Секретарь, стоя за стуломъ Борноволокова, глядѣлъ черезъ его плечо въ бумагу и продолжалъ диктовать: «Подлецъ Термосесовъ непостижимымъ и геніальнымъ образомъ досталъ мое собственноручное письмо къ вамъ, въ которомъ я, по неосторожности своей, написалъ то самое, что̀ вы на этомъ листкѣ читаете выше, хотя это теперь написано рукой того же негодяя Термосесова».
— Довольно?
— Нѣтъ-съ, еще надо набавить. Извольте писать: «Ка̀къ онъ взялъ письмо, собственноручно мною отданное на почту, я этого не могу разгадать, но зато это же самое можетъ вамъ свидѣтельствовать объ отважности и предпріимчивости этого мерзавца, поставившаго себѣ задачей не отступать отъ меня и мучить меня, пока вы его не устроите на хорошее жалованье. Заклинаю васъ общимъ нашимъ благополучіемъ сдѣлать для него даже то, чего невозможно, ибо иначе онъ клянется открыть все, что̀ мы дѣлали въ глупую пору нашего революціонерства».
— Нельзя ли послѣднія слова измѣнить въ редакціи?
— Нѣтъ-съ; я какъ Пилатъ: еже писахъ — писахъ.
Борноволоковъ дописалъ свое униженіе и отбросилъ листъ.
— Теперь вотъ эту бумагу о духовенствѣ и о вредныхъ движеніяхъ въ обществѣ просто подпишите.
Борноволоковъ взялъ въ руки перо и началъ еще разъ просматривать эту бумагу, раздумался и спросилъ:
— Что̀ они вамъ сдѣлали, эти люди, Туберозовъ и Тугановъ?
— Ровно ничего.
— Можетъ-быть, они прекрасные люди…
— Очень можетъ быть.
— Ну, такъ за что̀ же вы на нихъ клевещете? Вѣдь, это, конечно, клевета?
— Не все, а есть немножко и клеветы!
— За что̀ же это?
— Что̀ же дѣлать: мнѣ надо способности свои показать. За васъ, чистокровныхъ, вѣдь, дядья да тетушки хлопочутъ, а мы, парвенюшки, сами о себѣ печемся.
Борноволоковъ вздохнулъ и съ омерзѣніемъ подписалъ бумагу, на которой Термосесовъ строилъ его позоръ, Савеліеву гибель и собственное благополучіе.
Термосесовъ принялъ подписанную ябеду и, складывая бумагу, заговорилъ:
— Ну, а теперь третье дѣло сдѣлаемъ, и тогда шляпу надѣнемъ и простимся. Я заготовилъ векселекъ на восемьсотъ рублей и двѣсти прошу наличностью.
Борноволоковъ молчалъ и глядѣлъ на Термосесова, опершись на столъ локтями.
— Что̀ же, въ молчанку, что ли, будемъ играть?
— Нѣтъ; я только смотрю на васъ и любуюсь.
— Любуйтесь, таковъ, какого жизнь устроила, и подпишите векселекъ и пожалуйте деньги.
— За что̀ же, господинъ Термосесовъ? За что̀?
— Какъ за что̀? за прежнія тайныя удовольствія въ тиши ночей во святой Москвѣ, въ грѣховномъ Петербургѣ; за бесѣды, за планы, за списки, за всѣ, за всѣ забавы, которыхъ слѣдъ я сохранилъ и въ карманѣ, и въ памяти, и могу вамъ всю вашу карьеру испортить.
Борноволоковъ подписалъ вексель и выкинулъ деньги.
— Благодарю-съ, — отвѣтилъ Термосесовъ, пряча вексель и деньги: — очень радъ, что вы не торговались.
— А то бы что̀ еще было?
— А то бы я вдвое съ васъ спросилъ.
Термосесовъ, забравъ всѣ свои вымогательства, сталъ искать фуражку.
— Я буду спать въ тарантасѣ, — сказалъ онъ: — а то тутъ вдвоемъ намъ душно.
— Да, это прекрасно, но вы же, надѣюсь, теперь отдадите мнѣ мое собственное письмо?
— Гм! ну, нѣтъ, не надѣйтесь: этого въ уговорѣ не было.
— Но на что̀ же оно вамъ?
— Да этого въ договорѣ не было!
И Термосесовъ разсмѣялся.
— Хотите, я вамъ еще денегъ дамъ?
— Нѣтъ-съ, я не жаденъ-съ, съ меня довольно.
— Фу, какая вы…
— Скотина, что ли? Ничего, ничего, безъ церемоній, я не слушаю и бай-бай иду.
— Такъ выслушайте же, по крайней мѣрѣ, вотъ что: гдѣ брильянты, которые пропали у Бизюкиной?
— А я почему это долженъ знать?
— Вы… вы были съ ней гдѣ-то… въ бесѣдкѣ, что ли?
— Что же такое, что былъ? Тамъ и другіе тоже были: учителишка и дьяконъ.
— Да; ну, такъ скажите, по крайней мѣрѣ, не въ моихъ ли вещахъ гдѣ-нибудь эти брильянты спрятаны?
— А я почему могу это знать?
— Господи! этотъ человѣкъ меня съ ума сведетъ! — воскликнулъ Борноволоковъ, заметавшись.
— А вы вотъ что… — прошепталъ, сжавъ его руку, Термосесовъ: — вы не вздумайте-ка расписывать объ этомъ своимъ кузинамъ, а то… здѣсь письма, вѣдь, не одинъ я читаю.