Мы застали нашу бедную «madame» совсем распухшей от водянки, почти недвижимой в огромном кресле, окружённую Олкоттом, Могини, Китли, двумя англичанками из Лондона, мистрис и мисс Арундэль, американкой Голлуэй и Гебгардом с женою и сыном. Другие Гебгарды, а также «племянники и племянницы», о которых мне писала Блаватская, куда-то уехали из Эльберфельда.
«Madame», увидя нас, обрадовалась чрезвычайно, оживилась, затормошилась на своём кресле и стала «отводить душу» русским языком, к ясно подмеченному мною неудовольствию окружавших.
Мы находились в большой, прекрасной гостиной. Арка разделяла эту комнату на две части, тяжёлые драпировки были спущены и что находилось там, в другой половине гостиной — я не знал. Когда мы достаточно наговорились, Елена Петровна позвала Рудольфа Гебгарда, молодого человека с весьма хорошими манерами, шепнула ему что-то — и он исчез.
— Я сейчас сделаю вам сюрприз! — сказала она.
Я скоро понял, что сюрприз этот относится к скрытой за драпировкой половине гостиной, так как там началась какая-то возня.
Вдруг занавеси отдёрнулись и освещённые ярким голубоватым светом, сконцентрированным и усиленным рефлекторами, перед нами выросли две поразительные фигуры. В первое мгновение мне представилось, что я вижу живых людей — так ловко было всё придумано. Но это оказались два больших задрапированных портрета махатм Мориа и Кут-Хуми, написанных масляными красками художником Шмихеном, родственником Гебгардов.
Потом, хорошо разглядев эти портреты, я нашёл в них много недостатков в художественном отношении, но живость их была значительна, и глаза двух таинственных незнакомцев глядели прямо на зрителя, губы чуть что не шевелились.
Художник, конечно, никогда не видал оригиналов этих «портретов», Блаватская и Олкотт уверяли всех, что он писал по вдохновению, что его кистью водили они сами и что «сходство поразительно». Как бы ни было — Шмихен изобразил двух молодых красавцев. Махатма Кут-Хуми, одетый во что-то грациозное, отороченное мехом, имел лицо нежное, почти женственное и глядел ласково прелестными светлыми глазами.
Но стоило взглянуть на «хозяина» — и Кут-Хуми, со всей своей нежной красотой, сразу забывался. Огненные чёрные глаза великолепного Мории строго и глубоко впивались в вас и от них нельзя было оторваться. «Хозяин», как и на миниатюрном портрете в медальоне Блаватской, оказывался украшенным белым тюрбаном и в белой одежде. Вся сила рефлекторов была устремлена на это мрачно прекрасное лицо, и белизна тюрбана и одежды довершала яркость и живость впечатления.
Блаватская потребовала для своего «хозяина» ещё больше свету, Рудольф Гебгард и Китли переместили рефлекторы, поправили драпировку портрета, отставили в сторону Кут-Хуми — эффект вышел поразительный. Надо было просто напоминать себе, что это не живой человек. Я не мог оторвать от него глаз.
Больше часу продержали меня Олкотт и Блаватская перед этим портретом. Наконец у меня заболела голова от чрезмерно яркого света, и вообще я почувствовал сильную усталость, — путешествие, две ночи, проведённые почти без сна — всё это действовало. Я сказал г-же А., что не в силах дольше оставаться, и что вообще нам пора вернуться в нашу Victoria и скорее лечь спать. Она сама жаловалась на сильную усталость. Блаватская нас отпустила, взяв слово, что мы вернёмся как можно раньше утром.
По дороге в гостиницу мы только и могли говорить об удивительном портрете «хозяина» и среди мрака он так и стоял передо мною. А стоило закрыть глаза — я видел его ярко, во всех подробностях.
Пройдя в свою комнату я запер дверь на ключ, разделся и заснул.
Вдруг я проснулся или, что во всяком случае вернее, мне приснилось, почудилось, что я проснулся от какого-то тёплого дуновения. Я увидел себя в той же комнате, а передо мной, среди полумрака, возвышалась высокая человеческая фигура в белом. Я почувствовал голос, неведомо каким путём и на каком языке внушавший мне зажечь свечу. Я не боялся нисколько и не изумлялся. Я зажёг свечу, и мне представилось, что на часах моих два часа. Видение не исчезало. Передо мной был живой человек, и этот человек был, конечно, не иной кто как оригинал удивительного портрета, его точное повторение. Он поместился на стуле рядом со мною и говорил мне «на неведомом, но понятном языке» разные интересные для меня вещи. Между прочим он объяснил, что для того, чтобы увидеть его в призрачном теле (en corps astral) я должен был пройти через многие приготовления и что последний урок был дан мне утром, когда я видел с закрытыми глазами пейзажи, мимо которых потом проезжал по дороге в Эльберфельд, что у меня большая и развивающаяся магнетическая сила.
Я спросил, что же должен я с нею делать; но он молча исчез.
Мне казалось, что я кинулся за ним; но дверь была заперта. У меня явилось представление, что я галлюцинирую и схожу с ума. Но вот махатма Мориа опять на своём месте, неподвижный, с устремлённым на меня взглядом, такой, точно такой, каким запечатлелся у меня в мозгу. Голова его покачнулась, он улыбнулся и сказал опять-таки на беззвучном, мысленном языке сновидений: «Будьте уверены, что я не галлюцинация и что ваш рассудок вас не покидает. Блаватская докажет вам завтра перед всеми, что моё посещение было истинно». Он исчез, я взглянул на часы, увидел, что около трёх, затушил свечу и заснул сразу.
Проснулся я в десятом часу и вспомнил всё очень ясно. Дверь была на запоре; по свечке невозможно было определить — зажигалась ли она ночью и долго ли горела, так как по приезде, ещё до отправления к Блаватской, я зажигал её.
В столовой гостиницы я застал г-жу А. за завтраком.
— Спокойно ли вы провели ночь? — спросил я её.
— Не очень, я видела махатму Мориа!
— Неужели? ведь и я тоже его видел!
— Как же вы его видели?
Я проговорился и отступать было поздно. Я рассказал ей мой яркий сон или галлюцинацию, а от неё узнал, что на её мысли о том — следует ли ей стать форменной теософкой и нет ли тут чего-либо «тёмного» — махатма Мориа явился перед нею и сказал: «Очень нам нужно такую козявку!»
— Так именно и сказал: «Козявку», и сказал по-русски! — уверяла меня г-жа А., почему-то особенно радуясь, что махатма назвал её «козявкой». А потом прибавила: Вот пойдём к Блаватской… что-то она скажет? ведь если это был Мориа и нам не почудилось, так она должна знать.
Отправились в дом Гебгарда. Блаватская встретила нас, как мне показалось, с загадочной улыбкой и спросила:
— Ну, как вы провели ночь?
— Очень хорошо, — ответил я. И легкомысленно прибавил: Вам нечего сказать мне?
— Ничего особенного, — проговорила она, — я только знаю, что «хозяин» был у вас с одним из своих «чел».
В этих словах её не было ровно никакой доказательной силы. Ведь она не раз не только словесно, но и письменно объявляла мне, что «хозяин» меня посещает. Однако г-жа А. нашла слова эти удивительными и принялась рассказывать наши видения.
Блаватская не могла скрыть охватившей её радости. Она забыла все свои страдания, глаза её метали искры.
— Ну вот, ну вот, попались-таки, господин скептик и подозритель! — повторяла она. — Что теперь скажете?
— Скажу, что у меня был очень яркий, живой сон или галлюцинация, вызванная моим нервным состоянием, большою усталостью с дороги, после двух бессонных ночей, и сильным впечатлением, произведённым на меня ярко освещённым портретом, на который я глядел больше часу. Если бы это было днём, или вечером до тех пор, пока я заснул, если б я, наконец, не засыпал после того как исчез махатма — я склонен был бы верить в реальность происшедшего со мною. Но ведь это случилось между двумя снами, но ведь он беседовал со мною не голосом, не словами, не на каком-либо известном мне языке и, наконец, он не оставил мне никакого материального доказательства своего посещения, не снял с головы своей тюрбана, как было это с Олкоттом.
Вот три крайне важных обстоятельства, говорящих за то, что это был только сон или субъективный бред.
— Это, наконец, бог знает что такое! — горячилась Елена Петровна, — вы меня с ума сведёте своим неверием. Но ведь он говорил вам интересные вещи!
— Да, говорил именно то, чем я был занят, что находилось у меня в мозгу.
— Однако ведь он сам уверил вас, что он не галлюцинация!?
— Да, но он сказал, что вы при всех докажете мне это.
— А разве я не доказала тем, что я знала о его посещении?
— Я не считаю этого достаточным доказательством.
— Хорошо, я докажу иначе… Пока же… ведь вы не станете отрицать, что видели его и с ним беседовали?!.
— Какую же возможность имею я отрицать то, что с моих слов известно г-же А., а через неё и вам? мне не следовало проговариваться, а теперь уж поздно, сами знаете: слово — не воробей, вылетело, так его назад не заманишь…
Блаватская зазвонила в электрический колокольчик, собрала всех своих теософов и стала с присущей ей раздражающей шумливостью рассказывать о происшедшем великом феномене.
Можно легко себе представить моё положение, когда все эти милостивые государи и милостивые государыни стали поздравлять меня с высочайшей честью, счастьем и славой, которых я удостоился, получив посещение махатмы М.! Я заявил, что весьма склонен считать это явление сном или бредом, следствием моего нервного состояния и усталости. Тогда на меня стали глядеть с негодованием, как на святотатца. Весь день прошёл исключительно в толках о «великом феномене».
Вечером все собрались в хорошенькой «восточной» комнате, все, кроме Олкотта, бывшего во втором этаже. Вдруг Блаватская (её перенесли сюда в кресле) объявила:
— Хозяин сейчас был наверху, он прошёл мимо Олкотта и положил ему что-то в карман. Китли, ступайте наверх и приведите полковника!
Полковник явился.
— Видели вы сейчас Master’а? — спросила «madame».
Глаз «старого кота» сорвался с места и так и забегал.
— Я почувствовал его присутствие и его прикосновение, — ответил он.
— С какой стороны?
— С правой.
— Покажите всё, что у вас в правом кармане. Вынимайте!
Олкотт начал послушно и медленно, методически исполнять приказание.
Вынул маленький ключик, потом пуговку, потом спичечницу, зубочистку и, наконец, маленькую сложенную бумажку.
— Это что ж такое? — воскликнула Блаватская.
— Не знаю, у меня бумажки не было! — самым невинным, изумлённым тоном сказал «старый кот».
Блаватская схватила бумажку и торжественно объявила:
— The letter of the Master!.. так и есть! письмо «хозяина»!
Развернула, прочла. На бумажке, «несомненным» почерком махатмы Мориа, было по-английски начертано: «Конечно я был там; но кто может открыть глаза нежелающему видеть. М.»
Все по очереди, с трепетным благоговением брали бумажку, прочитывали написанное на ней и завистливо обращали ко мне взоры. Увы, я действительно возбуждал во всех этих людях невольную, непреоборимую зависть. Помилуйте! — стоило мне явиться — и вот сразу же я не только удостоен посещением самого «хозяина», строгого, недоступного, имени которого даже нельзя произносить, но он и снова, из-за того что я выражаю «легкомысленное неверие», беспокоит себя, делает второй раз в сутки своё «астральное» путешествие из глубины Тибета в торговый немецкий город Эльберфельд, пишет глубокомысленную, весьма ловкую по своей неопределённости и двусмысленности записку и кладет её рядом с пуговкой и зубочисткой в карман Олкотта!
Олкотт глядел на меня таким идиотом, Блаватская глядела на меня так невинно и в то же время так торжественно, что я совсем растерялся. К тому же ведь сон мой или бред — был так ярок!
«Верить» я не мог, но весь чад этой одуряющей обстановки, при моём нервном и болезненном состоянии, уж на меня подействовал, я уж начинал угорать и спрашивал себя: «А вдруг я действительно его видел? вдруг это действительно его записка?» К тому же ведь тут была она, эта старая, больная, мужественно страдавшая от глубоких недугов женщина глядевшая прямо в глаза смерти, и глядевшая прямо в глаза мне, как глядит человек с самой чистой совестью, сознающий свою полную невинность и не боящийся никаких упрёков.
От этой ужасной и несчастной женщины исходило положительно какое-то магическое обаяние, которого не передашь словами и которое испытывали на себе столь многие, самые спокойные, здоровые и рассудительные люди. Я был так уверен в себе, — а вот она меня поколебала.
— Скажите, — спрашивала она, впиваясь в меня своими мутно блестевшими глазами, — можете ли вы пойти под присягу, что у вас был бред и что эта записка не написана «хозяином?»
— Не знаю! — ответил я. — Завтра утром я приду проститься с вами. Мне надо домой, я завтра уеду.