ПОЭТЪ.
правитьОдна о минувшемъ тоска мнѣ осталась!
I.
правитьАнна Степановна Ковровская сидѣла за письменнымъ столомъ и писала.
Анна Степановна была женщина или, правильнѣе, дѣвица мужественныхъ размѣровъ, почтеннаго возраста и нѣжнаго сердца. У ней были широкія, круглыя плечи, горделиво выдавшаяся грудь, жесткій станъ и величественная походка. Года, которыхъ прошло ровно тридцать шесть надъ многодумною головой дѣвицы, унесли съ собою не всю привлекательность ея: лицо Анны Степановны было полно выраженія и жизни, несмотря на нѣсколько пятенъ коричневаго цвѣта, которыя не укрывались подъ легкимъ сдоемъ англійской пудры; глаза горѣли огнемъ вдохновенія; тонкія губы, главное отличіе которыхъ составляла особенная блѣдность и сухость, хранили всегда нѣсколько грустную улыбку. Не будь въ городѣ, который имѣлъ счастье быть резиденціей Анны Степановны, такая дурная вода, у нея не порѣдѣли бы волосы за ушами, и тонкая коса ея не сдѣлалась бы такою тощею: Анна Степановна имѣла привычку мочить по утрамъ голову свѣжей водой. Вредоносное свойство этой воды не произвело однакожъ никакого вліянія на виски почтенной дѣвицы, и два восхитительные акрошкёра красовались надъ ея полными щеками.
Итакъ, Анна Степановна сидѣла за письменнымъ столомъ и писала. Раннія зимнія сумерки спускались на землю, и въ комнатѣ начинало замѣтно темнѣть; но дѣвица была такъ углублена въ свое занятіе, что не заботилась велѣть подать огня, и только наклоняла къ бумагѣ голову все ниже и ниже по мѣрѣ того, какъ въ комнатѣ становилось темнѣе.
Наконецъ, когда строчки мелкаго письма слились одна за другою передъ глазами Анны Степановны въ сплошныя черныя линіи, она отвела лицо отъ своей рукописи, быстро взялась за колокольчикъ, помѣщавшійся между перламутровыми чернильницей и песочницей, и позвонила. Въ домѣ царствовала полная тишина, и звукъ колокольчика рѣзко пробѣжалъ по пустымъ и стемнѣвшимъ гостиной и залѣ, и замеръ въ прихожей. Анна Степановна прислонилась къ спинкѣ кресла и ждала.
Хотя дворня, состоявшая при особѣ дѣвицы Ковровской, была довольно многочисленна, однако въ настоящую минуту никто не могъ слышать звона Анны Степановны. Двѣ горничныя, Ѳеклуша и Мавруша, накрывъ головы большими и толстыми платками, стояли, несмотря на значительную стужу, на крыльцѣ; красивый лакей Никандръ, котораго барышня очень любила, потому, вѣроятно, что онъ былъ нѣкогда любимымъ казачкомъ ея родителя, и которому дарила ежемѣсячно по банкѣ помады и три раза въ годъ по флакону жасминныхъ духовъ, рисовался передъ свѣжими горничными въ новой шинели съ мѣховымъ воротникомъ и соблазнялъ ихъ пройтись по улицѣ.
— А какъ барышня кликнетъ? — говорили ловкому кавалеру въ одинъ голосъ обѣ горничныя.
— Ужъ на этомъ будьте спокойны! Ѳедька въ лакейской посаженъ.
— А какъ онъ уйдетъ? Или вдругъ барышнѣ что понадобится?
— Что жъ за бѣда такая? Промяться вышли. Извѣстно, человѣкъ сидитъ-сидитъ — да съ сидки-то и одурь возьметъ.
— Ладно вамъ этакъ говорить! Съ васъ не взыщутъ.
— Со всѣхъ взыскъ одинъ.
— Не больно-то со всѣхъ.
— Вамъ и книги въ руки! А все бы по улочкѣ прошлись…
— Пойдемъ ужъ, что ли, Мавруша!
— И давно бы такъ.
Никандръ взялъ подъ руку дѣвицъ и отправился съ ними изъ воротъ.
— Вотъ мы какъ погуливаемъ, — произнесъ кавалеръ, принимая все болѣе и болѣе развязную походку: — въ лучшемъ видѣ!
Итакъ, лакей и двѣ горничныя были заняты прогулкой; не менѣе пріятное занятіе выбралъ для себя и мальчишка Ѳедька, посаженный Никандромъ въ передней. Онъ не долго просидѣлъ безъ дѣла и расположился уснуть, что немедленно и исполнилъ. Звонъ барышнина колокольчика безъ пользы долетѣлъ до него.
Анна Степановна, обладавшая чрезвычайно энергическою и кипучей натурой, не могла не выйти изъ терпѣнія, когда и вторичный звонокъ ея безплодно прозвучалъ по всему дому. Она живо оставила свое кресло, при чемъ юбки ея издали пріятный шумъ, и быстрыми шагами, потрясавшими не только полную грудь дѣвицы, но и большую часть мебели, отправилась въ дѣвичью.
Шитье горничныхъ было въ безпорядкѣ брошено на столъ, и въ дѣвичьей сидѣлъ только сѣрый котъ, предаваясь съ приличнымъ мурлыканьемъ сладостной дремотѣ.
— Ѳекла! Мавра! — крикнула Анна Степановна.
Зовъ этотъ былъ такъ же тщетенъ, какъ и звонокъ.
— Эй! Гдѣ вы всѣ?
Котъ раскрылъ-было глаза; но, сверкнувъ ими въ сумракѣ, снова смежилъ вѣки и затянулъ опять прерванную пѣсню.
Сердито шаркнула Анна Степановна по стѣнѣ сѣрною спичкой, съ не менѣе сердитымъ тѣлодвиженіемъ зажгла свѣчу и пошла черезъ всѣ комнаты въ переднюю. Увидавъ невинно спящаго мальчишку, барышня тотчасъ же растолкала его.
— Эй, ты!
Мальчишка вскочилъ съ конника.
— Экъ заспался! — замѣтила довольно язвительно Анна Степановна. — Гдѣ всѣ?.. Тебя спрашиваютъ… куда всѣ разбѣжались?
— Не знаю-съ.
— Ахъ! Дуракъ какой! Долго ли спать-то тебѣ?.. Пошелъ, позови дѣвокъ!.. Гдѣ онѣ вѣчно слоняются?.. И Никандра сыщи!
Мальчишка умчался. Когда онъ выскочилъ на крыльцо, горничныя и Никандръ возвращались съ прогулки, угощаясь жемками изъ пестраго бумажнаго платка, искусно балансируемаго въ рукѣ Никандра.
— Что, барышня зоветъ? — спросили обѣ дѣвушки, увидавъ Ѳедьку.
— Зоветъ, — отвѣчалъ мальчишка: — всѣхъ приказала позвать.
Горничныя рванулись къ крыльцу, но этотъ порывъ удался одной Маврушѣ, потому что Ѳеклу ловко удержалъ за платье Никандръ.
Мальчишка исчезъ ужъ за дверьми вмѣстѣ съ Маврушей.
— Пусти, шальной человѣкъ! — сказала Ѳекла, стараясь отнять свое платье изъ рукъ лакея. — Экій неотвязный!
— Не подождетъ развѣ? Вишь, цыцъ-дама какая!
— Полно, бѣшеный! Браниться станетъ.
И точно, Анна Степановна была готова разбранить всѣхъ, и только-что явилась предъ нею Мавруша, барышня раскричалась.
— Куда это изволили разбѣжаться?.. Ни одной души въ домѣ нѣтъ… Долго ли вамъ говорить? Это просто терпѣнья недостанетъ. Ѳекла гдѣ?
— Она идетъ-съ.
— Гдѣ побывала? — спросила Анна Степановна у входящей Ѳеклуши. — Для того тебѣ даютъ дѣло, чтобъ ты его по столамъ валяла?.. Ахъ вы, гуляльщицы! Вотъ дамъ я вамъ знать! Шитье-то скомкала, да и бросила?.. Комкать его тебѣ дали? а?
Этотъ репримандъ происходилъ въ дѣвичьей, гдѣ улика Ѳеклы — скомканное шитье лежало на столѣ.
— Никандръ гдѣ?
Горничныя молчали.
— Стѣны я, что ли, спрашиваю?
— Мы не знаемъ-съ, — отвѣчали обѣ.
— Какъ вамъ знать!
Никандръ вошелъ и тряхнулъ кудрями.
— Какъ это тебѣ не совѣстно, Никандръ? — сказала укорительнымъ тономъ Анна Степановна, обращая полное лицо свое къ вошедшему лакею. — Хоть бы ты посмотрѣлъ, чтобы всегда былъ кто-нибудь въ комнатѣ.
Никандръ опять тряхнулъ головой и молча вышелъ изъ дѣвичьей. Барышня воротилась въ свой кабинетъ, куда ужъ были поданы свѣчи, сѣла-было снова за письменный столъ, но вдругъ, вспомнивъ что-то, встала и вышла въ гостиную.
— Никандръ! — кликнула она тамъ и вошла опять въ кабинетъ.
Когда она сѣла на мягкій диванчикъ, Никандръ вступилъ въ комнату и подошелъ къ Аннѣ Степановнѣ.
— Что прикажете? — спросилъ онъ.
— Ахъ, Никандръ, какъ ты опять накурился! Стань подальше: отъ тебя ужасно табакомъ пахнетъ…
Никандръ отодвинулся.
— Пошли, Никандръ, Ѳедьку въ почтамтъ… не пришла ли московская почта? Да если почтмейстера въ конторѣ нѣтъ, такъ чтобъ на домъ къ нему сбѣгалъ… Или самъ бы ты сходилъ…
— Я самъ пойду, — отвѣчалъ лакей.
— Пожалуйста, Никандръ!
Слуга вышелъ.
Анна Степановна, уславъ Никандра, почувствовала въ себѣ нѣкоторое треволненіе и, съ нетерпѣніемъ ожидая почты, не могла ничѣмъ хорошенько заняться. Она нѣсколько разъ садилась писать, пробовала читать книгу, пыталась даже вязать бисерный кошелекъ, но не могла ничего продолжать и потому отправилась ходить взадъ и впередъ по всѣмъ комнатамъ, бросая въ каждой бѣглый взглядъ въ зеркало и непосредственно за такимъ взглядомъ принимая болѣе величественную осанку. Грудь Анны Степановны волновалась какъ море; по всему видно было, что московская почта чрезвычайно интересуетъ дѣвицу Ковровскую.
Наконецъ посланный возвратился съ большимъ пакетомъ. Анна Степановна торопливо разорвала этотъ пакетъ, свидѣтельствовавшій объ уваженіи почтмейстера къ дѣвицѣ Ковровской, и нашла тамъ еще три пакета съ книгами толстыхъ журналовъ и одно письмо.
Отложивъ письмо въ сторону, Анна Степановна поспѣшила, чуть не задыхаясь отъ нетерпѣнія, пробѣжать оглавленія всѣхъ трехъ книжекъ, пробѣжала эти оглавленія даже три раза и потомъ съ досадой отодвинула отъ себя журналы. Грудь ея волновалась еще сильнѣе, и Анна Степановна тревожно позвонила.
— Воды подай! — крикнула она вбѣжавшей Маврушѣ.
Когда стаканъ свѣжей воды нѣсколько успокоилъ Анну Степановну, она приписала ненапечатаніе ея стихотвореній ни въ одномъ изъ полученныхъ журналовъ безвкусію издателей и редакторовъ, и взялась за письмо, которое пришло вмѣстѣ съ ненавистными книжками.
Анна Степановна никакъ не ожидала, чтобъ это письмо, съ такою холодностью брошенное въ сторону тотчасъ по полученіи, заключало въ себѣ вѣсть, которая наполнитъ радостной тревогой ея сердце. Письмо пріѣхало изъ Москвы и было наполнено выраженіями глубокой симпатіи, которую питала къ Аннѣ Степановнѣ госпожа Алтаева, авторъ «Дѣтскаго праздника» и многихъ другихъ произведеній для юношескаго возраста. Но не эти выраженія дружбы, къ которымъ ужъ успѣла отчасти привыкнуть дѣвица Ковровская, произвели въ пышной груди ея новое треволненіе, а извѣстіе, что изъ Москвы ѣдетъ въ тотъ городъ, гдѣ живетъ Анна Степановна, одинъ господинъ, пишущій стихи. Хотя имя Геннадія Матвѣича Суслова и было совершенно неизвѣстно Аннѣ Степановнѣ, тѣмъ не менѣе она очень обрадовалась, что наконецъ встрѣтитъ человѣка, способнаго понять ее. Вслѣдствіе этого ночью снились дѣвицѣ Ковровской очень пріятные, поэтическіе сны.
II.
правитьМіръ, въ которомъ жила высокая душа Анны Степановны, не былъ нимало похожъ на окружавшую ее дѣйствительность; скажемъ болѣе, онъ былъ діаметрально противоположенъ этой дѣйствительности. Въ дивномъ мірѣ фантазіи и поэзіи и сама дѣвица Ковровская была совсѣмъ не тою Анной Степановной, которая въ прозаической житейской сферѣ бранитъ дѣвицъ, даритъ лакею помаду и кушаетъ съ безпримѣрнымъ аппетитомъ. Это противорѣчіе, которое порою замѣчала въ своей натурѣ и сама дѣвица, объясняла она обыкновенно стихотвореніемъ Пушкина «Поэтъ».
Часто повторяла она восторженнымъ голосомъ (нѣсколько въ носъ) извѣстныя строки:
Пока не требуетъ поэта
Къ священной жертвѣ Аполлонъ,
Въ заботахъ суетнаго свѣта
Онъ малодушно погруженъ;
Молчитъ его святая лира,
Душа вкушаетъ хладный сонъ,
И межъ дѣтей ничтожныхъ міра,
Быть-можетъ, всѣхъ ничтожнѣй онъ.
Съ особеннымъ чувствомъ произносила Анна Степановна послѣдній стихъ.
Дѣвица Ковровская родилась подъ самыми благотворными условіями для развитія ея поэтическаго генія. Отецъ ея былъ не послѣдній изъ авторовъ шарадъ и мадригаловъ, плодившихся съ невѣроятною быстротой и въ невѣроятномъ количествѣ въ началѣ нынѣшняго вѣка. Но не одни шарады и мадригалы сливались съ тонкаго пера Ковровскаго: онъ написалъ также нѣсколько сатирическихъ писемъ, два историческіе отрывка, отличавшіеся высотою и цвѣтистостью слога, басню «Скорпіонъ и Чахотка» (въ подражаніе «Подагрѣ и Пауку») и наконецъ три весьма игривыя сказки вольными стихами, на подобіе лафонтеновскихъ. Обладая очень хорошимъ состояніемъ и пользуясь всеобщимъ почетомъ, Ковровскій имѣлъ въ Москвѣ, гдѣ родилась и Анна Степановна, открытый домъ для всего мыслящаго и чувствующаго, и преимущественно для всего пишущаго. Мать Анны Степановны умерла рано, когда единственной дочери ея было всего пять лѣтъ. Дѣвочка осталась при отцѣ, который нанималъ ей учителей и училъ ее самъ. Имѣя свои понятія о пользѣ знанія иностранныхъ языковъ, литераторъ хотѣлъ, чтобъ дочь его знала ихъ достаточно для чтенія и пониманія французскихъ и нѣмецкихъ писателей, но не заботился нимало о томъ, чтобъ дочь его говорила на какомъ-нибудь иностранномъ языкѣ.
Рано развились поэтическія способности дѣвочки: восьми лѣтъ отъ роду сочинила она первую басню.
Обрадованный родитель исправилъ всѣ ошибки противъ стихосложенія и грамматики въ дочерниной баснѣ и разослалъ по всѣмъ московскимъ писакамъ пригласительныя карточки на литературный вечеръ, на которомъ должна была новая Сафо прочесть свое первое произведеніе.
— Талантъ у Анюты, талантъ! — говорилъ Степанъ Лукичъ, расхаживая по освѣщенной залѣ съ какимъ-то унылымъ авторомъ, пріѣхавшимъ на вечеръ раньше всѣхъ. — Вотъ что значитъ, батюшка, раннее знакомство съ классическими авторами. Вѣдь она у меня чего-чего не перечитала!
— Да-съ, — уныло отвѣчалъ гость: — классическіе авторы — это наши лучшіе наставники.
— Она у меня питаетъ особенную склонность къ миѳологіи. Ну, и память, я вамъ скажу, удивительная! Спросите, о комъ хотите, и изъ самыхъ незначительныхъ именъ… знаетъ-съ!
— Это полезно-съ, — продолжалъ гость тѣмъ же унылымъ тономъ: — очень полезно для украшенія стихотворныхъ произведеній. Имена миѳологическихъ божествъ — это, такъ сказать, цвѣты стихотворства.
Степанъ Лукичъ отъ полноты удовольствія безпрестанно начинялъ себѣ носъ табакомъ и блаженно усмѣхался.
Когда въ полномъ собраніи сочинителей, заключавшемъ въ себѣ и лавреатовъ, которые издали ужъ въ десяткахъ томовъ свои творенія, и начинающихъ, подающихъ надежды авторовъ «Опытовъ», «Досуговъ Скромной Музы» и проч., когда въ этомъ собраніи была продекламирована первая басня малолѣтней Анюты, всѣ чуть не въ одинъ голосъ одобрили попытку юной граціи и одобрили самыми краснорѣчивыми словами.
Одинъ изъ почетнѣйшихъ гостей, знаменитый сочинитель «Подражаній восточнымъ поэтамъ» и многихъ другихъ пресловутыхъ твореній, поманилъ къ себѣ Анюту и ознаменовалъ чело даровитой дѣвочки отеческимъ поцѣлуемъ. Авторъ «Подражаній и проч.» считался всѣмъ обществомъ, собиравшимся подъ литературною кровлей Ковровскаго, чуть не самимъ Фебомъ… Понятно, какъ цѣнился и поцѣлуй этого автора.
— Вы ужъ слишкомъ балуете ее, Иванъ Евдокимычъ! — сказалъ съ восторженной улыбкой хозяинъ, подходя къ великому гостю.
— Таланты слѣдуетъ окрылять къ дѣятельности, — отвѣчалъ гость, гладя дѣвочку по головѣ: — а чѣмъ же окрыляются таланты, какъ не поощреніемъ и одобреніемъ?
Вѣроятно, съ цѣлью еще болѣе окрылить талантъ Анюты, почтенный гость вынулъ изъ кармана свертокъ грязной бумаги, въ которомъ всегда носилъ съ собой миндаль для утишенія изжоги, постоянно мучившей его творческую грудь, и далъ одну миндалинку Анютѣ.
— На тебѣ, душенька!
Анюта взяла миндалинку.
— Что же ты не кушаешь? — спросилъ Иванъ Евдокимычъ.
— Я не люблю миндаль, — отвѣчала дѣвочка.
— Кушай, дружокъ! — сказалъ отецъ, трепля Анюту по плечу: — помни, кто тебѣ предлагаетъ… Вѣдь это отъ Ивана Евдокимыча, нашего Аполлона, защитника и покровителя отечественныхъ музъ.
Анюта положила въ ротъ миндалинку и стала ее жевать.
— Вотъ тоже наша будущая муза! — сказалъ Иванъ Евдокимычъ, сажая дѣвочку къ себѣ на колѣни и просвѣтляясь съ головы до пятъ чистою радостью мецената
— Какая же я муза? — спросила Анюта.
— Какъ какая, душенька?
— Вѣдь музъ девять. Такъ какая же я?
— Десятая.
— А какъ ее зовуть?
Гость нѣсколько смѣшался.
— Анютой! — сказалъ онъ, немного помолчавъ.
— Я не хочу быть десятой музой. Я буду лучше Калліопой.
— Отчего же Калліопой?
— Оттого, — прошептала дѣвочка: — оттого, что
Калліопа всѣхъ трубою
Чтитъ героевъ всезлатою.
— А! Вотъ какъ! Такъ ты желаешь славы Гомера, душенька?
— Не надо говорить: Гомеръ, папенька велитъ говорить: Омиръ.
— Это все равно, дружокъ! — подсказалъ папенька, нѣсколько сконфуженный смѣлостью, съ какою Анюта поправила маститаго гостя.
— Умница, умница! — проговорилъ Иванъ Евдокимычъ, опуская Анюту на полъ.
— Какая начитанность въ дитяти! — послышалось въ разныхъ мѣстахъ гостиной.
Иванъ Евдокимычъ взялъ однакожъ за руку хозяина и, отведя его въ сторону, сказалъ шопотомъ:
— Напрасно вы, Степанъ Лукичъ, даете ребенку читать сочиненія Тредіаковскаго: это можетъ извратить вкусъ.
— Я не даю, Иванъ Евдокимычъ. Какъ можно такія вещи ей давать-съ?
— А вотъ она цитировала мнѣ сейчасъ его стихи.
— Неужели? Это странно. Эй, Анюта! Поди-ка сюда!
Анюта подошла.
— Какіе ты стихи говорила Ивану Евдокимычу?
— Про Калліопу-то, душенька, — объяснилъ гость.
— Вотъ какіе, — отвѣчала Анюта:
Калліопа всѣхъ трубою
Чтитъ героевъ всезлатою.
— Ты знаешь, чьи это стихи? — спросилъ отецъ.
— Нѣтъ.
— Гдѣ же ты читала ихъ? — спросилъ знаменитый гость.
— Въ «Письмовникѣ».
— Хорошо, душенька, больше ничего! — сказалъ Иванъ Евдокимычъ, погладивъ Анюту по головкѣ, и принялся разжевывать миндалинку.
— Ступай, дружокъ, на мѣсто! — сказалъ отецъ.
— И это не чтеніе для ребенка, — замѣтилъ меценатъ-поэтъ Степану Лукичу. — Кургановъ издалъ свою книгу не для дѣтскаго возраста; къ тому же въ ней нѣтъ ничего классическаго.
На другой день Степанъ Лукичъ запряталъ «Письмовникъ» такъ далеко, что онъ не могъ ужъ попасться на глаза Анютѣ.
Вечеръ, въ который была прочитана басня Анюты, опредѣлилъ окончательно судьбу дѣвочки. Съ этой поры она принялась писать, писать и писать. Неустанно писала она до самой кончины своего родителя, который умеръ въ тотъ годъ, когда дочери его исполнилось двадцать лѣтъ.
Оплакавъ въ печальной элегіи, состоявшей изъ трехсотъ стиховъ, смерть отца, Анна Степановна принялась опятъ писать и писать. Къ этой порѣ относится первое изданное ею въ свѣтъ сочиненіе, именующееся «Цвѣтами досуга» и заключающее въ себѣ десятка четыре длинныхъ стихотвореній.
Степанъ Лукичъ оставилъ дочери прекрасное состояніе, и она могла свободно поддерживать репутацію родителя. Попрежнему каждую недѣлю собиралось къ Аннѣ Степановнѣ нѣсколько разныхъ сочиняльщиковъ; но дѣвица Ковровская, взявшая себѣ въ компаньонки одну небогатую, но очень ученую даму, госпожу Алтаеву, не желала ужъ быть главною музой собиравшагося у нея Парнаса, потому что Парнасъ этотъ дряхлѣлъ не по днямъ, а по часамъ.
Такъ прошло лѣтъ семь-восемь. Общество Анны Степановны начинало рѣдѣть. Старые знакомцы или разъѣзжались по разнымъ мѣстамъ или умирали, а новыхъ литературныхъ дѣятелей не видать было около дѣвицы Ковровской. Кончилось тѣмъ, что въ одинъ изъ понедѣльниковъ, когда обыкновенно собирались къ Аннѣ Степановнѣ гости, къ ней пріѣхалъ одинъ только Иванъ Евдокимычъ, не имѣвшій въ то время, какъ говорится, ни глаза во лбу, ни зуба во рту.
Анна Степановна, не видя ни пользы ни удовольствія оставаться въ Москвѣ, рѣшилась поѣхать къ себѣ въ деревню. Изъ деревни, гдѣ прожила, промечтала, прописала и проскучала она цѣлое лѣто, дѣвица Ковровская переѣхала на зиму въ городъ, гдѣ мы ее ужъ видѣли, и съ этого времени стала проживать зимой въ этомъ городѣ, а лѣтомъ въ своемъ недалекомъ деревенскомъ пріютѣ.
Мы разсказали почти всѣ внѣшнія обстоятельства жизни дѣвицы Ковровской; теперь предстоитъ намъ разсказать исторію ея поэтическаго сердца и его таинственныхъ стремленій.
Анна Степановна въ дѣтствѣ пропитывалась твореніями классическими (Степанъ Лукичъ былъ самый закоренѣлый классикъ) и жаждала славы Гомера или, правильнѣе, Омира. Въ лѣта ранней юности, когда такая слава начала казаться ей ужъ черезчуръ колоссальною, она стремилась только получить наименованіе русской Дасье и принялась-было за латынь, но латынь не пошла ей въ толкъ. Когда дѣвицѣ Ковровской минуло шестнадцать лѣтъ, когда сердцу ея становилось тѣсно и тоскливо подъ пышно развивавшеюся грудью, какъ разъ кстати подоспѣлъ романтизмъ, чтобы наполнить все существо Анны Степановны неопредѣленнымъ и сладостнымъ томленіемъ. Полная тревожныхъ надеждъ и ожиданій, стала она всматриваться въ гостей своего отца, ища человѣка, который былъ бы способенъ и достоинъ отвѣчать сердцемъ ея пылкому сердцу. Напрасно всматривалась дѣвица Ковровская: сухими и черствыми показались ей юноши, собиравшіеся на литературныя вечеринки Степана Лукича; новое направленіе поэзіи и не коснулось ихъ: они попрежнему восторгались при чтеніи сатирическихъ писемъ и снотворныхъ эпопей, попрежнему говорили съ торжественнымъ видомъ о своихъ жалкихъ переводцахъ изъ Делиля и Жанъ-Батиста Руссо, о своихъ собственныхъ сочиненьицахъ — логогрифахъ и мадригалахъ. Анна Степановна ударилась между тѣмъ въ элегію. Элегія составляла для нея теперь высшій родъ поэзіи (она называла ужъ стихотворство поэзіей), элегія, разумѣется, не тибуллова, не проперціева, даже не овидіева, элегія новѣйшая, романтическая, со всѣми необходимыми атрибутами: съ луною, окруженной серебристымъ паромъ, съ туманною далью, съ порываніемъ въ неизвѣстныя мѣста, съ невѣдомымъ тамъ. Вліяніе романтизма совсѣмъ преобразило Анну Степановну. Она менѣе читала, болѣе сидѣла по ночамъ у окна, вдыхая холодный воздухъ пылающею и высоко взволнованною грудью, чаще бродила по неопрятнымъ аллеямъ огромнаго заброшеннаго сада, примыкавшаго къ дому, и нерѣдко промачивала себѣ ноги росою. Это томленіе не нанесло однакожъ ни малѣйшаго вреда здоровью дѣвицы Ковровской; она была и полна и краснощека. Красавицей назвать ее не приходится, но она была молода и свѣжа, а свѣжесть и молодость многаго стоятъ. Единственный недостатокъ лица Анны Степановны состоялъ въ довольно рѣзкихъ чертахъ подъ глазами, бывшихъ, конечно, слѣдомъ часто проводимыхъ безъ сна ночей. И этому сердцу, жаркому, любящему, не нашлось отвѣта! Многочисленные народы, прихлебательствовавшіе у Степана Лукича, смотрѣли на дѣвицу Ковровскую какъ на сочинительницу, какъ на музу, пожалуй, но вовсе не какъ на женщину. Впрочемъ, надо и имъ отдать справедливость: на нихъ нельзя было смотрѣть ни какъ на людей ни какъ на сочинителей; это были какіе-то «антики, въ пыли ходячіе», въ особенности молодежь. Изъ стариковъ были еще порядочные и небездарные, но юноши рѣшительно никуда не годились… Анна Степановна отвернулась отъ нихъ, обратилась къ лунѣ и звѣздамъ и стала жаловаться имъ на свое одиночество. Луна то убывала, то прибывала, звѣзды дрожали на синемъ небѣ, элегіи росли и разрастались въ толстыя тетради, а сердца, достойнаго сердца не обрѣтала Анна Степановна.
Въ такихъ постоянныхъ ожиданіяхъ, не видавшихъ удовлетворенія, протекла жизнь дѣвицы Ковровской до самой кончины родителя. Смерть Степана Лукича не измѣнила однакожъ общества, въ которомъ до этого времени вращалась Анна Степановна. Общество это, несмотря на совершенную противоположность стремленій своихъ съ ея стремленіями, положило свою печать на Анну Степановну: она сдѣлалась сухою и монотонною въ обращеніи съ другими, даже неловкою, и потому не могла привлечь къ себѣ иного, болѣе близкаго ей по направленію круга людей.
Нечего и говорить, что въ городѣ, куда переселилась впослѣдствіи Анна Степановна, не нашлось также ни одного человѣка, способнаго понимать и цѣнить ее. Она томилась и полнѣла.
Итакъ, вся исторія сердца Анны Степановны можетъ быть выражена тремя словами: постоянное, неутоляемое томленіе.
III.
правитьСо дня полученія письма отъ госпожи Алтаевой, дѣвица Ковровская начала гораздо тщательнѣе заниматься своимъ туалетомъ. Тощая коса ея получила нѣкоторое приращеніе; красивые локоны, спускавшіеся въ видѣ пробочниковъ на крутыя плечи дѣвицы, довольно удачно маскировали лысинки за ея ушами; пудра ложилась болѣе плотнымъ слоемъ на щеки и шею. Каждое утро Анна Степановна облекалась въ новое шелковое платье, и каждое утро бранила и Ѳеклу и Маврушу, глядясь въ зеркало. Одѣвшись, дѣвица садилась на самое удобное кресло, садилась въ граціозной, поэтической позѣ и развертывала книжку какого-нибудь современнаго журнала. Она только развертывала ее, потому что читать не могла; была слишкомъ взволнована. Къ письменному же столу и не садилась вовсе; чернила сохли понапрасну въ перламутровой чернильницѣ.
Прождавъ все утро даромъ, дѣвица Ковровская обѣдала съ большимъ аппетитомъ, но очень сердилась въ промежуткахъ между блюдами; послѣ обѣда новое шелковое платье снималось, надѣвалась старая шерстяная блуза, и дѣвица отходила соснуть часокъ или полтора. До полученія вышеупомянутаго письма, Анна Степановна обыкновенно, соснувъ послѣ обѣда, сочиняла пріятныя элегіи; но въ описываемое мною тревожное время только ходила взадъ и впередъ по комнатамъ, переполняясь самыми фантастическими мечтаніями.
Прошла цѣлая недѣля послѣ полученія московской почты; вторая почта не принесла ничего дѣвицѣ Ковровской, и на слѣдующее утро Анна Степановна встала съ постели пасмурнѣе тучи.
— Опять платье выгладила чортъ знаетъ какъ! — сказала она отрывисто и сердито, стоя передъ зеркаломъ и надѣвая платье, поданное ей Маврушей. — Только и знаете, что сами пялиться передъ зеркаломъ! Гдѣ Ѳекла?
— Шьетъ-съ.
— Она вѣчно выдумаетъ шить, когда ее нужно. — Ѳекла!
Ѳекла вошла.
— Нельзя вамъ здѣсь побыть?
— Я шила-съ.
— Не знаешь ты, что я одѣваюсь?.. Булавокъ подай!
Ѳеклуша подала булавки.
— Шляетесь только по улицамъ да подолы бьете! — сказала Анна Степановна, вырывая булавки у Ѳеклы.
Наконецъ кое-какъ туалетъ кончился. Анна Степановна сѣла на кресло, расправивъ, какъ вѣеръ, свое шумное платье, и взяла книгу. Посидѣвъ съ полчаса и тщетно пытавшись углубиться въ чтеніе, дѣвица Ковровская позвонила.
— Чего изволите-съ? — спросила появившаяся въ дверяхъ Мавруша.
— Пошли Никандра сюда!
Пришелъ Никандръ.
— Вы спрашивали?
— Да, спрашивала, Никандръ. Ты вчера самъ на почту ходилъ?
— Нѣтъ-съ, Ѳедьку посылалъ.
— Что жъ онъ сказалъ?
— Ничего, говоритъ, нѣтъ.
— Онъ самого почтмейстера видѣлъ?
— Не знаю.
— Ахъ, какой этотъ мальчишка безалаберный! Вѣрно, не разспросилъ какъ слѣдуетъ.
— Можно еще послать.
— У тебя есть время, Никандръ?
— Есть.
— Сходи, пожалуйста, самъ еще разъ, да къ самому почтмейстеру обратись. Можетъ-быть, вчера еще не разобрана была почта.
— Хорошо-съ.
Никандръ ушелъ и пропадалъ до самаго обѣда, что безпрестанно повергало Анну Степановну въ новую тревогу. Несмотря на долгое отсутствіе, Никандръ воротился съ пустыми руками.
— Вамъ ничего нѣтъ-съ.
— Ахъ, какая досада, право! Да гдѣ ты такъ долго былъ, Никандръ?
— Почтмейстера дожидался.
— Что же, видѣлъ его?
— Видѣлъ.
— Ну!
— Говоритъ, нѣтъ ни писемъ вамъ, ни посылокъ.
Анна Степановна кипѣла гнѣвомъ до обѣда, во время обѣда и даже послѣ обѣда.
Переодѣвшись въ домашнюю блузу, дѣвица Ковровская прилегла на диванъ.
Ѳедька былъ, какъ водится, посаженъ въ передней, и на заднемъ крыльцѣ опять составлялся проектъ небольшой partie de plaisir между Никандромъ и двумя горничными.
— Что это барышня-то какая сердитая? — спросила у Никандра Ѳеклуша, на которую особенно падалъ въ этотъ день гнѣвъ Анны Степановны.
— Не доспала, должно-быть…
— Экъ ты! Она въ одиннадцать сегодня встала.
— Ну, такъ переспала… Да что мы попусту-то проклажаемся?
— Пойдемъ, Мавруша.
— Пойдемъ.
Никандръ взялъ дѣвушекъ подъ-руку и исчезъ за воротами.
Ѳедька лежалъ въ передней и намѣревался уснуть.
То же намѣревалась сдѣлать и сама Анна Степановна, но намѣреніе ея не исполнялось. Голова дѣвицы была слишкомъ полна разными тяжелыми мыслями, и заснуть не было никакой возможности. Она закрыла однакожъ глаза и вытянулась на диванѣ.
Вдругъ, послѣ нѣкотораго забытья, дѣвица вскрикнула: что-то тяжелое и мягкое упало ей на грудь. Она открыла глаза: это былъ сѣрый котъ.
— Брысь! — крикнула отчаяннымъ голосомъ Анна Степановна, сбрасывая съ груди своей кота.
Она такъ испугалась, что не могла ужъ болѣе лежать. Грудь ея страшно волновалась.
Начинало смеркаться, и Анна Степановна хотѣла велѣть подать огня; но въ ту самую минуту, какъ она протянула руку къ колокольчику, въ гостиной раздались торопливые и тяжелые шаги. Ѳедька вбѣжалъ стремглавъ въ кабинетъ дѣвицы.
— Что ты? — спросила съ удивленіемъ Анна Степановна
— Васъ баринъ какой-то спрашиваетъ-съ.
— Какой?
— Сусловъ, сказалъ-съ.
— Попроси завтра; скажи, что меня дома нѣтъ… Ахъ, Боже мой!
— Я сказалъ, что вы дома-съ.
— Дуракъ! Кто тебѣ велѣлъ?.. Ну, скажи, что я не принимаю, неодѣта.
— Они сюда идутъ-съ.
— Ахъ, Господи!.. Ну, подай свѣчи поскорѣе!
Анна Степановна быстро поправила на себѣ блузу, поспѣшила затянуть покрѣпче ея поясъ, накинула себѣ на плечи мантилью и только нѣсколько утѣшилась тѣмъ, что коса ея не была лишена приращенія, и локоны прикрывали недостатокъ волосъ за ушами.
Въ комнату немедленно вошелъ самымъ развязнымъ шагомъ высокій, довольно полный господинъ и не менѣе развязно раскланялся хозяйкѣ.
— Извините, Анна Степановна, — сказалъ онъ густымъ басомъ: — что я являюсь къ вамъ вечеромъ. Я только-что пріѣхалъ и спѣшилъ передать вамъ поклонъ госпожи Алтаевой, а вмѣстѣ съ тѣмъ и имѣть счастье познакомиться съ вами.
— Очень рада, очень рада! — произнесла нѣсколько въ носъ дѣвица Ковровская. — Садитесь, пожалуйста! Извините меня, что я встрѣчаю васъ въ такомъ неглиже. Я, признаться, никакъ не ожидала васъ.
— Помилуйте! Что за церемонія между людьми мыслящими?
— Вы смотрите на жизнь не такъ, какъ люди, преданные интересамъ пустого свѣта…
— Я отчасти философъ въ моемъ взглядѣ на жизнь.
— Садитесь, пожалуйста!
Гость сѣлъ.
Анна Степановна позвонила.
— Огня! — крикнула она вошедшему Ѳедькѣ.
Когда свѣчи были поданы, Анна Степановна могла вполнѣ разсмотрѣть своего новаго знакомаго.
Это былъ господинъ очень твердаго сложенія; грудь его совсѣмъ вылѣзла изъ узкаго фрака, просясь на просторъ и едва прикрываясь коротенькимъ жилетомъ съ перламутровыми пуговками. Лицомъ поэтъ Сусловъ былъ не красавецъ, но и не дуренъ. Бѣлокурые, довольно рѣдкіе волосы покрывали его уши, спускаясь на воротникъ фрака; бакенбарды красиво оттѣняли полныя щеки; носъ былъ очень хорошъ, не малъ и не великъ; глаза голубые и крупные. Вообще вся фигура Геннадія Матвѣича внушала пріятное чувство. Одежда его была не совсѣмъ свѣжа и не совсѣмъ современна: фракъ четверти на двѣ не сходился на груди, талія поднялась чрезвычайно высоко, борты чуть не сплошь были усажены пуговицами, изъ-подъ узкихъ и короткихъ рукавовъ слишкомъ далеко выглядывали красныя руки безъ перчатокъ; бархатная фуражка, которую гость держалъ подъ мышкой, во многихъ мѣстахъ была вытерта и засалена… Но Анна Степановна обращала мало вниманія на костюмъ мужчинъ и притомъ совершенно отстала въ своемъ городѣ отъ современныхъ идей портняжнаго искусства. Особенно пріятно подѣйствовали на нее снѣжной бѣлизны воротнички Геннадія Матвѣича, ложившіеся очень красиво на галстукъ.
— Надолго вы сюда пріѣхали? — спросила Анна Степановна.
— Еще и самъ не знаю. Думаю пробыть дня два. Вѣдь я проѣздомъ.
— А главная цѣль вашей поѣздки?
— Я ѣду въ деревню къ одному знакомому, по своимъ дѣламъ.
— Я надѣюсь, что вы и на возвратномъ пути навѣстите меня.
— Непремѣнно-съ, непремѣнно! Мы такъ рѣдко встрѣчаемъ людей, сходныхъ съ нами въ воззрѣніяхъ, что, право…
Сусловъ нѣсколько затруднялся продолжать.
— Благодарю васъ, Геннадій Матвѣичъ, — сказала дѣвица Ковровская, протягивая руку гостю.
Гость принялъ эту руку своею могучею рукой и прижалъ ее къ губамъ.
— Вы не повѣрите, — сказалъ онъ: — какъ тяжелы, какъ ненавистны для меня эти житейскія дѣла, которыя… Вотъ хоть и теперь — я долженъ ѣхать по такимъ дѣламъ… А я бы, кажется, и не выѣхалъ отсюда.
— Полноте! — Вы стали бы здѣсь скучать.
— Я вижу васъ, познакомился съ вами — и этого довольно… Мнѣ въ жизни главное — сочувствіе, которое рѣдко находишь между… между…
— Наши взгляды совершенно сходны. Я еще недавно набросала одно стихотвореніе, въ которое вложила именно эту мысль.
— Позвольте быть нескромнымъ… Просить васъ прочесть эту пьесу! Поэзія для меня… это… это…
— Не будьте только слишкомъ строги! Я пишу не для свѣта; стихи — мое единственное утѣшеніе въ постоянномъ одиночествѣ.
— Прочтите, Анна Степановна! Я увѣренъ, что все, что вы… что сольется съ вашего пера…
— Не льстите!
И, озарись кокетливою улыбкой, Анна Степановна приложила правую руку къ лѣвой сторонѣ своей груди и пѣвучимъ голосомъ принялась читать свое произведеніе, длинное, длинное…
— Дивная вещь! — произнесъ Геннадій Матвѣичъ, когда стихи были прочитаны. — Позвольте мнѣ… позвольте благодарить васъ!
Сусловъ привсталъ и подставилъ свою руку Аннѣ Степановнѣ; Анна Степановна подала ему свою руку, и онъ съ увлеченіемъ поцѣловалъ ее. Дѣвица Ковровская коснулась своими губами полной щеки Суслова.
— Вы тоже пишете, Геннадій Матвѣичъ? — спросила Анна Степановна.
— Пишу, — отвѣчалъ Сусловъ: — но тоже не для свѣта, а для себя. Я еще ничего не печаталъ. Люди, Анна Степановна… они не понимаютъ… люди не сумѣютъ оцѣнить…
— Ахъ, прочтите что-нибудь ваше! Сдѣлайте одолженіе! Вы не повѣрите, какъ я люблю поэзію. Это моя страсть.
— Послѣ вашихъ стиховъ — мои не стоятъ чтенія.
— Перестаньте! Къ чему такая скромность?
— Я страшусь вашего приговора.
— Не страшитесь. Я сужу не умомъ, а сердцемъ… Я женщина.
— Я, пожалуй, прочитаю вамъ одну пьесу, которую недавно написалъ.
— Какъ названіе?
— «Отчаяніе».
— Ахъ, прочтите, прочтите!
Геннадій Матвѣичъ пріосанился, откашлялся, обтянулъ жилетъ на могучей груди и началъ читать завывающимъ голосомъ. Въ «Отчаяніи» описывались глубокія и тайныя страданія сердца Геннадія Матвѣича, описывались стихами, полными грома и жара.
«Чего не перенесъ этотъ человѣкъ? — думала дѣвица Ковровская, упиваясь токомъ поэтическихъ строфъ, сочиненныхъ Сусловымъ. — И такое сердце не нашло сочувствія!»
По прочтеніи стихотворенія, Геннадій Матвѣичъ попросилъ позволенія выкурить сигару, вѣроятно, для услажденія страданій, пробужденныхъ въ его груди мыслью о прошедшемъ, на которую наводили стихи.
Дѣвица даже попросила гостя курить, сказавъ, что очень любитъ запахъ табаку, и потомъ велѣла подать чаю.
Геннадій Матвѣичъ просидѣлъ у Анны Степановны очень долго; они говорили очень много (все больше о сердцѣ, поэзіи и о любви), и дѣвица Ковровская ясно увидала, что Сусловъ созданъ для нея, а она создана для Суслова.
— Гдѣ вы будете завтра, Геннадій Матвѣичъ?
— Дома, я думаю.
— Пріѣзжайте ко мнѣ обѣдать.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ.
— Да привезите и тетради свои.
— Со мной ничего нѣтъ, къ несчастью. Впрочемъ, я помню всѣ свои стихи наизусть.
— Я бы хотѣла имѣть у себя нѣкоторые. Вы мнѣ продиктуете?
— Если позволите, напишу самъ.
— Благодарю васъ.
Анна Степановна пожала руку Геннадію Матвѣичу, и они разстались.
Дѣвица Ковровская уснула съ отрадными мечтами въ сердцѣ.
IV.
правитьНа другой день Анна Степановна сбила съ ногъ всю свою дворню. Она хотѣла угостить своего гостя на славу. Никандръ разъ десять бѣгалъ въ лавки и, бѣгая, какъ водится, сердился; поваръ получалъ безпрестанно новыя приказанія или подтвержденія старыхъ. Одѣваясь, дѣвица Ковровская ничѣмъ не была довольна и разбранила въ пухъ своихъ дѣвокъ.
— Что это у насъ за суета нынче? — спросила Ѳеклуша у Никандра, встрѣтившись съ нимъ въ сѣняхъ.
— Гость будетъ.
— Какой?
— А вчерашній.
— Пріѣзжій-то?
— Должно-быть.
— Да кто онъ такой?
— Такъ, стрикулистъ какой-то.
— А еще кто будетъ?
— Никого.
— Такъ это для одного-то насъ мычутъ?
— Одинъ, да милъ. Куда жъ ты?
— Къ барышнѣ.
— Подождите малехонько, Ѳекла Купріяновна!
— А чего ждать-то?
— Секретецъ есть.
Въ то время, какъ въ домѣ Анны Степановны происходила страшная суматоха, виновникъ этого движенія лежалъ преспокойно на жесткомъ диванѣ одного изъ номеровъ гостиницы «Европа» и курилъ трубку. Въ номерѣ было очень пусто. Все имущество Геннадія Матвѣича заключалось въ старомъ чемоданѣ и погребцѣ, которые и лежали на двухъ стульяхъ комнаты. Кромѣ жесткаго дивана, ломбернаго стола и косого зеркала, въ комнатѣ ничего не было.
Геннадій Матвѣичъ лежалъ и придумывалъ, что ему дѣлать, куда ѣхать, гдѣ поселиться, вообще размышлялъ о самомъ себѣ и о своей бродячей жизни.
Никогда не было у Суслова никакой опредѣленной цѣли, какъ почти никогда не было въ карманѣ денегъ. Отчего это такъ случалось, неизвѣстно.
Суслову было въ ту пору, о которой мы говоримъ, не менѣе тридцати лѣтъ отъ роду. Давно ужъ началъ онъ жить, какъ живется, мало заботясь о завтрашнемъ днѣ. А чѣмъ онъ жилъ, уму непостижимо. То въ картишки кое-что выиграетъ, то займетъ у пріятеля; а какъ заведутся деньги — кутнуть надо, хоть и не широко, да все-таки кутнуть. Геннадій Матвѣичъ очень не любилъ сидѣть на одномъ мѣстѣ; его безпрестанно подмывало постранствовать по разнымъ городамъ. Этого отчасти требовали и его обстоятельства. Какъ извѣрится совсѣмъ въ одномъ городѣ, потеряетъ кредитъ, надо въ другое мѣсто перебираться. Уѣзжая изъ одного города въ другой, Сусловъ разсчитывалъ себя только такъ, чтобъ на прогоны денегъ достало, а тамъ ужъ — какъ судьба разсудитъ! Такимъ образомъ пріѣхалъ онъ и изъ Москвы въ городъ, гдѣ жила Анна Степановна.
Есть люди, прошедшее которыхъ для всѣхъ покрыто непроницаемымъ мракомъ, и никакая пытливость не въ силахъ приподнять плотную завѣсу, за которою оно прячется. Къ такимъ людямъ принадлежалъ Геннадій Матвѣичъ Сусловъ. Самые близкіе пріятели его, у которыхъ онъ перезанялъ столько денегъ, не знали ни іоты ни о его происхожденіи, ни о его воспитаніи, ни о его средствахъ къ жизни; точно онъ съ облаковъ свалился.
Есть также люди, которые вдругъ ни съ того ни съ сего принимаются сочинять стихи. И къ такимъ людямъ принадлежалъ Сусловъ. Ни призванія онъ не чувствовалъ, ни любви къ литературѣ, ни читать не любилъ, а такъ какъ дѣлать нечего, да деньги всѣ вышли и табакъ весь вышелъ, вотъ, чтобъ не даромъ сидѣть или лежать, Геннадій Матвѣичъ возьметъ перо да и сочинитъ какое-нибудь «Разочарованіе» или «Отчаяніе». Къ чести его надо однакожъ сказать, что онъ стихи свои цѣнилъ во столько, сколько они стоили въ самомъ дѣлѣ: онъ не совался съ ними въ журналы и прочитывалъ ихъ только иногда хорошимъ знакомымъ.
Лежа на диванѣ въ гостиницѣ, Геннадій Матвѣичъ придумалъ обревизовать свои капиталы, усчитать самого себя, а потому всталъ, досталъ бумажникъ и выложилъ изъ него все на столъ. Выложить пришлось немного, а именно одну синенькую бумагкку. Сусловъ досталъ вязаный кошелекъ, подаренный ему на память r-жей Алтаевой, и тряхнулъ его надъ столомъ; изъ кошелька вылетѣлъ гривенникъ. Плохо!
Геннадій Матвѣичъ надѣлъ бархатную фуражку, запахнулъ халатъ и вышелъ изъ номера на холодную лѣстницу. Тутъ было окно, въ которое черезъ весь широкій дворъ тянулась проволока. Сусловъ потянулъ за проволоку, и колокольчикъ, привязанный къ другому концу ея, находившемуся въ другомъ зданіи гостиницы, позвонилъ.
Геннадій Матвѣичъ воротился въ номеръ.
Немного погодя къ нему вошелъ трактирный слуга, высокій и худощавый малый лѣтъ тридцати, который весь изгибался, словно у него всѣ суставы были вывихнуты, и постоянно улыбался, при чемъ оказывалось, что у него недостаетъ двухъ переднихъ зубовъ.
— Вы изволили звонить-съ? — спросилъ онъ, ловкимъ движеніемъ головы откинувъ назадъ длинные вьющіеся волосы.
— Я. Тебѣ, братъ, некогда?
— Нѣтъ-съ, время есть. Послать куда-нибудь угодно-съ?
— Нѣтъ, я поговорить съ тобой хотѣлъ.
— Есть время-съ.
— Вотъ что, братецъ. Скажи-ка ты мнѣ, кто у васъ здѣсь въ городѣ есть изъ порядочныхъ людей? Мнѣ ужъ и скучно наконецъ одному-то все сидѣть.
— Да вамъ какихъ-съ?
— Разумѣется, изъ хорошаго общества.
— Такихъ много-съ.
— Ну, а напримѣръ?
— Да вотъ хоть бы откупщикъ.
— Какъ зовутъ?
— Яковъ Андреичъ-съ.
— Фамилія-то какъ?
— Красильниковъ. Человѣкъ это отмѣнный-съ. Живетъ, можно сказать, прынцемъ въ городѣ.
— Богатъ?
— Богаче въ городѣ нѣтъ-съ.
— Холостой или женатый?
— Вдовъ-съ.
— Дѣти есть?
— Восемь человѣкъ у него дѣтей-съ, да двѣ сестры съ нимъ живутъ, да племянникъ еще при немъ-съ.
— Что онъ, какъ этакъ?.. Ты, чай, слыхалъ, братецъ… добрый онъ человѣкъ?
— Для себя добрый-съ, а ужъ такъ, съ другими-съ, оченно скупъ.
— Да, да, — проговорилъ Геннадій Матвѣичъ, погружаясь въ размышленіе.
Слуга взглядывалъ по временамъ въ косое зеркало и любовался своею молодцеватостью.
— А вотъ Ковровская, — сказалъ послѣ нѣкотораго молчанія Сусловъ: — богата она?
— Анна Степановна-съ?
— Ну, да.
— Какъ-же-съ. Имѣнье у нихъ хорошее, и въ ломбардѣ есть деньги-съ.
— И много?
— Доподлинно не знаю-съ, а сказывалъ ихній Никандра, что есть.
— Есть родственники у ней здѣсь въ городѣ?
— Кажется, что нѣтъ-съ; больше онѣ однѣ все-съ.
— Да ты почему же знаешь?
— Я все отъ Никандры больше-съ. Хорошій мнѣ пріятель.
— А! Ну какъ она-то?
— Барышня хорошая-съ, добрая…
— А замужъ хочетъ?
— Какъ, чай, не хотѣть! Вѣдь ужъ не махонькая.
— А сколько ей лѣтъ?
— Примѣрно, за тридцать должно быть-съ.
— Такъ. Что же она замужъ-то не вышла до сихъ поръ?
— Намъ неизвѣстно-съ. И были женихи, да, видно, не по нихъ-съ.
— Ладно, братецъ; ступай! Больше мнѣ ничего не надо. Сапоги бы вонъ только взялъ да почистилъ.
— Слушаю-съ.
— Да ужъ кстати водки принеси да закусить чего-нибудь.
— Чего прикажете-съ?
— Чего хочешь, солененькаго чего-нибудь.
— Икры-съ?
— Пожалуй, хоть икры.
Когда слуга ушелъ, Геннадій Матвѣичъ закурилъ трубку и снова улегся на диванъ размышлять о своей судьбѣ.
Въ половинѣ второго Сусловъ явился къ Аннѣ Степановнѣ и нашелъ ее въ самомъ блистательномъ видѣ. Она употребила всѣ усилія помолодѣть и похорошѣть на этотъ день, и усилія эти ей удались.
— Какъ провели вы ночь? — спросила Анна Степановна послѣ обычныхъ привѣтствій.
— Почти не спалъ, — отвѣчалъ гость, усаживаясь на диванъ около хозяйки.
— Отчего это? Вѣрно, у васъ неудобная квартира?.. Не холодно ли было?
— Нѣтъ-съ, — отвѣчалъ Сусловъ, бросая длинный взглядъ Аннѣ Степановнѣ. — Подъ впечатлѣніемъ… или, такъ сказать, подъ вѣяніемъ… или, такъ сказать, подъ вліяніемъ нашей вчерашней бесѣды, я думалъ объ одной вещи, которую хочу написать.
— Стихи?
— Да-съ.
— Въ чемъ же они будутъ состоять?
— Я вамъ когда-нибудь разскажу это.
— Разскажите теперь!
— Нѣтъ, Анна Степановна, теперь я не могу.
— Отчего? — спросила дѣвица Ковровская, глядя на гостя глазами, утопавшими въ нѣжной влагѣ.
Геннадій Матвѣичъ приложилъ свою широкую ладонь къ груди и сказалъ:
— Я теперь слишкомъ взволнованъ.
Грудь дѣвицы заколебалась, глаза ея не могли оторваться отъ вдохновеннаго Суслова.
— Кушанье поставлено-съ, — произнесъ Никандръ, появляясь въ дверяхъ.
Анна Степановна привстала.
— Пойдемте, Геннадій Матвѣичъ, — сказала она.
Геннадій Матвѣичъ, какъ ловкій кавалеръ, подалъ руку хозяйкѣ, хозяйка оперлась на нее, и они пошли въ столовую.
— Мнѣ кажется, какой-то сонъ, — началъ Сусловъ, идя съ хозяйкой: — какая-то волшебная мечта перенесла меня въ замокъ… въ чертоги очаровательной феи.
— Льстецъ, — отвѣчала хозяйка, улыбаясь и грозя пальцемъ гостю.
Сусловъ страстно пожалъ руку Анны Степановны; рука Анны Степановны отвѣтила слабымъ пожатіемъ.
За обѣдомъ разговоръ вертѣлся на самыхъ пустыхъ обыкновенныхъ предметахъ, и только взгляды были краснорѣчивы. Геннадій Матвѣичъ поѣлъ такъ, какъ давно не случалось ему поѣсть — сытно и вкусно. Хозяйка совсѣмъ запотчевала его. Вино тоже было недурно, и Сусловъ выпилъ шесть большихъ рюмокъ хересу.
Когда собесѣдники вышли изъ-за стола и Геннадій Матвѣичъ съ чувствомъ поцѣловалъ руку у хозяйки, а она поцѣловала его въ щеку, Никандръ получилъ приказаніе затопить каминъ въ кабинетѣ Анны Степановны и подать туда кофе.
— Какъ часто, — началъ трагическимъ голосомъ Геннадій Матвѣичъ, сидя съ чашкою кофе около Анны Степановны и задумчиво глядя на огонекъ камина: — какъ часто мечталъ я въ прежніе годы… въ молодости, которая ужъ не возвратится… о привѣтливомъ огонькѣ камина, о подругѣ жизни, которая бы раздѣляла со мною… дѣлилась съ моей душой радостью и горемъ. Но мнѣ не суждено было имѣть теплый уголъ… и прежнія мечты свои я оставилъ… назвалъ ихъ дымомъ.
— Вы были несчастны? — спросила дрожащимъ голосомъ Анна Степановна, глубоко проникаясь сочувствіемъ.
— Я и теперь несчастенъ, — отвѣчалъ Сусловъ, съ жестомъ отчаянія опуская на столъ допитую чашку.
Анна Степановна посмотрѣла на гостя, и глаза ея увлажились.
— Не хотите ли еще кофе? — спросила она.
— Позвольте! — отвѣчалъ Геннадій Матвѣичъ. — Только, пожалуйста, не такъ сладко.
— Что же вы не курите? — спросила Анна Степановна, подавая гостю кофе.
— Я не смѣлъ.
— Полноте; я вѣдь говорила вамъ, что очень люблю запахъ табаку.
Сусловъ вынулъ сигару и закурилъ ее у камина.
— Вы сказали, что вы несчастны, — произнесла нѣжнымъ и сладкимъ голосомъ хозяйка: — разскажите мнѣ ваши страданія. Одинъ нѣмецкій поэтъ сказалъ:
Getheilte Freud' ist doppelt' Freude,
Getheilter Schmerz ist halber Schmerz.
— Что это значитъ? — спросилъ Сусловъ. — Я не знаю нѣмецкаго языка.
— Это значитъ, — сказала дѣвица Ковровская, принимая величественную позу: — раздѣленная радость — двойная радость, раздѣленное горе — половинное горе!
— Прекрасныя слова!
— И какъ много въ нихъ истины!
— Но какъ рѣдко, какъ рѣдко находишь человѣка, который можетъ… который способенъ раздѣлять чужія страданія. Не правда ли?.. Раздѣлить радость — дѣло другое.
— Вы видите такого человѣка передъ собой, Геннадій Матвѣичъ.
Полный волненія, Сусловъ взялъ руку Анны Степановны и прижалъ ее сначала къ своимъ губамъ, потомъ къ сердцу. Анна Степановна потупила глаза на высоко вздымавшуюся грудь.
— Была пора, — началъ торжественно и вмѣстѣ таинственно Геннадій Матвѣичъ, пустивъ обильную струю дыма: — была пора, когда я, полный сладкихъ и обольстительныхъ надеждъ, глядѣлъ впередъ — въ невѣдомое грядущее. Мнѣ видѣлись слава, любовь и счастье… Но теперь — теперь… Люди не поняли и не могли признать меня; любви я не нашелъ; счастье… едва ли есть на землѣ счастье!
— Не клевещите на всѣхъ! — съ жаромъ воскликнула Анна Степановна. — Счастье есть., счастье тамъ — «гдѣ любятъ насъ, гдѣ вѣрятъ намъ!»
Глаза Анны Степановны сверкали, голосъ дрожалъ.
— Гдѣ же? гдѣ же это? — грустно произнесъ Сусловъ, наклоняясь съ тоскою во взглядѣ къ Аннѣ Степановнѣ.
— Здѣсь! здѣсь! — сказала Анна Степановна, задыхаясь отъ полноты блаженства и ударяя себя ладонью по возвышенной груди…
Геннадій Матвѣичъ страстно сжалъ ее въ объятіяхъ, и уста ихъ слились въ сладкій поцѣлуй.
Поздно ушелъ Сусловъ домой. Прощаясь, онъ сказалъ Аннѣ Степановнѣ:
— Чего искалъ я такъ долго, такъ напрасно — нашелъ неожиданно.
Анна Степановна не спала всю ночь. Сердце ея било тревогу.
V.
правитьНа слѣдующій день такъ же сидѣлъ Геннадій Матвѣичъ у камина, такъ же сидѣла около него Анна Степановна; но они ужъ поняли другъ друга, и бесѣда ихъ была спокойнѣе и тише: въ ней отражалось ихъ внутреннее счастье и довольство.
— Я не иначе хочу объявить здѣшнему обществу, что мы женихъ и невѣста, какъ когда пріѣдетъ ко мнѣ мой единственный другъ — Запольскій, о которомъ я, кажется, говорилъ тебѣ, — сказалъ Сусловъ. — Я уже написалъ къ нему сегодня.
— Я бы тоже желала, Геннадій, чтобъ къ помолвкѣ нашей пріѣхала и Алтаева.
— Это было бы прекрасно. Я самъ уважаю эту женщину.
Геннадій Матвѣичъ задумался.
— Когда же назначимъ мы свадьбу? — спросила дѣвица Ковровская.
— Когда ты хочешь, мой другъ, — отвѣчалъ Геннадій Матвѣичъ.
Анна Степановна положила руку на плечо Суслова; Сусловъ поцѣловалъ эту руку.
— Впрочемъ, мы еще должны разстаться прежде свадьбы.
— Какъ? Зачѣмъ? — воскликнула Анна Степановна, волнуемая страхомъ.
— Что дѣлать! — грустно произнесъ Геннадій Матвѣичъ.
— Но для чего же?
— Ненадолго, мой другъ.
— Зачѣмъ же, Геннадій?
— Дѣла — жалкія дѣла житейскія.
Сусловъ опять задумался.
— Геннадій! — сказала дрожащимъ голосомъ Анна Степаповна: — ты обманулъ меня. Ты игралъ моимъ сердцемъ.
— Я? я? — воскликнулъ Геннадій Матвѣичъ, складывая руки на своей груди. — И ты можешь думать такъ обо мнѣ?
Со слезами на глазахъ склонилась Анна Степановна на плечо Суслова.
— Не сердись, Геннадій! Не брани меня! Это невольныя опасенія любви.
Геннадій Матвѣичъ молча сжалъ ее въ объятіяхъ.
— Мое счастье слишкомъ полно, — продолжала дѣвица: — мнѣ за него страшно.
— Мы разстанемся на самое короткое время.
— Но отчего жъ ты не хочешь сказать мнѣ, зачѣмъ намъ должно разстаться?
— Причина самая прозаическая.
— У тебя тайны отъ меня, Геннадій!
— Нѣтъ; но объ этомъ, право, не стоитъ говорить. Зачѣмъ въ нашу любовь, эту чистую поэзію, вмѣшивать сухую прозу жизни?
Анна Степановна вперила пытливый взглядъ въ Суслова.
— Неужели, — воскликнула она вдругъ, какъ бы пораженная какою-то новою мыслью: — неужели и ты, Геннадій?.. Неужели и у тебя есть проступки, которые… которые…
Слезы покатились изъ глазъ Анны Степановны, проторяя узенькія дорожки на пудрѣ, покрывавшей ея щеки.
— Какая мысль! — сказалъ Геннадій Матвѣичъ, придвигаясь къ Аннѣ Степановнѣ. — И ты могла думать это?
— У любви, Геннадій, у страстной и безграничной любви — все поводъ къ подозрѣнію.
— Совѣсть моя чиста, — возразилъ Сусловъ, кладя руку на грудь: — и я предлагаю тебѣ свободное сердце.
— Я не буду благодарить тебя, Геннадій. Лучшая благодарность моя — счастье, которымъ я постараюсь окружить тебя… Но эта тайна не даетъ мнѣ покоя.
— Это вовсе не тайна; но мнѣ не хотѣлось говорить о темныхъ житейскихъ дѣлахъ въ эти минуты свѣтлаго счастья.
— Что же такое? Скажи!
— Видишь, въ чемъ дѣло. Я долженъ завтра непремѣнно ѣхать отсюда…
— Завтра? — перебила дѣвица Ковровская. — Ты безжалостенъ, Геннадій!
— Именно завтра, потому что иначе я просрочу — и дѣло будетъ испорчено.
— Куда жъ тебѣ нужно ѣхать?
— Я ужъ говорилъ тебѣ, что главной цѣлью поѣздки моей изъ Москвы было — отправиться въ деревню къ одному знакомому, въ Оренбувгской губерніи.
— Зачѣмъ?
— Онъ долженъ мнѣ семь тысячъ ассигнаціями, и мнѣ надо получить ихъ.
— Такъ ты ѣдешь только за этимъ? Этимъ пустякамъ хочешь ты пожертвовать моимъ счастьемъ и спокойствіемъ? Ахъ, Геннадій! Геннадій! Я не думала, что ты такъ корыстолюбивъ.
— Дослушай меня, мой другъ. Если бы эти деньги нужны были для меня самого, я тотчасъ же готовъ бы сжечь ихъ въ этомъ каминѣ, чтобъ только не разлучаться съ тобой.
Сусловъ трагически указалъ на пламя камина и горячо поцѣловалъ руку Анны Степановны.
— Но я долженъ самъ, — продолжалъ Геннадій Матвѣичъ. — Надѣясь на возвратъ этихъ денегъ, я занялъ у одного господина въ Москвѣ именно эту сумму — двѣ тысячи рублей серебромъ, и срокъ платежа черезъ двѣ недѣли. Если я не получу денегъ съ моего должника, можетъ быть худо. Впрочемъ, довольно объ этомъ. Намъ недолго ужъ осталось побыть вмѣстѣ; поговоримъ лучше о нашихъ чувствахъ.
Рука Анны Степановны лежала на плечѣ Геннадія Матвѣича, и дѣвица задумчиво смотрѣла на синенькій огонекъ камина.
— Послушай, Геннадій! — сказала она послѣ нѣкотораго молчанія. — Вѣдь если ты не получишь денегъ отъ своего знакомаго нынче, то, все равно, получишь же ихъ послѣ…
— Оставимъ этотъ предметъ! — прервалъ Геннадій Матвѣичъ. — Стоитъ ли говорить объ этомъ?
— Ахъ, нѣтъ, Геннадій! Я бы хотѣла, чтобъ ни одна тучка не смущала нашего счастья.
— Развѣ могутъ эти пустяки бросить тѣнь на game блаженство?
— А разставаться, разставаться, Геннадій! Тебѣ не больно это?
Сусловъ, вмѣсто отвѣта, тяжело вздохнулъ.
— Пожалѣй меня, Геннадій!
— Но что жъ мнѣ дѣлать, мой другъ?
— Послушай, Геннадій! Возьми у меня денегъ и пошли ихъ.
Геннадій Матвѣичъ быстро всталъ съ мѣста и выпрямился передъ дѣвицей Ковровской.
— О, никогда! никогда! — произнесъ онъ, качая головой. — Чтобъ я воспользовался твоей довѣренностью! А если потомъ я не получу денегъ съ того пріятеля?
— Что жъ такое? Не все ли равно? Мы будемъ оба въ потерѣ.
— Нѣтъ, мой другъ, нѣтъ, я не хочу брать у тебя денегъ. Не говори мнѣ объ этомъ!
— Зачѣмъ же ты всталъ, Геннадій? Сядь!
Сусловъ сѣлъ.
— Ты обижаешь меня, — начала Анна Степановна: — обижаешь глубоко, Геннадій, отвергая первое и ничтожное доказательство моей любви къ тебѣ.
Геннадій Матвѣичъ молчалъ.
— Не правда ли, Геннадій: ты возьмешь деньги, отошлешь ихъ завтра — и мы не разстанемся?
Слова эти глубоко растрогали Геннадія Матвѣича; онъ крѣпко прижалъ къ груди своей Анну Степановну, и уста ихъ слились въ сладкомъ поцѣлуѣ.
— Да? — спросила послѣ поцѣлуя Анна Степановна.
— Да, — прошепталъ Сусловъ.
Разговоръ, по желанію Геннадія Матвѣича, обратился на предметы болѣе возвышенные и длился до поздней поры въ этомъ же тонѣ. Счастливые любовники не слыхали, какъ пробило двѣнадцать часовъ ночи.
Впрочемъ, Сусловъ первый замѣтилъ, что пора проститься. Онъ всталъ.
— Куда же ты, Геннадій?
— Пора, мой другъ. И тебѣ нужно спокойствіе. Ты слишкомъ взволнована. Къ тому же, какъ ты сама говорила, тебѣ не спалось прошедшею ночью.
— Ахъ! едва ли удастся мнѣ уснуть и нынче, — со вздохомъ произнесла Анна Степановна: — но я желала бы уснуть, чтобъ видѣть тебя и во снѣ.
— Прощай, мой другъ!
— До свиданья, Геннадій! Приходи завтра пораньше.
Пожавъ руку Аннѣ Степановнѣ, Геннадій Матвѣичъ вышелъ изъ кабинета.
— Геннадій! Геннадій! — кликнула дѣвица Ковровская, когда Сусловъ подходилъ ужъ къ передней.
Онъ воротился.
— Что, мой другъ?
— Ты забылъ взять деньги.
— Послѣ, послѣ, — отвѣчалъ Сусловъ, собираясь выйти изъ комнаты.
— Нѣтъ, Геннадій! Возьми теперь. Я буду спокойнѣе.
— Если ужъ ты хочешь этого непремѣнно…
Анна Степановна подала Суслову пачку ассигнацій; онъ небрежно положилъ ихъ въ задній карманъ.
— Благодарю тебя, мой другъ, — проговорилъ онъ: — наклоняясь къ рукѣ Анны Степановны.
— Полно, полно!
— Итакъ — до свиданія.
— До свиданія. Да пораньше, смотри!
— Непремѣнно.
И Геннадій Матвѣичъ пошелъ въ гостиницу.
Тамъ произвелъ онъ большую сумятицу: принялся звонить на весь домъ; разбудилъ буфетчика и велѣлъ подать себѣ счетъ; разбудилъ коридорнаго и послалъ его съ подорожной за почтовыми лошадьми.
Когда забрезжилось позднее утро, Геннадій Матвѣичъ былъ ужъ за восемьдесятъ верстъ отъ города, а Анна Степановна спала крѣпкимъ сномъ счастливицы.
Тяжело мнѣ описывать отчаяніе и слезы обманутой Анны Степановны, и потому я здѣсь умолкаю.
Необходимымъ считаю однакожъ замѣтить, что черезъ двѣ недѣли послѣ отъѣзда Суслова все въ домѣ дѣвицы Ковровской вошло въ старую колею и поѣхало старымъ порядкомъ; только Никандръ почалъ новую банку помады, да къ собранію стихотвореній Анны Степановны прибавилась новая пьеса въ элегическомъ родѣ, подъ заглавіемъ: «Тщета надеждъ».
1852.