нѣйшимъ феноменомъ, — съ ея умомъ и талантливостью, съ ея смѣшной простотой и наивностью, съ ея фальшью и искренностью? Разглядѣть, изучить такой феноменъ, такой живой «человѣческій документъ» — тянуло. Надо было только знать, что голова не закружится, что ядовитый цвѣтокъ бездны не опьянитъ; — но въ этомъ смыслѣ я за себя не имѣлъ пока основаній бояться.
нейшим феноменом, — с ее умом и талантливостью, с ее смешной простотой и наивностью, с ее фальшью и искренностью? Разглядеть, изучить такой феномен, такой живой «человеческий документ» — тянуло. Надо было только знать, что голова не закружится, что ядовитый цветок бездны не опьянит; — но в этом смысле я за себя не имел пока оснований бояться.
Мое отношеніе къ феномену съ медальономъ, на который Блаватская возлагала большія надежды, очевидно, возъимѣло не малое дѣйствіе: Елена Петровна объявила, что феноменовъ больше не будетъ, что она чувствуетъ себя слишкомъ больной для значительной затраты жизненной силы, требуемой этими явленіями. Время отъ времени она удостоивала насъ, да и то крайне рѣдко, звуками своего серебрянаго колокольчика. Иной разъ эти звуки доносились какъ-бы издали, раздавались въ концѣ корридора, гдѣ находилась ея комната, — и это было бы довольно интересно, еслибы я не зналъ, что въ корридорѣ находится Ба̀була, что онъ всегда имѣетъ доступъ въ комнату своей госпожи и что онъ преестественнѣйшій плутъ — достаточно было взглянуть на его физіономію, чтобы убѣдиться въ этомъ. Къ тому же г-жи X. и Y. однажды сообщили мнѣ:
— Этотъ Ба̀була презабавный, когда Елена занята и намъ нечего дѣлать, мы призываемъ его къ себѣ и обо всемъ разспрашиваемъ. Онъ уморительно разсказываетъ обо всемъ, что́ творится въ Адіарѣ…
— Вотъ я его и спрашиваю, — продолжала г-жа Y., — видѣлъ ли онъ «махатмъ?», онъ смѣется и говоритъ: «видѣлъ не разъ». Какіе же они? — спрашиваю, а онъ отвѣчаетъ: «хорошіе, говоритъ, кисейные». И опять смѣется.
— Ужасная шельма! — замѣтила г-жа X. — Она его спрашиваетъ: «какіе?», а онъ вдругъ — «кисейные» — да такъ и прыскаетъ!
Мое отношение к феномену с медальоном, на который Блаватская возлагала большие надежды, очевидно, возымело немалое действие: Елена Петровна объявила, что феноменов больше не будет, что она чувствует себя слишком больной для значительной затраты жизненной силы, требуемой этими явлениями. Время от времени она удостаивала нас, да и то крайне редко, звуками своего серебряного колокольчика. Иной раз эти звуки доносились как бы издали, раздавались в конце коридора, где находилась ее комната, — и это было бы довольно интересно, если бы я не знал, что в коридоре находится Ба́була, что он всегда имеет доступ в комнату своей госпожи и что он преестественнейший плут — достаточно было взглянуть на его физиономию, чтобы убедиться в этом. К тому же г-жи X. и Y. однажды сообщили мне:
— Этот Ба́була презабавный, когда Елена занята и нам нечего делать, мы призываем его к себе и обо всем расспрашиваем. Он уморительно рассказывает обо всем, что творится в Адиаре…
— Вот я его и спрашиваю, — продолжала г-жа Y., — видел ли он «махатм?», — он смеется и говорит: «Видел не раз». — «Какие же они?» — спрашиваю, а он отвечает: «Хорошие, говорит, кисейные». И опять смеется.
— Ужасная шельма! — заметила г-жа X. — Она его спрашивает: «Какие?» — а он вдруг — «кисейные» — да так и прыскает!
