Вынулъ маленькій ключикъ, потомъ пуговку, потомъ спичечницу, зубочистку и, наконецъ, маленькую сложенную бумажку.
— Это что жъ такое? — воскликнула Блаватская.
— Не знаю, у меня бумажки не было! — самымъ невиннымъ, изумленнымъ тономъ сказалъ «старый котъ».
Блаватская схватила бумажку и торжественно объявила:
— The letter of the Master!.. такъ и есть! письмо «хозяина!»
Развернула, прочла. На бумажкѣ, «несомнѣннымъ» почеркомъ махатмы Моріа, было по-англійски начертано: «конечно я былъ тамъ; но кто можетъ открыть глаза нежелающему видѣть. М.»
Всѣ по очереди, съ трепетнымъ благоговѣніемъ брали бумажку, прочитывали написанное на ней и завистливо обращали ко мнѣ взоры. Увы, я дѣйствительно возбуждалъ во всѣхъ этихъ людяхъ невольную, непреоборимую зависть. Помилуйте! — стоило мнѣ явиться — и вотъ сразу же я не только удостоенъ посѣщеніемъ самого «хозяина», строгаго, недоступнаго, имени котораго даже нельзя произносить, но онъ и снова, изъ-за того, что я выражаю «легкомысленное невѣріе», безпокоитъ себя, дѣлаетъ второй разъ въ сутки свое «астральное» путешествіе изъ глубины Тибета въ торговый нѣмецкій городъ Эльберфельдъ, пишетъ глубокомысленную, весьма ловкую по своей неопредѣленности и двусмысленности записку и кладетъ ее, рядомъ съ пуговкой и зубочисткой, въ карманъ Олкотта!
Олкоттъ глядѣлъ на меня такимъ идіотомъ, Блаватская глядѣла на меня такъ невинно и въ то же время такъ торжественно, что я совсѣмъ растерялся. Къ тому же вѣдь сонъ мой или бредъ — былъ такъ ярокъ!
«Вѣрить» я не могъ, но весь чадъ этой одуряющей обстановки, при моемъ нервномъ и болѣзненномъ состояніи, ужь на меня подѣйствовалъ, я ужь начиналъ угорать и спрашивалъ себя: «а вдругъ я дѣйствительно его видѣлъ? вдругъ это дѣйствительно его записка?» Къ тому же вѣдь тутъ была она, эта старая, больная, мужественно страдавшая отъ глубокихъ недуговъ жен-
Вынул маленький ключик, потом пуговку, потом спичечницу, зубочистку и, наконец, маленькую сложенную бумажку.
— Это что ж такое? — воскликнула Блаватская.
— Не знаю, у меня бумажки не было! — самым невинным, изумленным тоном сказал «старый кот».
Блаватская схватила бумажку и торжественно объявила:
— The letter of the Master!.. так и есть! письмо «хозяина»!
Развернула, прочла. На бумажке, «несомненным» почерком махатмы Мориа, было по-английски начертано: «Конечно я был там; но кто может открыть глаза нежелающему видеть. М.»
Все по очереди, с трепетным благоговением брали бумажку, прочитывали написанное на ней и завистливо обращали ко мне взоры. Увы, я действительно возбуждал во всех этих людях невольную, непреоборимую зависть. Помилуйте! — стоило мне явиться — и вот сразу же я не только удостоен посещением самого «хозяина», строгого, недоступного, имени которого даже нельзя произносить, но он и снова, из-за того что я выражаю «легкомысленное неверие», беспокоит себя, делает второй раз в сутки свое «астральное» путешествие из глубины Тибета в торговый немецкий город Эльберфельд, пишет глубокомысленную, весьма ловкую по своей неопределенности и двусмысленности записку и кладет ее рядом с пуговкой и зубочисткой в карман Олкотта!
Олкотт глядел на меня таким идиотом, Блаватская глядела на меня так невинно и в то же время так торжественно, что я совсем растерялся. К тому же ведь сон мой или бред — был так ярок!
«Верить» я не мог, но весь чад этой одуряющей обстановки, при моем нервном и болезненном состоянии, уж на меня подействовал, я уж начинал угорать и спрашивал себя: «А вдруг я действительно его видел? вдруг это действительно его записка?» К тому же ведь тут была она, эта старая, больная, мужественно страдавшая от глубоких недугов жен-
