СКРОМНАЯ ДОЛЯ.
правитьЖили-были на бѣломъ свѣтѣ или, попросту говоря, въ одномъ далекомъ отъ столицъ губернскомъ городѣ, два добрые и смирные человѣка, отецъ и сынъ, Иванъ Петровичъ и Петръ Иванычъ; пожили они, сколько надо было имъ пожить, и обоихъ теперь нѣтъ: оба лежать и тлѣютъ (а можетъ-быть, и истлѣли ужъ) на мирномъ погостѣ. Память о нихъ схоронилась вмѣстѣ съ ними, и, конечно, безвѣстными остались бы для всѣхъ тихая жизнь и тихая смерть ихъ, если бъ не было на свѣтѣ людей, которыхъ нигдѣ не спрашиваютъ и которымъ до всего дѣло. Люди эти подмѣчаютъ каждое явленіе жизни, какъ бы ни было оно, повидимому, мелко и незначительно, и доводятъ о немъ до всеобщаго свѣдѣнія. Такихъ людей называютъ по большей части досужими разсказчиками. Не будь этого, никто никогда не услыхалъ бы ни объ Иванѣ Петровичѣ, ни о Петрѣ Иванычѣ, ни о скромной долѣ, которую дала имъ судьба и которою оба были такъ довольны. Выиграетъ ли что-нибудь читатель, узнавъ простыя событія, описанныя мною? Произведетъ ли на него предлагаемый разсказъ такое сначала какъ будто миротворное, а потомъ очень грустное дѣйствіе, какое произвела когда-то на самого повѣствователя жизнь, давшая содержаніе разсказу?.. Я могу только желать этого.
Въ то время, какъ мнѣ довелось познакомиться съ Иваномъ Петровичемъ и Петромъ Иванычемъ, отцу было ужъ за пятьдесятъ лѣтъ, а сыну за двадцать три-четыре года.
Иванъ Петровичъ былъ старичокъ очень добрый, смотрѣлъ козанкомъ, не толстый и не худой, а такъ себѣ середка на половинѣ. Росту онъ былъ невысокаго; голова у него была небольшая, съ лысинкой, которую, впрочемъ, до половины скрывали зачесанные сзади сѣроватые волосы, лицо доброе, привлекательное, впрочемъ, съ чертами самыми обыкновенными. Ходилъ Иванъ Петровичъ твердо и ровно, почти не махая руками; одѣвался не то чтобы плохо, не то чтобы щегольски. Да и къ чему, скажите, щегольство старику? Другое дѣло — сынъ; ему кстати: человѣкъ молодой.
И точно, сынъ Ивана Петровича отличался и тщательностью и чистотою своего костюма. На немъ былъ всегда очень опрятный фракъ, непротертый галстукъ (какъ это бывало у самого Ивана Петровича), черный саржевый жилетъ, застегнутый до верху, и весьма приличные брюки и сапоги. Петръ Иванычъ былъ цѣлою головою выше отца, сложенъ яеслишкомъ красиво и старообразъ. Взглянувъ на его изжелта-смугловатое лицо, на которомъ было нѣсколько довольно глубокихъ морщинъ около висковъ и надъ бровями, всякій бы сказалъ, что Петру Иванычу за тридцать лѣтъ. Лицомъ онъ былъ нехорошъ: сѣрые глаза не имѣли почти никакого выраженія: носъ походилъ нѣсколько на сапожную колодку; ротъ широкій. Когда Петръ Иванычъ улыбался, всѣ мускулы его лица приходили въ странно тревожное движеніе; даже уши двигались. Густые и очень жесткіе волосы Петръ Иванычъ причесывалъ по возможности гладко. Я говорю по возможности, потому что на самомъ темени всегда оставалась неприглаженною довольно большая прядь, отличавшаяся неугомонностью. Петръ Иванычъ былъ, повидимому, очень недоволенъ непокорностью своихъ волосъ и часто, поплевавъ на пальцы правой руки, старался примазать ими упрямую прядь; она прилегала только на весьма короткое время. Разумѣется, не было ничего легче, какъ избавиться отъ этого неудобства: стоило обстричься поглаже. Но Петръ Иванычъ, не любя крайностей, находилъ одинаково неприличнымъ и отращать длинную гриву, и выстригаться по-солдатски, наголо. Безъ височковъ, зачесанныхъ изъ-за ушей къ глазамъ, онъ никакъ бы не могъ обойтись. Плечи Петра Иваныча выдавались впередъ, а грудь вдавалась нѣсколько назадъ, и это, вмѣстѣ съ худобой, сообщало всей его нестройной фигурѣ чахлый и болѣзненный видъ. У Петра Иваныча была чрезвычайно странная походка: онъ ступалъ тяжело, всей подошвой ноги разомъ, при чемъ длинныя руки его болтались какъ будто прицѣпленныя къ плечамъ на крючкахъ; никогда не шелъ онъ по прямой линіи, а норовилъ всегда немножко наискось, словно боялся задѣть кого или сшибить съ ногъ.
Отецъ и сынъ жили въ полномъ ладу. Оба они помѣщались въ одной части своего маленькаго домика, отдавая другую внаймы. Житье-бытье ихъ было крайне просто и тихо. Вся прислуга заключалась въ пожилой бабѣ Матренѣ, которая нанималась у Ивана Петровича съ незапамятныхъ временъ и привыкла къ дому, какъ кошка. Безъ малѣйшихъ жалобъ на трудность своихъ многостороннихъ обязанностей исполняла она всѣ работы по домашнему хозяйству: и дрова рубитъ, и кушанье готовитъ, и полъ мететъ, и платье чиститъ, и за водой съ ведрами ходитъ, а колодецъ-то — не ближній свѣтъ, на самомъ концѣ улицы. Работящая была баба и ловкая, и все у нея подъ руками спорилось. Въ субботу, бывало, успѣетъ и полы въ комнатахъ выскоблить и вымыть, и бѣлье постирать; да еще и дворъ-то, глядишь, вымела. Когда только успѣетъ! Просто кладъ, не женщина. Будь у Ивана Петровича лошадь — кажется, и кучера бы нанимать не нужно: Матрена и кучеръ была бы лихой.
Помѣщеніе Ивана Петровича и Петра Иваныча состояло всего изъ двухъ комнатъ. Комнаты были не очень большія; да для двоихъ куда же больше? Первая комната, въ которую былъ ходъ изъ сѣней черезъ крошечную прихожую, состояла въ должности пріемной, гостиной, залы, кабинета — какъ хотите, назовите. Она выходила окнами на улицу и украшалась неширокимъ диваномъ съ прямой спинкой, круглымъ столомъ передъ нимъ да нѣсколькими стульями. Въ простѣнкѣ висѣло узкое, не очень-то льстивое зеркало. Слѣдующая комната служила спальней и отцу и сыну. Двѣ кровати, два сундука, бѣлый шпапчикъ съ посудой, два-три жиденькіе стула, въ углу кивотъ съ образами и лампадкой — вотъ и все, что было въ этой спальнѣ. Стѣны какъ первой, такъ и второй комнаты были изукрашены множествомъ картинокъ, большею частью модныхъ изъ старыхъ журналовъ, въ рамкахъ и за стекломъ. Если упомянуть еще о трехъ-четырехъ горшкахъ съ цвѣтами, стоявшихъ на окнахъ, то жилье Ивана Петровича и его сына будетъ описано въ совершенной подробности.
Иванъ Петровичъ ужъ много лѣтъ состоялъ на службѣ въ одномъ изъ присутственныхъ мѣстъ города; онъ занималъ весьма незначительную и нехитрую должность, заключавшуюся въ нумеровкѣ, записываніи въ книгу и запечатаніи казенныхъ бумагъ. Петръ Иванычъ былъ канцелярскимъ чиновникомъ въ томъ же присутственномъ мѣстѣ.
Недвижимая собственность (я разумѣю домикъ, въ которомъ жили отецъ съ сыномъ) была нажита не самимъ Иваномъ Петровичемъ, а принесена ему въ приданое Катериной Степановной, недурною и доброю дѣвушкой, которая соединила судьбу свою съ судьбою Ивана Петровича, когда ему было лѣтъ тридцать отъ роду. Единственнымъ плодомъ этого союза былъ Петръ Иванычъ.
Катерина Степановна была здоровья хлипкаго вообще, а тутъ, вскорѣ послѣ рожденія сына, какъ-то разъ не побереглась, вышла налегкѣ въ холодное и вѣтреное осеннее утро на дворъ покупать лукъ и простудилась. Съ этого времени Катерина Степановна стала все болѣе и болѣе хилѣть и недомогать; потомъ еще не побереглась раза два — ноги себѣ застудила, да и совсѣмъ ужъ слегла въ постель. Иванъ Петровичъ попробовалъ сначала надъ недугомъ жены силу домашнихъ средствъ, какъ-то: мяты, липоваго цвѣта, бузины, горчицы и тому подобныхъ лѣкарственныхъ вещей. Эти вещи въ отношеніи къ Катеринѣ Степановпѣ оказались вовсе не лѣкарственными, и Иванъ Петровичъ вздумалъ обратиться къ одной весьма свѣдущей женщинѣ, жившей поблизости: помоги, матушка, чѣмъ знаешь! Свѣдущая женщина обѣщала непремѣнно помочь какимъ-то настоемъ, полезнымъ во всѣхъ возможныхъ болѣзняхъ, но не помогла: и всеисцѣляющій, многоиспытанный настой не произвелъ никакого утѣшительнаго дѣйствія на супругу Ивана Петровича. Въ одинъ годъ Катерина Степановна хизнула такъ, что узнать ее было невозможно; куда и миловидность ея дѣлась! «Авось лѣкарь поможетъ! — подумалъ Иванъ Петровичъ: — на то онъ лѣкарь». Сходилъ къ лѣкарю и попросилъ его навѣстить больную. Лѣкарь обѣщалъ пріѣхать, да, видно, за недосугомъ, а можетъ, и просто позабылъ, такъ и не пріѣзжалъ. Иванъ Петровичъ черезъ недѣлю въ другой разъ сходилъ къ нему, опять попросилъ заѣхать; лѣкарь опять обѣщалъ. Ждетъ-пождетъ Иванъ Петровичъ; еще недѣля истекаетъ, а лѣкаря все нѣтъ. «Ужъ къ другому не сходить ли?» — началъ подумывать Иванъ Петровичъ. Вотъ и собрался-было совсѣмъ къ другому доктору, къ нѣмцу, авось тотъ добрѣе будетъ и памятливѣе; но прежній лѣкарь, видно, вспомнилъ, какъ разъ подкатился на парѣ рыжаковъ въ воротамъ Ивана Петровича. А той порой Катерина Степановна была ужъ больно-больно плоха; чуть душа въ тѣлѣ держалась. Лѣкарь вошелъ, посмотрѣлъ на больную, руку ей пощупалъ, темя пощупалъ, покрутилъ головой и спросилъ бумажки на рецептъ. Подали ему бумажку; ужъ сидѣлъ онъ, сидѣлъ надъ ней, оторветъ клочокъ отъ листка, пожуетъ-пожуетъ и выкинетъ. Наконецъ прописалъ какой-то рыжей дряни. «Нѣтъ, ужъ видно на то воля Божія!» — говорилъ себѣ огорченный Иванъ Петровичъ, когда увидалъ, что и докторская микстура нисколько не улучшаетъ состоянія Катерины Степановны.
И точно, Катерина Степановна скоро скончалась, тихохонько, хорошохонько, словно уснула. Иванъ Петровичъ остался горькимъ вдовцомъ, а малый Петруша (ему тогда было всего три годочка) — сирымъ сиротой.
Плохо бываетъ жить ребенку безъ матери; но Иванъ Петровичъ былъ отецъ добрый, заботливый и, насколько могъ, старался замѣнить своими заботами о Петрушѣ материнскія заботы. И любилъ же Петруша отца! Не играетъ, бывало, не ѣстъ, сидитъ себѣ въ уголочкѣ, если Иванъ Петровичъ у должности, или гдѣ-нибудь по дѣлу (въ гостяхъ Иванъ Петровичъ никогда не бывалъ). А какъ только заслышитъ Петруша, что калитка стукнула, мигомъ на крыльцо! Когда Иванъ Петровичъ обѣдалъ или пилъ чай, сынишка всегда помѣщался у него на колѣняхъ; оба и ѣли и пили съ одной тарелки, изъ одной чашки.
Но Петруша быстро вырасталъ; Ивану Петровичу становилось тяжело держать его на колѣняхъ; пришлось сажать ребенка на особый стулъ, давать ему особый приборъ за столомъ и особую чашку чая. А тамъ скоро и грамотѣ пора учить. Иванъ Петровичъ, занимавшій при жизни жены всѣ четыре комнатки своего домика, по смерти ея нашелъ такое помѣщеніе слишкомъ широкимъ для себя и своего единственнаго дѣтища, и потому отдалъ двѣ лишнія комнаты внаймы. Въ ту пору, какъ ему показалось нужнымъ начать учить сына азбукѣ, постояльцемъ его былъ дьячокъ ближайшей церкви. Вотъ и учителя нечего далеко искать! За полтину мѣди въ мѣсяцъ дьячокъ согласился учить Петрушу чтенію гражданской и церковной печати. Начало ученія не произвело никакого измѣненія въ ребенкѣ. Сидѣть за книгой было ему вовсе не въ тягость, какъ бываетъ другимъ дѣтямъ, привыкшимъ бѣгать и играть. Петруша и такъ всегда сидѣлъ, и рѣдко-рѣдко, бывало, позабавится бѣготней съ сѣрымъ котомъ, котораго очень любилъ. Иванъ Петровичъ называлъ обыкновенно сынишку своего сиднемъ. Петруша питалъ особенную любовь къ картинкамъ и пестрымъ бумажкамъ и часто просиживалъ цѣлые дни, копаясь въ кучѣ своихъ жалконькихъ картинокъ и узорныхъ лоскутковъ: то раскладывалъ ихъ въ различныхъ положеніяхъ на столѣ, то приклеивалъ слюнями къ стекламъ окна. Иныхъ игрушекъ у него никогда не было. Утомившись перетираньемъ своего богатства, Петруша подзывалъ къ себѣ сѣраго кота, сажалъ его на колѣни и начиналъ гладить, разговаривая съ нимъ, какъ съ человѣкомъ. Только изрѣдка позволялъ онъ себѣ подшутить надъ своимъ любимцемъ: навязать ему на хвостъ бумажку, или закутать чѣмъ-нибудь голову.
Получивъ достаточныя свѣдѣнія въ россійской грамотѣ и достигнувъ десятилѣтняго возраста, мальчикъ былъ помѣщенъ Иваномъ Петровичемъ въ уѣздное училище. Тутъ только въ первый разъ вошелъ Петруша въ сношеніе съ дѣтьми одного съ нимъ возраста, до этой поры онъ не зналъ никакого товарищества и какъ-то странно дичился дѣтей, тогда какъ со старшими былъ довольно развязенъ. И въ училищѣ онъ ни разу не заговаривалъ самъ со своими соучениками и почему-то старался всегда быть какъ можно дальше отъ ихъ шумнаго общества. За это товарищи сильно его не взлюбили. Само собою разумѣется, что прямымъ слѣдствіемъ этой нелюбви были безчисленныя шутки и обиды, сыпавшіяся отвсюду на смиреннаго Петрушу, который не умѣлъ защищаться и отвѣчать на кулакъ кулакомъ.
Товарищи умѣли даже не разъ выставить его виноватымъ въ своихъ шалостяхъ. Петруша не разинетъ, бывало, и рта для оправданія, стоитъ, понуривъ голову. Такъ съ перваго же взгляда и видно, что виноватъ. Какъ же виноватаго не наказать? Сегодня безъ обѣда оставили, не пустили изъ школы домой, завтра въ карцеръ заперли, а тамъ, смотришь, какъ не пронялся да въ третій разъ виноватъ, приходится рубашонку засучить да посѣчь. Не понравилось Петрушѣ въ училищѣ и захотѣлось поскорѣе выбраться оттуда; склонности особенной къ ученью и желанія просвѣтить умъ свой науками онъ не имѣлъ; къ тому жъ и способностями былъ тугонекъ: только и бралъ усидчивостью да долбежкой. Петруша былъ вообще очень откровененъ съ отцомъ, но, удерживаемый какимъ-то стыдомъ, не говорилъ ему ни полслова объ обидахъ, чинимыхъ ему товарищами, и о крайнемъ нежеланіи своемъ продолжать ежедневное хожденіе въ школу. Иванъ Петровичъ самъ ужъ замѣтилъ, что дитя его каждый разъ идетъ въ училище съ большою неохотой, а часто старается и вовсе уклониться отъ этой необходимости. Не разъ Петруша, чувствуя себя совершенно здоровымъ, жаловался отцу на какую-нибудь болѣзнь, которая будто бы мѣшала ему отправляться на урокъ: то животъ вдругъ заболитъ, то голову разламываетъ, только и остается, что въ постель залечь. Какая ужъ тутъ школа? Случалось даже, что Петруша нарочно порѣжетъ себѣ ножомъ руку — писать нельзя, сиди дома! «Отлыниваетъ парень отъ ученья, — началъ думать Иванъ Петровичъ: — нейдетъ оно ему въ тукъ. Былъ здоровенькій мальчишка, а теперь такимъ хилымъ смотритъ». И точно, Петруша замѣтно похудѣлъ. Этой худобѣ много способствовалъ, конечно, и очень быстрый ростъ его: мальчику было всего двѣнадцать лѣтъ, а съ виду онъ казался по крайней мѣрѣ пятнадцатилѣтнимъ. Иванъ Петровичъ, разсуждая, что не для чего неволить сына къ ученью и что достаточно его познаній для домашняго обихода, рѣшился взять Петрушу изъ училища, и взялъ. На другой же день испросилъ онъ у своего начальника позволенія брать съ собою сына въ присутственное мѣсто, гдѣ самъ состоялъ у должности: пускай-де мальчикъ привыкаетъ къ службѣ, а тамъ, какъ откроется вакансія, начальство, вѣрно, не откажетъ, за долговременное и безпорочное служеніе отца, и сыну дать мѣстечко. Такъ и случилось, какъ думалъ Иванъ Петровичъ.
Не прошло и года послѣ выхода Петруши изъ училища, какъ одинъ изъ писцовъ захворалъ, а потомъ и умеръ. Мѣсто умершаго осталось свободнымъ и, по просьбѣ Ивана Петровича, сына его зачислили на службу, съ званіемъ копіиста, и назначили ему небольшое жалованье. Присутственное мѣсто не то, что школа; тутъ Петрушѣ не привелось испытать ни обидъ ни гоненій отъ товарищей. Правда, началъ-было подтрунивать надъ нимъ одинъ писецъ, Головастиковъ Матвѣй, малый безпокойнаго характера, но, видя совершенное равнодушіе къ его шуточкамъ со стороны Петруши, скоро отсталъ отъ него.
Еще и къ ранней обѣднѣ не благовѣстили, а отецъ и сынъ ужъ на ногахъ, оба въ ситцевыхъ подержаныхъ халатикахъ. Петръ Иванычъ отправляется черезъ сѣнцы къ уютной кухонкѣ, отворяетъ туда дверь и произноситъ:
— Матренушка, поставь-ка самоварчикъ!
— Поставила, родной, — отвѣчаетъ Матрена, принявшаяся грѣть самоваръ, какъ только заслышала движеніе въ комнатахъ.
И Иванъ Петровичъ и Петръ Иванычъ страстные охотники до чая и пропускаютъ его въ желудокъ чашекъ по пяти и по шести заразъ.
Петръ Иванычъ любитъ самъ заняться разливаньемъ душистаго напитка и неутомимо исполняетъ эту работу. Впрочемъ, ужъ характеръ у него такой заботливый, что онъ ни до чего не допускаетъ отца. Вотъ, напримѣръ, Иванъ Петровичъ допиваетъ послѣднюю чашку, а Петръ Иванычъ вышелъ наскоро изъ-за стола, прочистилъ гвоздемъ коротенькую трубочку отца, продулъ ее и накладываетъ въ нее табакъ изъ кисета. У Петра Иваныча можно на лицѣ прочесть, какъ пріятно ему это занятіе; набиваетъ трубку, не торопясь, ни соринки табаку не просыплетъ. Потомъ и огня самъ добудетъ. Иванъ Петровичъ знай себѣ сидитъ и ждетъ своей первой утренней трубки.
Самъ же Петръ Иванычъ вовсе не куритъ: грудь слаба.
— А что, Петруша, — говоритъ Иванъ Петровичъ, докуривъ трубку: — не сходить ли мнѣ нынче самому на базаръ?
— Ну, ужъ нѣтъ, тятенька, извините! — отвѣчаетъ Петръ Иванычъ. — Я-то на что же? Да у васъ и ноги старыя, устанете. Не на задахъ у насъ базаръ-то.
Иванъ Петровичъ и самъ зналъ, что встрѣтитъ такое противорѣчіе своимъ словамъ, и, произнося ихъ, не питалъ ни малѣйшаго желанія итти на рынокъ. Петръ Иванычъ съ своей стороны тоже зналъ, что отецъ такъ только все это говоритъ и на базаръ отправляться вовсе не хочетъ, однако не оставилъ безъ отвѣта Ивана Петровича. Вѣдь надо же о чемъ-нибудь словечко перекинуть! И не то, чтобы Петръ Иванычъ ноги отцовскія берегъ, — ноги у него крѣпкія, и не до базара дойдутъ, — а такъ ужъ привыкъ онъ самъ закупки дѣлать, и дѣлать ихъ было ему величайшимъ наслажденіемъ: хлѣбомъ не корми Петра Иваныча, только на базаръ дай сходить.
Петръ Иванычъ надѣлъ шинель и вышелъ изъ комнаты.
— Матренушка, возьми-ка кулечекъ!
— Сейчасъ, родной.
На дворѣ ждетъ ужъ Петра Иваныча заслуженная вѣрная шавка, кличкою Шарикъ.
Знаетъ она, что Петръ Иванычъ вынесетъ ей кусочекъ хлѣба. Только вышелъ Петръ Иванычъ, Шарикъ ужъ у него въ ногахъ — и визжитъ, и кубаремъ катается, и трется, и весь хвостъ отбилъ, махая.
— Что, мошенникъ? что? Знаешь, у кого хлѣбецъ есть? знаешь? А за что тебѣ хлѣбца дать? за что? — Домъ бережешь? а? Ну, береги домъ! береги!.. На вотъ тебѣ!
Между тѣмъ Матрена накинула на голову платокъ и сходитъ съ крылечка, кулекъ подъ мышкой. И идутъ на рынокъ.
Петръ Иванычъ любилъ иногда побаловать свой вкусъ и потому, искупивъ все необходимое къ обѣду, весьма неприхотливому, дозволялъ себѣ по временамъ пріобрѣтать что-либо необыденное.
— Что, Матренушка, не купить ли почекъ?
— А купи, родной. Что не купить? Вишь, почки-то какія вонъ у мужика!
— Почемъ у тебя пара, любезный? — спрашиваетъ Петръ Иванычъ.
— Одну, что ли, берете?
— Да, одну. Намъ больше на что же?.. Такъ почемъ?
— Почки-то?
— Да.
— Цѣна извѣстная — двадцать копеекъ.
— Что ты? Али съ ума спятилъ? — восклицаетъ Матрена.
— По такціи продаемъ.
— Двѣнадцать копеекъ возьмешь? — спрашиваетъ Петръ Иванычъ.
Мужикъ молчитъ.
— Ну, я пятнадцать, пожалуй, дамъ.
Мужикъ все молчитъ и совсѣмъ въ противную сторону смотритъ.
— Оставь его, Петръ Иванычъ. Развѣ съ нимъ, жилой, сторгуешься?
И идутъ дальше.
— А что, Матренушка, не лучше ли студень купить?
— Что жъ не купить, родной? Вонъ у Карповны — баба знакомая — студень отмѣнный, и не подорожится. Не впервой покупаемъ
Такимъ образомъ купитъ Петръ Иванычъ студень, а иной разъ, конечно, и почки сторгуетъ за пятнадцать копеекъ. Эти предметы, не составлявшіе обычной принадлежности обѣда, который въ будни состоялъ только изъ щей, куска жареной говядины и каши, замѣнялись иногда, смотря по соображеніямъ Петра Иваныча, печенкою, или легкимъ, или гусинымъ потрохомъ. Передъ двунадесятыми праздниками Петръ Иванычъ покупалъ и не столь мелкія вещи: пріобрѣталъ или гуся, или поросенка, или зайца.
По возвращеніи Петра Иваныча домой, тятенька разспрашивалъ его, каковъ въ тотъ день на базарѣ привозъ, какая цѣна такимъ-то и такимъ-то припасамъ, что вздорожало, что подешевѣло. Петръ Иванычъ на каждый вопросъ родителя давалъ, разумѣется, самый аккуратный отвѣтъ.
Когда Петръ Иванычъ пріобрѣталъ на рынкѣ какую-нибудь изъ вышеисчисленныхъ съѣстныхъ вещей, долженствовавшую украсить нероскошную трапезу отца съ сыномъ, онъ обыкновенно задавалъ Ивану Петровичу угадать, что именно принесено въ кулькѣ излишняго противъ обыкновенной порціи. Рѣдко Иванъ Петровичъ рѣшалъ сразу загадку Петра Иваныча; чаще пересчитывалъ онъ многое множество всякой всячины, прежде чѣмъ доходилъ до слова разгадки. Исчерпавъ весь этотъ интересный предметъ для разговора, Петръ Иванычъ и родитель его отправлялись на службу.
Они всегда являлись къ должности первые.
Затѣмъ они разъединялись, потому что Иванъ Петровичъ сидѣлъ въ одномъ, а Петръ Иванычъ въ другомъ отдѣленіи присутственнаго мѣста. Иванъ Петровичъ развертывалъ большую книгу, заключавшую регистръ исходящихъ или входящихъ бумагъ, зажигалъ свѣчу и принимался ставить нумера на бумагахъ, вписывать содержаніе ихъ въ книгу и запечатывать исходящія въ пакеты. Иванъ Петровичъ велъ свои книги превосходно и вообще считался человѣкомъ работящимъ. Работа его была, впрочемъ, не головоломная. Петра же Иваныча все дѣло состояло въ томъ, чтобъ вѣрно и чистенько переписать данную бумагу. И ужъ точно, дѣло это Петръ Иванычъ исполнялъ отчетливо. Почеркъ у него былъ довольно красивый; а что касается до вѣрности — его даже въ примѣръ ставили. Впрочемъ, какъ и сдѣлать ошибку? Сидитъ Петръ Иванычъ, ни волоскомъ не шелохнется; кажется, тутъ же въ комнатѣ въ трубы затруби, такъ онъ не прежде оглянется, какъ допишетъ бумагу, или хоть по крайней мѣрѣ страницу начатую кончитъ.
Не прежде, какъ черезъ полчаса, а иногда и черезъ часъ по приходѣ къ должности Петра Иваныча и его тятеньки, начнутъ собираться другіе чиновники. Приходъ товарищей нимало не разстраивалъ начатаго уже Петромъ Иванычемъ занятія. Тѣмъ изъ сослуживцевъ своихъ, которьте сидѣли съ нимъ за однимъ столомъ, онъ очень вѣжливо кланялся и подавалъ руку. Говорилъ, впрочемъ, мало; спроситъ: «какъ ваше здоровье?» — ему отвѣтятъ — и будетъ съ него; поправится на стулѣ, примется опять за письмо.
Одностольные товарищи Петра Иваныча, до самаго появленія столоначальника, большею частью занимались разговорами о разныхъ любопытныхъ предметахъ: сообщали другъ другу новости, что вотъ такой-то изъ казенной палаты или изъ губернскаго правленія невѣсту помолвилъ, въ переводъ подалъ, или выходитъ въ отставку. Немногіе только, въ ожиданіи своего ближайшаго начальника, подходили къ окнамъ и чинили перья, безпрестанно глядя на очинъ ихъ противъ свѣта; но и тутъ не преминутъ, конечно, поболтать и передать близко-стоящему товарищу какую-нибудь городскую вѣсть или незамысловатую сплетенку. А между тѣмъ Петръ Иванычъ сидитъ себѣ, безстрастно и безучастно водя перомъ по бумагѣ; если же и остановится и подыметъ голову отъ работы, то только по крайней необходимости: перышко случится поскоблить, пескомъ написанное присыпать и т. п.
Но вотъ входитъ столоначальникъ.
— Петръ Иванычъ, — говоритъ онъ: — потрудитесь поправить мнѣ немного перышко. Не вижу совсѣмъ раскепа: глаза становятся плохи.
— Пожалуйте-съ, — отвѣчаетъ Петръ Иванычъ, и ужъ очинитъ перо на славу.
Столоначальникъ придавитъ очинъ задкомъ къ бумагѣ, потомъ напишетъ на лоскуткѣ: «проба пера», или «вслѣдствіе», и похвалитъ перо.
Дѣло у него много; онъ примется усердно за работу. Десять перьевъ аккомпанируютъ скрипу его пера.
Такъ проходили часы, совершенно незамѣтно для Петра ІІваныча, до самаго выхода чиновниковъ изъ присутственнаго мѣста. Въ то время, какъ нѣкоторые изъ сослуживцевъ справлялись нерѣдко о томъ, который часъ, а къ концу присутствія — не уходятъ ли члены домой, Петра Иваныча ни то ни другое нимало не безпокоило. Онъ зналъ, что пойдетъ домой не раньше, какъ когда столоначальникъ скажетъ: «Спрячьте-ка, Петръ Иванычъ, всѣ эти дѣла на мѣсто!», и онъ уберетъ ихъ въ шкапъ.
Петръ Иванычъ часто оставался ужъ совсѣмъ одинъ въ комнатѣ, складывая въ ящикъ стола свои бумаги и вещи, или дописывая до конца страницу. Послѣднее дѣлалъ онъ, какъ самъ говорилъ, потому, что какъ не допишешь сегодня страницу да примешься оканчивать ее завтра, то на другой-то день, смотришь, и чернила блѣднѣе, и перо совсѣмъ другого очина: выйдетъ некрасива страница, точно двое писали ее.
Тутъ подходитъ къ сыну и Иванъ Петровичъ.
— Ну, идемъ, Петруша. Всѣ ужъ разошлись.
— Идемте, тятенька, я сейчасъ.
И оба идутъ домой.
Тѣмъ временемъ работящая Матрена успѣетъ все въ домѣ прибрать и привести въ должный порядокъ. Къ приходу отъ должности Ивана Петровича съ сыномъ ужъ и столъ накрытъ; хоть сейчасъ, какъ пришелъ, садись да кушай.
Окончивъ обѣдъ, Иванъ Петровичъ принималъ изъ рукъ Петра Иваныча тщательно наложенную трубочку и закуривалъ ее; а какъ выкуритъ всю, пойдетъ всхрапнуть.
Какъ уляжется тятенька, Петръ Иванычъ съ родительскою заботливостью примется поливать цвѣты на окнахъ. Растенія, занимавшія своимъ цвѣтомъ и зеленью Петра Иваныча, не имѣли особенной красоты, но Петру Иванычу были очень милы и дороги потому, что самъ онъ возрастилъ и воспиталъ ихъ. Еранька была имъ отсажена отъ большого куста, имѣвшагося у постояльцевъ; лимонное деревцо, которое только-что прорѣзывалось изъ земли, получило бытіе отъ лимоннаго зернышка, стоившаго не мало хлопотъ и ухода Петру Иванычу. Вѣточка олеандра, только-что принимавшаяся, обязана была существованіемъ своимъ тоже Петру Иванычу: сначала держалъ онъ ее въ водѣ въ бутылкѣ, пока она не пустила корешокъ, потомъ пересадилъ въ горшокъ и долго лелѣялъ подъ стеклянною банкой.
Позанявшись своими горшечками, Петръ Иванычъ пойдетъ въ кухню, къ Матренѣ, которая тѣмъ временемъ, конечно, тоже не баклуши бьетъ: либо самоваръ тертымъ кирпичомъ чиститъ, либо скоблитъ поварской столъ, либо посудныя полотенца полощетъ въ корытцѣ.
— Что, Матренушка, — спроситъ Петръ Иванычъ: — красная курица сидитъ?
— Усѣлась, непосѣдная, — отвѣчаетъ Матрена.
— И хорошо сидитъ?
— Смирнехонько.
— А схожу я, Матренушка, посмотрю, какъ она сидитъ.
— Сходи, родной! Что не сходить?
И Петръ Иванычъ отправляется поглядѣть, какъ усѣлась наконецъ на яйца неугомонная красная курица. Посмотрѣлъ — и доволенъ. А до вечера все еще времени остается много. Не сложа же руки сидѣть. Надо заняться какимъ ни на есть дѣльцемъ. И Петръ Иванычъ точно займется. Крахмалу разведетъ, картону нарѣжетъ, пестрой бумажки возьметъ, золотого бордюру, клеитъ себѣ да клеитъ. Смотришь, корзиночка выйдетъ, либо коробочка. А то начнетъ обдѣлывать въ рамку-картинку. Послѣднее онъ предпочиталъ клейкѣ коробовъ и корзинокъ. Въ картинкахъ, къ которымъ Петръ Иванычъ съ дѣтства питалъ особенную страсть, его занимало не столько самое изображеніе, сколько яркость красокъ; по мѣрѣ этой яркости картинка цѣнилась имъ дороже или дешевле. Кромѣ того необходимымъ условіемъ хорошей картинки полагалъ онъ, чтобы въ числѣ нарисованныхъ лицъ была хоть одна женщина въ богатомъ, пестромъ платьѣ. Вслѣдствіе этого особенно любилъ Петръ Иванычъ журнальныя картинки модъ. Ими снабжала его по временамъ мѣщанка Кононовна, зашибавшая себѣ дневное пропитаніе съ разнаго ношенаго стараго хлама, который продавала по комиссіи. Въ занятіи не видишь какъ время идетъ. Петръ Иванычъ такъ втянется въ свою любимую работу, что и не думаетъ еще кончать ее, а тамъ, въ спальнѣ, тятенька ужъ проснулся, потягивается, позѣвываетъ, наконецъ крякнетъ и отплюнетъ.
— Петруша!
— Что, тятенька?
— Не пора ли самоварчикъ?
Вечерній чай имѣлъ всегда самое благотворное вліяніе на душевное расположеніе и отца и сына. Оба, и въ остальное время дня полные безмятежнаго спокойствія, вечеромъ, за кипящимъ самоваромъ, чувствовали какое-то особенное блаженство. Тутъ-то живѣе шелъ разговоръ, занятый скромными интересами ограниченной жизни: разыгрывалась неприхотливая фантазія Петра Иваныча, и беззаботная веселость оживляла и его и Ивана Петровича. За дымящейся трубочкой старикъ иной разъ припомнитъ какую-нибудь старинную исторію временъ своей молодости и поразскажетъ сыну о прежней порѣ. Петръ Иванычъ состроитъ какой-нибудь воздушный замокъ въ своемъ грядущемъ и тоже передастъ объ этомъ отцу.
Тихая бесѣда длится обыкновенно до самаго ужина, и время пройдетъ незамѣтно. Въ десять часовъ ужъ и огонь погашенъ, и неутомимая Матрена осмотрѣла засовъ у воротъ и тоже отправилась отдыхать, оставивъ Шарика беречь домъ и дворъ. И Шарикъ бережетъ: чуть заслышитъ шаги на улицѣ или далекій лай собаки, зальется, залаетъ, знай, дескать, что не всѣ же улеглись, не спитъ караульщикъ.
Такъ-то, какъ скромный ручеекъ, текло житье-бытье Ивана Петровича и его возлюбленнаго сына. Только праздники и воскресные дни отличались нѣсколько. Тогда Иванъ Петровичъ и Петръ Иванычъ отправлялись къ обѣднѣ, сначала къ ранней въ свою приходскую церковь, потомъ, напившись дома чайку, къ поздней въ соборъ. Обѣдали раньше и вообще день оканчивали раньше обыкновеннаго.
Казалось, оба они были такъ довольны обществомъ другъ друга, что считали даже обременительнымъ для себя быть съ кѣмъ-нибудь знакомыми. Ни у нихъ не бывало никогда посѣтителей, ни сами они не посѣщали никого. Даже съ постояльцами — ужъ чего бы, кажется, ближе — видѣлись только по необходимости, когда нужно было переговорить о какой-либо касающейся домашняго обихода матеріи или разсчитаться. И это происходило вовсе не отъ дикости или несообщительности Ивана Петровича и Петра Иваныча, а собственно потому, что ужъ такъ они издавна привыкли: имъ и вдвоемъ никогда не бывало скучно; на что же еще другихъ?
Однажды, возвратясь съ базара, Петръ Иванычъ поставилъ на полу въ прихожей какую-то утварь, прикрытую носовымъ платкомъ, и съ сіяющимъ лицомъ вошелъ въ комнату; и шинель даже забылъ снять. Такая торопливость и свѣтлая радость Петра Иваныча поразили его тятеньку.
— Что ты, Петруша? — спросилъ онъ. — Радъ ты, что ли, чему, что въ шинели вбѣжалъ?
— Что я купилъ, тятенька! Что я купилъ! — воскликнулъ Петръ Иванычъ, чуть не прыгая отъ радости.
— А что бы такое? — спросилъ Иванъ Петровичъ.
— Экіе скорые, тятенька! Вы угадайте! — отвѣчалъ Петръ Иванычъ, снимая наконецъ шинель.
— А какъ я угадаю?
— Попробуйте.
Иванъ Петровичъ призадумался, и пока сынъ вѣшалъ свою шинельку въ прихожей, придумалъ отвѣтъ. Дѣло было за два дня до Петра и Павла, именинъ Петра Иваныча, и старикъ подумалъ, что нечего купить, кромѣ какой-нибудь съѣстной вещи большого объема, преимущественно же гуся.
— Ну что, придумали? — спросилъ Петръ Иванычъ, возвращаясь.
— Гуся.
— Анъ и нѣтъ, не гуся, не угадали.
— Такъ что же?
— Чего мнѣ давно хотѣлось, тятенька?
— А! поросенка?
— Ахъ, нѣтъ, тятенька; не съѣстное.
— Ну ужъ я и не знаю.
— Какъ же не знаете? Я еще такъ часто говорилъ. Вотъ, помните, и третьяго-дня…
— А, помню, помню… мышеловку?
— Вотъ же и не мышеловку совсѣмъ. Развѣ я объ этомъ третьяго-дня говорилъ?
— А какъ же! Сказалъ, много мышей въ чуланѣ развелось, ловушку надо.
— Да развѣ это третьяго-дня?
— Ну да; еще молоко-то онѣ, проклятыя, изъ крынки вылокали.
— Это четвертаго-дня было. Вотъ вы и забыли, тятенька.
— Ну, такъ не знаю.
— Да вы подумайте!
— И думать не хочу. Ну что я выдумаю?
— Да что я говорилъ-то?
— А я почему знаю! Отстань, не хочу отгадывать. Самъ скажи.
Петръ Иванычъ побѣжалъ въ прихожую, снялъ съ принесенной имъ вещи носовой платокъ и поднесъ Ивану Петровичу простенькую клѣтку, въ которой попрыгивала желтая птичка.
— Канарейку купилъ? Ахъ ты, мотыга! мотыга! — сказалъ, качая головой и улыбаясь, Иванъ Петровичъ.
— А знаете ли вы, тятенька, что я заплатилъ-то? — спросилъ Петръ Иванычъ.
— Чай, немало-таки. Экій живчикъ-птица! Такъ и скачетъ.
— По случаю продавали, тятенька. Баба на базаръ несла, да по дорогѣ мнѣ попалась, я и остановилъ ее. На базарѣ бы не купить за эту цѣну.
— А что далъ? Цѣлковыхъ пять, небось?
— Экъ вы, тятенька! Всего-то два цѣлковыхъ и съ клѣткой. По бѣдности баба продавала. Этакой канарейки, тятенька, нигдѣ за два цѣлковыхъ не купишь.
— Два цѣлковыхъ — дешево, очень дешево.
— Просто даромъ, тятенька. Оттого и купилъ.
— А какъ же, — воскликнулъ Иванъ Петровичъ, весело подшучивая: — какъ же говорилъ ты, что не съѣстное? Взялъ ее, желтобокую да обжарилъ — вотъ тебѣ и съѣстное.
— Ахъ вы, шутникъ, тятенька! — сказалъ Петръ Иванычъ, принимаясь смѣяться.
Къ смѣху его прибавилъ свой смѣхъ и Иванъ Петровичъ, замѣтно радуясь отпущенной имъ остротѣ. Оба громко смѣялись минутъ пять, и Иванъ Петровичъ раза два повторилъ свое острое словцо.
Съ этого утра Петру Иванычу прибавилась еще забота, забота, впрочемъ, доставлявшая ему живѣйшее наслажденіе. Клѣтка была повѣшена къ окну, и Петръ Иванычъ постоянно наблюдалъ, чтобы птичка его не нуждалась ни въ водѣ ни въ пищѣ. Птичка оказалась вполнѣ достойной заботъ Петра Иваныча. Лихая была пѣвунья; чуть не цѣлый день поетъ. И какъ поетъ-то! Петръ Иванычъ слушаетъ не наслушается. Такъ бы цѣлый день изъ дому не выходилъ, все бы сидѣлъ съ птицей да пѣсни ея слушалъ. А смолкнетъ канарейка хоть на минутку, Петръ Иванычъ присвистывать начнетъ, и птица опять заведетъ пѣсню. Впрочемъ, присвистывать Петръ Иванычъ былъ не мастеръ: губы не такъ были устроены. Чаще бралъ онъ два столовые ножа и начиналъ водить лезвеемъ одного по лезвею другого. Вотъ ужъ тутъ пташка зальется. Просто уха не оторвешь.
Послѣ покупки канарейки время шло для отца съ сыномъ старымъ чередомъ, тихо и стройно. Вотъ и зима пришла съ рождественскимъ постомъ; вотъ пришло и Рождество съ морозами; а тамъ и масленица съ оттепелью на дворѣ. Скоро идетъ время; не видали, какъ шесть недѣль Великаго поста прошли. Наступила Страстная, близка и Свѣтлая недѣля съ весной и свѣтлой радостью.
Старикъ почувствовалъ себя какъ-то неладно: то знобить его начнетъ, то вдругъ въ жаръ кинетъ; только и спасался тѣмъ, что на ночь выпьетъ горяченькой бузины, либо мяты. А тутъ, къ концу поста, снѣгъ развело; по улицамъ лужи; Иванъ Петровичъ, должно-быть, ноги промочилъ и сталъ еще болѣе жаловаться на нездоровье; къ тому же покашливалъ и покашливалъ частенько.
Въ великій четвергъ Матрена сказала Петру Иванычу:
— Ну, Петръ Иванычъ, я все къ празднику изготовила: и муку просѣяла, и яички обмыла, и шафранцу у постояльцевъ взяла на куличъ; только приняться…
— Сандалъ-то есть ли у насъ, Матренушка?
— Есть, есть, родной. Какъ не быть! Чай, помнишь, сколько въ прошломъ году купили. Куда ему дѣться-то?.. Да ты самъ, что ли, Петръ Иванычъ, будешь яйца-то красить?
— Какъ же, Матренушка, самъ, самъ. Только не сегодня, а завтра. Ужъ ты завтра все какъ слѣдуетъ припаси. Здѣсь вотъ печку затопимъ да станемъ красить. И тятенька посмотрятъ.
На слѣдующій день поутру Матрена, затопивъ печку въ главной комнаткѣ, принесла туда и всѣ снаряды, долженствовавшіе служить Петру Иванычу орудіями въ занимательномъ дѣлѣ крашенья яицъ. Снаряды эти заключались въ двухъ кастрюлькахъ, наполненныхъ водой, въ горсточкѣ сандала, въ кучкѣ тряпокъ, клубкѣ нитокъ, щепоткѣ луковыхъ перьевъ и деревянной ложкѣ. Затѣмъ Матрена поставила на столъ широкую деревянную чашку съ десятками-тремя яицъ, чисто-начисто вымытыхъ.
— Вотъ тебѣ, родной, все тутъ готово; принимайся знай! А мнѣ некогда.
— Что, тятенька, какъ вы думаете? Не красныхъ ли сначала яицъ накрасить? — спросилъ Петръ Иванычъ, посматривая то на яйца, то на кастрюли.
— А красныхъ, такъ красныхъ, — отвѣчалъ Иванъ Петровичъ и закашлялся.
Онъ сидѣлъ, прижавшись въ уголокъ, на диванчикѣ, и имѣлъ очень болѣзненный видъ.
— Экъ вы, тятенька, покашливаете какъ! — сказалъ Петръ Иванычъ, всыпая сандалъ въ кастрюлю.
— Плохо можется что-то, Петруша! Опять какъ будто знобитъ, а въ головѣ словно свинецъ налитъ.
— Вы бы, тятенька, тулупчукъ надѣли: все теплѣе.
— Нѣтъ, не надо.
— Я вамъ его, пожалуй, принесу. Онъ тутъ лежитъ, на кровати.
— Нѣтъ, не ходи. Я вотъ ноги-то подъ себя подверну и согрѣюсь.
Иванъ Петровичъ подвернулъ подъ себя ноги и занялся зрѣлищемъ крашенья яицъ. Петръ Иванычъ исполнялъ это дѣло мастерски. Черезъ четверть часа изъ кастрюльки было вынуто съ десятокъ яицъ, отлично выкрашенныхъ алымъ сандаломъ.
— Посмотрите-ка, тятенька, какъ удались!
— Хорошо, ровно выкрасились.
— Ни одного пятнышка нѣтъ. Да что вы, тятенька, все пожимаетесь? Принесу я вамъ тулупчикъ…
— Сказалъ, не надо. Ноги только вотъ озябли у меня: пальцы, какъ мерзлые. Да они сейчасъ согрѣются: я вотъ ихъ подъ себя подвернулъ.
— Какъ хотите, тятенька; а по-моему, все бы тулупчика, взять.
— Ты знай дѣло-то свое — яйца-то крась.
Иванъ Петровичъ опять закашлялся, и такъ сильно, что щеки у него раскраснѣлись. Петръ Иванычъ отправился въ другую комнату и принесъ оттуда въ листѣ бумаги цѣлую кучу разноцвѣтныхъ шелковъ. Еще въ началѣ поста озаботился онъ наказать торговкѣ Кононовнѣ, чтобы она принесла ему побольше шелковыхъ лоскутковъ разнаго цвѣта. Кононовна, шлявшаяся цѣлые дни изъ дому въ домъ, успѣла собрать для Петра Иваныча немало всякихъ пестрыхъ обрѣзковъ, за что, разумѣется, получила отъ него большую благодарность и приличное вознагражденіе. Петръ Иванычъ, пріобрѣтя лоскутки отъ Кононовны, посвящалъ часть своихъ досуговъ щипанью изъ этихъ лоскутковъ шелку. Дѣло было кропотливое, неспорое и, повидимому, очень скучное, но Петръ Иванычъ занимался имъ съ большимъ удовольствіемъ. Къ Страстной недѣлѣ лоскутки были всѣ исщипаны и доставили порядочное количество разноцвѣтнаго шелку. Этотъ-то шелкъ вынесъ Петръ Иванычъ изъ спальни и положилъ съ торжественнымъ видомъ на столъ передъ Иваномъ Петровичемъ.
— Шелку-то, шелку-то что, тятенька! Посмотрите-ка!
— Вижу, вижу. А вотъ посмотримъ, каковы-то яйца будутъ.
— Шелкъ все хорошій; надо бы выйти хорошимъ.
Петръ Иванычъ усѣлся къ столу, сталъ разглаживать принесенныя Матреной тряпочки и тщательно раскладывать на нихъ шелкъ. Наложивъ довольно толстый слой шелку, онъ нарѣзалъ изъ луковыхъ перьевъ крестиковъ и помѣстилъ ихъ на шелкъ. Дѣло было наполовину сдѣлано; оставалось только завернуть яйца и обмотать ихъ нитками. Когда и это было кончено и яйца опущены въ кипятокъ, Петромъ Иванычемъ овладѣлъ какой-то неизъяснимый трепетъ, въ которомъ радость смѣшивалась съ опасеніемъ и сомнѣніе съ надеждой. Онъ присѣлъ на полу передъ печкой, помѣшивая въ кастрюлѣ ложкой, и ничто уже не могло бы отвлечь его вниманія отъ кипящей воды. Лицо его раскраснѣлось отъ близости огня, на лбу и вискахъ проступилъ потъ.
— Смотри, не перевари! — отнесся къ сыну Иванъ Петровичъ, не спускавшій съ него глазъ.
— Не бойтесь, тятенька! Ужъ я знаю.
— Эй, перепустишь!
— Нѣтъ, еще надо минуточку подождать.
Петръ Иванычъ принялся еще дѣятельнѣе мѣшать ложкой въ кастрюлѣ и при этомъ чуть не ошпарилъ себѣ пальцы.
— Вотъ теперь пора! — сказалъ онъ наконецъ, обматывая руки полотенцемъ, чтобы не обжечься о ручку кастрюли.
Вытащивъ кастрюлю и выловивъ въ ней ложкой яйца, Петръ Иванычъ разложилъ ихъ на столѣ — пусть простынутъ. Паръ отъ нихъ валилъ столбомъ. Сердце Петра Иваныча было исполнено нетерпѣнія. Онъ, для скорѣйшаго удовлетворенія этого чувства, не уставалъ дуть на яйца, безпрестанно прикладывая къ щекамъ своимъ ладони: щеки у него горѣли. Насилу-то насилу дождался Петръ Иванычъ, что можно было взяться за тряпочки, обвертывавшія яйца.
Руки Петра Иваныча дрожатъ, разматывая нитки.
— Ну-ка! ну-ка! каково вышло? Первое хорошо, такъ и всѣ хороши, — говоритъ Иванъ Петровичъ.
Полная удача: яйцо вышло чудно-красиво.
— Ахъ, тятенька, посмотрите, посмотрите! Что за прелесть! Крестикъ-то желтенькій какъ вышелъ!
— Да, хорошо, красивое яичко.
Еще нитка размотана, еще тряпочка развернута — яйцо лучше перваго; еще и еще… Одно другого красивѣе. Радость Петра Иваныча была умилительна. Онъ не удовольствовался тѣмъ, что указалъ Ивану Петровичу на особенныя черты въ узорѣ каждаго яичка, а отправился, сложивъ всѣ яйца въ чашку, на кухню, къ Матренѣ: на-ка, молъ, голубушка, полюбуйся! Матрена покачивала годовой, почмокивала губами, однимъ словомъ, казалась вполнѣ удовлетворенною.
Петра Иваныча воротилъ въ комнату тяжелый удушливый кашель Ивана Петровича.
— Ахъ, тятенька, какой у васъ опять поднялся кашель! Вамъ бы тепленькаго чего напиться; да тулупчикъ-то, право бы, надѣли.
Иванъ Петровичъ еще болѣе скукожился въ уголкѣ дивана; видно было, что ему холодно, но надѣть тулупъ онъ не соглашался. Только къ вечеру успѣлъ Петръ Иванычъ уговорить его прикрыться тулупчикомъ. Здоровье Ивана Петровича было плохо.
Слѣдующій день не принесъ старику облегченія; напротивъ, онъ чувствовалъ себя чрезвычайно дурно: и съ постели не всталъ. Петру Иванычу стало очень грустно. Онъ безпрестанно подходилъ къ кровати, на которой лежалъ отецъ подъ теплымъ стеганымъ одѣяломъ и овчиннымъ тулупомъ.
— Что, тятенька?
— Ничего, Петруша… Теперь вотъ… словно лучше.
— Что бы вамъ покушать чего-нибудь, тятенька? Вотъ вы давеча чай только чуть пригубили.
— Не хочу, Петруша… Аппетиту нѣтъ.
— А я нарочно велѣлъ-было Матренѣ легонькую похлебочку сварить — изъ моркови. Думалъ, вы покушаете.
— Нѣтъ, не стану, Петруша… Не могу… Ужо развѣ…
Петръ Иванычъ машинально, безъ обычнаго удовольствія, занялся въ этотъ день кормленіемъ своей канарейки; потомъ надо было сдѣлать кой-какія приготовленія къ празднику. И эти приготовленія шли не такъ споро, какъ бывало прежде, не такъ радовали Петра Иваныча. Къ вечеру на столѣ въ парадной комнаткѣ была разостлана чистая скатерть, и разставлены въ должномъ порядкѣ и куличъ и пасха, которую Петръ Иванычъ обложилъ кругомъ пестрыми яйцами, и плохо слѣпленный изъ масла барашекъ (дѣло рукъ самого Петра Иваныча). Петръ Иванычъ, прежде чѣмъ уставить все это на столъ, сносилъ каждое блюдо показать Ивану Петровичу.
Петръ Иванычъ такъ до заутрени и спать не ложился. Онъ еще часу въ одиннадцатомъ одѣлся въ праздничное платье: на шею повязалъ бѣлую косынку, искусно соединивъ кончики ея на подобіе бабочки; жилетку тоже бѣлую надѣлъ; форменный фракъ былъ у него новенькій, съ иголочки.
Облачившись вполнѣ, Петръ Иванычъ пошелъ опять къ тятенькѣ въ спальню. Тамъ слабо горѣла лампадка передъ образами, и Иванъ Петровичъ лежалъ попрежнему. Въ немъ не замѣтно было никакой перемѣны къ лучшему; онъ по временамъ едва слышно стоналъ. Петръ Иванычъ подошелъ къ самой постели и посмотрѣлъ внимательно на отца; у него глаза были открыты.
— Не почиваете, тятенька?
— Нѣтъ… Петруша…
Старикъ съ великимъ трудомъ открылъ губы.
— Нѣту легче, тятенька?
— Нѣтъ…
Петръ Иванычъ грустно молчалъ.
— Вотъ, Петруша… — началъ Иванъ Петровичъ: — вотъ… въ первый разъ… въ жизни моей… у заутрени не буду… на Свѣтлое Воскресенье.
— Что же дѣлать, тятенька! Вѣдь не по своей волѣ.
— Ужъ ты за меня… помолись.
— Помолюсь, тятенька, помолюсь, — отвѣчалъ Петръ Иванычъ, у котораго глаза были полны слезъ. — Господь вѣрно молитву мою услышитъ. Вѣдь вы у меня, тятенька, одни-съ.
Тутъ онъ не могъ ужъ сдержать въ глазахъ все болѣе и болѣе наплывавшія слезы. Двумя ручьями покатились онѣ на его бѣлый жилетъ. Петръ Иванычъ торопливо вышелъ изъ спальни и не прежде воротился къ постели больного, какъ приведя нѣсколько въ порядокъ свои растроенныя чувства.
— Какъ же вы, тятенька, одни-то останетесь, какъ мы съ Матреной въ церковь пойдемъ? Не побыть ли Матвенѣ-то около васъ?
— Зачѣмъ, Петруша?.. Пусть идетъ.
— Вѣдь это ей ничего, тятенька! Она такая баба добрая, къ вамъ такъ привязана.
— Нѣтъ, Петруша… не надо… Дверь заприте снаружи… вотъ и все.
Пришлось исполнить желаніе больного. Матрена завязала въ чистыя салфетки пасху и куличъ, повязалась новенькимъ платкомъ и отправилась въ церковь, хотя благовѣстить еще не начинали. Она пришла, впрочемъ, не первая; у того окна, гдѣ она помѣстилась, стояла ужъ старинная знакомая ея торговка Кононовпа.
— Здравствуй, Матренушка! Какъ живешь, родная? Давненько не видались.
— Заспесивѣлась, Кононовна, и не заглянешь, матушка. А мнѣ какая ужъ отлучка? Да нонѣ у насъ и горе приключилось: Иванъ-то Петровичъ, сердечный, ай-ай хвораетъ.
— Полно ты! Вотъ впервой слышу. А то зашла бы, правослово, зашла бы. И больно неможетъ?
— Ужъ такъ-то больно, Кононовна, что у меня у самой душа переболѣла. Все перемогался да перемогался, а тутъ и слегъ. Не говорю я только Петру-то Иванычу, онъ, сердечный, совсѣмъ съ горя убьется — я и не говорю ничего, а Иванъ Петровичъ куда плохъ. Боюсь, встанетъ ли ужъ. Глаза основались, ногами, почитай, совсѣмъ не владаетъ. Въ одинъ день скрутило.
— Что жъ, лѣчите?
— Какъ же, лѣчимъ. Да какое наше лѣченье? Извѣстно — что дома найдется.
— Лѣкаря бы вамъ, Матренушка, взять. Жаль вѣдь, какъ умретъ старикъ-то.
— Какъ не жаль, матушка! Вотъ какъ жаль будетъ… Да самъ-то все не хочетъ. Петръ-отъ Иванычъ сказалъ ему намедни, а онъ и руками я ногами… Не надо, говоритъ.
— Кабы знать — есть у меня одинъ лѣкарь на примѣтѣ — его бы вамъ позвать. Онъ хоть и изъ простыхъ, а науку знаетъ — вотъ какъ знаетъ! Прохорыча вотъ просто мертваго на ноги поставилъ.
— Скажи, голубушка, какъ его звать? Петръ Иванычъ къ нему сходитъ.
Въ эту минуту ударили въ первый разъ въ большой колоколъ, и гулъ прокатился по церкви.
— Послѣ, матушка, послѣ, — пролепетала Кононовна.
Обѣ старухи стали усердно креститься.
Этотъ ударъ колокола заставилъ перекреститься и Петра Иваныча и немощнаго Ивана Петровича, который съ большимъ трудомъ отдѣлилъ голову отъ подушки и тихо знаменовалъ крестомъ свою худую грудь. Петръ Иванычъ поцѣловалъ у отца руку, тотъ благословилъ его — и молодой человѣкъ отправился въ церковь. На дорогу взялъ онъ фонарикъ, потому что ночь была очень темна. Когда Петръ Иванычъ вышелъ на крыльцо, Шарикъ подбѣжалъ къ нему съ радостнымъ визгомъ и сталъ ласкаться.
— Ну, смотри, Шарикъ, смотри! Береги же ты домъ! Слышишь? Хорошенько береги! Я долго не приду. Слышишь? А?
Вездѣ раздавался торжественный звонъ колоколовъ; среди густой ночной темноты еще ярче казалось яркое освѣщеніе церкви, стоявшей въ концѣ улицы; со всѣхъ сторонъ слышался шумный говоръ пѣшеходовъ, у большей части которыхъ были въ рукахъ фонари; при бѣгломъ свѣтѣ ихъ мелькало порой то бѣлое, праздничное платье, то веселое, не менѣе праздничное лицо; съ грохотомъ неслись разнообразные губернскіе экипажи. Все бѣжало и ѣхало, полное самой ясной радости. Петръ Иванычъ торопливо шагалъ по крѣпко замерзшимъ кочкамъ; но на душѣ его было далеко не то тихое чувство счастія и спокойствія, какое въ прежніе года сознавалъ онъ въ себѣ въ эту торжественную ночь.
Иванъ Петровичъ полежалъ-полежалъ, посмотрѣлъ на лампадку, повернулся на правый бокъ и уснулъ. Онъ спалъ еще и въ ту пору, какъ Петръ Иванычъ, отстоявъ заутреню и обѣдню, воротился домой.
Бережно, стараясь не прошумѣть замкомъ, отперъ онъ наружную дверь и еще тише прошелъ по комнатѣ: на ту пору сапоги у Петра Иваныча были, противъ обыкновенія, безъ малѣйшаго скрипа. Когда онъ заглянулъ въ спальню, изнеможенное болѣзнью, обросшее бородой лицо спящаго Ивана Петровича показалось ему необыкновенно страшнымъ. На дворѣ замѣтно свѣтлѣло, и слабый огонекъ лампадки все больше и больше замиралъ въ углу. Петра Иваныча вдругъ поразила неожиданная и необъятно ужасная для души его мысль: ужъ не умеръ ли старикъ? Петръ Иванычъ едва сдерживалъ свой шагъ, подходя къ постели отца. Руки его дрожали, колѣни подгибались, когда онъ наклонилъ свое ухо къ подушкѣ Ивана Петровича, но лицо Петра Иваныча скоро приняло болѣе ясный видъ: онъ услышалъ тихое дыханіе больного.
Когда, притворивъ дверь въ спальню, Петръ Иванычъ вошелъ въ другую комнату, явилась и Матрена съ освященными пасхой и куличомъ.
— Христосъ воскресе, Матренушка.
— Воистину воскресе.
Поцѣловались. Матрена вынула изъ-за пазухи красное яичко, Петръ Иванычъ взялъ пестренькое и обмѣнялись.
— Что Иванъ-то Петровичъ? — спросила опасливымъ голосомъ Матрена, показывая головой на дверь спальни.
— Започивалъ, Матренушка.
— Ну и слава Богу! Пусть его почиваетъ. И будить не надо. На зарѣ сонъ крѣпкій, здоровый. А я пойду, Петръ Иванычъ, поставлю тебѣ самоварчикъ да сливочекъ вскипячу.
— Не надо, Матренушка. Я до той поры и разгавливаться не буду, покуда тятенька не проснутся.
— Полно, родной! Что понапрасну-то убиваться?.. Ну, а проснется вдругъ Иванъ Петровичъ, тоже чашечку чайку бы выпилъ — разговѣться-то ему, сердечному, нельзя — а самовара-то и нѣтъ какъ нѣтъ.
— Ну ладно, поставь, Матренушка.
Матрена вышла. Петръ Иванычъ присѣлъ на диванъ, положилъ локоть на столъ и пригорюнился.
Минутъ черезъ пять Иванъ Петровичъ легонько простонллъ, потомъ какъ будто зѣвнулъ и наконецъ чихнулъ довольно громко. Петръ Иванычъ тотчасъ же бросился въ спальню.
— Христосъ воскресе, тятенька!
— Воистину воскресе, Петруша!
— Что, тятенька, какъ вы теперь?
— Легче, Петруша… Гораздо легче.
— Ну, слава Богу! Авось и совсѣмъ полегчаетъ. Вотъ вы и чихнули никакъ, тятенька?
— Чихнулъ, Петруша.
— Это добрый знакъ, тятенька. Говорятъ, къ выздоровленію.
— Дай-то Господи!
— А я, тятенька, и разгавливаться безъ васъ не хотѣлъ; ждалъ, покамѣстъ вы проснетесь. Вотъ теперь и разговѣться отраднѣе, какъ знаю, что вамъ полегче. А вы чайку выкушайте чашечку. Матрена самоваръ грѣетъ. Да дайте-ка, тятенька, я вамъ подушки-то поправлю, чтобъ вамъ посидѣть было можно: чай, устали вы лежать-то?
— И то, Петруша… поправь.
Петръ Иванычъ усадилъ отца между подушками, подалъ ему полотенце мокрое — лицо и руки обтереть; и больной видимо освѣжился, а у Петра Иваныча на сердцѣ посвѣтлѣло.
— Вотъ, спасибо, Петруша… Мнѣ теперь хорошо… очень хорошо.
Петръ Иванычъ облупилъ себѣ красное яичко, разрѣзалъ его на двѣ половинки и посолилъ, потомъ отрѣзалъ кусокъ кулича, положилъ на него пасхи — и принесъ все это къ Ивану Петровичу.
— Нѣтъ, тятеныса, какъ вы хотите, а безъ васъ не могу и разговѣться. Вы хоть губами вотъ притроньтесь.
— Ну дай… быть по-твоему… Господи, благослови!
Иванъ Петровичъ чуть прикоснулся своими сухими и горячими губами къ яйцу и пасхѣ, и передалъ ихъ сыну, который и разговѣлся.
Надежда на выздоровленіе Ивана Петровича, такъ ясно мелькнувшая сердцу Петра Иваныча въ раннее утро Свѣтлаго праздника, къ вечеру этого дня снова поколебалась, и поколебалась очень сильно. Больнымъ опять овладѣлъ сильный жаръ, а къ ночи и бредъ сдѣлался. Петръ Иванычъ не отходилъ отъ постели всю ночь.
Утромъ на другой день Иванъ Петровичъ пришелъ въ себя, жаръ какъ будто уменьшился, но признаковъ къ лучшему вовсе не было замѣтно. Больной такъ ослабѣлъ, что едва могъ связать слова два-три: языкъ у него чуть шевелился.
Часамъ къ одиннадцати пожаловала Кононовна поздравить съ праздникомъ и похристосоваться. Петру Иванычу вручила она даже позолоченное яичко, которое Петръ Иванычъ взялъ съ большою привѣтливостью, хотя и подумалъ: «за честь спасибо, а ѣсть не стану». Зналъ эти золоченыя яйца Петръ Иванычъ, зналъ и молодцовъ, которые ихъ изготовляютъ: снаружи — золото, а ужъ что внутри — лучше и не лупи. Кононовна не забыла также сообщить адресъ лѣкаря, о которомъ говорила Матренушкѣ, Кузьмы Кузьмича Губаренки, извѣстнаго болѣе подъ прозвищемъ Казака.
Петръ Иванычъ, не медля ни минуты, побѣжалъ къ Казаку и нашелъ его дома. Когда предстала глазамъ Петра Иваныча широкоплечая, приземистая фигура лѣкаря съ полнымъ, какъ яблоко, лицомъ и весьма пронзительными глазами, облеченная въ широчайшія шаровары и красную кумачную рубашку, сквозь разстегнутый воротъ которой видна была мохнатая грудь Кузьмы Кузьмича — Петръ Иванычъ такъ и обомлѣлъ. «Батюшки-свѣты! — подумалъ онъ: — уморитъ этотъ лѣкарь тятеньку. Вонъ какимъ палачомъ смотритъ». Впрочемъ, волненіе и колебаніе Петра Иваныча разомъ исчезли при первыхъ словахъ Губаренки — такъ мягокъ и нѣженъ былъ его голосъ, вовсе несоотвѣтствовавшій его тучному туловищу и свирѣпому виду. Когда Петръ Иванычъ высказалъ свое приглашеніе и изложилъ вкратцѣ исторію отцовскаго недуга, лѣкарь проговорилъ: «Ладно, ладно! Я сейчасъ». И черезъ минуту явился ужъ въ галстукѣ, жилетѣ и поношенномъ казакинѣ. Въ самомъ дѣлѣ, въ этомъ костюмѣ онъ былъ очень похожъ на казака и нимало непохожъ на лѣкаря.
Кузьма Кузьмичъ пошелъ вмѣстѣ съ Петромъ Иванычемъ. Осмотрѣвъ больного, онъ нашелъ нужнымъ вымазать всего его какою-то желтою мазью, что Петръ Иванычъ и исполнилъ съ помощью Матрены. Больной совершенно притихъ и лежалъ чрезвычайно смирно, даже не простоналъ ни разу.
«Уснулъ-себѣ, — подумалъ Петръ Иванычъ: — успокоился. Пусть его поспитъ. Сномъ болѣзнь проходитъ. И такъ онъ измучился, родной: другой день все въ жару да въ бреду».
За мазью слѣдовалъ спиртъ, который былъ принесенъ Кузьмой Кузьмичомъ въ бездонномъ карманѣ его шароваръ. И спиртомъ вымазали всего Ивана Петровича.
Прошелъ и третій день праздника, и четвертый день прошелъ; Иванъ Петровичъ лежалъ неподвижно, не говоря ни слова. Онъ все былъ въ безпамятствѣ. Изрѣдка только простонетъ. Тутъ Петръ Иванычъ зачеринетъ въ стаканѣ отварной воды на ложечку и вольетъ ее слегка въ ротъ тятенькѣ, сквозь запекшіяся губы. Ничѣмъ Петръ Иванычъ не занимался все это время: какъ-то опротивѣло ему все. Даже канарейку въ кухнѣ велѣлъ помѣстить: больно-де громко поетъ, уши всѣ прожужжала; и Шарика ни разу не приласкалъ. Подадутъ ему обѣдъ — вкусу ни въ чемъ не находитъ; хлѣбнетъ раза два щецъ, каши возьметъ на ложку, посмотритъ на ложку, посмотритъ, въ ротъ и не подумаетъ взять — и полно. Призвалъ Петръ Иванычъ Матрену и велѣлъ ей однѣ щи готовить, и кромѣ щей ничего. Матрена заспорила-было, какъ, дескать, въ этакій праздникъ да однѣ щи; но Петръ Иванычъ слышать ничего не хотѣлъ. Онъ, видимо, началъ терять надежду на выздоровленіе отца, и самъ похудѣлъ съ горя. Цѣлый день, цѣлую ночь сидѣлъ онъ у кровати Ивана Петровича и думалъ только (и Матренѣ не разъ говорилъ), что хоть бы словечко сказалъ тятенька передъ кончиной, если ужъ суждено ему скончаться, а то вся душа у него, Петра Иваныча, ноетъ, глядя на безпамятство Ивана Петровича. Такъ и не дождался Петръ Иванычъ ни единаго словечка отъ своего тятеньки. Въ пятый день праздника утромъ, на зарѣ, тятенька пересталъ дышать.
Нечего и говорить, какое глубокое уныніе поселила смерть Ивана Петровича въ небогатыхъ стѣнахъ его дома. Петръ Иванычъ долго не могъ прійти въ себя; онъ рыдалъ, не отнимая рукъ отъ лица. Да когда наконецъ и поутихъ немного, то ходилъ словно растерянный: за то возьмется — не такъ, за это — не клеится. Матрена, отъ всей души жалѣя старика, громко голосила. Шарикъ тоже жалобно завывалъ на дворѣ. Одна канарейка, ничего не понимая, пѣла во весь голосъ на кухнѣ. Матрена разсердилась, поставила клѣтку на лавку и покрыла ее темнымъ платкомъ; глупая птица подумала, что ночь пришла, спать надо — и затихла. Хлопоты о похоронахъ шли неспоро у Петра Иваныча: то того забудетъ, то другого не захватитъ; ужъ кое-какъ уладилъ. И все-то слезы въ глазахъ дрожатъ; а пріѣдетъ домой — такъ и хлынутъ по щекамъ въ три ручья. Припадетъ, горемычный, на грудь къ покойнику; ужъ всхлипываетъ онъ, всхлипываетъ — вчужѣ душа разрывается.
Тяжело было Петру Иванычу переживать эти печальные дни, но Богъ помогъ ему пережить ихъ. Тяжеле всего было ему въ ту минуту, когда онъ воротился подъ свою тихую кровлю съ кладбища, гдѣ опустили его тятеньку въ сырую могилу. Холодомъ повѣяло на него отъ стѣнъ дома, гдѣ такъ тепло жилось ему со старикомъ. На порогѣ встрѣтила Петра Иваныча Матрена, вся красная отъ слезъ, въ черномъ коленкоровомъ платьѣ, повязанная бѣлымъ платкомъ. Она оставалась дома, чтобы убрать все послѣ покойника и, по русскому обычаю, вымыть полы. Петръ Иванычъ не имѣлъ силъ произнести ни слова, опустился головой на плечо Матрены и зарыдалъ громко-громко.
Жизнь Петра Иваныча долго не могла войти въ свою старую, ровную колею. Все шло какъ-то неладно: не было ни въ чемъ прежняго порядка.
Но нѣтъ на свѣтѣ печали, которую всеисцѣляющее время не успѣло бы если не совсѣмъ истребить, то по крайней мѣрѣ ослабить.
И Петръ Иванычъ привелъ наконецъ свое житье-бытье въ прежнія безмятежныя границы, хотя кое-что и измѣнилось въ немъ послѣ кончины отца. Попрежнему сталъ онъ ходить на базаръ, попрежнему нѣжилъ иногда свой вкусъ какимъ-нибудь прихотливымъ блюдомъ, попрежнему клеилъ свои коробочки да корзиночки или обдѣлывалъ въ рамку картинки, попрежнему съ канарейкой хлопоталъ; Шарика гладилъ и разговаривалъ съ нимъ; но при всемъ этомъ было ему какъ-то неловко одному: не съ кѣмъ радость раздѣлить, некого удивить какой-нибудь покупкой, некому чаю налить, трубочку наложить. Матрена… Да что Матрена? Конечно, женщина она хорошая, добрая и любитъ Петра Иваныча; да все-таки Матрена же она, не Иванъ Петровичъ, не отецъ. Вотъ какъ придетъ такое соображеніе въ голову Петру Иванычу, у него сердце вдругъ такъ-то сильно забьется, и на глазахъ начнутъ навертываться слезы. Смотришь, а Матрена ужъ тутъ какъ тутъ, словно почуяла, что взгрустнулось Петру Иванычу. Утѣшать пришла.
— Что это ты, родной? — говорила обыкновенно Матрена, покачивая укорительно годовой. — Никакъ опять прослезился? Долго ли тебѣ изнывать-то?
— Нѣтъ, Матренушка, я ничего, — отвѣчалъ Петръ Иванычъ, стараясь не глядѣть на Матрену.
— Какое ничего? Не вижу я, что ли, родной? Ну что ты убиваешься? Ужъ не воротить его, яснаго сокола.
— Право, я такъ, ничего, Матренушка" Вотъ что-то въ глазъ попало, такъ слеза идетъ.
А самъ за платокъ поскорѣе: того и гляди, что ручьемъ хлынутъ.
— Ну что ты отъ меня скрываешься, Петръ Иванычъ? Али ужъ любви въ тебѣ нѣту ко мнѣ, старухѣ? Ну, тяжко на сердцѣ, такъ тяжко — такъ и сказалъ. Что я, не умѣю, что ли, горя твоего съ тобою заодно разгоревать?
Матрена утѣшать пришла, а сама ужъ навзрыдъ плачетъ.
Съ кончины Ивана Петровича, Матрена была почти постоянною собесѣдницей Петра Иваныча, когда у нея не было дѣла. Петръ Иванычъ самъ призывалъ ее къ себѣ потолковать, потому что его замѣтно тяготило одиночество.
Вотъ и цѣлый годъ прошелъ со дня похоронъ Ивана Петровича, прошелъ онъ ровно, тихо и безмятежно подъ кровлей Петра Иваныча, не принесъ ему ни особой радости ни особой печали; но зато много внесъ мира въ его осиротѣвшую душу. Петръ Иванычъ грустилъ гораздо рѣже и только скучалъ по временамъ.
Однажды, по веснѣ другого года, въ ту пору, какъ Петръ Иванычъ находился у должности, зашла торговка Кононовна провѣдать Матрену. Матрена тотчасъ же согрѣла самоваръ; обѣ усѣлись въ кухнѣ съ блюдечками и крохотными кусочками сахару у поварского стола и стали бесѣдовать. Бесѣда была очень серьезная и имѣла предметомъ ближайшіе интересы Петра Иваныча. Давно ужъ Матрена просила Кононовну посматривать въ хорошихъ домахъ, нѣтъ ли невѣсты для Петра Иваныча. У Кононовны было много невѣстъ на примѣтѣ, но все или больно гордыя, или больно злыя, или больно бѣдныя: ни одна не подходила подъ пару Петру Иванычу по инструкціи, данной Кононовнѣ заботливою Матреной. Наконецъ невѣста была найдена; оставалось только показать ее Петру Иванычу, который, впрочемъ, вовсе и не думалъ объ этомъ, хотя Матрепа съ нѣкотораго времени каждый день напѣвала, что нельзя безъ хозяюшки жить; не на кого будетъ и достоянья своего покинуть, никто и не утѣшитъ въ старости. Получивъ вѣрнѣйшія свѣдѣнія о невѣстѣ, Кононовна не мѣшкала ни минуты и побѣжала передать ихъ Матренѣ. Это и было единственною цѣлью прихода торговки въ кухню Петра Иваныча.
— Кабы видѣла ты, Матренушка, что за невѣста, сама бы диву далась, гдѣ такая сыскалась. Вотъ и подъ бокомъ у тебя живетъ, и сто разовъ мимо я ходила, а до вчерашняго дня и не знала.
— А какъ бишь зовутъ-то, Кононовна?
— А Марьей Петровной.
— А прозванье-то? Экое мудреное! Все-то забываю.
— Что за мудреное? Херсонисова. Какая мудрость тутъ? Херсонисова — и вся недолга.
— Херсонисова, — повторила Матрена. — Ну, вотъ теперь буду помнить. А зовутъ Марья Петровна. И изъ себя красива, Кононовна?
— Какъ есть писана картина.
— Вотъ ужъ это вѣдь, Кононовпа, и бѣда! Какъ изъ себя-то видная, и захочется красу свою другимъ показать… Туда ее вези, въ иное мѣсто вези. Всѣ ужъ онѣ таковы. А Петръ Иванычъ, сама ты знаешь, каковъ человѣкъ: онъ все бы, сердечный, дома сидѣлъ.
— Нѣтъ, Матрепушка, ужъ ты этого поклепа на мою Марью Петровну не взводи. Развѣ что къ обѣденкѣ выйти, а больше все дома сидитъ. Ужъ такая-то скромница да рукодѣльница.
— Вотъ ты обо всемъ, Кононовна, сказываешь; а есть ли приданое какое? Вѣдь у насъ не золотыя горы.
— Есть, и приданое есть. Вишь ты, думаетъ, что она одна и помнитъ. Ужъ когда я о приданомъ забуду!
— А какое?
— Важное приданое: платьевъ однихъ сколько — и шелковыхъ и полушелковыхъ; перина будетъ двуспальная; ложекъ серебряныхъ дюжина, чайныхъ шесть да столовыхъ шесть… Ну, еще…
— А деньгами ничего?
— Какъ ничего?.. И деньгами девятьсотъ рублей.
— Ну, этакъ-то вотъ ладно, а безъ денегъ Петру Иванычу куда брать?
— У матери-то и домъ тоже есть… Вотъ поболѣ никакъ вашего будетъ домъ. И то поболѣ… Ну, домъ не даетъ за дочерью.
— Что такъ?
— Сама еще человѣкъ молодой, думаетъ жениха найти
— А невѣстѣ-то сколько годочковъ будетъ?
— Годочковъ семнадцать, али много что восемнадцать — болѣ не будетъ.
— Какъ-то, матушка, Петра Иваныча уговорю… Вотъ теперь моя бѣда!
— Что же это за бѣда? Вотъ велику бѣду нашла! Бѣда, коли черви въ животѣ завелись. Вотъ бѣда; а твоей-то легко пособить. Какъ поразскажешь ему все, что вотъ, молъ, такъ, то и то, небось, самому по сердцу придетъ.
— Попытаю вечеркомъ нонѣ.
— Попытай, попытай, Матренушка. А я завтра пораньше забѣгу, поколѣ онъ на службу не ушелъ, да тоже словечко залукну. Ну, а теперь прощай; надо еще зайти мѣстовъ въ пять. Ты такъ и скажи, Матренушка, что, молъ, Кононовна говорила невѣстѣ, что есть женишокъ на примѣтѣ, и обѣ онѣ не прочь — и мать и дочка. «Только бы, — говорятъ: — человѣкъ былъ хорошій да непьющій». Ну, прощай! Совсѣмъ я съ тобой заболталась! Спасибо на угощеньи.
— Не на чѣмъ, Кононовна. Прощай, матушка!
Вечеромъ Матрена тонкимъ образомъ навела разговоръ съ Петромъ Иванычемъ на скуку одинокой жизни, а потомъ довольно ловко свернула и на необходимость жениться Петру Иванычу. Петръ Иванычъ, слышавшій этотъ совѣтъ Матрены очень часто, съ недавняго времени сталъ замѣчать и самъ, что въ немъ много правды, и ужъ склонялся отчасти на сторону Матрены, хотя сильно робѣлъ при мысли о женитьбѣ.
— Ну хорошо, Матренушка, хорошо! — сказалъ Петръ Иванычъ, выслушавъ отъ Матрены полное изложеніе всѣхъ выгодъ женатой жизни. — Ну, кабы я да не прочь и жениться, анъ вотъ тутъ-то и запятая. Невѣсты-то, смотришь, и нѣтъ. Да и кто за меня пойдетъ? Сама ты посуди, Матренушка: собой я неказистъ, богатства тоже никакого, мѣсто занимаю копіиста…
Матрена, казалось, только и ждала отъ Петра Иваныча этого выраженія его сомнѣній, чтобы опровергнуть ихъ разомъ, пересказавъ ему все, что знала о пріисканной Кононовною невѣстѣ. Петра Иваныча это извѣстіе и сконфузило и удивило. Онъ начиналъ ужъ находить мысль о женитьбѣ чрезвычайно неумѣстною.
— Да кто же ее просилъ хлопотать-то, Матренушка?
— Ну, ужъ брани, не брани, я, Петръ Иванычъ, глядя на тебя на одинокаго, придумала да и сказала Кононовнѣ.
Петръ Иванычъ молчалъ.
— Я и Кононовнѣ вѣрю, родной! Ужъ такъ-то она и тебя и меня любитъ! И недаромъ долго высматривала. И прежде навѣдывалась она туда-сюда, да нѣтъ. «Все, — говоритъ: — не по нраву будутъ Петру Иванычу». Ну, а ужъ эта, что теперь-то нашла… ужъ точно, можно сказать, невѣста!
И Матрена принялась вычислять достоинства Марьи Петровны, которую въ глаза не видала. Петръ Иванычъ сидѣлъ, задумавшись, и не говорилъ ни слова. Такая дѣятельная забота объ его интересахъ со стороны Кононовны и Матрены, и такое скорое нахожденіе невѣсты, которая не прочь пойти за Петра Иваныча (это было объявлено ему за вѣрное), совсѣмъ перепутали въ головѣ его обычную ровную нить мыслей.
— Никакъ осерчалъ ты на меня, родной, за мое о тебѣ радѣнье? — спросила Матрена, озадаченная задумчивымъ видомъ Петра Иваныча. — Слова не промолвишь. Не любо тебѣ, такъ скажи; я и поминать не стану.
— Нѣтъ, Матренушка, что ты? Помилуй, за что я буду сердиться на тебя? Развѣ я не вижу, что ты изъ любви ко мнѣ стараешься? — сказалъ Петръ Иванычъ, подымая голову.
— Такъ что же ты, родной, смотришь-то невесело такъ?
— Ахъ, Матренушка, Матренушка! Хорошо тебѣ такъ говорить. Вѣдь это, какъ пословица говорить, не башмакъ — жена-то, съ ноги не скинешь.
— Что говорить!
— Такъ вотъ и думаю я объ этомъ дѣлѣ. Это дѣло, Матренушка, не шуточное.
— Когда шуточное! Подумай, родной, подумай! А мой совѣтъ — посмотрѣть невѣсту, да, коли пришла по сердцу, такъ и по рукамъ.
Увлекаясь желаніемъ благоденствія Петру Иванычу, Матрена принялась снова за описаніе будущихъ удобствъ своего молодого барина, если онъ вступитъ въ законный бракъ. Она представила Петру Иванычу въ вѣрной картинѣ всѣ прелести того времени, когда его будетъ окружать собственное потомство; припомнила о покойницѣ Катеринѣ Степановнѣ и поразсказала, какъ жилъ-поживалъ съ нею покойникъ Иванъ Петровичъ; потомъ обрисовала Петру Иванычу (она ужъ видѣла его женатымъ) и то, хотя грустное, но очень сбыточное обстоятельство, что и онъ можетъ овдовѣть, какъ овдовѣлъ родитель его, но что не такъ горько будетъ его вдовство, если при немъ останется такой же другъ и товарищъ, какимъ былъ самъ Петръ Иванычъ Ивану Петровичу — царство ему небесное.
Послѣдній доводъ Матрены былъ въ глазахъ Петра Иваныча однимъ изъ самыхъ убѣдительныхъ въ пользу брака. Онъ долго не спадъ съ вечера и все думалъ да думалъ, и не разъ навертывалась въ голову его мысль, что отчего же и не попытать судьбу, что, можетъ-быть, самъ промыслъ Божій ведетъ его къ тому. Съ этою мыслью и заснулъ Петръ Иванычъ, далеко за-полночь. Матрена тоже долго не спала: и она думала, что-то скажетъ ей завтра Петръ Иванычъ. Онъ обѣщалъ дать ей поутру рѣшительный отвѣтъ — или нѣтъ, или да.
Петръ Иванычъ всталъ поутру съ окончательнымъ рѣшеніемъ попытать судьбу. Онъ тотчасъ же сообщилъ это Матренѣ, которая совершенно справедливо замѣтила, что никакой бѣды отъ попытки быть не можетъ, напротивъ, даже, пожалуй, навернется счастье. Но тутъ Петра Иваныча совершенно неожиданно поразила одна мысль, которая до сей поры не заглядывала въ его голову. Мысль эта была (такъ по крайней мѣрѣ казалось Петру Иванычу) столь важна, что могла легко опрокинуть все зданіе его предположеній. Онъ не успѣлъ еще передать Матренѣ своего сомнѣнія, какъ явилась Кононовна, словно deus ex machina, для разсѣянія возникшаго въ умѣ Петра Иваныча сомнѣнія. Дѣло въ томъ, что Петръ Иванычъ находилъ совершенно невозможнымъ итти знакомиться со вдовою Херсонисовой и ея дочерью, не имѣя къ тому иного повода, кромѣ желанія посмотрѣть, годится ли Марья Петровна ему въ невѣсты. Предусмотрительная Кононовна ужъ думала объ этомъ и какъ только услыхала отъ Петра Иваныча, что онъ и готовъ бы, да есть заковычка, то сейчасъ же нашла ему превосходный поводъ для перваго визита. По словамъ ея, у Анны Антоновны Херсонисовой была продажная корова, и корова очень хорошая, хотя и ходившая теперь между молокъ; Петръ же Иванычъ неоднократно ужъ изъявлялъ желаніе обзавестись коровушкой. Какого же повода еще искать? Пришелъ будто корову посмотрѣть, а самъ и на барышню глаза закинулъ. Идея Кононовны очень понравилась Петру Иванычу.
— Ну, а когда же это сдѣлать, Кононовна?
— Да когда хочешь. Хоть завтра. Я, пожалуй, сегодня же сбѣгаю, скажу, чтобы завтра утромъ ждали.
— Нѣтъ, мнѣ завтра нельзя, Кононовна: день присутственный, на службу надо.
— Ну такъ чего лучше въ воскресенье послѣ обѣденъ? Не Богъ вѣсть и ждать сколько: всего два дня.
— А какъ у нихъ кто изъ гостей будетъ?
— Вотъ, изъ гостей будетъ! Какіе гости? И никогда у нихъ по воскресеньямъ гостей не бываетъ.
— Ну ладно, ладно, Кононовна. Только все боязно что-то.
— Э-эхъ, Петръ Иванычъ! Полно! Грѣхъ тебѣ. Человѣкъ молодой, свѣжій, а боязно!
Отъ Петра Иваныча Кононовна чуть не бѣгомъ побѣжала къ Аннѣ Антоновнѣ — сообщить о согласіи молодого человѣка явиться въ воскресенье съ первымъ визитомъ. Анна Антоновна и дочь ея ужъ поджидали сваху-торговку. Кононовна, еще идя къ Петру Иванычу, забѣгала ко вдовѣ Херсонисовой.
Хотя и сама Анна Антоновна считала себя еще очень годною для замужества и хотя имѣла видъ очень здоровый и свѣжій, однако единственная дочь ея, Марья Петровна, была ужъ очень созрѣвшая дѣвица; вопреки мнѣнію Кононовны, ей быль двадцать шестой годъ. Немудрено, что замужъ хотѣлось. Жениховъ у Марьи Петровны никогда много не бывало, хотя она была очень недурна собой. Всѣ знали, что состоянья у нея нѣтъ никакого, да къ тому же многимъ не нравилось и то, что и матушка и дочка были черезчуръ веселаго характера и безцеремоннаго обращенія. Была ли Кононовна поддѣта на удочку Анной Антоновной, желала ли порадѣть Марьѣ Петровнѣ, а не Петру Иванычу, была ли наконецъ задарена или подкуплена — не знаю, только ни въ одномъ словѣ ея разсказа о невѣстѣ и невѣстиномъ приданомъ (за исключеніемъ двуспальной перины) не было правды. Матрена, чувствуя почти неограниченное довѣріе къ Кононовнѣ, и не думала сомнѣваться въ чистотѣ ея намѣреній, за которую Матренѣ ручалась долговременная дружественная связь съ торговкой. Петръ Иванычъ, по малой опытности своей и рѣдкимъ сношеніямъ съ людьми, тоже, разумѣется, вѣрилъ вполнѣ Кононовнѣ.
Два дня до воскресенья прошли для Петра Иваныча безъ всякихъ особенныхъ происшествій. Онъ чувствовалъ только по временамъ какое-то странное сжиманіе и замираніе сердца.
Въ многозначительное воскресенье Петръ Иванычъ, воротясь отъ ранней обѣдни, разсудилъ, что въ одиннадцать часовъ самое время итти, и потому, какъ только пробило на стѣнныхъ часахъ десять, принялся за свой туалетъ. Матрена была при немъ.
— Голову мазать, чай, не надобно, Матренушка? — сказалъ Петръ Иванычъ: — давеча помадилъ.
— Все бы хватилъ немножко одной ладонью, родной; знать, отъ шляпы посбились волосы-то.
Петръ Иванычъ припомадился еще разъ, причесался весьма тщательно и превосходно уладилъ височки.
— Что, манишка чистая? — спросилъ онъ, разстегивая передъ Матреной жилетъ.
— Чистая, чистая; вѣдь сегодня надѣлъ, родной.
— Все бы, я думаю, Матренушка, свѣженькую лучше надѣть?
— И, нѣтъ, нѣтъ, не надо: чистехонька манишка, точно сейчасъ надѣта.
— Ну такъ жилетку надо другую. Достань-ка, Матренушка, бѣлую пикеневую.
Матрена пошла въ спальню и воротилась оттуда, неся атласную жилетку, коричневую съ серебряными мушками.
— Ты бы эту лучше надѣлъ, Петръ Иванычъ. Что въ бумажной-то? А ужъ эта — одно слово, шелкъ.
— Та параднѣе будетъ, Матренушка.
— Ну, ты вѣдь невѣсту идешь смотрѣть, родной. Пожалуй, скажутъ еще: жилетки-то шелковой нѣту, надѣлъ бумажную. То ли дѣло эта. Надо и себя показать.
— Такъ я эту надѣну. Дай ее сюда, Матренушка.
Сверхъ шелковой жилетки Петръ Иванычъ надѣлъ свой новый фракъ. Обмахнувъ бѣлымъ носовымъ платкомъ шляпу, не забывъ надѣть на лѣвую руку свѣтло-зеленую лайковую перчатку, а другую взявъ въ правую руку, Петръ Иванычъипопросилъ Матрену накинуть на него шинельку и отправился изъ дому.
Дорога къ вдовѣ была недальняя, но Петръ Иванычъ шелъ долго, собственно потому, что вздумалъ сдѣлать обходъ. День былъ свѣтлый, солнечный и очень теплый. Петру Иванычу было жарко въ шинели, да къ тому же и отъ сильнаго внутренняго волненія лицо его безпрестанно разгоралось. Петръ Иванычъ даже не разъ снималъ шляпу, чтобы вытереть платкомъ кожу внутри ея, а потомъ и лобъ, покрытый крупными каплями пота. Наконецъ близка и цѣль. Вотъ домикъ вдовы Херсонисовой, очень опрятный снаружи, хоть и небольшой. Петръ Иванычъ прочелъ на прибитой къ воротамъ дощечкѣ званіе, имя, отчество и фамилію владѣтельницы дома; но тутъ обуяла его такая робость, что онъ прошелъ мимо, искоса поглядывая на окна. Одно изъ нихъ было отворено, на немъ стоялъ горшокъ съ бальзаминомъ. Изъ комнатъ ничего не было слышно. Петръ Иванычъ сдѣлалъ шаговъ двадцать и воротился. Когда онъ опять подходилъ къ воротамъ, на лицѣ его можно ужъ было прочесть, что онъ рѣшился и войдетъ теперь въ калитку. И точно, Петръ Иванычъ очень смѣло взялся за ручку калитки, калитка отворилась — и Петръ Иванычъ на дворѣ. Вотъ онъ и въ сѣняхъ, вотъ отворяетъ дверь въ прихожую.
Когда Петръ Иванычъ вступилъ въ переднюю и затворялъ за собой дверь, до ушей его донесся сочный контральто, крикнувшій довольно громко:
— Пашутка! поди, посмотри! пришелъ кто-то.
Вслѣдъ за этимъ приказаніемъ передъ Петромъ Иванычемъ появилась тринадцатилѣтняя Пашутка, весьма безобразная и неопрятная дѣвчонка, у которой верхняя губа не имѣла обыкновенія покрывать длинныхъ и кривыхъ зубовъ.
— У себя Анна Антоновна? — спросилъ Петръ Иванычъ.
— У себя-съ. Пожалуйте! — отвѣчала дѣвчонка, снимая съ Петра Иваныча шинель, для чего должна была неимовѣрно вытянуться и подняться на носкахъ своихъ босыхъ ногъ.
Петръ Иванычъ, съ пылающимъ лицомъ, медленными шагами вошелъ въ слѣдующую комнату. Комната была такъ-себѣ, какъ у Петра Иваныча; только вотъ шарманки у него не было въ углу, да вмѣсто щегленка канарейка. Пашутка быстрѣе молніи умчалась изъ передней и успѣла ужъ доложить о приходѣ гостя барынѣ, и къ Петру Иванычу немедленно вышла навстрѣчу нарядная Анна Антоновна.
Это была женщина очень сильныхъ и грандіозныхъ размѣровъ. Посѣтитель разомъ почувствовалъ всю свою ничтожность передъ такой богиней. Анна Антоновна была недурна собой, хотя всѣ черты ея отъ чрезмѣрной полноты сдѣлались довольно грубыми; выступала она плавно. На ней ради праздника было шелковое платье съ вырѣзнымъ воротомъ и весьма красивою модести. Когда Анна Антоновна входила въ залу, Петру Иванычу показалось, что она выпустила изо рта густую струю дыма. Петръ Иванычъ счелъ это за оптическій обманъ, хотя въ комнатѣ очень пахло третьимъ сортомъ «Жуковскаго».
Совершенно теряясь подъ взглядомъ проницательныхъ яркочерныхъ глазъ вдовы Херсонисовой, Петръ Иванычъ съ трудомъ отрекомендовался.
— Я слышалъ, — прибавилъ онъ: — у васъ есть корова продажная.
— Очень рада, очень рада познакомиться, — проговорила вдова съ милою улыбкой и милымъ голосомъ. — О коровѣ мы послѣ. Милости прошу въ гостиную! Пожалуйста, безъ церемоній.
— Извините-съ, Анна Антоновна, — лепеталъ Петръ Иванычъ, слѣдуя за хозяйкою: — что, не бывъ знакомымъ, осмѣлился…
— Полноте! полноте! Помилуйте, мнѣ очень пріятно, что мы познакомились. Я такъ много наслышана о васъ и желала давно имѣть это удовольствіе. Да садитесь, пожалуйста, Петръ Иванычъ; вотъ сюда, на диванчикъ.
Петръ Иванычъ поблагодарилъ и сѣлъ.
— Что вы шляпу не поставите? — она только безпокоитъ васъ.
— Ничего-съ, мнѣ хорошо и такъ-съ.
— Вы вѣрно курите, Петръ Иванычъ… — Вотъ я велю вамъ трубку сейчасъ. Пашутка!
— Я не курю-съ.
— Какъ, неужели? Скажите, какая странность! А нынче нѣтъ почти ни одного молодого человѣка, который бы не курилъ.
Пашутка стояла уже въ дверяхъ.
— Нѣтъ, ужъ не надо, ступай! — сказала Анна Антоновпа. — Или нѣтъ, постой! — возьми вотъ трубку, наложи мнѣ.
Пашутка взяла въ углу трубку и ушла.
— А я вотъ сдѣлала глупую привычку къ куренью и отстать не могу. Сначала, знаете, отъ зубной боли присовѣтовали мнѣ, а потомъ и втянулась.
Минуты двѣ продолжалось молчаніе. Петръ Иванычъ былъ весьма недоволенъ женщиной, предложенной ему въ тещи, но ожидалъ съ нетерпѣніемъ появленія Марьи Петровны: авось та не такова.
Пашутка явилась съ закуренною трубкой.
— Что барышня? — спросила Анна Антоновна, затянувшись изъ чубука.
— Одѣлись; сюда идутъ.
— Вотъ я сейчасъ познакомлю васъ съ моей дочерью; ей тоже будетъ очень пріятно.
Петръ Иванычъ приподнялся съ мѣста и поклонился въ зпакъ благодарности.
— Она поздно у меня встаетъ, — замѣтила Анна Антоновна про дочь: — съ вечера, знаете, долго работаетъ или читаетъ.
Въ комнатѣ рядомъ послышался шелестъ платья.
— Машочекъ! — кликнула вдова.
— Что, мамаша? — отозвался гармоническій голосъ.
— Что ты такъ долго нейдешь сюда?
— Я сейчасъ, мамаша.
И вслѣдъ за этими словами въ двери явилась легкая и сильфидообразная Марья Петровна со взбитыми пуклями и нѣсколько заспанными глазками. На дѣвушкѣ было бѣлое кисейное платье. Петръ Иванычъ почтительно всталъ, только урывками поглядывая на Марью Петровну, которая смѣло озирала его.
— Вотъ, Петръ Иванычъ, рекомендую — дочь моя, — произнесла Анна Антоновна, оставляя трубку и приподнимаясь съ мѣста.
— Очень пріятно-съ, — пролепеталъ Петръ Иванычъ, низко опуская голову, чтобы скрыть краску своего лица.
— Садитесь, пожалуйста, садитесь, — произнесла, прищуриваясь, молодая хозяйка.
Она сѣла на мѣсто матери. Петръ Иванычъ занялъ снова свое мѣсто.
— Чѣмъ же васъ потчевать, Петръ Иванычъ? Трубки вы не курите, — сказала Анна Антоновна.
— Кофеемъ, мамаша, кофеемъ, — отвѣчала Марья Петровна. — И я хочу кофею. — Вѣдь вы кушаете кофей, Петръ Иванычъ?
— Пью-съ. Только зачѣмъ же безпокоиться?
— Такъ я пойду, распоряжусь, — сказала Анна Антоновна: — ужъ вы извините меня, Петръ Иванычъ. Впрочемъ, васъ вотъ молодая хозяйка займетъ.
Анна Антоновна пошла изъ комнаты.
— Мамаша! мамаша! — крикнула ей вслѣдъ Марья Петровна. — Въ трубкѣ ничего не осталось?
— Нѣтъ, есть еще немного.
Молодая дѣвица бросилась къ трубкѣ и принялась раздувать ее. Трубка разгорѣлась, и Марья Петровна съ ожесточеніемъ затягивалась дымомъ до тѣхъ поръ, пока трубка не начала сопѣть и хрипѣть. Петра Иваныча всего покоробило.
— Чѣмъ вы занимаетесь? — обратилась къ нему Марья Петровна, накурившись вдоволь и усаживаясь снова на диванъ. — Бывали вы нынче зимой въ клубѣ?
— Гдѣ-съ? — спросилъ Петръ Иванычъ, слыша въ первый разъ отъ роду это иностранное слово.
— Въ клубѣ… вотъ что нѣмецъ содержитъ, Фау.
Петръ Иванычъ совершенно безсмысленно взглянулъ на свою собесѣдницу.
— Въ танцовальномъ собраніи, — объяснила Марья Петровна, видя, что Петръ Иванычъ недоумѣваетъ: — не бывали?
— Никакъ нѣтъ-съ.
— А какъ весело тамъ было! Мы съ мамашей ѣздили каждый разъ.
Марья Петровна помолчала, желая дать сказать что-нибудь Петру Иванычу, но Петръ Иванычъ упорно молчалъ, смотрѣлъ себѣ на сапоги и гладилъ шляпу противъ шерсти. Молодая хозяйка рѣшилась поддержать разговоръ.
— Такъ вы, значитъ, не любите танцовать? — спросила она.
— Нѣтъ-съ.
— Какъ это странно! Всѣ молодые люди любятъ танцовать. Вотъ и я ужасть какъ люблю. Повѣрите ли, готова даже цѣлую ночь протанцовать.
Краткое молчаніе.
— Отчего вы не любите танцовать? — спросила опять Марья Петровна.
— Такъ-съ.
— Ну, хоть и не любите, а все же, вѣрно, танцуете, хоть иногда, изрѣдка?
— Нѣтъ-съ, никогда.
— Да отчего же это?
— Я не обучался-съ.
— Ахъ, неужели?.. Какъ это странно! Нынче всѣ учатся танцамъ.
Видя, что Петра Иваныча никакъ не втянешь въ разговоръ, Марья Петровна замолчала и ужъ не хотѣла сама заговаривать съ дикаремъ. Къ великому изумленію ея, на этотъ разъ Петръ Иванычъ рѣшился прервать молчаніе.
— Гдѣ ваша маменька-съ? — спросилъ онъ.
— Она кофей тамъ варитъ. А вамъ развѣ нужно ее?
— Да-съ.
— Зачѣмъ?
— Мнѣ надо сказать имъ нѣсколько словъ-съ.
— Такъ позвать сюда ее?
— Пожалуйста-съ.
— Ужъ вы побудьте одни, если такъ; я сейчасъ схожу.
Марья Петровна пошла, граціозно припрыгивая, и не забыла захватить изъ угла трубку.
Только-что дѣвушка исчезла за дверью, Петръ Иванычъ стремглавъ бросился изъ гостиной, черезъ залу, въ переднюю, схватилъ тамъ свою шинель, набросилъ ее кой-какъ себѣ на плечи — и былъ таковъ.
Посудите сами, каково было изумленіе вдовы Херсонисовой и ея дочери, когда онѣ угадали, что Петръ Иванычъ улизнулъ. Анна Антоновна сначала разсердилась, а потомъ расхохоталась. Къ ней присоединилась и Марья Петровна.
— Да онъ просто, мамаша, болванъ необразованный! — замѣтила дочка.
— Я постичь не могу, — сказала мамаша: — гдѣ эта дуриша Кононовна этакаго чадушку выкопала? Ужъ задамъ я ей гонку!
Петръ Иванычъ пришелъ домой, едва переводя духъ: онъ чуть не бѣгомъ несся отъ вдовы Херсонисовой. Потомъ, отдохнувъ и раздѣвшись, онъ, разумѣется, разсказалъ все какъ было Матренѣ. Матрена страшно взъѣлась на Кононовну, говоря, что она хотѣла загубить на-вѣки-вѣчные ея барина; съ этого дня дружба между двумя старухами получила окончательный разрывъ, и Кононовна не переступала ужъ за порогъ жилища Петра Иваныча.
Послѣ этой неудачной попытки жениться Петръ Иванычъ рѣшительно отложилъ всякое попеченіе относительно этого пункта; Матрена тоже перестала ему надоѣдать своими просьбами пріискать невѣсту, и Петръ Иванычъ зажилъ по-старому. Ему пришлось, впрочемъ, жить очень недолго. Онъ тихо скончался года черезъ четыре послѣ смерти Ивана Петровича, на рукахъ горько плакавшей Матрены. Вся жизнь его, отъ попытки жениться и до самой кончины, не представляетъ ничего, выходящаго изъ-подъ всегдашняго уровня его существованія. Причиною смерти Петра Иваныча была такая же простуда, какая свела въ могилу и Катерину Степановну и Ивана Петровича.
Наканунѣ того дня, какъ Петру Иванычу простудиться и занемочь, съ Матреной случилось такое приключеніе, о которомъ никогда не могла упомянуть она безъ особеннаго ужаса. Дѣло было вечеромъ, а вечеръ былъ осенній, холодный и темный. Матрена пошла на погребъ принести къ ужину огурцовъ. Она взяла съ собой фонарь. Когда надо ей было лѣзть въ творило, она поставила фонарь наверху, а сама стала доставать огурцы впотьмахъ, потому что погребъ весь наизусть знала. Вотъ положила въ чашку огурцовъ, хочетъ изъ творила вылѣзть — глядь вверхъ, а у самаго фонаря Иванъ Петровичъ покойникъ стоитъ, да точно живой. Такъ у Матрены и подкосились ноги; начала она молитву творить. Потомъ опять взглянула вверхъ — Иванъ Петровичъ все тутъ какъ тутъ стоитъ, въ ситцевомъ халатикѣ, и губами шевелитъ. Кое-какъ собрала Матрена всѣ свои силы и полѣзла по лѣстницѣ, не подымая глазъ, да ужъ какъ совсѣмъ вышла и фонарь въ руки взяла, такъ осмотрѣлась кругомъ — никого. «Не къ добру!» — подумала Матрена и рѣшилась не сказывать о своемъ видѣніи Петру Иванычу. И точно не къ добру было это. Долго ли пожилъ послѣ этого ея молодой баринъ?
Послѣ Петра Иваныча осталось трое сиротъ: Матрена, канарейка и Шарикъ.
1852.