Еще чаще, чѣмъ съ Блаватской, пришлось мнѣ, въ то время, видаться съ г-жей Y. Мы съ ней вдвоемъ побродили по Парижу; отправлялись на засѣданіе сената, гдѣ краснорѣчивый Накэ въ пламенныхъ рѣчахъ «проводилъ» новый законъ о свободѣ развода, бывшій тогда животрепещущей новостью дня. Въ этомъ засѣданіи, среди сонма сенаторовъ французской республики, «ветхій деньми» Викторъ Гюго дремалъ самымъ безцеремоннымъ образомъ, пробуждаясь только отъ черезчуръ громкихъ возгласовъ оратора и глядя равнодушнымъ, ничего не выражавшимъ взглядомъ прямо передъ собою. Этотъ почти безсмысленный взглядъ уже давно всё пережившаго поэта краснорѣчиво говорилъ, что ему нѣтъ никакого дѣла не только до свободы развода, но и вообще до всего житейскаго, что надъ его сѣдой, отмѣченной божественной печатью головою уже вѣетъ крыломъ блѣдный призракъ смерти. Этотъ блѣдный призракъ обнялъ его и освободилъ отъ слишкомъ долгой земной жизни менѣе чѣмъ черезъ годъ послѣ того, предоставивъ Парижу, жадному до зрѣлищъ, неслыханное по своей торжественности и своеобразности зрѣлище, котораго мнѣ привелось быть свидѣтелемъ…
Послѣ долгой, утомившей насъ прогулки забрались мы какъ-то съ г-жею Y. въ прелестный небольшой паркъ Монсо и около часу просидѣли, отдыхая на удобномъ садовомъ диванчикѣ подъ густыми вѣтвями старыхъ каштановъ, скрывавшихъ насъ отъ знойныхъ лучей солнца. Между нами велась очень оживленная и откровенная бесѣда о самыхъ различныхъ предметахъ, и г-жа Y. выказала мнѣ такое участіе, что я былъ глубоко тронутъ. Наконецъ она сказала:
— А чтобы доказать вамъ, что мое расположеніе не слова пустыя, я вамъ повѣдаю такія вещи, о которыхъ конечно и не заикнулась бы постороннему человѣку. Я въ эти дни много о васъ думала — мнѣ кажется, вы черезчуръ увлекаетесь теософическимъ обществомъ и боюсь я, какъ бы эти увлеченія, во всѣхъ отношеніяхъ, не отозвались на васъ вредно и прискорбно.
— Сердечно благодарю васъ за ваше участіе, — сказалъ я, — но, мнѣ кажется, я ужь не такой увлекающійся человѣкъ, какимъ вы меня считаете. Конечно, я очень заинтересованъ теософическимъ обществомъ — иначе быть не можетъ — вѣдь я ужь говорилъ вамъ, что всякія мистическія и оккультныя вещи составляютъ, въ настоящее время, предметъ моихъ занятій. Что же тутъ можетъ быть для меня вреднаго? Или вы боитесь, что, подъ вліяніемъ полковника Олкотта и Могини, я сдѣлаюсь буддистомъ? Относительно этого вы можете быть совершенно спокойны.
— Ахъ нѣтъ, — совсѣмъ не то! — воскликнула г-жа Y., — дѣло не въ чтеніи мистическихъ книгъ и не въ занятіяхъ оккультизмомъ — вы можете иначе увлечься и поставить себя въ крайне рискованное положеніе. Тутъ есть такія вещи, которыя втягиваютъ, отводятъ глаза, а когда человѣкъ очнулся и начинаетъ видѣть ясно — ужь поздно! Вѣдь вы не передадите моихъ словъ Еленѣ?
— Если вы думаете, что передамъ, то пожалуйста ничего мнѣ не говорите.
— Ну такъ слушайте. Что̀ скажете вы о феноменѣ съ медальономъ?
— Вы сами можете отвѣтить на этотъ вопросъ — вы должны были видѣть мое къ нему отношеніе.
— Но видите ли вы мое отношеніе къ нему и вообще ко всему, что производитъ Елена?
— Говоря откровенно — пока еще не вижу.
— Вотъ то-то и есть! Знайте же, что между мною и ею нѣтъ ровно ничего общаго. Я ее люблю, я привыкла любить ее съ дѣтства, и бываютъ минуты, когда мнѣ ее очень жалко — какъ тамъ ни говорите — вѣдь она глубоко несчастная женщина. Ну вотъ, вслѣдствіе этой жалости, мнѣ и приходится иногда на многое закрывать глаза, хотя оно и возмущаетъ меня глубоко. Но я ее люблю, мнѣ ее жаль — и я не могу не быть къ ней снисходительна. Теперь вотъ мы не видѣлись много лѣтъ, она пишетъ, проситъ меня пріѣхать повидаться, у меня нѣтъ средствъ для такой поѣздки, но она высылаетъ мнѣ нужныя для этого деньги — и вотъ я пріѣхала. Я очень рада видѣть ее, быть съ нею, но, несмотря на это, между нами все рознь и рознь, ничего нѣтъ общаго. Она вотъ постоянно заставляетъ меня писать объ ея обществѣ, обо всѣхъ этихъ феноменахъ, — ну что я тутъ подѣлаю?! Что только возможно, я готова для нея сдѣлать, но наконецъ она требуетъ невозможнаго… я многимъ готова для нея пожертвовать, но даже для нея не въ состояніи пожертвовать совѣстью.
— Какъ совѣстью? да развѣ она отъ васъ требуетъ чего-либо подобнаго?
— Вотъ то-то и есть, что требуетъ, давно, ужь много лѣтъ она отъ меня этого требуетъ. Ей, понимаете ли, то, что̀ она требуетъ, кажется пустяками, а для меня, — еслибы я согласилась на ея желаніе — это было бы преступленіемъ… понимаете — преступленіемъ! Она меня понять не можетъ, мы совершенно разно смотримъ на вещи — вѣдь я христіанка, а она… кто она? мы съ вами этого не знаемъ, да можетъ быть и сама она путемъ не знаетъ. Она пристаетъ ко мнѣ такъ, что мнѣ просто некуда отъ нея дѣваться. «Значитъ, говоритъ, ты меня не любишь, если не хочешь для меня даже этого сдѣлать, ну что̀ тебѣ стоитъ?» Понимаете ли, это просто какая-то дѣтская наивность! И, представьте, X. вѣдь за одно съ нею меня мучаетъ…
— «Вотъ, говоритъ, одна только я и люблю Елену, а ты ее не любишь, потому что не хочешь помочь ей». Вѣдь это что жъ такое! X. дѣйствительно не знаетъ границъ своей жалости къ Еленѣ, но развѣ это настоящая любовь? Развѣ можно идти на ложь и преступленіе для того, чтобы доказать свою любовь!? Эта любовь, въ концѣ концовъ, будетъ для нихъ обѣихъ только гибелью — и ничего больше. Вотъ *** (она назвала имя недавно умершаго ихъ родственника, — человѣка довольно извѣстнаго) — онъ былъ большого ума и настоящій, искренній христіанинъ, — умирая, на смертномъ одрѣ, онъ меня умолялъ не поддаваться просьбамъ Елены и объяснить ей, что еслибы ея желаніе исполнилось, еслибы я согласилась сдѣлать то, о чемъ она меня постоянно проситъ, это, прежде всего, ей самой было бы гибелью…
— Да въ чемъ же дѣло? — сказалъ я, — вѣдь вы говорите все намеками.
— Я иначе не могу говорить.
— Но вѣдь изъ вашихъ намековъ я долженъ заключить нѣчто ужасное. Вы говорите: «преступленіе», «погибель»…
— Такъ оно и есть. Поймите сами, о чемъ я говорю — это не трудно. Не заставляйте меня высказаться больше, я сказала совершенно достаточно, чтобы предупредить васъ. Берегитесь — можно запутаться! Елена именно такая женщина — она иногда поступаетъ совершенно наивно, просто глупо; но въ то же время умѣетъ напустить такого дыму… Еслибы знали вы, какихъ людей она запутывала въ свои сѣти!
— Однако, вы сказали такъ много, что лучше прямо договорить.
— Нѣтъ, я ничего не скажу больше! — воскликнула г-жа Y. — Я слишкомъ много сказала, и въ томъ, что̀ я сказала, ужь совсѣмъ мало іі, на которыхъ я не поставила точекъ, сами поставьте — à bon entendeur — salut!
— Такъ значитъ — всѣ эти феномены махатмъ, вся эта дѣятельность, — только обманъ, обманъ и обманъ! — воскликнулъ я.
— Я молчу! — торжественно произнесла г-жа Y. и дѣйствительно не хотѣла больше прибавить ни слова.
Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, изъ Россіи, она мнѣ писала, вспоминая этотъ разговоръ нашъ и письменно повторяя снова все, мною здѣсь сказанное. Письмо это у меня хранится [1].
Вынужденный статьями г-жи Желиховской, которая лучше чѣмъ кто-либо знаетъ, кого я называю буквой Y., говорить о теософическомъ обществѣ и его создательницѣ, я не могу пренебрегать такимъ важнымъ обстоятельствомъ, не могу и не долженъ. Въ цѣпи доказательствъ теософическихъ обмановъ признаніе г-жи Y., не только словесное, но и письменное, является весьма важнымъ звеномъ.
Я былъ глубоко благодаренъ г-жѣ Y. за это признаніе, дѣйствительно произведшее на меня очень сильное впечатлѣніе и заставившее меня еще строже, еще холоднѣе, относиться къ тому, что было передъ моими глазами. Ослабить мой интересъ къ теософическому обществу и къ самой Блаватской это признаніе не могло — вѣдь ужь я самъ былъ насторожѣ, вѣдь я самъ ужь сказалъ себѣ, что во всякомъ случаѣ не всѣ феномены Елены Петровны истинны.
Я весьма склоненъ былъ присоединиться къ мнѣнію г-жи Y., что Блаватская — медіумъ, что большинство ея феноменовъ медіумическаго происхожденія. Я уже имѣлъ случай близко разглядѣть многихъ медіумовъ и отлично зналъ, что каждый изъ нихъ непремѣнно производитъ иногда явленія обманныя, но что это еще нисколько не доказываетъ, что всѣ производимыя имъ явленія — обманны. Вышло что-нибудь необычное само собою — прекрасно, не выходитъ — и вотъ какая-то непреодолимая сила заставляетъ медіума «помочь» явленію, сфокусничать. Я давно уже убѣдился, что таково общее правило не только профессіональныхъ медіумовъ, но и всякихъ. Чудесное — это такая бездна, которая неудержимо втягиваетъ въ себя, и всѣ цвѣты, въ ней растущіе, какъ ядовитые, такъ и безвредные, обладаютъ одинаково опьяняющимъ ароматомъ.
Я ужь и безъ г-жи Y. очень ясно видѣлъ, что не могу найти у Блаватской и въ ея обществѣ того, за чѣмъ первоначально къ ней являлся, но уйти отъ нея пока не было никакой причины — напротивъ, были двѣ весьма серьезныя причины для того, чтобы не только остаться, но и по возможности сблизиться съ нею и съ ея обществомъ. Что касается этой новой теософіи и ея литературы — вѣдь я не зналъ еще ровно ничего, значитъ, нужно было хорошенько познакомиться съ этой литературой, съ этимъ ученіемъ и уяснить себѣ, что̀ въ немъ заключается новаго и что̀ заимствовано изъ источниковъ, уже мнѣ извѣстныхъ.
Меня, напримѣръ, крайне занималъ, вмѣстѣ съ кружкомъ парижскихъ теософовъ, вопросъ о «кармѣ» и о «нирванѣ» въ объясненіи Олкотта, Могини и Блаватской. Да и не одно это. Интереснаго было чрезвычайно много.
Что же касается самой Блаватской, послѣ бесѣды съ г-жей Y., я окончательно далъ себѣ слово — во что бы то ни стало разглядѣть эту женщину.
Хотя въ Европѣ и не было еще настоящаго теософическаго движенія, но оно могло развиться не сегодня—завтра (какъ это и случилось). Теперь вокругъ Блаватской собрано нѣсколько человѣкъ, черезъ годъ — другой за ней пожалуй пойдутъ тысячи, какъ уже пошли въ Америкѣ и въ Индіи. Что же она такое — эта основательница если не новаго, то во всякомъ случаѣ обновленнаго ученія, которое она пропагандируетъ своими феноменами; что̀ въ этихъ феноменахъ истинно и что̀ ложно, и есть ли въ нихъ хоть что-нибудь истинное?
Меня она, по счастью, во всякомъ случаѣ, не собьетъ съ толку, но вѣдь даже въ тогдашнемъ маленькомъ кружкѣ парижскихъ теософовъ я видѣлъ нѣсколько лицъ, искренно увлекающихся, готовыхъ, очертя голову, кинуться въ бездну, куда заглянуть приглашаетъ ихъ Елена Петровна, поднимая руку, звеня своими невидимыми серебряными колокольчиками и продѣлывая свои феномены. Вѣдь если всѣ эти феномены, всѣ какъ есть, — одинъ только обманъ — что̀ же такое эта Елена Петровна? Въ такомъ случаѣ это ужасная и опасная воровка душъ!
И она, очевидно, хочетъ всѣми мѣрами постараться раскинуть свою паутину какъ можно дальше, она мечтаетъ распространить ее и на Россію. Для этого она и проситъ г-жу Y., проситъ уже давно, нѣсколько лѣтъ, помочь ей и совершить преступленіе. Для этого она такъ ухватилась и за меня — конечно, въ подобномъ дѣлѣ, ей нуженъ человѣкъ, который много пишетъ и котораго читаютъ.
Затѣмъ у меня была еще одна мысль, или, вѣрнѣе, еще одно чувство: мнѣ, какъ и г-жѣ Y., было жалко эту Елену Петровну, эту талантливую женщину, у которой, несмотря на все, я ужь подмѣтилъ и почуялъ не совсѣмъ еще погибшую душу. Какъ знать, быть можетъ есть еще возможность, тѣмъ или инымъ способомъ, остановить ее и спасти какъ для нея самой, такъ и для тѣхъ, кого она погубить можетъ своею ложью, своимъ обманомъ. Да и вмѣстѣ со всѣмъ этимъ развѣ сама она не была интереснѣйшимъ феноменомъ, — съ ея умомъ и талантливостью, съ ея смѣшной простотой и наивностью, съ ея фальшью и искренностью? Разглядѣть, изучить такой феноменъ, такой живой «человѣческій документъ» — тянуло. Надо было только знать, что голова не закружится, что ядовитый цвѣтокъ бездны не опьянитъ; — но въ этомъ смыслѣ я за себя не имѣлъ пока основаній бояться.
Примечания
править- ↑ У меня много всякихъ, иной разъ далеко небезъинтересныхъ, писемъ какъ г-жи Y., такъ и другихъ „причастныхъ дѣлу“ лицъ. Но, само собою разумѣется, что письма, неимѣющія отношенія къ теософическому обществу и Блаватской, письма личнаго, интимнаго характера совершенно неприкосновенны въ моемъ портфелѣ. Я не упомянулъ бы даже и о моемъ разговорѣ съ г-жей Y. и о ея письмѣ, еслибы этого настоятельно не требовало возстановленіе „настоящей правды“ о Блаватской и теософическомъ обществѣ, столь жестоко нарушаемой статьями г-жи Желиховской. Къ тому же всякій согласится, что въ словахъ г-жи Y., подтвержденныхъ ею письменно, не только нѣтъ ничего, компрометтантнаго для этой особы, а напротивъ, — они дѣлаютъ честь ея тогдашнему отношенію къ дѣлу.