и сообщилъ объ этомъ моему сотоварищу и миссъ Клифтонъ.

— Гдѣ мы? — спросила она испуганнымъ тономъ.

— Въ Кэмденъ-тоунѣ, — отвѣтилъ я.

Она быстро вскочила и подбѣжала во мнѣ.

— Мы очень близко отъ дома моихъ друзей, — проговорила она поспѣшно. — Это счастливый случай! До нихъ не больше пяти минутъ ходьбы отъ станціи. Я прощусь съ вами, мистеръ Уиллкоксъ. Благодарю васъ тысячу разъ за вашу доброту.

Казалось, миссъ Клифтонъ очень торопилась, она протянула мнѣ свои маленькія ручки умоляющимъ образомъ, точно боясь, что я насильно удержу ее. Я взялъ ихъ и пожалъ жарче, нежели это было необходимо.

— Мнѣ непріятно, что вы пойдете одна въ такое время, — сказалъ я. — Но дѣлать нечего. Я провелъ время восхитительно. Позвольте мнѣ пріѣхать къ вамъ завтра рано утромъ. Я уѣду изъ Лондона въ 10 часовъ 30 минутъ. Или, можетъ быть, вы разрѣшите навѣстить васъ въ среду, когда я снова пріѣду въ городъ?

— О, — отвѣтила она, опустивъ головку, — не знаю, я напишу мамѣ о томъ, какъ вы были добры и… но мнѣ нужно идти, мистеръ Уилькоксъ.

— Мнѣ непріятно, что вы пойдете однѣ, — повторилъ я.

— Я знаю дорогу, — сказала она тѣмъ же поспѣшнымъ тономъ, — знаю отлично, благодарю васъ. И кромѣ того, это такъ близко. До свиданья.

Она легко выскочила изъ вагона. Поѣздъ въ ту же минуту двинулся впередъ. Можете себѣ представить, какъ усердно занялись мы теперь своимъ дѣломъ. Черезъ пять минутъ поѣздъ долженъ былъ остановиться на Эйстонской станціи, а у насъ дѣла оставалось минутъ на пятнадцать. Несмотря на то удовольствіе, которое мнѣ доставилъ мистеръ Гентингдонъ, я проклиналъ его и то, что онъ на этотъ разъ отступилъ отъ обыкновенныхъ правилъ. Насильно отогнавъ мысль о миссъ Клифтонъ, я рѣшительно засѣлъ за работу, собралъ заказныя письма въ Лондонъ, связалъ ихъ въ связку, приложилъ къ нимъ квитанцію и потомъ прошелъ къ углу конторки, чтобы взять ящикъ министра. Вы уже поняли, какое проклятіе обрушилось на меня! Ящика премьера не было тамъ. Сперва я ничуть не огорчился и только смотрѣлъ кругомъ конторки на полу, подъ сумками, въ ящикахъ, всюду, куда онъ могъ упасть или куда его могли переставить. Мы пріѣхали къ Уистенъ-скверу, а я все еще искалъ его, съ каждой минутой теряя спокойствіе. Томъ Морвиль помогалъ мнѣ. Онъ ощупывалъ каждую запечатанную связку писемъ. Однако, ящикъ премьера былъ не такой маленькой вещицей, которая могла бы завалиться. Въ немъ было около двѣнадцати дюймовъ въ длину и онъ былъ широкій и глубокій. Никогда въ жизни я не былъ ближе къ обмороку, нежели въ эту минуту.

— Не могла миссъ Клифтонъ унести его? — спросилъ Томъ Морвиль.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ я съ негодованіемъ, но задумчиво. — Она не могла унести такую громоздкую вещь такъ, чтобы мы этого не видѣли. Ящикъ не помѣстился бы ни въ одинъ изъ нашихъ кармановъ, Томъ, а на ней была узкая кофточка, въ которой она не могла бы ничего скрыть.

— Нѣтъ, не она унесла, — согласился Томъ и прибавилъ: — Значитъ, ящикъ гдѣ-нибудь здѣсь.

Мы снова стали искать его, но безуспѣшно. Намъ оставалось только молча смотрѣть другъ на друга. У насъ не было времени предаваться тупому отчаянію, потому что вагонъ осаждали почтальоны изъ Сантъ-Мартинъ, ждавшіе нашихъ указаній. Окаменѣвъ отъ ужаса, мы исполнили нашу обязанность, роздали почту, потомъ снова взглянули другъ на друга съ блѣдными лицами, потерявъ отъ отчаянія всѣ пять чувствъ. Наши прежнія неудачи, и упущенія (а у насъ, конечно, они были) блѣднѣли передъ тѣмъ, что случилось. Я случайно взглянулъ на приказъ Гентингдона, лежавшій среди разбросанныхъ по полу обрывковъ бумаги, заботливо сложилъ его и спряталъ въ карманъ вмѣстѣ съ конвертомъ.

— Намъ нельзя дольше оставаться тутъ, — сказалъ Томъ. И правда, желѣзнодорожные служители смотрѣли на насъ самымъ испытующимъ образомъ. Мы рѣдко такъ запаздывали въ пустомъ вагонѣ.

— Нельзя, — подтвердилъ я, и внезапно лучъ сознанія сверкнулъ въ моемъ отупѣломъ отъ ужаса мозгу. — Нѣтъ, мы должны отправиться къ начальству и чистосердечно разсказать обо всемъ. Это не частное дѣло, Томъ!

Мы еще разъ съ прежнимъ неуспѣхомъ обыскали вагонъ, потомъ прикликали кэбъ и поѣхали какъ можно скорѣе въ главный почтамтъ. Секретаря не было тамъ, какъ и слѣдовало ожидать, но мы достали его адресъ; онъ жилъ въ одномъ изъ предмѣстій, миляхъ въ пяти отъ Сити. Мы никому не сказали о постигшемъ насъ несчастіи, такъ какъ мнѣ казалось, что чѣмъ меньше людей будетъ знать о пропажѣ, тѣмъ лучше. И я былъ правъ.

Намъ предстояло войти въ домъ секретаря, важной личности, съ которой я еще никогда не имѣлъ дѣла. Вскорѣ состоялось наше тайное и конфиденціальное свиданіе съ нимъ; единственная свѣча достаточно ярко освѣщала его суровое лицо, которое нѣсколько разъ измѣняло выраженіе, пока я разсказывалъ о несчастіи. Секретарь былъ такъ пораженъ, что даже не сталъ дѣлать мнѣ выговора; мнѣ показалось, что его глаза чуть-чуть смягчились, что въ нихъ блеснуло состраданіе при взглядѣ на насъ. Выслушавъ меня, онъ сказалъ, что желаетъ отвезти насъ къ государственному секретарю, и черезъ нѣсколько минутъ мы снова ѣхали въ противоположный конецъ Лондона. Уже наступалъ часъ утренней раздачи писемъ, когда мы достигли мѣста нашего назначенія. Однако, въ воздухѣ стоялъ такой густой желтый туманъ, что мы ничего не видѣли, проѣзжая по городу почти въ полномъ молчаніи, такъ какъ изъ насъ никто не рѣшался заговорить и только секретарь задавалъ намъ по временамъ короткіе вопросы. Мы подъѣхали къ дому, закутанному въ туманъ. Секретарь вошелъ въ домъ, мы же около получаса просидѣли въ кэбѣ; наконецъ, насъ ввели въ комнату. Маленькій, сухой человѣчекъ, съ большой головой и глазами, ушедшими внутрь, сидѣлъ за просторнымъ столомъ; конечно, насъ не познакомили съ нимъ, и мы могли только догадаться, кто онъ. Намъ предложили повторить все сказанное. Статсъ-секретарь задавалъ намъ короткіе вопросы. Мы были готовы передать ему все, что знали, но могли сообщить только о фактѣ пропажи ящика съ письмами министра.

— Его навѣрное взяла эта молодая особа, — сказалъ человѣкъ.

— Не могла, сэръ, — рѣшительно, но почтительно отвѣтилъ я. — На ней была надѣта узкая кофточка и она протянула мнѣ обѣ руки, прощаясь со мною; она не могла скрыть ящикъ, который не умѣстился бы и въ моемъ карманѣ.

— Какъ случилось, что она ѣхала съ вами въ вагонѣ, сэръ? — сурово спросилъ секретарь.

Вмѣсто отвѣта я подалъ ему приказъ, подписанный мистеромъ Гентингдономъ. Онъ и нашъ секретарь внимательно разсмотрѣли бумагу.

— Это несомнѣнно подпись Гентингдона, — сказалъ нашъ секретарь. — Я могу поклясться въ этомъ. Необычайное обстоятельство!

Дѣйствительно, необычайное!

Оба прошли въ сосѣднюю комнату и пробыли въ ней еще съ полчаса; когда они вернулись, лица ихъ попрежнему выражали крайнее недоумѣніе.

— Мистеръ Уилькоксъ и мистеръ Морвиль, — сказалъ намъ нашъ секретарь, — все происшедшее необходимо хранить втайнѣ. Вы должны остерегаться показывать, что у васъ есть секретъ. Вы хорошо поступили, заявивъ о пропажѣ въ управленіи почтъ, и я постараюсь дать понять, что у васъ были инструкціи препроводить ящикъ прямо по его назначенію. Вы должны теперь найти молодую дѣвушку и вернуться съ нею не позже шести часовъ въ мою контору въ почтовомъ управленіи. Какія другія мѣры примемъ мы — этого вамъ не зачѣмъ знать. Чѣмъ меньше вы знаете, тѣмъ лучше для васъ же самихъ.

Вторично въ его оффиціальномъ взорѣ промелькнулъ лучъ состраданія, и намъ обоимъ, стало страшно жутко. Мы ушли.

Та инстинктивная мудрость, которая по временамъ осѣняетъ людей и подсказываетъ имъ, что нужно дѣлать, заставила насъ принять слѣдующее рѣшеніе: Томъ Морвиль отправился въ Кэмдентоунъ и въ каждомъ домѣ будетъ спрашивать о миссъ Клифтонъ, я же поѣду въ Итонъ и узнаю отъ родителей миссъ Клифтонъ ея точный адресъ. Мы сговорились встрѣтиться въ главномъ почтамтѣ въ половинѣ шестого, конечно, если я успѣю вернуться къ этому времени. Томъ же во всякомъ случаѣ явится къ секретарю и разскажетъ о причинѣ моего отсутствія.

Пріѣхавъ на станцію Итонъ, я увидалъ, что у меня остается всего сорокъ пять минутъ до обратнаго поѣзда въ Лондонъ. Самый городъ былъ отъ станціи на разстояніи около мили; я поспѣшилъ. Меня не удивило, что почтовая контора помѣщалась тамъ же, гдѣ и книжная лавка; миловидная старуха сидѣла за конторкой, а высокая черноволосая дѣвушка немного въ сторонкѣ занималась какой-то работой. Я сразу представился имъ, сказавъ:

— Я Франкъ Уилькоксъ, служащій въ желѣзнодорожномъ почтамтѣ, я только-что пріѣхалъ въ Итонъ, чтобы получить отъ васъ кое-какія свѣдѣнія.

— Конечно, мы знаемъ васъ по имени, — послышался радушный отвѣтъ, который мнѣ былъ особенно пріятенъ.

— Будьте такъ добры, дайте мнѣ адресъ миссъ Анны Клифтонъ въ Кемдентоунѣ.

— Анны Клифтонъ? — произнесла старушка.

— Да, я говорю о вашей дочери, которая уѣхала въ Лондонъ вчера вечеромъ.

— У меня нѣтъ дочери Анны, — сказала она, — Я Анна Клифтонъ, а моихъ дочерей зовутъ Мэри и Сусанна, Вотъ это моя дочь Мэри.

Высокая, темноволосая дѣвушка подошла и остановилась подлѣ матери; она совершенно не походила на маленькую бѣлокурую кокетку, ѣхавшую со мной въ Лондонъ подъ именемъ Анны Клифтонъ.

— Сударыня, — произнесъ я, еле говоря отъ волненія, — скажите, ваша другая дочь — маленькая, тонкая дѣвушка, совершенная противоположность миссъ Мэри?

— Нѣтъ, — отвѣтила со смѣхомъ миссисъ Клифтонъ. — Сусанна и больше, и темнѣе Мэри. Позови Сусанну, моя дорогая.

Черезъ нѣсколько секундъ въ комнату вошла Сусанна; передо мной стояли: А. Клифтонъ, С. Клифтонъ и М. Клифтонъ. Въ семьѣ не было больше ни одной дѣвушки или женщины, и когда я описалъ молодую особу, которая ѣхала подъ ихъ фамиліей, онѣ въ этомъ описаніи не узнали никого изъ живущихъ въ городкѣ (онъ былъ не великъ); никто изъ жительницъ Итона также не уѣхалъ въ Лондонъ. Мнѣ нельзя было оставаться дольше; я поспѣшилъ на станцію и вбѣжалъ на платформу, когда поѣздъ уже трогался.

Въ назначенный часъ мы съ Морвилемъ встрѣтились въ главномъ почтамтѣ; миновавъ длинные переходы секретарскихъ конторъ, мы, наконецъ, дошли до пріемной. Тамъ насъ долго томилъ страхъ ожиданія. Морвиль узналъ только одно, что привратники и полицейскіе на Кемденской станціи видѣли, какъ въ прошедшую ночь прошла, молодая женщина со смуглымъ человѣкомъ, казавшимся иностранцемъ. Въ рукахъ онъ несъ маленькій черный сакъ. Не знаю, право, сколько времени прождали мы. Быть можетъ, долгіе часы, потому что я чувствовалъ, что мнѣ дѣлается все труднѣе и труднѣе управлять моими мыслями или думать о томъ, что занимало меня цѣлый день. Сутки я ничего не ѣлъ и не смыкалъ глазъ тридцать шесть часовъ; въ теченіе всего этого времени моя нервная система была въ страшномъ напряженіи.

Наконецъ, насъ вызвали, меня перваго; я вошелъ во внутреннюю комнату. Тамъ сидѣло пять человѣкъ вокругъ стола, заваленнаго документами. Тутъ былъ статсъ-секретарь, котораго мы видѣли утромъ, нашъ секретарь, мистеръ Гентингдонъ; четвертый очень красивый господинъ былъ, какъ мнѣ сказали впослѣдствіи, премьеръ; въ пятомъ я узналъ нашего главнаго начальника, генералъ-почтмейстера. Для меня это были все августѣйшія личности и я низко поклонился; но голова у меня кружилась, въ горлѣ сохло.

— Мистеръ Уилькэксъ, — сказалъ нашъ секретарь, — разскажите этимъ джентльменамъ о всѣхъ обстоятельствахъ той пропажи, о которой вы донесли мнѣ сегодня утромъ.

Я оперся на спинку стула, чтобы успокоиться, и въ третій разъ началъ мой разсказъ, пропуская только различныя замѣчанія, которыя я дѣлалъ молодой дѣвушкѣ. Окончивъ разсказъ, я прибавилъ отчетъ о своей поѣздкѣ въ Итонъ и замѣтилъ, что теперь вполнѣ увѣренъ, что со мной ѣхала не та личность, за которую она выдавала себя. Послѣ этого съ неописуемымъ ужасомъ я спросилъ, оказался ли поддѣлкой приказъ мистера Гентингдона?

— Не могу этого сказать, мистеръ Уилькэксъ, — сказалъ онъ, взявь бумагу и смотря на нее въ смущеніи. — Я бы подъ присягой показалъ, что это моя подпись, если бы она была на другомъ документѣ. Мнѣ кажется, что почеркъ Фарбса не такъ хорошо поддѣланъ. Но я вижу мои чернила и всѣ особенности моей подписи.

Онъ подписывался очень странно, по-старинному, съ росчеркомъ, нѣсколько напоминавшимъ ручку бича, вокругъ которой обвивается самый бичъ; вслѣдствіе этого ее не трудно было поддѣлать, какъ смиренно замѣтилъ я.

Мистеръ Гентигдонъ написалъ свою фамилію на бумажкѣ, и двое или трое джентльменовъ попытались поддѣлать росчеркъ, но напрасно. Они отказались отъ этого съ улыбкой на своихъ серьезныхъ лицахъ.

— Вы постарались не проронить ни слова объ этомъ дѣлѣ, мистеръ Уилькоксъ? — спросилъ меня генералъ-почтмейстеръ.

— Ни звука, сэръ, — отвѣтилъ я.

— Необходимо сохранить это втайнѣ. У васъ не будетъ ни малѣйшаго искушенія проговориться, если васъ ушлютъ изъ Англіи. Въ Александріи есть вакансія въ пакетномъ агентствѣ, и я назначу васъ на это мѣсто.

Это было бы для меня повышеніемъ и вдобавокъ могло послужить пробнымъ камнемъ для дальнѣйшаго движенія по службѣ, но въ Фэзели жила моя параличная мать, прикованная къ постели; единственная радость ея жизни состояла въ томъ, что она жила со мной подъ одной крышей. Голова еще сильнѣе закружилась у меня и кругомъ все стало какъ-то странно, неопредѣленно.

— Господа, — пробормоталъ я, — у меня есть мать, прикованная къ постели, я не могу покинуть ее. Я не заслуживаю порицанія, господа…

Кажется, за столомъ произошло движеніе, но въ глазахъ у меня потемнѣло, и черезъ мгновеніе я потерялъ сознаніе.

Черезъ двѣ, три минуты я пришелъ въ себя. Мистеръ Гентингдонъ стоялъ на колѣняхъ подлѣ меня, поддерживая мнѣ голову. Нашъ секретарь наклонялъ стаканъ къ моимъ губамъ. Я оправился и всталъ, но эти джентльмены усадили меня на тотъ стулъ, о который я опирался, и заставили меня допить вино; послѣ этого я заговорилъ:

— Я цѣлый день ничего не ѣлъ, — сказалъ я слабо.

— Тогда, мой милый, вы должны сейчасъ же отправиться домой, — произнесъ генералъ-почтмейстеръ. — Но берегитесь, ни словомъ не обмолвитесь. Вы женаты?

— Нѣтъ, сэръ, — отвѣтилъ я.

— Тѣмъ лучше, — прибавилъ онъ, улыбаясь. — Вы, я думаю, сумѣете скрыть секретъ отъ матери. Мы полагаемся на вашу честь.

Секретарь позвонилъ въ колокольчикъ; на звонокъ вошелъ слуга; онъ проводилъ меня до кэба, и скоро я очутился въ моей лондонской квартирѣ.

Черезъ недѣлю Тома Морвиля отослали въ почтовую контору въ Канадѣ; онъ хорошо устроился тамъ, женился и до сихъ поръ живегь, вполнѣ довольный своимъ положеніемъ, какъ онъ пишетъ мнѣ. Что касается меня, то я, согласно моему желанію, остался на прежнемъ мѣстѣ и продолжалъ работать въ почтовомъ вагонѣ до самой смерти моей матушки. Она скончалась черезъ годъ послѣ происшествія съ ящикомъ министра. Послѣ ея смерти я получилъ повышеніе, занявъ первую же открывшуюся ваканцію чиновника особыхъ порученій при департаментѣ почты. Обязанность чиновника особыхъ порученій состоитъ въ томъ, что онъ временно замѣщаетъ въ самыхъ различныхъ частяхъ королевства вакантныя мѣста почтмейстеровъ умершихъ, вышедшихъ въ отставку или, вслѣдствіе подозрѣній, удаленныхъ отъ должностей.

Раза два, три я, по обязанности, попадалъ въ округъ мистера Гентингдона; хотя мы ни разу не обмѣнивались съ нимъ ни словомъ, ни взглядомъ относительно таинственной пропажи, къ которой мы оба были невиннымъ образомъ причастны, онъ все же необыкновенно благосклонно относился ко мнѣ и не разъ приглашалъ меня въ свой домъ. Онъ жилъ совершенно одиноко, такъ какъ у него была только одна дочь, которая уѣхала, выйдя замужъ противъ его желанія за одного изъ его чиновниковъ, за мистера Форбса, рука котораго и была такъ искусно поддѣлана въ бумагѣ, поданной мнѣ самозванной Анной Клифтонъ. (Скажу при случаѣ, хотя это и не имѣетъ прямого отношенія къ предмету моего разсказа, что мое знакомство съ Клифтонами превратилось въ дружбу и окончилось тѣмъ, что я сталъ женихомъ, а потомъ и мужемъ миссъ Мэри).

Мнѣ нѣтъ необходимости точно опредѣлять, сколько лѣтъ прошло съ памятнаго происшествія съ ящикомъ министра, когда меня снова позвали въ частные аппартаменты нашего секретаря. Тамъ, кромѣ него, я встрѣтилъ еще и мистера Гентингдона. Онъ пожалъ мнѣ руку съ неофиціальной привѣтливостью.

Секретарь изложилъ мнѣ суть дѣла, по которому меня вызвали.

— Мистеръ Уилькоксъ, помните вы, какъ вамъ предлагали мѣсто въ Александрійскомъ пакетномъ агентствѣ? — спросилъ онъ.

— Конечно, сэръ.

— Это безпокойная должность, — замѣтилъ онъ, будто извиняясь. — Мы послали туда мистера Форбса, всего шесть мѣсяцевъ тому назадъ, изъ-за его здоровья, требовавшаго болѣе теплаго климата; теперь его докторъ пишетъ намъ, что врядъ ли мистеръ Форбсъ проживетъ болѣе двухъ, трехъ недѣль.

На лицѣ мистера Гентингдона лежало выраженіе глубокой тревоги; когда секретарь замолчалъ, онъ самъ обратился ко мнѣ, сказавъ:

— Мистеръ Уилькоксъ, въ видѣ личнаго мнѣ одолженія, я просилъ, чтобы вамъ дали порученіе временно замѣстить начальника пакетнаго агентства въ Александріи; я хотѣлъ, чтобы съ моей дочерью былъ какой-нибудь другъ, который могъ бы заняться ея дѣлами. Вы незнакомы съ нею лично, но я знаю, что могу довѣрить ее вамъ.

— Да, мистеръ Гентингдонъ, можете, — горячо сказалъ я. — Я сдѣлаю все, чтобы помочь миссисъ Форбсъ. Когда желаете вы, чтобы я отправился?

— Когда вы можете уѣхать? — спросилъ онъ.

— Завтра утромъ.

Я еще не былъ женатъ въ то время и мнѣ не зачѣмъ было откладывать отъѣздъ. Меня ничто не задержало; я проѣхалъ съ почтовымъ поѣздомъ по Франціи до Марселя, сѣлъ на александрійскій корабль и очень скоро послѣ того, какъ впервые услыхалъ о своемъ назначеніи, вошелъ въ пакетную контору въ Александріи. Всѣ почтовыя дѣла были страшно запущены, все было спутано; это случилось вслѣдствіе того (какъ мнѣ по пріѣздѣ тотчасъ же сказали), что мистеръ Форбсъ всю недѣлю былъ уже при смерти; конечно, отсутствіе распорядителя принесло обыкновенные результаты.

Я оффиціально принялъ контору. Одинъ изъ служащихъ довелъ меня до дому несчастнаго почтмейстера и его не менѣе несчастной жены. Было бы неумѣстно подробно описывать то странное мѣсто, въ которое я такъ неожиданно попалъ. Достаточно сказать, что темная, мрачная комната, въ которую меня ввели, была почти безъ мебели, безъ всѣхъ мелкихъ признаковъ комфорта и вкуса, которые дѣлаютъ такими пріятными наши англійскія гостиныя. Однако, тутъ, въ одномъ изъ темныхъ угловъ, стоялъ открытый рояль, на немъ лежала кипа нотъ.

Ожидая миссисъ Форбсъ, я подошелъ къ роялю, чтобы взглянуть на ноты, и вдругъ замѣтилъ старый красный сафьяновый ящикъ. Онъ стоялъ на роялѣ; конечно, это былъ рабочій ящикъ, такъ какъ его крышка запиралась неплотно и нѣсколько шелковыхъ нитокъ висѣло изъ него. Со страннымъ ощущеніемъ смотрѣлъ я на него; мнѣ казалось, что я грежу (вѣдь невозможно было повѣрить, что все это случилось на-яву!). Я поднесъ ящикъ къ окну и тамъ ясно, ясно увидѣлъ революціонный девизъ: сердце, проткнутое кинжаломъ. Я нашелъ ящикъ для писемъ премьера въ гостиной пакетнаго агента Александріи.

Нѣсколько минутъ я, точно во снѣ, смотрѣлъ на него въ надвигавшемся сумракѣ. Это не могло быть на-яву! Фантазія играла со мною. Но послышались легкіе шаги (несмотря на ихъ легкость, я ясно слышалъ, какъ они приближались), и это вывело меня изъ оцѣпенѣнія. Я поспѣшилъ поставить ящикъ на рояль и, раньше, нежели отворилась дверь, принялся попрежнему разсматривать ноты.

Я не послалъ моей карточки миссисъ Форбсъ, не предполагая, что она знаетъ мое имя. Вошедшая не могла сразу ясно разсмотрѣть меня, такъ какъ я стоялъ въ темнотѣ. Я же хорошо видѣлъ тонкую маленькую фигурку, дѣтское личико и свѣтлые волосы миссъ Анны Клифтонъ. Она быстро перешла черезъ комнату, протягивая свои руки дѣтскимъ, умоляющимъ образомъ.

— О, — простонала она, и звукъ ея голоса отдался въ моемъ сердцѣ, — онъ умеръ! Онъ только-что умеръ!

Не время было говорить о красномъ сафьянномъ рабочемъ ящикѣ; крошечное созданіе ни на одинъ день не казалось старше, чѣмъ въ ту памятную ночь, когда мы ѣхали съ ней въ почтовомъ вагонѣ; она только-что лишилась мужа, осталась одинокой въ чужой странѣ, и кромѣ меня, у нее не было друзей. Прежде всего мнѣ пришлось распоряжаться похоронами тѣла мистера Форбса, которое слѣдовало сейчасъ же предать землѣ. Чувство человѣколюбія и состраданія цѣлыя три, четыре недѣли мѣшало мнѣ начать наводить справки о таинственномъ и смѣломъ участіи ея въ кражѣ, произведенной у правительства и почтоваго вѣдомства.

Я не видалъ больше ящичка. Несмотря на свѣжую и глубокую скорбь, миссисъ Форбсъ не забыла унести его, передъ тѣмъ, какъ я снова вошелъ въ комнату, гдѣ впервые увидалъ его. Я ломалъ голову, придумывая планъ, какъ бы снова увидѣть его; однако, твердо рѣшилъ, что миссисъ Форбсъ не уѣдетъ изъ Александріи, не давъ мнѣ полнаго объясненія. Мы ждали перевода денегъ и полученія инструкцій изъ Англіи.

Постепенно сила горя миссисъ Форбсъ уменьшалась; къ ней мало-по-малу возвращался избытокъ жизни и красота, такъ очаровавшія меня при моемъ первомъ знакомствѣ съ нею. По мѣрѣ того, какъ моя симпатія дѣлалась менѣе необходимой для нея, мое любопытство увеличивалось и, наконецъ, стало во мнѣ господствующимъ чувствомъ. Я носилъ съ собой вязаный кошелекъ, который нужно было поправить. Однажды я попросилъ миссисъ Форбсъ поднять спустившуюся петлю.

— Я скажу дѣвушкѣ, чтобы она принесла вашъ рабочій ящикъ, — проговорилъ я, направляясь къ двери; я позвалъ служанку и сказалъ ей:

— У вашей госпожи есть красный сафьянный рабочій ящикъ?

— Да, сэръ, — отвѣтила горничная.

— Гдѣ онъ?

— Въ спальнѣ миссисъ.

— Онъ нуженъ вашей госпожѣ, принесите его.

Я вернулся въ комнату; миссисъ Форбсъ смертельно поблѣднѣла, ея глаза смотрѣли мрачно, зубы были стиснуты, губы выражали упрямство. Служанка принесла рабочій ящикъ, я подошелъ съ нимъ къ дивапу, на которомъ она сидѣла.

— Вы помните этотъ знакъ? — спросилъ я. — Мнѣ кажется, ни одинъ изъ насъ не можетъ забыть его.

Она не отвѣтила мнѣ словами, но въ ея голубыхъ глазахъ сверкнуло слишкомъ понятное для меня пламя. Я продолжалъ мягко: — Я обѣщалъ вашему отцу быть для васъ другомъ и не въ моихъ правилахъ позабывать подобныя обѣщанія. Но вы должны мнѣ сказать всю правду. — Мнѣ пришлось уговаривать ее, убѣждать. Сознаюсь, я дошелъ даже до того, что напомнилъ ей о томъ, что въ Александріи есть англійскій консулъ, къ которому я могу обратиться. Наконецъ, миссисъ Форбсъ разжала свои упрямыя губки, и я услыхалъ всю исторію. Разсказъ молодой женщины прерывали рыданія и потоки слезъ.

По словамъ миссисъ Форбсъ, она была влюблена въ Альфреда; папа же и слышать не хотѣлъ объ этомъ. У нея никогда не было средствъ, ей всегда давали денегъ въ обрѣзъ, а они обѣщали ей дать такую большую сумму… огромную, пятьсотъ фунтовъ!..

— Но кто подкупилъ васъ? — спросилъ я.

— Одинъ иностранецъ. — Она его встрѣтила въ Лондонѣ, его звали monsieur Bonnard. Это французское имя, но она не знаетъ, былъ ли онъ дѣйствительно французомъ. Онъ говорилъ съ нею объ ея отцѣ, начальникѣ почтоваго округа, задавалъ ей множество вопросовъ. Черезъ нѣсколько недѣль она случайно встрѣтила его гъ своемъ городѣ; она была съ мистеромъ Форбсомъ; Альфредъ долго разговаривалъ съ нимъ въ сторонѣ, потомъ они подошли къ ней и сказали, что она можетъ помочь имъ, и спросили ее, хватитъ ли у нея храбрости, чтобы унести изъ почтоваго вагона маленькій красный ящикъ, въ которомъ не лежитъ ничего, кромѣ бумагъ. Черезъ нѣсколько времени она согласилась. Разсказавъ все это по принужденію, миссисъ Форбсъ, повидимому, продолжала говорить почти съ удовольствіемъ и очень плавно.

— Намъ нужно было достать подпись моего папа для приказа; мы долго не знали, какъ бы добыть ее. Къ счастью, у него сдѣлался припадокъ подагры и онъ былъ очень угрюмъ. Мнѣ пришлось читать ему много оффиціальныхъ бумагъ, которыя онъ потомъ подписывалъ. Одну изъ бумагъ я прочитала два раза и послѣ второго раза вмѣсто нея подсунула нашъ приказъ. Мнѣ казалось, что я сейчасъ умру отъ страха, но папа очень страдалъ и былъ радъ поскорѣе покончить съ дѣлами. Я сказала, что ѣду къ моей теткѣ въ Бэкбай, но не прямо отправилась туда. Мы устроили такъ, чтобы быть на Итонской станціи за минуту или двѣ до прихода почтоваго поѣзда. Я стояла за наружной станціонной дверью, пока не раздался свистокъ; въ эту минуту почтальонъ пробѣжалъ вдоль пути, я за нимъ, прямо черезъ контору дилижансовъ; догнавъ почтальона, я попросила его передать вамъ приказъ, который дала ему въ руки. Едва ли онъ видѣлъ меня. Альфредъ ушелъ; въ купэ, бывшемъ рядомъ съ почтовымъ вагономъ, я замѣтила лицо Боннара. Они мнѣ обѣщали, что поѣздъ остановится въ Кэмдентоунѣ, если только я сумѣю отвлечь ваше вниманіе до тѣхъ поръ. Вы знаете, насколько мнѣ это удалось.

— Но какъ же вы могли завладѣть ящикомъ? Вы же но могли спрятать его въ вашемъ платьѣ, въ этомъ я увѣренъ?

— Ахъ, — сказала она, — ничего не могло быть легче. Monsieur Bonnard описалъ мнѣ вагонъ, а вы вѣдь помните, что я поставила ящикъ на дальній край конторки, подлѣ того мѣста, гдѣ пряталась на каждой станціи. Тамъ была дверь съ окномъ, и я спросила, можно ли открыть окно, такъ какъ мнѣ было слишкомъ жарко. Я думаю, Боннаръ могъ бы взять ящикъ, протянувь руку черезъ свое окошко, но онъ предпочелъ лучше выйти и взялъ его отъ меня, когда поѣздъ отходилъ отъ Уатфорда! Вы понимаете, я подала ему ящичекъ съ дальняго конца вагона; это была послѣдняя станція, поѣздъ остановился въ Кэмдентоунѣ. Во всякомъ случаѣ, вы хватались ящика черезъ какія-нибудь двадцать минутъ послѣ того, какъ онъ пропалъ. Боннаръ и я поспѣшили со станціи, Альфредъ пошелъ за нами, замокъ ящика сломали, и его нельзя было починить, такъ какъ это былъ совсѣмъ особенный замокъ. Боннаръ взялъ бумаги; онъ оставилъ мнѣ ящикъ, всложивъ въ него свертокъ денегъ. Мы обвѣнчались съ Альфредомъ на слѣдующее же утро, и я поѣхала къ моей теткѣ. Только мѣсяца черезъ четыре мы сказали папѣ о нашей свадьбѣ. Вотъ исторія моего краснаго ящика. — Она улыбнулась съ вызывающей веселой улыбкой, точно злой ребенокъ. Однако, оставался одинь пунктъ, относительно котораго мое любопытство еще не было удовлетворено.

— Вы знали, какія бумаги заключаются въ ящикѣ? — спросилъ я.

— О, нѣтъ, — отвѣтила она. — Я никогда не занималась политикой и ничего не знаю о ней. Боннаръ не сказалъ мнѣ ни слова, онъ даже не взглянулъ на бумаги; я бы никогда, никогда не взяла заказного письма или чего-либо съ деньгами; но всѣ эти бумаги можно было снова написать. Не считайте меня воровкой, м-ръ Уилькоксъ, въ бумагахъ не было ничего, что стоило бы денегъ!

— Онѣ стоили для васъ пятьсотъ фунтовъ, — сказалъ я. — Вы видѣли потомъ Боннара?

— Никогда! — отвѣтила она. — Онъ сказалъ, что вернется къ себѣ ни родину. Не думаю, чтобы его настоящее имя было Боннаръ.

Вѣроятно, нѣтъ, такъ думалъ и я; но я ничего не сказалъ больше миссисъ Форбсъ, снова это дѣло смущало меня. Очевидно, я долженъ былъ донести объ открытіи, сдѣланномъ мною, но мое чувство противилось этому. Одинъ изъ главныхъ виновниковъ уже предсталъ передъ судомъ не людскимъ. Прошло много лѣтъ, и, конечно, всѣ слѣды Боннара исчезли, значитъ жертвой правосудія сдѣлалась бы только эта маленькая бѣдная женщина, обманутая двумя болѣе виновными преступниками. Наконецъ, я рѣшился написать обо всемъ, частнымъ образомъ, мистеру Гентингдон; я такъ и сдѣлалъ, не прибавивъ ни замѣчанія, ни объясненія отъ себя. Въ отвѣтъ мы съ миссисъ Форбсъ получили извѣстіе о внезапной смерти м-ра Гентингдона отъ разрыва сердца. Онъ умеръ, по моему разсчету, какъ разъ въ тотъ день, когда получилъ мое сообщеніе. Снова миссисъ Форбсъ была подавлена, повидимому, раздирающимъ сердце горемъ и раскаяніемъ. Доходъ, который она могла теперь получать, составлялъ сумму нѣсколько менѣе ста фунтовъ въ годъ. Секретарь почтоваго вѣдомства, бывшій личнымъ другомъ м-ра Гентингдона, былъ единственнымъ его душеприказчикомъ. Я получилъ отъ него письмо, въ которое было вложено и письмо на имя миссисъ Форбсъ. Онъ совѣтовалъ ей поселиться гдѣ бы то ни было за границей и не возвращаться въ Англію. Миссисъ Форбсъ рѣшила, что уединенная, тихая монастырская жизнь придется ей по вкусу, и я помогъ ей поступить въ мальтійскій монастырь, гдѣ она могла бы быть все же подъ покровительствомъ британскаго правительства.

Когда пріѣхалъ новый агентъ, я уѣхалъ изъ Александріи. Явившись въ Лондонъ, я видѣлся наединѣ съ секретаремъ и сразу понялъ, что мнѣ не зачѣмъ говорить ему объ обстоятельствахъ, только-что разсказанныхъ мною, такъ какъ онъ прочелъ всѣ бумаги мистера Гентингдона и уже зналъ обо всемъ. Въ виду его старинной дружбы съ Гентингдономъ, въ виду того, что главные виновники избѣжали наказанія, онъ рѣшилъ не поднимать прошедшаго. Въ заключеніе нашего свиданія я ему передалъ то, что миссисъ Форбсъ поручила сказать ему.

— Миссисъ Форбсъ просила увѣритъ васъ, — сказалъ я, — что ни она, ни мистеръ Форбсъ не рѣшились бы на подобный поступокъ, если бы они не были такъ сильно влюблены другъ въ друга и не нуждались въ деньгахъ.

— Ахъ, — возразилъ секретарь, улыбаясь, — если бы носъ Клеопатры былъ на линію короче, судьбы исторіи были бы иными!

Боковая линія № 5.

Инженеръ.

Его звали, сэръ, Матью Прайсъ, меня зовутъ Бенжаменъ Гарди. Мы родились черезъ нѣсколько дней одинъ послѣ другого, воспитывались въ одной и той же деревнѣ, вмѣстѣ учились въ школѣ. Не помню времени, когда мы не были бы самыми близкими друзьями. Даже въ дѣтствѣ мы никогда не ссорились. Все у насъ было общее: и вещи, и мысли. Каждый изъ насъ безъ страха пошелъ бы на смерть изъ-за своего друга. О такой дружбѣ иногда читаешь въ книгахъ: она велика и крѣпка, какъ огромные камни на нашихъ родныхъ лугахъ, вѣрна, какъ солнце въ небѣ!

Наша деревня называлась Чадлей; она стояла высоко надъ низменными пастбищами, которыя разстилались, точно безконечно зеленое озеро, на горизонтѣ превращавшееся въ туманъ. Наша маленькая каменная деревушка стояла въ защищенной котловинѣ между долиной и плато; надъ нами высилась страна горныхъ пастбищъ, большею частью обнаженная и черная, и только кое-гдѣ на ея склонахъ виднѣлись клочки воздѣланныхъ полей или садовъ и плантацій; вверху надо всѣмъ тянулись одинокія, крутыя, громадныя сѣдыя вершины съ утесами, болѣе старыми, нежели потопъ. Одинъ изъ нихъ звался «утесомъ друидомъ», другой «утесомъ короля», «утесомъ замка». Я слышалъ, что мѣста эти считались въ древности священными, что близъ нихъ совершались коронованія, всесожженія, человѣческія жертвы и всевозможные кровавые языческіе обряды. Тамъ находили кости, острія стрѣлъ, золотыя и стеклянныя украшенія. Я боялся этихъ утесовъ въ дни моего дѣтства и въ ночную пору ни за что не пошелъ бы къ нимъ.

Я уже сказалъ, что мы съ Матью родились въ одной и той же деревнѣ. Матью былъ сыномъ незначительнаго фермера, по имени Вилліасъ Прайсъ, который имѣлъ еще шестерыхъ дѣтей моложе Матью. Я былъ единственнымъ сыномъ Ефраима Гарди, чадлейскаго кузнеца. Отецъ Мата, повидимому, занималъ болѣе важное общественное положеніе, нежели мой отецъ, но Вилліасъ Прайсъ получалъ мало, ему приходилось содержать семерыхъ дѣтей и въ дѣйствительности онъ былъ бѣденъ, какъ поденщикъ. Между тѣмъ зажиточный кузнецъ, старательный, популярный и тароватый, былъ личностью со значеніемъ. Однако, все эти не касалось ни меня, ни Матью. Мы не обращали вниманія на то, что на курткѣ Мата виднѣлись прорванные локти или что всѣ наши общіе расходы оплачивались изъ моего кармана. Мы радовались, что намъ можно сидѣть рядомъ на школьной скамьѣ, учиться по общей азбукѣ, драться другъ за друга, скрывать проступки одинъ другого, ловить рыбу, собирать орѣхи, играть въ разбойники, грабить плодовые сады и птичьи гнѣзда, словомъ, съ позволеніемъ или украдкой, проводили вмѣстѣ каждые свободные полчаса. Что за счастливое время это было! Да, но они не могло продолжаться вѣчно. Мой отецъ имѣлъ средства, а потому онъ рѣшилъ пробить для меня дорогу въ свѣтѣ. По его мнѣнію, я долженъ былъ научиться многому, что не зналъ онъ, и занять въ жизни лучшее мѣсто, чѣмъ то, которое занималъ онъ. Кузница была для меня слишкомъ незначительна, Чадлей узокъ. Поэтому я все еще носилъ книжную сумку, когда Матъ посвистывалъ, ходя за плутомъ; наконецъ, когда мою будущность окончательно опредѣлили, мы разстались, какъ намъ казалось, навсегда. Я былъ сыномъ кузнеца, а потому печь и кузница въ той или другой формѣ привлекали меня больше всего другого. Я рѣшилъ сдѣлаться инженеромъ-механикомъ.

Мой отецъ помѣстилъ меня въ Бирмингемъ, къ управляющему заводомъ, чтобы я учился у него. Я простился съ Матью, съ Чадлеемъ, съ сѣрыми утесами, въ тѣни которыхъ я провелъ всю жизнь, и отправился къ сѣверу, въ черную страну.

Не буду долго останавливаться на этой части моего разсказа. Въ общихъ чертахъ скажу только, что послѣ окончанія моего учебнаго времени я усиленно работалъ, а отслуживъ необходимые годы, сталъ очень свѣдущимъ работникомъ и тогда отозвалъ Мата отъ плуга, привлекъ его въ угольную страну; мы жили съ нимъ въ одномъ помѣщеніи и я дѣлился съ нимъ жалованьемъ, опытностью, словомъ, всѣмъ, чѣмъ могъ подѣлиться съ нимъ. Онъ, легко научавшійся всему и полный спокойной энергіи, тоже усиленно работалъ и въ концѣ концовъ сдѣлался старшимъ мастеромъ; въ теченіе всѣхъ этихъ лѣтъ, полныхъ перемѣнъ, испытанія и трудовъ, наша дѣтская привязанность ни разу не пошатнулась и не ослабѣла; напротивъ, она росла вмѣстѣ съ нами и усиливалась по мѣрѣ того, какъ мы сами дѣлались сильнѣе.

Въ это время (слѣдуетъ помнить, что намъ съ Матью тогда не было еще и по тридцати лѣтъ) наша фирма заключила контрактъ, но которому должна была поставить шесть лучшихъ локомотивовъ для новой линіи, строившейся въ то время между Туриномъ и Генуей. Въ первый разъ заводъ получилъ заказъ изъ Италіи. Мы имѣли дѣло съ Франціей, Голландіей, Бельгіей, Германіей, — съ Италіей никогда. Предложенныя условія оказались выгодными, тѣмъ выгоднѣе, что наши заальпійскіе сосѣди только недавно начали проводить желѣзныя дороги; очевидно, имъ могло понадобиться еще много хорошихъ англійскихъ издѣлій при продолженіи этого дѣла. Поэтому бирмингамская фирма охотно согласилась подписать контрактъ. Количество нашихъ рабочихъ часовъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и жалованье увеличились. Фирма пригласила свѣжія руки; она рѣшила стать во главѣ итальянскаго рабочаго рынка и удержаться на этомъ мѣстѣ, если у нея хватитъ энергіи и времени. Она имѣла заслуженный успѣхъ: шесть локомотивовъ были не только изготовлены во-время, но ихъ поставили на корабли и доставили на мѣсто такъ быстро, что это удивило нашихъ пьемонтскихъ заказчиковъ. Могу увѣрить васъ, что я почувствовалъ большую гордость, когда мнѣ поручили перевезти паровозы. Мнѣ дозволили взять двухъ помощниковъ и я попросилъ въ качествѣ одного изъ нихъ назначить Мата. И вотъ мы вмѣстѣ съ нимъ стали наслаждаться первымъ большимъ праздникомъ въ нашей жизни.

Удивительную перемѣну испытали два бирмингамскіе рабочіе, только-что уѣхавшіе изъ черной страны. Волшебный городъ съ Альпами въ видѣ фона, портъ, полный множества иностранныхъ кораблей, удивительное синее небо и еще болѣе синее море, на набережной красиво расписанные дома, чудный соборъ, выложенный чернымъ и бѣлымъ мраморомъ, улица ювелировъ, напоминавшая базаръ изъ арабскихъ ночей, улица дворцовъ съ мавританскими дворами, фонтанами и апельсинными деревьями, женщины, покрытыя, какъ невѣсты, покрывалами, галерные каторжники, скованные по-двое, процессіи священниковъ и монаховъ, вѣчный звонъ колоколовъ, звуки незнакомаго языка, странная легкость и чистота воздуха, — все вмѣстѣ составляло такое собраніе чудесъ, что первый день мы ходили какъ бы во снѣ или какъ дѣти на ярмаркѣ. Не прошло и недѣли, какъ мы настолько прельстились красотой страны и щедростью платы, что согласились поступить на службу общества на линію между Туриномъ и Генуей, и навсегда разстаться съ Бирмингамомъ.

Для насъ началась новая жизнь, жизнь дѣятельная и здоровая; намъ столько приходилось быть на свѣжемъ воздухѣ, подъ свѣтомъ солнца, что мы иногда удивлялись, что прежде могли выносить сумракъ «угольной страны». Мы постоянно разъѣзжали по линіи, то бывали въ Генуѣ, то въ Туринѣ. Мы ѣздили на локомотивахъ, и наша опытность приносила пользу нашимъ новымъ хозяевамъ.

Главная наша квартира была въ Генуѣ; мы наняли двѣ комнаты надъ маленькой лавочкой въ боковой улицѣ, шедшей къ набережной. Это былъ такой дѣловитый переулочекъ, такой крутой и извилистый, что по нему не могли ѣздить экипажи, къ тому же въ немъ было такъ узко, что небо казалось полоской темно-синей ленточки надъ головой. Тѣмъ не менѣе, каждый его домъ составлялъ лавочку, въ которой товары висѣли снаружи, у двери, съ балконовъ. Цѣлый день съ утра до вечера непрестанный потокъ прохожихъ двигался въ ту и другую сторону по переулку, соединявшему портъ съ верхней частью города.

Наша хозяйка была вдова серебряныхъ дѣлъ мастера. Она жила тѣмъ, что продавала филиграновыя украшенія и дешевыя ювелирныя вещицы: гребенки, вѣера, бездѣлушки изъ слоновой кости и агата. У нея была только одна дочь, по имени Джанетта, сидѣвшая въ лавкѣ. Скажу о ней одно: такой красавицы я никогда и не видывалъ. Смотря назадъ черезъ тяжелую завѣсу лѣтъ и вызывая въ воображеніи ея образъ по всей его прелести (я въ состояніи дѣлать это и дѣлаю), даже теперь я не вижу въ ея красотѣ ни одного недостатка. Пытаться описать ее было бы напрасно. Не думаю, чтобы существовалъ поэтъ, который могъ бы сдѣлать это; но однажды я видѣлъ картину, изображавшую женщину, напоминавшую ее (хотя и не такую красивую); насколько я знаю, картина и до сихъ поръ виситъ тамъ же, гдѣ я видѣлъ ее, то онъ на одной изъ стѣнъ Лувра. Она изображаетъ женщину съ темными глазами и золотыми волосами; красавица черезъ плечо смотрится въ овальное зеркало; на второмъ планѣ стоитъ бородатый человѣкъ и поддерживаетъ зеркало. Въ видѣ этого человѣка, какъ я понялъ, художникъ написалъ себя, она же была той женщиной, которую онъ любилъ. Я никогда не видывалъ другой картины, хоть наполовину такой прекрасной, какъ эта, и между тѣмъ ее нельзя было бы поставить рядомъ съ Джанеттой Конеліа.

Конечно, вы понимаете, что въ лавочкѣ вдовы не было недостатка въ покупателяхъ. Вся Генуя знала, какое чудное лицо выглянетъ изъ-за темной маленькой конторки. Джанетта была страшной кокеткой; множество народа ухаживало за нею такъ, что она даже не могла запоминать именъ всѣхъ людей, влюбленныхъ въ нее. Джанетта со всѣми обращалась одинаково: съ важнымъ синьоромъ и простолюдиномъ, съ богатымъ и бѣднымъ, съ морякомъ въ красной шапочкѣ, покупающимъ себѣ серьги или амулетъ, и дворяниномъ, берущимъ половину вещей, выставленныхъ въ окнѣ. Она поощряла всѣхъ, смѣялась надъ ними, заманивала или прогоняла ихъ по капризу. У нея не было сердца, какъ у мраморной статуи. Матъ и я узнали это потомъ по горькому опыту.

До сихъ поръ не могу сказать, какимъ образомъ это случилось, только за долго до конца осени, между мной и моимъ другомъ началось странное охлажденіе. Нельзя выразить словами перемѣны въ нашихъ отношеніяхъ. Даже ради спасенія жизни ни онъ, ни я не могли бы объяснить того, что мы чувствовали. Мы жили вмѣстѣ, ѣли вмѣстѣ, вмѣстѣ работали, все совершенно какъ прежде; мы даже попрежнему вмѣстѣ ходили гулять по вечерамъ, когда оканчивались наши дневныя работы. Наблюдатель не могъ бы замѣтить въ насъ ни тѣни перемѣны, кромѣ того, что мы оба стали молчаливѣе. Но она существовала, тихо и постепенно между нами образовывалась все расширявшаяся пропасть.

Матъ не былъ виноватъ въ томъ, что въ его сердцѣ таилось такъ много нѣжности и вѣрности, что онъ не могъ сознательно испортить нашихъ отношеній. Я тоже не сдѣлалъ этого, хотя по натурѣ очень вспыльчивъ. Все сначала и до конца было дѣломъ рукъ Джанетты. Она навлекла на меня грѣхъ, позоръ и горе.

Если бы она открыто и ясно показала, что предпочитаетъ одного изъ насъ, ничего особенно дурного не случилось бы. Я бы сдержался. Богъ видитъ, я готовъ былъ пойти на всякія страданія, чтобы только Матъ былъ дѣйствительно счастливъ. Я знаю, что онъ бы для меня сдѣлалъ то же самое, даже еще больше. Но Джанетта не любила ни меня, ни его; она не хотѣла выбирать между нами. Ея тщеславію льстило ссорить насъ между собой; ей было весело играть нами. Я не въ силахъ описать всѣ тонкіе оттѣнки ея кокетства; то болѣе долгимъ взглядомъ, то замѣной одного слова другимъ, то мимолетной улыбкой она кружила намъ головы, мучила насъ и влюбляла въ себя. Джанетта обманывала насъ обоихъ, обоихъ насъ обольщала надеждой, сводила съ ума отъ ревности, заставляла впадать въ полное отчаяніе. Когда я, бывало, очнувшись, замѣчалъ, что мы готовы погибнуть, что наша нѣжная, самая вѣрная дружба, какая когда-либо связывала двѣ жизни, готова разбиться, я спрашивалъ себя: «Неужели какая-нибудь женщина стоитъ того, чтобы за нее пожертвовать тѣмъ, чѣмъ Матъ былъ для меня и я для него?» Но такія минуты наступали не часто, чаще я закрывалъ глаза и отворачивался отъ правды; я умышленно жилъ какъ во снѣ. Прошла осень, наступила зима, странная обманчивая генуэзская зима, съ зеленѣющими остролистами, съ блескомъ солнца и ужасными бурями.

Попрежнему мы съ Матомъ жили въ нашей квартирѣ въ переулкѣ Бальби и были соперниками въ душѣ, друзьями по наружности. Попрежнему Джанетта привлекала насъ къ себѣ своими роковыми хитростями и еще болѣе роковой красотой; наконецъ, однажды, я почувствовалъ, что не могу больше терпѣть ужасную муку, и поклялся себѣ, что до заката солнца узнаю свой приговоръ; Джанетта должна выбрать одного изъ насъ. Она должна или протянуть мнѣ руку, или отпустить меня. Я рѣшился на все, я былъ, какъ потерянный, я рѣшился узнать худшее или лучшее. Въ худшемъ случаѣ я сейчасъ же уѣду изъ Генуи отъ нея, брошу все прежнее, начну жизнь сызнова.

Все это сказалъ я и ей, серьезно и страстно, стоя передъ нею въ маленькой гостиной за лавкой, въ одно темное декабрьское утро.

— Если вы любите больше Мата, — закончилъ я, — скажите это мнѣ и я никогда больше не буду тревожить васъ. Онъ болѣе достоинъ вашей любви, нежели я. Я ревнивъ и требователенъ, онъ же довѣрчивъ и не себялюбивъ, какъ женщина. Скажите, Джанетта, долженъ ли я проститься съ вами или могу написать въ Англію моей матери, прося ее молить Бога благословить ту, которая согласилась сдѣлаться моей женой?

— Вы хорошо хлопочете за друга, — отвѣтила она надменно. — Матео долженъ благодарить васъ. Вы стараетесь о немъ больше, нежели онъ о васъ.

— Умоляю, дайте мнѣ отвѣтъ, — воскликнулъ я, — и отпустите меня!

— Вы свободны уѣхать или оставаться, signor inglese, — отвѣтила она, — я не вашъ тюремщикъ.

— Вы гоните меня?

— Beata Madre, только не я.

— Если я останусь, вы выйдете за меня замужъ?

Они громко засмѣялась своимъ веселымъ, насмѣшливымъ, музыкальнымъ смѣхомъ, похожимъ на звонъ серебряныхъ колокольчиковъ.

— Вы требуете слишкомъ многаго, — сказала она.

— Только того, на что вы мнѣ давали право надѣяться въ теченіе пяти, шести мѣсяцевъ.

— То же самое говоритъ Матео. Какъ вы надоѣли мнѣ оба!

— О, Джанетта, — страстно произнесъ я, — побудьте серьезны хотъ одно мгновеніе; я грубый малый, это правда, я и не достаточно хорошъ, не достаточно уменъ, я не стою васъ, но я всѣмъ сердцемъ люблю васъ; самъ императоръ не могъ бы вамъ дать большаго.

— Я довольна, — отвѣтила она, — мнѣ не хочется, чтобы вы любили меня меньше.

— Значитъ, вы не можете желать, чтобы я сдѣлался несчастливъ! Обѣщайте мнѣ…

— Я ничего не обѣщаю вамъ, — снова смѣясь, отвѣтила она, — кромѣ того, что не буду женой Матео.

Кромѣ того, что она не будетъ женой Мата! Только это! Ни слова надежды не сказала она мнѣ! Только произнесла приговоръ моему другу! Пусть! Я могъ быть спокойнымъ и себялюбиво торжествовать, низкое успокоеніе могло охватить меня теперь и, къ моему стыду, я дѣйствительно почувствовалъ все это. Я ухватился за пустое ободреніе. Боже, какъ я былъ глупъ! Я снова не добился отъ нея положительнаго отвѣта. Съ этого дня я пересталъ стараться управлять собой и смѣло пошелъ навстрѣчу гибели.

Наши отношенія съ Матомъ испортились; казалось, близился открытый разрывъ. Мы избѣгали друтъ друга, едва обмѣнивались дюжиной словъ въ день и измѣнили всѣ наши прежнія привычки. Бывали минуты (съ ужасомъ вспоминаю объ этомъ), бывали минуты, что я ненавидѣлъ его.

Прошелъ мѣсяцъ или недѣль пять; принужденность съ каждымъ днемъ усиливалась между нами.

Наступилъ февраль мѣсяцъ, а вмѣстѣ съ нимъ и карнавалъ; въ Генуѣ говорили, что это былъ необыкновенно скучный карнавалъ, и я вѣрю этому, потому что на главныхъ улицахъ виднѣлся всего одинъ, два флага, женщины одѣлись по праздничному, больше же не было ничего особеннаго. Кажется, на второй день карнавала я пробылъ все утро на линіи и вернулся въ Геную вечеромъ; къ моему удивленію, я увидалъ на платформѣ Матью Прайса.

Онъ подошелъ ко мнѣ и дотронулся до моей руки.

— Ты опоздалъ, — сказалъ онъ. — Я ждалъ тебя три четверти часа. Будемъ мы сегодня вмѣстѣ обѣдать?

Я очень впечатлителенъ и поэтому очевидное возвращеніе прежней дружбы пробудило во мнѣ всѣ лучшія чувства.

— Отъ всего серца, охотно, Матъ, — сказалъ я. — Мы пойдемъ къ Гаццоли?

— Нѣтъ, нѣтъ, — поспѣшно возразилъ онъ, — мы выберемъ болѣе спокойное мѣсто, гдѣ бы намъ можно было поговорить. Мнѣ нужно кое-что сообщить тебѣ.

Я замѣтилъ, что Матъ былъ блѣденъ и взволнованъ, и чувство страха закралось мнѣ въ душу. Мы рѣшили отправиться въ «Рыбацкую», маленькую таверну, стоявшую подлѣ стараго мола. Тамъ въ темномъ залѣ, посѣщаемомъ главнымъ образомъ моряками и наполненномъ запахомъ табаку, мы себѣ заказали скромный обѣдъ. Матъ почти ничего не ѣлъ, но, спросивъ бутылку сицилійскаго вина, принялся его жадно пить.

— Ну, Матъ, — сказалъ я, когда на столъ поставили послѣднее кушанье, — какія у тебя новости?

— Дурныя.

— Я это угадалъ по твоему лицу.

— Дурныя для тебя, дурныя для меня. Джанетта…

— Что Джанетта?

Онъ нервно провелъ рукою по губамъ.

— Джанетта обманула обоихъ насъ, хуже, чѣмъ обманула, — продолжалъ онъ сиплымъ голосомъ. — Она цѣнитъ сердце человѣка такъ же мало, какъ цѣнитъ цвѣтокъ, который вплетаетъ себѣ въ волосы, носитъ одинъ день, а потомъ бросаетъ въ сторону. Она насмѣялась надъ нами обоими.

— Какимъ образомъ? Милосердное небо, говори же!

— Она сдѣлала самое худшее, что можетъ сдѣлать женщина для человѣка, который любитъ ее. Она продалась маркизу Лоредано.

Горячимъ потокомъ кровь бросилась мнѣ въ голову, въ глазахъ у меня помутилось, я не смѣлъ заговорить.

— Я видѣлъ, какъ она шла къ собору, — поспѣшно продолжалъ онъ, — приблизительно часа три тому назадъ. Я подумалъ, что она идетъ къ исповѣди, поэтому пошелъ за нею слѣдомъ; когда она вошла въ церковь, то направилась къ задней сторонѣ каѳедры, и этотъ человѣкъ ждалъ ее тамъ. Ты помнишь его? Старикъ бывало приходилъ въ лавку мѣсяцъ или мѣсяца два тому назадъ. Ну, видя, что они очень оживленно разговариваютъ, и стоя подъ самой каѳедрой, обернувшись спиной къ алтарю, я впалъ въ бѣшенство и прошелъ прямо въ галлерею; я хотѣлъ что-то сказать ей, а что и самъ не знаю. Помню, что я хотѣлъ схватить ее за руку и увести домой; когда я подошелъ такъ близко, что только толстая колонна отдѣляла меня отъ нихъ, я остановился. Они не могли видѣть меня, я тоже не видѣлъ ихъ, но слышалъ ихъ голоса; я подслушалъ.

— О чемъ же они говорили?

— Они заключали постыдный договоръ. Продавалась красота за золото! Столько-то тысячъ франковъ въ годъ, вилла подлѣ Неаполя. О, мнѣ противно повторить!

Онъ вздрогнулъ, наливъ себѣ еще стаканъ и залпомъ выпилъ.

— Послѣ этого, — сказалъ онъ, — я не сталъ пытаться увести ее прочь. Все, совершалось хладнокровно, постыднымъ образомъ, и я чувствовалъ, что мнѣ остается только выбросить ее изъ своего воспоминанія и предоставить ее на произволъ судьбы. Я прокрался изъ собора и прошелъ сюда по морю, стараясь привести въ порядокъ мои мысли. Потомъ я вспомнилъ о тебѣ, Бенъ, вспомнилъ, что эта негодная женщина стала между нами и разбила наши жизни; эта мысль возмутила меня. Я пошелъ на станцію, чтобы дождаться тебя. Я чувствовалъ, что ты долженъ узнать все и… и я подумалъ: не уѣхать ли намъ вмѣстѣ въ Англію?

— Маркизъ Лоредано!.. — только и могъ произнести я.

Какъ Матъ только-что сказалъ о себѣ, я чувствовалъ, что обезумѣлъ.

— Еще одну вещь я могу тебѣ сказать, — прибавилъ онъ нерѣшительно. — Черезъ мѣсяцъ должна была состояться наша… наша свадьба.

— Наша! Чья? Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что мы должны были обвѣнчаться. Мы, — Джанетта и я.

Внезапный ужасающій порывъ ярости нахлынулъ на меня и словно унесъ все мое сознаніе.

— Вы! — вскричалъ я. — Джанетта и ты! Я не вѣрю.

— Я хотѣлъ бы самъ тому не вѣрить, — отвѣтилъ онъ, какъ бы удивляясь моему раздраженію. — Но она обѣщала мнѣ быть моей женой, и я думалъ, что она сдержитъ слово.

— Она нѣсколько недѣль тому назадъ сказала мнѣ, что никогда не будетъ твоей женой.

Матъ вспыхнулъ, его лицо омрачилось, но когда онъ заговорилъ, то голосъ его прозвучалъ вполнѣ спокойно.

— Въ самомъ дѣлѣ? Ну, значитъ, одной лишней низостью больше, вотъ и все. Она сказала мнѣ, что отказала тебѣ, и вотъ почему мы держали втайнѣ нашу помолвку.

Подозрѣніе мутило мнѣ разсудокъ:

— Скажи правду, Матью Прайсъ… — сказалъ я, — сознайся, что все, что ты сказалъ — ложь! Сознайся, что Джанетта просто не хочетъ слушать тебя и ты боишься, что я буду имѣть успѣхъ тамъ, гдѣ ты потерпѣлъ пораженіе… Вѣдь, можетъ быть, мнѣ и посчастливится, несмотря ни на что.

— Ты съ ума сошелъ! — вскрикнулъ онъ. — Что ты хочешь сказать?

— Что твои слова уловка, чтобы отправить меня въ Англію, что я не вѣрю ни слову изо всей этой исторіи. Ты лгунъ и я тебя ненавижу.

Онъ всталъ, оперся рукой о спинку своего стула и сурово взглянулъ на меня.

— Если бы ты не былъ Горди, — заговорилъ онъ спокойно, — я исколотилъ бы тебя до смерти.

Не успѣлъ звукъ его голоса замереть въ воздухѣ, какъ я уже бросился на него. Никогда не былъ я въ состояніи вспомнить отчетливо, что случалось. Проклятіе, удары, борьба, мгновеніе слѣпого бѣшенства, крикъ, шумъ голосовъ, чужія лица.

Матъ лежитъ на чьихъ-то рукахъ, я самъ дрожу въ ужасѣ; ножъ падаетъ изъ моихъ рука, кровь на полу, кровь на моихъ рукахъ, на его рубашкѣ. Я слышу ужасныя слова:

— О, Бенъ, ты убилъ меня!..

Онъ не умеръ, по крайней мѣрѣ, не въ ту минуту, не въ тавернѣ. Его отнесли въ ближайшій госпиталь; онъ пролежалъ тамъ нѣсколько недѣль между жизнью и смертью. Доктора говорили, что его рана очень сложна и опасна, ножъ прошелъ подъ ключицей и проткнулъ легкое. Ему не позволяли ни говорить, ни поворачиваться. Онъ еле могъ свободно дышать, еле поднималъ голову, чтобы пить. День и ночь я сидѣлъ подлѣ него. Я бросилъ мое мѣсто, квартиру въ переулкѣ Бальби и силился забыть, что Джанетта Конеліа существуетъ на свѣтѣ. Я жилъ только для Мата; онъ старался жить болѣе для меня, нежели для самого себя. Такъ въ горькіе, тихіе часы страданій и раскаянія, когда только моя рука приближалась къ его губамъ или же поправляла его подушки, къ намъ вернулась старая дружба съ большимъ, нежели прежде, довѣріемъ; онъ охотно, отъ души простилъ меня, а я былъ готовъ съ радостью отдать за него мою жизнь.

Наконецъ, пришло одно свѣтлое, весеннее утро. Мата, какъ выздоравливающаго, выписали изъ больницы; опираясь на мою руку, пошатываясь, онъ вышелъ изъ воротъ госпиталя. Матъ былъ слабъ, какъ ребенокъ. Его не вылечили въ больницѣ и я съ ужасомъ узналъ, что онъ никогда по поправится. Онъ могъ еще при счастливыхъ условіяхъ прожить нѣсколько лѣтъ, но его легкія были поражены совершенно непоправимо; сильнымъ и здоровымъ онъ не могъ снова стать никогда. Такъ, отведя меня въ сторону, сказалъ мнѣ на прощанье главный докторъ, посовѣтовавшій мнѣ поскорѣе увезти Матью дальше на югъ. Я отвезъ его въ маленькій приморскій уединенный городокъ Гокка, миляхъ въ тридцати на югъ отъ Генуи, на Ривьерѣ. Море тамъ было даже синѣе неба, и прибрежные утесы покрывала зелень странныхъ тропическихъ растеній: кактусовъ, алоэ и египетскихъ пальмъ. Мы поселились въ домикѣ мелкаго торговца, и Матъ, какъ онъ говорилъ самъ, старался поправиться изо всѣхъ силъ. Но, увы, всѣ старанія его не могли помочь. Онъ день изо дня ходилъ на берегъ моря и по цѣлымъ часамъ вдыхалъ морской воздухъ, наблюдая, какъ но синевѣ моря скользятъ корабли. Скоро Матъ уже не могъ ходить дальше сада дома, въ которомъ мы жили, и все время проводилъ на кушеткѣ подлѣ открытаго окна. Онъ терпѣливо ждалъ конца. Конца! Дѣло дошло до этого! Матъ быстро увядалъ вмѣстѣ съ лѣтомъ и, зная, что конецъ уже близко, только старался смягчить агонію моихъ раскаяній и приготовить меня къ тому, что было неизбѣжно.

— Я бы не прожилъ дольше, если бы даже это было возможно, — сказалъ онъ, лежа на кушеткѣ въ одинъ лѣтній вечеръ и смотря на звѣзды. — Если бы я могъ выбирать, я бы пожелалъ умереть. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы Джанетта знала, что я простилъ ее.

— Она это узнаетъ, — сказалъ я, вздрогнувъ съ головы до ногъ.

Онъ пожалъ мнѣ руку.

— И ты напишешь отцу?

— Да.

Я отвернулся немножко, чтобы онъ не видѣлъ, какъ слезы бѣжали по моимъ щекамъ; но онъ поднялся на локтѣ и оглянулся.

— Не тоскуй, Бенъ, — прошепталъ онъ и откинувъ отяжелѣвшую голову на подушку, онъ умеръ.

И съ нимъ окончилось все, съ нимъ пропало все, что давало жизнь моей жизни. Я похоронилъ его на томъ мѣстѣ, куда доносился плескъ чужого моря на чужомъ берегу. Я стоялъ подлѣ могилы, пока не ушелъ священникъ и всѣ пришедшіе съ нимъ. Я видѣлъ, какъ могилу засыпали, какъ обложили ее дерномъ, какъ могильщикъ утопталъ земляной холмикъ своими ногами. Въ эту минуту, но не раньше, я почувствовалъ, что навѣки потерялъ его, моего друга, котораго я любилъ, возненавидѣлъ и убилъ. Тогда, а не раньше, я сознавалъ, что покой, радость и надежда навсегда умерли для меня. Съ этого мгновенія мое сердце окаменѣло и моя душа переполнилась горечью. День и ночь, земля и море, работа и отдыхъ, пища и сонъ, — все стало мнѣ одинаково ненавистно. На мнѣ лежало проклятіе Каина, и хотя братъ мой меня простилъ, проклятіе продолжало давить меня.

Миръ на землѣ для меня исчезъ, въ моемъ сердцѣ умерла любовь къ людямъ. Раскаяніе смягчаетъ многія натуры, но оно отравило мнѣ душу. Я ненавидѣлъ весь родъ людской, а больше всѣхъ ненавидѣлъ женщину, которая стала между мной и Матью и погубила насъ обоихъ.

Онъ просилъ меня найти се и передать ей его прощеніе. Я бы охотно пошелъ въ Генуезскій портъ и надѣлъ саржевую шляпу и цѣпи галернаго каторжника, однако, я постарался исполнить волю моего друга. Я пошелъ въ Геную одинъ, пѣшкомъ, намѣреваясь сказать ей: «Джанетта Конеліа, онъ простилъ тебя, но Богъ не проститъ никогда!»

Она уѣхала; другіе наняли маленькую лавочку, сосѣди могли мнѣ только сказать, что мать и дочь внезапно уѣхали, что Джанеттѣ, кажется, покровительствуетъ маркизъ Лоредано. Я справлялся о ней тамъ и сямъ и узналъ, что она въ Неаполѣ.

Я потерялъ покой и сонъ; наконецъ, отправился на французскомъ пароходѣ за ней; я разыскалъ подлѣ Неаполя роскошную виллу, принадлежавшую ей, но тамъ узналъ, что она дней десять тому назадъ уѣхала въ Парижъ, гдѣ маркизъ занималъ мѣсто посланника обѣихъ Сицилій; я добрался до Марселя, а потомъ частью по рѣкѣ, частью по желѣзнымъ дорогамъ доѣхалъ до Парижа; день изо дня бродилъ я по его шумнымъ улицамъ и паркамъ, сторожилъ у калитки посланника, слѣдилъ за его каретой и, наконецъ, черезъ нѣсколько недѣль узналъ адресъ Джанетты. Я написалъ ей, прося позволить мнѣ повидаться съ него, но ея слуги оттолкнули меня отъ ея двери и бросили мнѣ въ лицо мое письмо. Поднявъ глаза на ея окна, я вмѣсто прощенія проклялъ ее самыми страшными проклятіями, которыя только могъ придумать, и отряхнулъ прахъ Парижа отъ моихъ ногъ. Я началъ странствовать по землѣ.

Мнѣ незачѣмъ подробно распространяться о томъ, что было, окажу только одно: я велъ странствующую, непостоянную жизнь. Я былъ угрюмъ, безпокоенъ и бралъ мѣста, гдѣ приходилось; я исполнялъ различныя обязанности и мало заботился о вознагражденіи, стараясь только найти работу потяжелѣе и ища постоянныхъ перемѣнъ. Прежде всего я поступилъ главнымъ механикомъ на одинъ изъ французскихъ пароходовъ, ходившихъ между Марселью и Константинополемъ. Въ Константинополѣ я перешелъ на судно австрійскаго Ллойда и нѣсколько времени ходилъ на пароходѣ между Европой, Александріей и Яффой. Послѣ этого я съ партіей людей мистера Ланарда отправился въ Каиръ по Нилу и принялъ участіе въ раскопкахъ вала Немврода. Потомъ я сталъ инженеромъ на линіи, строившейся въ пустынѣ, между Александріей и Суэцемъ; окончивъ здѣсь работы, я отправился въ Бомбей и принялся изготовлять машины на одной изъ большихъ индійскихъ линій. Я сравнительно долго прожилъ въ Индіи, то есть года два, а это для меня составляло долгій срокъ. Я бы даже остался тамъ еще дольше, но какъ разъ тогда объявили войну съ Россіей; это соблазнило меня. Я любилъ опасности, а съ жизнью я гораздо охотнѣе разстался бы, нежели сохранилъ хоть одинъ день изъ нея. Я отправился прямо въ Англію, въ Портсмутъ, гдѣ, благодаря моимъ свидѣтельствамъ, досталъ себѣ подходящую должность. Я отправился въ Крымъ въ машинной камерѣ одного изъ военныхъ пароходовъ ея величества.

Я служилъ во флотѣ все время, пока длилась война, а когда она окончилась, началъ снова странствовать, радуясь свободѣ. На этотъ разъ я поѣхалъ въ Канаду, работалъ на желѣзной дорогѣ, строившейся близъ американской границы, потомъ переѣхалъ въ Штаты. Я отправился съ сѣвера на югъ, переѣхалъ черезъ Скалистыя горы; съ мѣсяцъ или два попыталъ счастье на золотыхъ пріискахъ; но вдругъ меня охватило внезапное, мучительное желаніе снова увидать одинокую могилу, тамъ, далеко, далеко на итальянскомъ берегу, и я направился въ Европу. Бѣдная маленькая могила заросла сорной травой, крестъ надломился, надпись почти стерлась. Казалось, никто не любилъ его, не помнилъ о немъ. Я прошелъ къ дому, въ которомъ мы жили съ нимъ вмѣстѣ. Хозяева не перемѣнились; они ласково встрѣтили меня. Я прожилъ у нихъ нѣсколько недѣль, выпололъ могилу, насадилъ цвѣтовъ, подстригъ траву, все своими руками, потомъ поставилъ надъ нею новый бѣлый мраморный крестъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я оставилъ его тутъ, я впервые отдыхалъ такъ долго, оставаясь на одномъ мѣстѣ; когда же, наконецъ, я надѣлъ свою дорожную сумку и снова пустился воевать со свѣтомъ, я обѣщалъ себѣ, что если Богъ поможетъ, то снова вернусь въ Рокку, когда мои дни будутъ подходить къ концу, и попрошу похоронить себя рядомъ съ нимъ.

Съ этихъ поръ меня уже менѣе тянуло вдаль. Желая жить недалеко отъ этой могилы, я отправился въ Мантую и поступилъ машинистомъ на линію между Мантуей и Венеціей. Хотя я могъ исполнять обязанности инженера, но теперь я предпочиталъ зарабатывать себѣ хлѣбъ на мѣстѣ машиниста. Мнѣ нравилось. возбужденіе этого ремесла, сознаніе собственной силы, шумъ воздуха, ревъ пламени, мельканіе окрестностей. Больше всего я любилъ ѣздить на ночныхъ экспрессахъ. Чѣмъ хуже бывала погода, тѣмъ болѣе дѣло подходило къ моему мрачному настроенію. Я чувствовалъ себя жесткимъ попрежнему, даже больше прежняго. За эти годы не произошло ничего, что бы смягчило меня. Время только утвердило все самое черное, самое горькое въ моемъ сердцѣ. Я оставался вѣрнымъ Мантуанской линіи и проѣздилъ на ней болѣе семи мѣсяцевъ, когда случилось то, о чемъ я разскажу сейчасъ.

Стоялъ мартъ; нѣсколько дней погода была перемѣнчива, по ночамъ бушевали бури, въ одномъ мѣстѣ на линіи подлѣ Ponte di Brenta поднялась вода и размыла около семидесяти ярдовъ насыпи. Поѣздамъ приходилось останавливаться въ одномъ мѣстѣ между Падуей и Понте ди Брента, пассажиры со своимъ багажомъ перевозились на лошадяхъ во всевозможныхъ экипажахъ по круговой дорогѣ на слѣдующую станцію, по другую сторону размоины; тамъ ихъ ожидалъ другой локомотивъ съ поѣздомъ. Конечно, это было очень неудобно и безпокойно для пассажировъ и производило путаницу въ нашихъ росписаніяхъ. Въ эту мѣстность привели морскихъ солдатъ и они день и ночь работали, чтобы исправить поврежденіе. Въ это время я ѣздилъ ежедневно на двухъ поѣздахъ: рано утромъ изъ Мантуи въ Венецію, а потомъ обратно.

Работы у меня бывало на цѣлый день; я проѣзжалъ около ста девяносто миль, что занимало отъ десяти до одиннадцати часовъ. Поэтому мнѣ не особенно было пріятно узнать, что на третій или четвертый день послѣ происшествія мнѣ, кромѣ моей всегдашней обязанности, въ этотъ вечеръ поручили управлять спеціальнымъ поѣздомъ, идущимъ въ Венецію. Этотъ спеціальный поѣздъ состоялъ изъ паровоза, одного вагона и платформы. Мнѣ сказали, что онъ отойдетъ изъ Мантуи въ одиннадцать часовъ. Въ Падуѣ пассажиры высадятся и сядутъ въ дилижансы, направляющіеся къ Понте ди Брента. Въ Понте ди Брента ихъ будетъ ждать другой локомотивъ, пассажирскій и товарный вагоны. На меня возложили обязанность везти ихъ.

— Corpo di Ваcсо, — сказалъ клеркъ, передававшій мчѣ приказаніе, — нечего вамъ смотрѣть такъ мрачно! Конечно вамъ хорошо заплатятъ. Вы знаете, кто поѣдетъ съ вами?

— Не знаю.

— Не знаете? Герцогъ Лоредано, неаполитанскій посланникъ.

— Лоредано, — пробормоталъ я. — Какой Лоредано? Былъ одинъ маркизъ…

— Certo (кончено), онъ былъ маркизомъ Лоредано нѣсколько лѣтъ тому назадъ, но съ тѣхъ поръ онъ сдѣлался герцогомъ.

— Онъ, вѣроятно, очень старъ теперь?

— Да, онъ старъ, но это ничего. Онъ такъ же здоровъ, свѣжъ и величавъ, какъ прежде. Вы видали его прежде?

— Да, — сказалъ я, отворачиваясь. — Я видѣлъ его много лѣтъ тому назадъ.

— Вы слышали о его женитьбѣ?

Я покачалъ головой.

Чиновникъ откашлялся, потеръ руки и пожалъ плечами.

— Удивительное дѣло, — сказалъ онъ, — оно надѣлало скандала въ свое время. Онъ женился на своей любовницѣ, совершенно простой дѣвушкѣ, генуэзкѣ, замѣчательной красоты. Конечно, ее не принимаютъ въ обществѣ, никто не бываетъ у нея.

— Женился на ней! — воскликнулъ я. — Это невозможно!

— Увѣряю васъ.

Я схватился за голову. Мнѣ казалось, что я готовъ упасть отъ удара.

— А она… она тоже поѣдетъ сегодня ночью? — пробормоталъ я.

— О, конечно! Она всюду ѣздитъ съ нимъ. Никогда не отпускаетъ его отъ себя. Вы увидите la bella duchessa.

И чиновникъ засмѣялся, снова потирая руки, и ушелъ въ свою контору. Я едва помню, какъ прошелъ день; помню только, что мою душу волновала буря злобы и бѣшенства. Я вернулся съ моей вечерней работы въ семь часовъ двадцать пять минутъ, а въ десять часовъ тридцать минутъ былъ уже снова на станціи. Я осмотрѣлъ машину, далъ наставленіе Tochista, т. е. кочегару, относительно топки, посмотрѣлъ, чтобы подлили масла; все было готово, когда я хотѣлъ уже повѣрить мои часы по часамъ въ кассѣ, какъ вдругъ на мое плечо легла чья-то рука и чей-то голосъ шепнулъ мнѣ на ухо: — Вы тотъ самый машинистъ, которыі поѣдетъ съ экстреннымъ поѣздомъ?

Я никогда не видалъ прежде говорившаго. Это былъ маленькій, темный человѣчекъ, закутанный до горла, въ синихъ очкахъ, съ большой черной бородой; шляпу онъ надвинулъ на самые глаза.

— Вы, вѣроятно, бѣдны, — сказалъ онъ убѣдительнымъ спѣшнымъ шопотомъ, — и, вѣроятно, какъ всѣ другіе бѣдняки, были бы не прочь выбраться изъ нужды? Хотите вы заработать тысячи двѣ франковъ?

— Какимъ образомъ?

— Тсс… Вы должны остановиться въ Падуѣ, а потомъ снова сѣсть на машину въ Понте ди Брента?

Я кивнулъ головой.

— Что, если бы вы не сдѣлали этого и, вмѣсто того чтобы остановить паръ, соскочили бы съ машины и предоставили поѣзду идти одному?

— Невозможно! Около семидесяти ярдовъ насыпи размыто и…

— Basta! Я это знаю. Спаситесь сами и предоставьте поѣзду идти. Случится только неожиданное несчастіе.

Я то холодѣлъ, то горѣлъ и дрожатъ. Сердце мое билось быстро, я задыхался.

— Зачѣмъ вы искушаете меня? — пробормоталъ я.

— Я думаю объ Италіи, — шепнулъ онъ, — о свободѣ. Я знаю, вы не итальянецъ, но, несмотря на то, можете быть нашимъ другомъ. Этотъ Лоредано — одинъ изъ злѣйшихъ враговъ своей родины. Словомъ, вотъ двѣ тысячи флориновъ.

Я порывисто оттолкнулъ его руку.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ я, — мнѣ не надо цѣны крови; если я это и сдѣлаю, то не изъ-за- Италіи, не изъ-за денегъ, а изъ мести!

— Изъ мести? — повторилъ онъ.

Въ эту минуту дали сигналъ, чтобы я заднимъ ходомъ подвелъ машину къ платформѣ. Я вскочилъ на свое мѣсто, не говоря ни слова, и, когда снова взглянулъ на то мѣсто, гдѣ стоялъ незнакомецъ, онъ уже исчезъ. Я видѣлъ, какъ въ вагонъ садились герцогъ и герцогиня, секретарь и священникъ, лакей и горничная. Я видѣлъ, какъ начальникъ станціи почтительно поклонился имъ, когда они сѣли, и остановился съ открытой головой передъ дверцей вагона. Я не могъ разсмотрѣть ихъ лицъ, такъ какъ на платформѣ было слишкомъ темно, и пламя отъ огня машины ослѣпляло меня, но я узналъ высокую, стройную фигуру Джанетты, поставъ ея головы. Если бы мнѣ не сказали, кто она, я узналъ бы ее по одному этому.

Раздался свистокъ кондуктора; начальникъ станціи въ послѣдній разъ поклонился, я пустилъ паръ; мы двинулись.

Вся кровь моя горѣла, я не дрожалъ, не колебался болѣе. Мнѣ казалось, что каждый мой нервъ превратился въ желѣзо и каждое біеніе сердца пробуждало во мнѣ одинъ инстинктъ убійства. Она была въ моей власти. Я отомщу ей, она умретъ! Умретъ та, изъ-за которой я запятналъ мою душу кровью друга. Она умретъ въ полномъ блескѣ своего богатства, въ полномъ расцвѣтѣ красоты, и ничья сила на землѣ не спасетъ ея!

Станціи мелькали; я прибавилъ пару. Я просилъ кочегара доверху наполнить углемъ топку и мѣшалъ горящую массу. Я бы перегналъ вѣтеръ, если бы это было возможно. Все скорѣе и скорѣе мелькали изгороди и деревья, мосты и станціи. Деревни только въ одно мгновеніе виднѣлись мнѣ, телеграфныя проволоки свистѣли, мелькали и сливались въ одну нить отъ ужасной скорости нашего хода. Все скорѣе и скорѣе летѣли мы; наконецъ, кочегаръ испугался, поблѣднѣлъ и отказался прибавлять еще топлива въ горнило.

Все скорѣе и скорѣе летимъ мы, вѣтеръ бьетъ намъ въ лицо, и дыханіе возвращается назадъ въ наши легкія. Я презиралъ бы себя, если бы согласился спасти себя. Я хотѣлъ умереть съ остальными. Какъ ни былъ я безуменъ (а я искренно вѣрю, что я сошелъ съ ума въ ту ночь), я почувствовалъ минутное сожалѣніе къ старику и его свитѣ. Я пощадилъ бы его, если бы могъ, но мы шли такимъ ходомъ, что спасти кого бы то ни было казалось невозможнымъ. Мы миновали Виченцу, вмѣсто этого города передо мной мелькали какіе-то неясные огни. Промелькнула и Пожана. Въ Падуѣ, всего черезъ девять миль, наши пассажиры должны были выйти изъ вагона. Я видѣлъ, что лицо кочегара съ упрекомъ обратилось ко мнѣ, я видѣлъ, что его губы двигались, но не слышалъ ни слова. И вдругъ выраженіе его лица измѣнилось — вмѣсто упрека на немъ изобразился ужасъ. Тогда, милосердное небо, тогда въ первый разъ я замѣтилъ, что мы не одни съ нимъ, что на нашей площадкѣ стоитъ третій. Да, третій.

Онъ стоялъ справа отъ меня, а кочегаръ слѣва. Я ясно видѣлъ высокую крѣпкую фигуру, короткіе волосы, которые вились, выбиваясь изъ подъ плоской шотландской шапочки. Когда я отступилъ въ первомъ порывѣ изумленія, онъ придвинулся ближе, занялъ мое мѣсто и закрылъ паръ.

Я открылъ губы, чтобы заговорить съ нимъ. Онъ медленно повернулъ ко мнѣ лицо и взглянулъ мнѣ прямо въ глаза.

Матью Прайсъ!

Я дико вскрикнулъ, вскинулъ руками и упалъ, точно подрубленный топоромъ.

Я ожидаю возраженій. Какъ практикъ, я знаю, что мнѣ скажутъ, будто у меня была галлюцинація, что я страдалъ приливомъ крови къ мозгу или былъ въ состояніи временнаго помѣшательства. Уже раньше я слышалъ всѣ эти доводы и, осмѣлюсь замѣтить, не желаю снова слышать ихъ.

Я уже давно составилъ опредѣленное мнѣніе объ этомъ случаѣ. Я могу сказать только одно: я знаю, Матью Прайсъ пришелъ изъ могилы, чтобы спасти мою душу и жизни тѣхъ, кого я въ своей преступной злобѣ готовъ былъ погубить. Я вѣрю въ это, какъ вѣрю въ милосердіе неба и прощеніе грѣшнику, раскаявшемуся въ его грѣхахъ.

↑ Игра словъ. Joung — имя; young — молодой.
↑ Strange — странный.

[1] Игра словъ. Joung — имя; young — молодой.

[2] Strange — странный.

[1]

[2]

Станция Мегби (Диккенс; Чистякова-Вэр)/ПСС 1909 (ДО)

СТАНЦІЯ МЕГБИ 1).

Барбоксъ братья.

I

II.

III.

Барбоксъ-братья и К°.

Слуга на станціи Мегби.

Сигнальный сторожъ.

Машинистъ.

Домъ Общества.

Почтовый вагонъ.

Инженеръ.

СТАНЦІЯ МЕГБИ ¹).