СЫНОКЪ и МАМЕНЬКА.
правитьИ отъ судебъ спасенья нѣтъ,
Маменька господина Калуферова не чаяла души въ единственномъ сынкѣ своемъ. Она считала его даже однимъ изъ красивѣйшихъ людей, какихъ когда-либо видало солнце, видѣвшее на своемъ вѣку столько всякой всячины. Былъ ли Герасимъ Андреичъ (такъ именовался господинъ Калуферовъ) дѣйствительно такой красавецъ, какимъ казался онъ любящимъ очамъ своей родительницы, можно судить по слѣдующему, самому добросовѣстному описанію его наружности.
Герасимъ Андреичъ былъ человѣкъ небольшого роста; въ немъ было, какъ мнѣ достовѣрно извѣстно, не болѣе не менѣе, какъ два аршина и два вершка вышины. Этотъ недостатокъ роста съ лихвою замѣнялся въ господинѣ Калуферовѣ его пріятно развитою корпуленціей. Особенной жизненностью и развитіемъ отличались плечи: на каждомъ плечѣ свободно укладывалось рядомъ пять цѣлковыхъ, при чемъ Герасимъ Андреичъ могъ даже расхаживать по комнатѣ, не боясь сронить монеты. Опытъ этотъ чрезвычайно нравился какъ самому господину Калуферову и его маменькѣ, такъ и всѣмъ вообще знакомымъ его, вслѣдствіе чего и повторялся при каждомъ удобномъ случаѣ. Въ меньшей степени, хотя тоже очень сильно, была развита и голова Герасима Андреича (я говорю все еще о его наружности): она могла бы служить красою и человѣку болѣе молодцоватаго роста, болѣе грандіозныхъ размѣровъ. Единственный недостатокъ головы его состоялъ въ необычайной плоскости затылка, который походилъ, какъ двѣ капли воды, на одинъ изъ плоскихъ боковъ московской сайки. Волосы Герасима Андреича имѣли пріятное свойство расти съ неимовѣрной быстротой и притомъ были такъ густы, что частый гребень не дерзалъ имѣть съ ними ни малѣйшаго сношенія. Обиліе ихъ повредило даже отчасти объему чела господина Калуферова, которое могло бы назваться высокимъ и величественнымъ, если бъ не заросло почти наполовину волосами. Цвѣтъ этихъ волосъ уподоблялся вполнѣ цвѣту кофе съ молокомъ; почему маменька господина Калуферова и называла свое дѣтище «шатиномъ». Такой же растительностью отличались и брови Герасима Андреича, съ большимъ эффектомъ оттѣнявшія его огромные глаза. Глаза эти были бы, вѣроятно, голубого цвѣта, если бъ въ нихъ не было нѣкотораго желтоватаго отлива. Господинъ Калуферовъ имѣлъ, къ сожалѣнію, несчастную привычку безпрестанно моргать или, лучше сказать, хлопать вѣками, постоянно красными, можетъ-быть, отъ этого вѣчнаго морганья. Носъ у господина Калуферова былъ посредственный, такъ же, какъ и губы; страннымъ въ физіономіи его казалось только то, что пространство отъ начала лба до кончика носа было гораздо незначительнѣе разстоянія отъ носа до конца подбородка.
Внутреннія, скрытыя отъ непрозорливыхъ, глазъ достоинства господина Калуферова далеко превышали наружныя. Маменька его, не чаявшая, какъ уже сказано выше, души въ своемъ Герасѣ, считала его за умнѣйшаго и добрѣйшаго человѣка. Хотя сердце матери часто бываетъ ослѣплено излишне весьма, впрочемъ, понятною и похвальною любовью къ дѣтямъ, однако въ настоящемъ случаѣ было бы крайне нелѣпо не согласиться вполнѣ съ мнѣніемъ госпожи Калуферовой. Жаль только, что Герасимъ Андреичъ былъ человѣкъ слишкомъ сосредоточенный, мало общительный, и скупился дѣлиться съ людьми сокровищами своего ума. Онъ былъ очень неразговорчивъ, а если вмѣшивалъ въ бесѣду другихъ какое-нибудь словечко или замѣчаніе, то большею частью словечко это или замѣчаніе были весьма некстати. Происходило это, разумѣется, отъ излишняго самоуглубленія. Поэтому Герасимъ Андреичъ между многими знавшими его людьми, привыкшими судить объ умѣ ближняго только по яснымъ проявленіямъ этой душевной силы, но не одаренными способностью проникать въ нѣдра чужого духа, слылъ за человѣка весьма недальняго, чрезвычайно любящаго играть въ молчанку и слѣдственно скучнаго для общества. Нѣкоторыя барышни, хотя и получившія милое образованіе, называли Герасима Андреича даже insipide. Умнымъ людямъ, какъ знаетъ, конечно, и самъ читатель по собственному опыту, всегда завидуютъ; если же не завидуютъ, значитъ, не понимаютъ ихъ. Жребій не быть понятымъ выпалъ на долю и нашего умнаго человѣка — господина Калуферова. Нужно было
видѣть его въ домашнемъ быту, съ маменькой, и слышать его разговоры, чтобы усмотрѣть совершенную нелѣпость общественнаго сужденія.
Мнѣніе маменьки Герасима Андреича, что господинъ Калуферовъ человѣкъ добрѣйшій, подтверждалось вполнѣ и общественнымъ мнѣніемъ. Если бъ древній философъ Діогенъ, искавшій днемъ съ огнемъ человѣка, искалъ не человѣка просто, а человѣка добрѣйшаго, и если бъ къ тому же былъ онъ современникомъ господина Калуферова, онъ, вѣроятно, погасилъ бы свой фонарь предъ лицомъ Герасима Андреича. Сколько умъ господина Калуферова былъ непроницаемъ для его знакомыхъ, столько сердце было отверзто всѣмъ и каждому. Съ первой же встрѣчи съ какимъ-то ни было человѣкомъ, сердце Герасима Андреича, столь вмѣстительное для всѣхъ благородныхъ чувствъ, переполнялось до краевъ любовью и симпатіей къ этому человѣку. Если бъ Герасимъ Андреичъ случайно попался вамъ на улицѣ, и вы, не будучи съ нимъ знакомы, были вынуждены спросить его о чемъ-нибудь, или наконецъ просто задѣли его локтемъ и извинились, я вполнѣ увѣренъ, что господинъ Калуферовъ на слѣдующее же утро явился бы къ вамъ съ визитомъ и почтеніемъ. На третій день знакомства Герасимъ Андреичъ готовъ уже пожертвовать своею жизнью для блага своего новаго знакомаго. Такую крайнюю доброту господинъ Калуферовъ наслѣдовалъ прямымъ путемъ отъ своей маменьки, Анисьи Сергѣевны, женщины, обильной любовью.
Вотъ кстати нѣсколько подробностей и о маменькѣ господина Калуферова.
Анисья Сергѣевна овдовѣла, когда ей было всего двадцать два года отъ роду. Несмотря на молодыя лѣта и красоту (господинъ Калуферовъ былъ вылитая маменька), она не кружилась въ вихрѣ свѣтскихъ удовольствій, а посвящала все время и всѣ заботы свои драгоцѣнному залогу ея первой и послѣдней любви. Воспитанія была она вовсе не блистательнаго; но ужъ зато со стороны ума и сердца сіяла не менѣе своего сына. Вообще надо замѣтить, что маменька и сынокъ походили другъ на друга совершенно.
Все достояніе этихъ превосходныхъ людей заключалось въ десяти душахъ крестьянъ и приличномъ для такого количества крестьянъ пространствѣ земли. Доходы съ этого имѣньица, очень близкаго къ губернскому городу, въ коемъ проживалъ Герасимъ Андреичъ со своей маменькой, позволяли господину Калуферову нанимать не болѣе какъ весьма скромную квартирку о двухъ комнатахъ съ кухней. Жизненные припасы доставлялись, разумѣется, изъ деревни; прислуга, состоявшая, впрочемъ, изъ одной только особы, а именно коренастой дѣвки Маланьи, не требовала особенныхъ расходовъ.
Что сказать о положеніи въ обществѣ господина Калуферова и его маменьки? Этотъ пунктъ ставитъ меня совершенно втупикъ, и я не знаю, сумѣю ли выяснить его читателю. Говоря чистосердечно, маменька Герасима Андреича не имѣла никакого положенія въ обществѣ: ея никто не зналъ, и она нигдѣ не бывала. Причина постояннаго домосѣдства Анисьи Сергѣевны была, впрочемъ, самая уважительная и достойная похвалы всѣхъ благомыслящихъ людей, а именно, страстная и безграничная любовь къ сыну. Безпрестанная забота о доставленіи ему всевозможныхъ удобствъ и комфортовъ поглощала все время госпожи Калуферовой, а чувство, наполнявшее все существо этой доброй женщины при видѣ сыновняго счастія, дѣлало ее совершенно равнодушною къ тому обстоятельству, что даже самое существованіе Анисьи Сергѣевны Калуферовой не было извѣстно губернскому свѣту. Другое дѣло — сынъ ея. Онъ былъ извѣстенъ, очень извѣстенъ, и притомъ всѣмъ и каждому въ городѣ, начиная съ людей, вознесенныхъ на высшія степени общественной іерархіи, и кончая незначительнѣйшими горожанами. Но чѣмъ же былъ извѣстенъ Герасимъ Андреичъ? Всѣ знали его за дѣятельнаго и неутомимаго гранильщика — гранильщика, впрочемъ, не драгоцѣнныхъ камней, а просто-напросто булыжника на городской мостовой. Нельзя не согласиться, что острый человѣкъ, нарекшій такое прозвище господину Калуферову, былъ совершенно правъ. Рѣдкій часъ дня не заставалъ Герасима Андреича внѣ дома; онъ постоянно находился на прогулкѣ или ходилъ пѣшечкомъ но своимъ многочисленнымъ знакомымъ. И въ какой улицѣ, въ какомъ закоулкѣ не было у господина Калуферова знакомыхъ? Его можно было встрѣтить и въ великолѣпныхъ чертогахъ и въ жалкой хижинѣ. Несмотря однакожъ на такую усиленную дѣятельность по части прогулокъ и посѣщенія разныхъ домовъ и домиковъ, господинъ Калуферовъ имѣлъ время завѣдывать дѣлами какого-то отсутствующаго барина, за что и получалъ изрядную добавку къ своимъ помѣщичьимъ доходамъ. Знакомые Герасима Андреича принимали его очень радушно и мило, хотя и всѣ до одного знали, что въ утилитарномъ отношеніи господинъ Калуферовъ — совершенный козелъ, не дающій ни шерсти ни молока; зато не менѣе извѣстна была безконечная доброта души Герасима Андреича и его примѣрная скромность. Люди, посвящающіе столько времени визитамъ, бываютъ большею частью склонны къ сплетнямъ и переносу вѣстей изъ дома въ домъ; по мѣрѣ упражненія въ этомъ занятіи пріобрѣтается ими и наклонность къ злорѣчію. Герасимъ Андреичъ составлялъ блистательное исключеніе изъ этого разряда: онъ сору изъ избы не выносилъ, и все, что влетало въ одно его ухо, немедленно вылетало въ другое.
Мнѣ кажется, я обрисовалъ достаточно для перваго знакомства личность господина Калуферова, и если прибавлю, что прошлою весной ему исполнилось двадцать пять лѣтъ отъ рожденія, то я могу перейти къ любопытному событію изъ жизни его и его маменьки, случившемуся именно въ прошлую весну. Да, я забылъ сказать о лѣтахъ почтенной Анисьи Сергѣевны: годъ ея рожденія мнѣ неизвѣстенъ, но нѣкоторыя данныя позволяютъ заключить, что ей не болѣе сорока двухъ-трехъ лѣтъ.
Весна прошлаго года отличалась въ томъ городѣ, гдѣ живетъ господинъ Калуферовъ, особеннымъ благораствореніемъ воздуха. Ласточки очень рано возвѣстили ее, и въ началѣ апрѣля на улицахъ не было уже ни лужицы; въ рѣдкомъ окнѣ оставались еще двойныя рамы. Весна, какъ извѣстно изъ твореній всѣхъ древнихъ и новыхъ поэтовъ, пора любви; а потому и господинъ Калуферовъ…
Впрочемъ, забѣгать впередъ не слѣдуетъ, надо разсказывать все по порядку.
Въ одинъ ясный апрѣльскій день, въ воскресенье, Герасимъ Андреичъ проснулся, противъ обыкновенія, очень поздно. Маменька его давно уже была на ногахъ, успѣла одѣться въ приличное вдовству и годамъ ея черное шерстяное платье и заняться приготовленіемъ завтрака возлюбленному сыну. Намазавъ до десятка ломтиковъ хлѣба свѣжимъ сливочнымъ масломъ и вручивъ неуклюжимъ рукамъ Маланьи кофейникъ для должнаго помѣщенія его на плиту, Анисья Сергѣевна посмотрѣла на часы и нашла, что Герася спитъ что-то очень долго. Было уже одиннадцать часовъ.
Госпожа Калуферова взглянула за ширмы, гдѣ покоился въ мягкой перинѣ Герасимъ Андреичъ, желая удостовѣриться, точно ли онъ спитъ, а не просто нѣжится. Молодой человѣкъ проснулся уже; но встать ему было очень трудно. Долгій сонъ надѣлилъ его сильнымъ утомленіемъ и самою сибаритскою лѣнью. Закрывъ глаза, лежалъ онъ вверхъ лицомъ и, сколько мнѣ извѣстно, былъ ласкаемъ упоительно-сладкими мечтами.
Мечты эти не поглощали, впрочемъ, всѣхъ чувствъ господина Калуферова; тонкій слухъ довелъ до его свѣдѣнія, что кто-то подошелъ къ ширмамъ. Герасимъ Андреичъ зѣвнулъ и открылъ глаза. Голова маменьки его видна была изъ-за ширмъ, и глаза ея, устремленные на физіономію милаго сына, выражали глубокую любовь.
— Что это, какъ ты долго сегодня залежался, мой другъ? — спросила Анисья Сергѣевна, когда молодой человѣкъ обратилъ къ ней изжелта-голубые зрачки свои. — Хорошо ли ты себя чувствуешь? Здоровъ ли ты?
— Здоровъ, маменька, — отвѣчалъ господинъ Калуферовъ, закидывая руки на голову и зѣвая самымъ лѣнивымъ образомъ,
— Вставай, душа, — проговорила маменька нѣжнымъ голосомъ: — поздно вѣдь, мой другъ. А нынче воскресенье, пойти тебѣ надо будетъ…
— Я, маменька, сейчасъ… Вы подите къ себѣ въ комнату.
Только-что вышла Анисья Сергѣевна, Герасимъ Андреичъ вытянулся опять на спинѣ, закрылъ глаза и намѣревался снова отдаться во власть ласкающихъ мечтаній, но слухъ его былъ опять потревоженъ: стѣнные часы начали бить.
При послѣднемъ, одиннадцатомъ ударѣ, господинъ Калуферовъ вскочилъ съ постели такъ быстро, какъ будто перина вдругъ превратилась подъ нимъ въ ежовую кожу.
Онъ мигомъ очутился въ кухнѣ.
— Маланья, Маланья! Умываться мнѣ поскорѣе! — воскликнулъ онъ, стараясь попасть лѣвою рукой въ рукавъ халата, который набросилъ себѣ за ширмами на одно плечо. — Поскорѣе, поскорѣе!.. Мыло-то гдѣ же? Ахъ, какая ты, право, Маланья!.. Куда ты? Куда ты? Вонъ мыло… Не тамъ, не тамъ; вонъ на полочкѣ мыло… А полотенце-то гдѣ?.. Поди, сбѣгай за полотенцемъ къ маменькѣ… Или нѣтъ, не надо… Куда же ты? Ахъ, Господи!.. Полей мнѣ водой голову!.. Будетъ, будетъ!.. Ну, иди теперь!
Господинъ Калуферовъ сбилъ Маланью съ ногъ своею торопливостью. Сонная и неповоротливая натура ея совершенно опѣшила отъ безпрестанныхъ понуканій Герасима Андреича. Вмѣсто обыкновенно употребляемаго имъ кокосоваго мыла она сунула ему въ руки кусокъ простого сѣраго, бросившись-было къ барынѣ за полотенцемъ и воротившись облить голову барину, она такъ порадѣла ему, что налила ему воды не только на темя, но и на спину. Наконецъ, явившись къ Анисьѣ Сергѣевнѣ за полотенцемъ, выдвинула ящикъ комода чуть не весь на полъ и, къ довершенію всѣхъ золъ, примчала Герасиму Андреичу вмѣсто полетенца барынину кофту.
Герасимъ Андреичъ находился въ состояніи человѣка, утратившаго всякую точку нравственной и физической опоры. Мысль его, подобно сверчку, скакала съ предмета на предметъ; плечистая фигура его металась изъ угла въ уголъ. Эта суетливость однако нимало не помогла ему одѣться и прибраться съ должною поспѣшностью.
Наконецъ, когда и волосы, и манишка, и панталоны отбились отъ рукъ Герасима Андреича, онъ плюнулъ и надѣлъ опять халатъ.
— Ну, опоздалъ такъ опоздалъ, — пробормоталъ онъ, собираясь итти въ комнату своей маменьки. — Не натощакъ же изъ дому итти!
Между тѣмъ маменька приготовила все къ завтраку и появилась въ дверяхъ. Она заслышала ужасную суетню господина Калуферова.
— Куда ты торопишься, мой другъ? — спросила она.
— Ахъ, маменька! Что это вы меня не разбудили? Какъ я проспалъ сегодня!
— Мнѣ будить тебя не хотѣлось. Ты такъ пріятно почивалъ, Герася…
— Маменька, — прервалъ Анисью Сергѣевну господинъ Калуферовъ, укорительно качая головой: — я просилъ васъ, чтобы вы меня этакъ не называли.
— Ахъ, другъ мой, я все забываю, какъ ты говорилъ.
— Эразмъ, маменька.
Основываясь на авторитетѣ одного изъ первыхъ франтовъ города, господинъ Калуферовъ напечаталъ для себя въ губернской типографіи визитныя карточки съ французскою надписью Erasme de Caluferoff и хотѣлъ непремѣнно, чтобы маменька называла его Эразмомъ, а никакъ не Герасей.
— Завтракъ готовъ, Эразмъ, — сказала Анисья Сергѣевна: — иди, душа, кушать кофе.
— Сейчасъ, маменька; только поскорѣе бы надо, а то…
— Успѣешь еще, другъ мой.
За завтракомъ Герасимъ Андреичъ поглотилъ неимовѣрное количество тартинокъ, и взволнованный духъ его угомонился. Сладостныя мечты, ласкавшія его въ постели, опять зароились у него въ головѣ.
— Маменька, — сказалъ онъ, очаровательно улыбаясь: — какъ, я думаю, удивилась она, что я не былъ сегодня у Егорья.
— Кто это, Герася? — спросила Анисья Сергѣевна, говорившая о чемъ-то въ дверяхъ кухни съ Маланьей и не разслышавшая половины словъ господина Калуферова.
— Опять, маменька…
Анисья Сергѣевна поправилась:
— Кто, Эразмъ?
— Ахъ, маменька! Разумѣется, Людмилочка.
— Что Людмилочка?
— Удивилась, говорю, что я сегодня не былъ у обѣдни.
— Ужъ, конечно.
— Да присядьте вы, маменька, къ столу. Вы послѣ Маланьѣ прикажете, что надо. Мнѣ съ вами поговорить хочется объ одной вещицѣ.
— Ну, хорошо, мой другъ. Такъ ты ступай, Маланья, убери покамѣстъ баринову постель.
— Сапоги мнѣ новые вычисти! — обратился господинъ Калуферовъ къ Маланьѣ.
— Я чистила-съ, — отвѣчала Маланья.
— Чистила, да не тѣ. Новые возьми. У тѣхъ подошвы пробиты.
Маменька господина Калуферова присѣла къ столу, за которымъ завтракалъ сынокъ.
— Не напасусь сапогъ, — сказалъ Герасимъ Андреичъ, когда горничная отправилась въ его спальню: — давно ли новые были сапоги? Подошва ужъ никуда не годится. Надо будетъ сапожника перемѣнить; этотъ подло шьетъ.
— Ты бы вотъ тому заказывалъ, душа, что на Бѣдокурова работаетъ.
— Ахъ, маменька, маменька! — воскликнулъ восторженно Герасимъ Андреичъ: — вы не повѣрите, какъ меня любитъ Людмилочка! Если бы вы видѣли, какъ она поглядѣла на меня вчера вечеромъ на гуляньи! Я ужъ хотѣлъ-было подойти къ ней и поговорить, да шелъ съ Платонидой Максимовной, такъ неловко было отстать.
— Съ кѣмъ же, другъ мой, гуляла твоя Людмилочка?
— Съ папенькой своимъ, да еще съ ними одинъ шелъ… Я вамъ сказывалъ фамилію… Какъ бишь?.. Да, Куличовъ.
— Это тотъ-то, душа, что ты говорилъ, увивается около Людмилочки-то?
— Да, да. Смѣшно это мнѣ, маменька, право!.. Вѣдь онъ воображаетъ, что можетъ Людмилочкѣ понравиться. Этакій глупый!
— Что же, влюбленъ, что ли, онъ въ нее?
— Какъ же, маменька. Должно-быть, врѣзался на свою бѣду. И еще воображаетъ, кажется, что Людмилочка за него пойдетъ.
— Туда же вѣдь лѣзутъ! Да развѣ онъ не видитъ, глупый, что ты Людмилочкѣ нравишься?
— Гдѣ же ему видѣть, маменька? Людмилочка вѣдь осторожна; она, какъ кто есть въ комнатѣ, такъ и не говоритъ со мной почти ни слова. Она вотъ какъ осторожна! Только взглянетъ этакъ… Ахъ, маменька! Какъ то-есть взглянетъ, такъ въ глазахъ написано: душка Эразмъ!
— Да что же ты мнѣ, другъ мой, до сей поры не покажешь ея?
— Сами вы виноваты, маменька. Вольно вамъ все дома сидѣть.
— Погоди ужъ, вотъ дошью манишки тебѣ, тогда выберу какъ-нибудь времечко.
— Вѣдь красоточка-то какая, маменька! Одни глазки чего стоятъ! Какъ посмотритъ на тебя пристально, такъ просто сердце… сердце… Ужъ и не знаю, что дѣлается… Этакое что-то неизъяснимое.
— Что же ты, другъ мой, не скажешь ей о своихъ чувствахъ? Чѣмъ скорѣе, тѣмъ, конечно, лучше бы.
— Эхъ вы, маменька, маменька! Да вѣдь я для чего гожу: я хочу, чтобы она еще больше ко мнѣ привязалась.
— Если такъ, то это прекрасно, Гера… Эразмъ. А Людмилочка всѣмъ бы тебѣ партія.
— Разумѣется. Фамилія хорошая… Бѣлокуровы, маменька — вѣдь это древняя фамилія. Вотъ я не помню только, чѣмъ одинъ какой-то предокъ ихъ прославился… Семенъ Семенычъ самъ это недавно за столомъ разсказывалъ.
— Ну, и состояньице изрядное.
— Даже и очень… Кромѣ того, что теперь есть, имъ еще и наслѣдство, маменька, достается.
— Ты мнѣ этого, душа, не говорилъ. Какое же наслѣдство?
— Какъ же, маменька. Дядя у Семенъ Семеныча умеръ, богачъ страшный. Вотъ послѣ него, говорятъ, и виноградные сады Семенъ Семенычу достанутся, въ Крыму… тамъ и вино виноградное дѣлаютъ.
— Это городъ, что ли, Гера…
— Маменька!..
— Виновата, мой другъ. Такъ это городъ, что ли, Крымъ-то?
— Городъ, маменька.
— А какой губерніи, Эразмъ? Гдѣ это?
— Въ Малороссіи, маменька.
— Ахъ, какъ бы это тебѣ хорошо, другъ мой! Климатъ, сказываютъ, въ Малороссіи отмѣнный. Поѣхали бы мы всѣ туда, стали бы жить припѣваючи.
— Я, маменька, туда и крестьянъ своихъ переведу.
— Конечно, другъ мой. Тамъ вѣдь и земля, я думаю, не здѣшней чета?
— Одно слово, маменька — виноградъ растетъ. — Впрочемъ, пора мнѣ…
— Ты, Гер… Эразмъ, конечно, у Бѣлокуровыхъ будешь обѣдать?
— Само собой, маменька. А то Людмилочка совсѣмъ разсердится. Вотъ въ прошлое воскресенье оставилъ меня Гвоздичкинъ обѣдать; такъ на другой день, какъ пришелъ я къ Бѣлокуровымъ, Людмилочка такъ со мной сухо обошлась. Обидѣлась, вѣрно, моимъ невниманіемъ и все время съ Куликовымъ проговорила… Онъ, разумѣется, принялъ это по глупости за чистую монету. А я ужъ видѣлъ, маменька, что она это нарочно такъ поступаетъ. Все изрѣдка на меня такъ-то взглянетъ сердито. Вѣдь какъ она, маменька, любитъ-то меня!
Герасимъ Андреичъ поднялся со стула, чтобы итти одѣваться; маменька подошла къ нему, обняла свое милое дѣтище и поцѣловала его.
— Какъ тебя не любить-то, мой другъ? — прошептала она отъ полноты нѣжнаго материнскаго сердца. — Одѣваться ты теперь?
— Да, маменька. Ужъ коль проспалъ, такъ и не пойду ни къ кому кромѣ Бѣлокуровыхъ.
— Иди, мой другъ, иди. Въ самомъ дѣлѣ Людмилочка безпокоится, я думаю: давно такъ не видала тебя.
— Пожалуй, и поплакала еще, маменька. Дѣвушки вѣдь всѣ такія чувствительныя.
— А вы, мужчины, — замѣтила маменька, грозя пальцемъ и усмѣхаясь: — всѣ жестокіе.
— Мы, маменька, себѣ на умѣ! — сказалъ съ лукавымъ видомъ господинъ Калуферовъ и отправился въ свой кабинетъ, гдѣ ждали его вычищенные Маланьей новые сапоги, обреченные на тяжелый трудъ граненія мостовой.
Герасимъ Андреичъ одѣвался всегда очень изящно, но, не любя тратить времени понапрасну, употреблялъ на свой туалетъ не болѣе десяти минутъ. Въ настоящемъ случаѣ онъ одѣлся даже поспѣшнѣе обыкновеннаго; помазалъ себѣ волосы недорогой, но превосходнаго качества лимонной помадой, надѣлъ чистую манишку, шелковую коричневую жилетку съ серебряными цвѣточками и черный фракъ. Наиболѣе времени отняло у него размышленіе о воротничкахъ: онъ долго не могъ рѣшиться — отворотить ли ихъ на галстукъ, или оставить стоячими. Насмотрѣвшись вдоволь въ зеркало, онъ нашелъ, что къ его полному лицу идутъ какъ нельзя болѣе откладные воротнички. Когда всѣ статьи одежды Герасима Андреича были приведены въ должную гармонію, онъ зашелъ на нѣсколько минутъ въ комнату маменьки.
— Дайте, маменька, чистый платокъ.
— Какой тебѣ, душа? миткалевый или полотняный?
— Полотняный, маменька.
— А амбре подушить?
— Какъ же.
Въ комнатѣ, занимаемой Анисьей Сергѣевной, находилось довольно большое зеркало, повѣшенное такъ искусно, что всякій желающій могъ видѣть въ немъ всего себя до кончика сапогъ.
Господинъ Калуферовъ нѣсколько разъ повернулся передъ нимъ, озирая свою фигуру, и съ особенною симпатіей взглянулъ на новые блестящіе сапоги.
Маменька подала ему надушенный платокъ.
— Полно ужъ, полно смотрѣться-то, — сказала она шутливымъ и вмѣстѣ радостнымъ тономъ: — хорошъ, хорошъ
— Хорошъ, маменька? — спросилъ, весь озаряясь восторгомъ, господинъ Калуферовъ.
— Не влюбилась бы Людмилочка, кабы нехорошъ былъ.
Самодовольная улыбка сіяла на устахъ Герасима Андреича, когда онъ вышелъ изъ дому.
Бойкимъ шагомъ пошелъ онъ по улицѣ; но бойкость эта скоро совершенно утратилась въ ногахъ господина Калуферова, ибо голова его исполнилась колебанія. Главною цѣлью его шествія былъ, разумѣется, домъ Бѣлокуровыхъ; но на дорогѣ туда жило столько хорошихъ знакомыхъ Герасима Андреича, что трудно было не зайти къ кому-нибудь. «Зайти или не зайти?» — спрашивалъ себя господинъ Калуферовъ почти у каждыхъ воротъ. Влеченіе къ Людмилочкѣ пересилило въ немъ желаніе забѣжать къ откупщику Уховертову, къ почтенной и престарѣлой дамѣ Глухаревой и къ извѣстному остряку Мякинину; но когда господинъ Калуферовъ поровнялся съ квартирою братьевъ Мальковскихъ, когда младшій Мальковскій крикнулъ ему въ окно: «Калуферовъ, здравствуйте!», Герасимъ Андреичъ не утерпѣлъ и, раскланявшись, юркнулъ въ калитку.
Квартира двухъ братьевъ Мальковскихъ состояла изъ одной только комнаты и была вся почти занята бильярдомъ, на которомъ съ утра до поздняго вечера катались оббитые со всѣхъ сторонъ шары, а ночью помѣщалась постель обоихъ братьевъ. Братья встрѣтили Герасима Андреича распростертыми объятіями. Оба они были въ старыхъ халатахъ; руки и у того и у другого были выпачканы мѣломъ.
— Хотите партійку, Калуферовъ? — спросилъ старшій Мальковскій.
— Нѣтъ-съ. Гдѣ же мнѣ съ вами играть? — скромно отвѣчалъ господинъ Калуферовъ.
— Ну, не хотите ли водки, или закусить? — спросилъ младшій Мальковскій.
— Покорно благодарю-съ. Сейчасъ завтракалъ.
— Чѣмъ же васъ угощать? — спросили оба брата.
— Ничѣмъ-съ.
— А трубкой? Хотите трубки?
— Не курю-съ.
— Жаль, — сказалъ старшій Малысовскій. — Ахъ, да! Одолжите, Калуферовъ… Давно ужъ я собираюсь попросить васъ… Вотъ братъ расказывалъ, что вы у Уховертова это дѣлали… Уложите на плечо пять цѣлковыхъ.
— Пожалуйте-съ.
— Да у насъ денегъ-то нѣтъ.
— И со мной тоже-съ.
— Ахъ, какъ это досадно!
— Да вотъ нѣтъ ли у васъ мѣдныхъ гривенниковъ-съ?..
— Есть, кажется, есть.
— Такъ вотъ все равно-съ.
Четыре трехъ-копеечника точно нашлись у братьевъ Мальковскихъ, но пятый надо было взять напрокатъ у хозяина дома. Съ замѣтнымъ удовольствіемъ уложилъ господинъ Калуферовъ монеты на своемъ лѣвомъ плечѣ и бодрымъ шагомъ прошелся три раза вокругъ бильярда.
— А вотъ можете ли вы пролѣзть этакъ подъ бильярдомъ?
— Можно-то можно бы, да ужъ въ другое время когда-нибудь-съ. Теперь запачкаешься весь, а мнѣ надо еще въ гости…
— Къ кому?
— Къ Бѣлокуровымъ-съ.
— Правда ли это, — спросилъ старшій Мальковскій: — вотъ братъ у Гвоздичкина слышалъ, будто Людмила Бѣлокурова помолвлена за Куличова? Я вѣдь этого ничего не знаю, никуда не выхожу изъ дому.
— Мнѣ Гвоздичкинъ за вѣрное передавалъ, — замѣтилъ младшій. — Вы ничего не знаете? — обратился онъ къ господину Калуферову.
— Нѣтъ-съ, — отвѣчалъ Герасимъ Андреичъ и въ то же время подумалъ: «Какъ легко даются люди въ обманъ! И не замѣчаетъ никто, что Куличовъ тутъ только одинъ отводъ. Развѣ станетъ дѣвушка воспитанная явно показывать, кто ей нравится?»
Упоминовеніе братьями Мальковскими имени Людмилочки окрылило снова Герасима Андреича, и онъ, не убѣждаясь настоятельными просьбами братьевъ погодить немного и закусить чего-нибудь, немедленно простился съ ними и направилъ стопы свои къ Бѣлокурову.
Семенъ Семенычъ Бѣлокуровъ былъ человѣкъ съ хорошимъ состояніемъ, жилъ открыто и отличался въ городѣ прекраснымъ тономъ. Лакеи у него ходили въ сѣрыхъ фракахъ со свѣтлыми пуговицами, на столъ подавалась серебряная посуда и изысканныя вина, самъ Семенъ Семенычъ одѣвался скромно, но до чрезвычайности прилично. Про жену же его Александру Ивановну и про милую дочку Людмилочку и говорить нечего: онѣ были предметомъ явнаго подражанія и потаенной зависти всѣхъ городскихъ дамъ и дѣвицъ.
— Дома Семенъ Семенычъ? — спросилъ господинъ Калуферовъ, когда высокій лакей распахнулъ передъ нимъ дверь.
— Нѣтъ-съ, — отвѣчалъ лакей съ чувствомъ собственнаго достоинства.
— А Александра Ивановна и Людмила Семеновна?
— Дома-съ.
Господинъ Калуферовъ вошелъ въ прихожую, снялъ съ себя пальто и спросилъ лакея:
— Что, Ѳедоръ? Какъ поживаешь?
— Ничего-съ, — отвѣчалъ съ прежнею холодностью лакей. — Пожалуйте въ гостиную.
Герасимъ Андреичъ, видя невозможность побѣдить въ лакеѣ несвойственную званію его надменность, не сказалъ ему болѣе ни слова, а окинулъ быстрымъ взглядомъ свои сіяющіе сапоги, пригладилъ шляпу рукавомъ и вступилъ въ гостиную.
Гостиная господина Бѣлокурова считалась лучшею гостиной въ городѣ. Сколько вкуса было употреблено на уборку ея — и какъ согласно работали надъ этою уборкой три самые образованные вкуса! Вліяніе самого Семена Семеныча на эту великолѣпную голубую комнату проявилось въ акварельныхъ пейзажахъ, помѣщенныхъ симметрично на главной стѣнѣ, въ бронзовыхъ канделябрахъ, разставленныхъ по угламъ, въ дорогихъ лампахъ, украшавшихъ каждый столъ и столикъ. Изящно расположенная мебель и игриво драпированныя окна свидѣтельствовали о тонкомъ вкусѣ почтенной Александры Ивановны. Трельяжъ изъ мелкаго плюща, ограждавшій самое интимное мѣстечко гостиной, и столикъ съ пышными гіацинтами были безъ всякаго сомнѣнія осуществленіемъ Людмилочкиной мысли.
Не подумайте, чтобъ эта роскошь, чуждая господину Калуферову въ его собственномъ домашнемъ быту, производила въ немъ какое-нибудь чувство неловкости или робости. Нимало; Герасимъ Андреичъ былъ вездѣ одинаковъ и нигдѣ не терялъ сознанія своихъ неоспоримыхъ достоинствъ.
Въ настоящій визитъ свой онъ вошелъ въ гостиную весь поглощенный желаніемъ видѣть Людмилочку и не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на богатый коверъ, разостланный на столикѣ передъ диваномъ, на коверъ, которымъ Семенъ Семенычъ производилъ на всѣхъ посѣтителей особенный эффектъ. Глаза господина Калуферова бродили по большой гостиной, отыскивая главный предметъ, занимавшій все его сердце.
Ему показалось сначала, что никого въ гостиной нѣтъ, но послѣ вторичнаго обзора онъ примѣтилъ за трельяжемъ русый локонъ и граціозный профиль любимой особы.
Людмила Семеновна была занята чтеніемъ, но какъ только скрипнули въ гостиной сапожки господина Калуферова, дѣвушка положила книгу и выпорхнула, подобно бабочкѣ, изъ своего зеленаго пріюта. Она, вѣроятно, ждала кого-нибудь, только вовсе не господина Калуферова, потому что на лицѣ ея отразилось маленькое неудовольствіе при видѣ вошедшаго гостя. Герасимъ Андреичъ не замѣтилъ однакожъ этой тѣни на хорошенькомъ личикѣ своей Людмилочки, занимаясь очень ловкимъ расшаркиваньемъ. Когда господинъ Калуферовъ поднялъ глаза на милую хозяйку, лицо ея улыбалось самымъ привѣтливымъ образомъ.
— Здравствуйте, Герасимъ Андреичъ.
— Ваше здоровье, Людмила Семеновна?
— Слава Богу, — отвѣчала Людмилочка, идя къ трельяжу. — Идите сюда, Герасимъ Андреичъ. Сядемте тутъ.
Людмилочка сѣла на маленькій диванчикъ; господинъ Калуферовъ помѣстился насупротивъ ея на креслѣ и, разглядывая барышню, нашелъ, что она въ этотъ день необыкновенно интересна. На ней было кисейное платье соломеннаго цвѣта; изъ-подъ широкихъ короткихъ рукавовъ на прелестныя ручки упадали пышныя складки широкаго кружева; шейка снѣжной бѣлизны была охвачена черной бархатной ленточкой. Все это шло какъ нельзя болѣе къ Людмилѣ Семеновнѣ. Новую прелесть придавала ей и прическа, въ какой господинъ Калуферовъ еще никогда не видалъ ея. Свѣтло-русые волосы Людмилочки были высоко всчесаны на вискахъ и падали дивными локонами за маленькія уши. Въ косу дѣвушки былъ воткнутъ живой палевый гіацинтъ.
Погрузясь въ созерцаніе прелестей своей возлюбленной, господинъ Калуферовъ долго безмолвствовалъ.
— Книжку изволили читать? — спросилъ онъ наконецъ, прерывая молчаніе.
— Да, — отвѣчала дѣвушка, играя колечкомъ, которое то снимала съ пальца, то опять надѣвала на палецъ.
— Чьего сочиненія-съ? — спросилъ господинъ Калуферовъ, стараясь поддержать разговоръ.
— Дюма, — отвѣчала Людмила Семеновна, разсѣянно глядя на своего собесѣдника.
— Французская книжка-съ?
— Да.
Господину Калуферову сдѣлалось вдругъ какъ-то и неловко и пріятно, когда онъ взглянулъ на юную хозяйку. Голубые глазки ея были устремлены на него, но по взгляду этому замѣтно было, что она погружена въ какую-то думу, и что, будь тутъ вмѣсто господина Калуферова кто хочешь, Людмила Семеновна наградила бы всякаго такимъ долгимъ и пристальнымъ взглядомъ. Герасимъ Андреичъ почелъ однакожъ этотъ взглядъ страстнымъ выраженіемъ глубокой любви Людмилочки къ его особѣ. Ему очень хотѣлось сказать что-нибудь милое дѣвушкѣ, такое милое, что бы могло служить намекомъ на чувства Герасима Андреича и вызвать изустное признаніе самой Людмилочки; но ничего не могъ выдумать господинъ Калуферовъ и только хлопалъ красными вѣками.
Людмилочка оторвалась наконецъ отъ своей думы, вспомнила о гостѣ и заговорила съ нимъ.
— Ну, что, какъ вы поживаете, Герасимъ Андреичъ?
— Ничего-съ.
— Чѣмъ занимаетесь?
Если бъ господинъ Калуферовъ хотѣлъ быть чистосердечнымъ, то онъ долженъ бы отвѣчать, что занимается утаптываньемъ мостовой; но онъ желалъ блеснуть передъ Людмилочкой и потому солгалъ.
— Стишки одни началъ сочинять-съ, — отвѣчалъ онъ.
— Вотъ какъ!.. Не помните ли наизусть?
— Нѣтъ-съ… Впрочемъ, я только-что началъ.
— Въ какомъ же родѣ?
— Чувствительные-съ.
Господину Калуферову чрезвычайно хотѣлось сказать «любовные», чтобы тѣмъ незамѣтно обратить разговоръ къ чувству, которое занимало всю его душу; но слово «любовные» казалось ему неприличнымъ для нѣжнаго слуха воспитанной барышни.
— Когда же вы кончите? — спросила Людмилочка.
— Еще самъ не знаю-съ.
— Ждете вдохновенія?
— Да-съ.
— Кто же васъ вдохновляетъ обыкновенно?
— Идеалъ-съ, — отвѣчалъ, помявшись немного, господинъ Калуферовъ.
— Идеалъ… А я думала, какая-нибудь земная красавица.
Господинъ Калуферовъ похлопалъ глазами и никакъ не могъ придумать отвѣта.
— Что, какъ въ своемъ здоровьѣ Семенъ Семенычъ-съ? — спросилъ онъ по нѣкоторомъ молчаніи.
— Папенька поѣхалъ съ визитомъ; онъ здоровъ.
— А маменька-съ?
— И маменька здорова. Она, вѣрно, скоро выйдетъ сюда.
— Вы изволили вчера прогуливаться?
— Да, и вы вѣдь тоже. Я видѣла васъ.
Господинъ Калуферовъ подумалъ: «Видѣла — и какъ взглянула!»
— Я очень сожалѣлъ-съ, — началъ Герасимъ Андреичъ, желая сдѣлать разговоръ свой любезнымъ: — я очень сожалѣлъ, что былъ кавалеромъ Платониды Максимовны… и не могъ-съ… не могъ освѣдомиться о вашемъ здоровьѣ, — добавилъ онъ скороговоркой.
— Гдѣ побывали вы сегодня? — спросила Людмилочка, рѣшительно недоумѣвая, о чемъ говорить съ господиномъ Калуферовымъ.
— Почти нигдѣ-съ. Къ Мальковскимъ только забѣжалъ… Спѣшилъ явиться…
— Хороша сегодня погода? вѣтру нѣтъ?
— Очень хороша-съ. А вы развѣ не изволили выѣзжать нынче?
— Нѣтъ.
— И у обѣдни не были?
— Нѣтъ.
— Я точно чувствовалъ-съ…
Господинъ Калуферовъ сильно заморгалъ вѣками.
— А что?
— Не былъ тоже-съ.
Въ гостиную вошелъ новый гость, а именно Платонъ Ѳедорычъ Куличовъ. Господинъ Калуферовъ первый увидалъ его и подумалъ. «Вотъ очень нужно было; только-что разговорчикъ завязался интересный, такъ помѣшать надо».
Платонъ Ѳедорычъ, человѣкъ лѣтъ двадцати восьми, ловкій и красивый, былъ одѣтъ какъ модная картинка: все на немъ было свѣжо и ново — отъ изящнаго фрака до завитыхъ бакенбардъ.
Господинъ Калуферовъ взглянулъ на вошедшаго франта, обратилъ вниманіе на свои протертыя на пальцахъ перчатки, и чуть-было не сконфузился, но, къ счастью, вспомнилъ неожиданно милый стишокъ: «Во всѣхъ ты, душенька, нарядахъ хороша!» и мгновенно успокоился.
Между тѣмъ Куличовъ явился за трельяжъ, наиразвязнѣйшимъ образомъ подалъ руку Людмилочкѣ, пожалъ ея крошечную ручку и потомъ гордо кивнулъ головой господину Калуферову.
Герасимъ Андреичъ спросилъ гостя, какъ онъ въ своемъ здоровьѣ, но втайнѣ былъ глубоко огорченъ слишкомъ фамильярнымъ и вольнымъ обхожденіемъ Куликова. Онъ пересѣлъ на другой стулъ, подальше. Платонъ Ѳедорычъ занялъ тотчасъ же его мѣсто и началъ безъ умолку болтать; Людмилочка оживилась, такъ же болтала, смѣялась и шутила.
Къ несчастью разговоръ шелъ на французскомъ языкѣ, и Герасимъ Андреичъ долженъ былъ отказаться отъ всякаго въ немъ участія.
Немного погодя Куличовъ положилъ шляпу на окно, снялъ обѣ перчатки и безцеремонно закурилъ папироску.
Герасимъ Андреичъ сидѣлъ въ перчаткахъ, поглаживалъ свою шляпу и хлопалъ глазами.
Скоро однакожъ явилась сама Александра Ивановна и вывела господина Калуферова изъ затруднительнаго молчанія. Куличовъ ловко подошелъ къ ручкѣ хозяйки; Герасимъ Андреичъ думалъ-было послѣдовать его примѣру, но почему-то раздумалъ.
Поцѣловавъ ручку Александры Ивановны, Платонъ Ѳедорычъ сѣлъ на прежнее мѣсто и возобновилъ прерванный разговоръ съ барышней. Господинъ Калуферовъ уступилъ свой стулъ хозяйкѣ и сѣлъ рядомъ, на диванъ.
— Какъ вы въ своемъ здоровьѣ, Александра Ивановна?
— Здорова, какъ видите, — отвѣчала Александра Ивановна, расправляя на своихъ колѣняхъ складки новаго шелковаго платья: — какъ вы?
— Да такъ-съ, Александра Ивановна, попрежнему.
— Васъ давно ужъ что-то не видно было.
— Занятъ былъ кое-чѣмъ.
Разговоръ оборвался, черезъ нѣсколько минутъ молчанія начался-было опять, но долженъ былъ снова прекратиться за совершеннымъ недостаткомъ матеріаловъ; зато не гасъ и не умолкалъ веселый говоръ и смѣхъ Людмилочки и Куличова, продолжавшихъ объясняться по-французски.
Вѣки господина Калуферова сдѣлались уже краснѣе свеклы отъ безпрестаннаго морганья, когда вошелъ въ гостиную самъ Бѣлокуровъ. Семенъ Семенычъ привѣтливо улыбнулся своимъ полнымъ лицомъ дочери и женѣ и подалъ правую руку Куличову, а лѣвую Калуферову.
Герасимъ Андреичъ передвинулся на другую сторону дивана и далъ мѣсто Семену Семенычу, который тотчасъ и опустился съ достоинствомъ на упраздненное мѣсто.
— Что новенькаго, Калуферовъ? — спросилъ онъ тономъ покровительства.
— Ничего-съ, — отвѣчалъ Герасимъ Андреичъ, дѣлая на лицѣ медовую улыбку.
— Какъ это вы никогда ничего новенькаго не знаете? — сказалъ, подтрунивая, Семенъ Семенычъ и началъ играть огромной кучей брелоковъ, привѣшенныхъ къ его часовой цѣпочкѣ.
— Я мало любопытенъ-съ, — отвѣчалъ господинъ Калуферовъ, продолжая пріятно ухмыляться.
— Жаль.
Семенъ Семенычъ потеръ объ рукавъ своего сюртука большой брильянтъ перстня, украшавшаго указательный палецъ его руки.
— Не видали вы сегодня Уховертова?
— Нѣтъ-съ.
— Я заѣзжалъ къ нему, Александра Ивановна, но дома не засталъ. Велѣлъ однакожъ сказать, что мы ждемъ его.
— Онъ попался мнѣ давеча на улицѣ, Семенъ Семенычъ, — сказалъ Куличовъ: — я говорилъ ему — и онъ обѣщалъ быть.
— Ну, и прекрасно.
— Да, Семенъ Семенычъ, — сказалъ опять Куличовъ, оставляя разговоръ съ Людмилочкой: — вы не разсердитесь, что я пригласилъ отъ вашего имени Мякинина?
— Напротивъ, очень радъ.
— Кто будетъ еще, Семенъ Семенычъ?
— Гвоздичкинъ будетъ, Лакутьевъ, можетъ-быть, и Игнатій Михайлычъ заѣдетъ.
Господинъ Калуферовъ моргалъ, не жалѣя вѣкъ. Долго моргалъ онъ, не пророняя ни словечка.
Александра Ивановна вышла изъ гостиной; Семенъ Семенычъ досталъ изъ бокового кармана зубочистку, въ видѣ шпаги, и отъ нечего дѣлать принялся ковырять въ зубахъ, глубокомысленно глядя на люстру. Попрежнему кипѣла за трельяжемъ самая оживленная бесѣда.
— Семенъ Семенычъ! — сказалъ вдругъ господинъ Калуферовъ.
— Что прикажете-съ? — спросилъ Бѣдокуровъ, не отводя глазъ отъ люстры.
— Вы не изволите быть знакомы съ Мальковскими?
— Нѣтъ-съ.
Герасимъ Андреичъ погладилъ шляпу.
— А что? — спросилъ Семенъ Семенычъ, не глядя на господина Калуферова.
— Нѣтъ, я такъ только спросилъ.
Тѣмъ и покончилъ.
Скоро явился откупщикъ Уховертовъ, сѣдой и высокій мужчина, имѣвшій привычку безпрестанно проводить ладонью правой руки по своей физіономіи, словно смахивалъ съ лица пыль или неотвязную муху; у него былъ очень гордый видъ, хотя въ сущности онъ былъ человѣкъ самый простой.
Герасимъ Андреичъ, къ которому откупщикъ обратился очень ласково, поздоровавшись съ хозяиномъ, Людмилочкою и Куличовымъ, долженъ былъ очистить диванъ для Уховертова и пересѣсть на другое мѣсто; онъ спросилъ, впрочемъ, предварительно у откупщика, какъ тотъ въ своемъ здоровьѣ.
Слѣдомъ за Уховертовымъ пріѣхалъ косой, но богатый Гвоздичкинъ, отличавшійся чрезмѣрною смѣшливостью; потомъ пріѣхалъ острякъ Мякининъ, худощавѣйшій человѣкъ съ жесткими усами, которые двигались у него подъ носомъ, какъ живые; пріѣхалъ Лакутьевъ, докторъ съ бакенбардами и аптечнымъ запахомъ; наконецъ пріѣхалъ и весьма уважаемый всѣми гость, губернскій предводитель Игнатій Михайлычъ Талмазовъ, на котораго не совсѣмъ разсчитывалъ Семенъ Семенычъ.
При появленіи каждаго изъ этихъ гостей, господинъ Калуферовъ пересаживался съ мѣста на мѣсто и наконецъ былъ оттѣсненъ отъ Людмилочки такъ далеко, что не могъ даже слышать, на какомъ діалектѣ говоритъ она съ Куличовымъ — по-русски или по-французски.
Всѣмъ посѣтителямъ Семена Семеныча господинъ Калуферовъ вѣжливо раскланивался, спрашивая каждаго, какъ онъ въ своемъ здоровьѣ. Зато каждый удостоилъ его нѣсколькими милыми словами.
Такъ, сановитый Талмазовъ спросилъ господина Калуферова, гдѣ онъ такъ давно пропадаетъ — не заглянетъ къ нему.
— Виноватъ-съ, ваше превосходительство, — пролепеталъ Герасимъ Андреичъ, осчастливленный такимъ милостивымъ вниманіемъ: — виноватъ-съ. Въ послѣднее время… былъ обремененъ… занятіями-съ…
— Какими же это занятіями? — спросилъ Игнатій Михайлычъ.
Господинъ Калуферовъ не зналъ, что отвѣчать, и долженъ бы былъ неминуемо сконфузиться, если бы Александра Ивановна опять не вывела его изъ затруднительнаго положенія своимъ появленіемъ въ гостиной. Талмазовъ не замедлилъ подойти къ ней съ изъявленіемъ своего почтенія и не дожидался уже отвѣта отъ Герасима Андреича.
Острякъ Мякининъ не преминулъ замѣтить, что у господина Калуферова новые сапоги, и сообщилъ ему, что лицо его, обрамляемое воротничками, очень похоже на портретъ лорда Байрона.
— Кто это лордъ Байронъ? — спросилъ Герасимъ Андреичъ.
— Одинъ извѣстный сочинитель, — отвѣчалъ Мякининъ.
Господинъ Калуферовъ остался очень доволенъ сходствомъ своимъ съ извѣстнымъ сочинителемъ.
Гвоздичкинъ, стоявшій неподалеку, нашелъ сравненіе Мякинина, неизвѣстно почему, чрезвычайно смѣшнымъ и расхохотался. Глядя на него, никакъ нельзя было понять, чему онъ смѣется и на что устремлено его вниманіе: одинъ глазъ его былъ обращенъ къ печкѣ, другой къ окну.
И Гвоздичкинъ и Лакутьевъ не оставили безъ привѣта господина Калуферова. Гвоздичкинъ звалъ его къ себѣ послушать, какъ у него дворовый мальчишка Васька поетъ «Близко города Славянска». Лакутьевъ замѣтилъ, что у Герасима Андреича очень хорошій цвѣтъ лица.
Всѣ гости освободились отъ своихъ шляпъ и перчатокъ; одинъ только господинъ Калуферовъ не оставлялъ шляпы и не снималъ перчатки.
— Кушать готово-съ, — произнесъ лакей, появляясь въ дверяхъ гостиной.
Герасимъ Андреичъ быстро поднялся съ мѣста, подошелъ къ хозяину и началъ раскланиваться.
— Мое почтеніе-съ, Семенъ Семенычъ.
— Куда же вы, Калуферовъ? Обѣдайте съ нами.
Господинъ Калуферовъ поклонился, отошелъ отъ Семена Семеныча и сталъ, хлопая глазами, снимать перчатки.
Мякининъ шепнулъ что-то на ухо близъ стоявшему Гвоздичкину, и Гвоздичкинъ схватился за животъ, разражаясь тоненькимъ смѣхомъ.
Шествіе въ столовую было торжественно. Талмазовъ велъ подъ руку Александру Ивановну, слѣдомъ за нимъ шелъ Куликовъ съ Людмилочкой. Семенъ Семенычъ обнялъ Уховертова и Гвоздичкина за талію и повелъ ихъ къ столу. Мякининъ и Лакутьевъ шли рядомъ. Послѣдній и одинъ выступалъ на новыхъ подошвахъ господинъ Калуферовъ.
Какъ ни старался Герасимъ Андреичъ помѣститься рядомъ съ Людмилочкой, это ему не удалось. Столовая была очень невелика, и болѣе значительные гости оттѣснили господина Калуферова. Куликовъ, не переставая болтать съ Людмилой Семеновной по-французски, сѣлъ подлѣ нея. Герасиму Андреичу пришлось однакоже сидѣть vis-à-vis. Горько ему было, что онъ раздѣленъ отъ милой дѣвицы столомъ; но дѣлать было нечего. Людмилочка бросила на него три-четыре длинные и выразительные взгляда, и господинъ Калуферовъ утѣшился. Онъ подумалъ даже: «Ахъ, какъ осторожна Людмилочка! Какъ будто занимается Куличовымъ, а сама все на меня посматриваетъ. Какія эти барышни тонкія штучки!»
Обѣдъ, которымъ угощалъ на этотъ разъ своихъ гостей Семенъ Семенычъ, былъ великолѣпный, далеко непохожій на его обычные воскресные обѣды. Винъ на столѣ было столько, что перепробовать всѣ ихъ недостало бы никому силы; къ тому же названія они носили такія громкія и трудныя, что не было возможности не спутаться въ нихъ.
Гости были веселы, а Игнатій Михайлычъ былъ столько любезенъ, что между соусомъ и жаркимъ продекламировалъ небольшую, но очень остроумную басенку, сочиненную имъ въ часы досуга. Эта художественная вещица всѣмъ доставила удовольствіе.
Когда жаркое было подано, къ Семену Семенычу подошелъ лакей съ серебрянымъ подносомъ, на которомъ стояли бокалы и бутылка шампанскаго. На почтенномъ лицѣ хозяина явилось высокоторжественное выраженіе; онъ медленно и важно поднялся со стула, при чемъ брелоки его произвели нѣжный и пріятный звукъ. Господинъ Калуферовъ обратилъ свое лицо къ Семену Семенычу и старался, насколько позволяли ему это его непрестанно мигающія вѣки, вперить взоръ свой въ физіономію Бѣлокурова. Смутное ожиданіе чего-то необыкновеннаго, какое-то таинственное предчувствіе оковало молчаніемъ уста всѣхъ присутствующихъ, и всѣ смотрѣли на Семена Семеныча.
— Господа, — произнесъ хозяинъ, озаряясь улыбкой и принимая отъ слуги бутылку: — позвольте мнѣ надѣяться, что вы раздѣлите мою радость. Дочь моя невѣста… (при этомъ Словѣ господинъ Калуферовъ неистово захлопалъ глазами и придвинулся къ столу)… невѣста Платона Ѳедорыча. Пожелайте ей счастья, какъ желаемъ ей его мы — Александра Ивановна и я!
Палецъ съ брильянтомъ уперся въ пробку, пробка вылетѣла съ торжественнымъ шумомъ, и вино, шипя, полилось въ бокалы. Пробка, взлетѣвъ до потолка, упала прямо на голову Герасима Андреича и вышибла, вѣроятно, всякое соображеніе изъ его мозга. Господинъ Калуферовъ вытащилъ платокъ изъ кармана и принялся сморкаться такъ сильно, что изъ-подъ вѣкъ его выступили слезы. Ему очень хотѣлось взглянуть хорошенько на Людмилочку, но взглядъ его падалъ на нее только урывками изъ-за тумана, застилавшаго ему глаза.
— Поздравляю васъ, поздравляю, Семенъ Семенычъ! — сказалъ Талмазовъ, первый получившій бокалъ отъ хозяина: — дай Богъ видѣть вамъ не только внучатъ, но и правнуковъ.
Предводитель вышелъ изъ-за стола и облобызалъ счастливаго отца, затѣмъ подошелъ онъ къ ручкѣ Александры Ивановны и повторилъ свое поздравленіе. Наконецъ и раскраснѣвшейся невѣстѣ и жениху сказалъ нѣсколько выразительныхъ, приличныхъ этой ясной минутѣ словъ.
Слѣдомъ за Талмазовымъ каждый изъ гостей принесъ приличное поздравленіе какъ совокупляемой любовью четѣ, такъ и счастливымъ родителямъ невѣсты.
При общемъ движеніи господинъ Калуферовъ поспѣшилъ окончить свое громкое сморканье, смахнулъ носовымъ платкомъ туманъ, заволокшій его глаза, и всталъ съ мѣста молодцомъ, хотя бокалъ дрожалъ въ его рукѣ и вино плескалось черезъ край. Но прежде чѣмъ направился Герасимъ Андреичъ къ виновникамъ Людмилочкина бытія, взглянулъ онъ на самой Людмилочку, желая прочесть на лицѣ ея чувства, которыми должна была наполняться душа дѣвушки въ эти многозначительныя минуты. Когда глаза господина Калуферова остановились на миломъ личикѣ только-что провозглашенной невѣсты, сердце и голова его преисполнились тревога, рука съ бокаломъ затрепетала еще болѣе, и шампанское закапало на глянцевитые сапоги.
Людмилочка глядѣла на Герасима Андреича; глаза ея были влажны, грудь подымалась, а на полуоткрытыхъ устахъ появилась вдругъ такая меланхолическая улыбка, что господину Калуферову пришлось опять вытаскивать носовой платокъ и сморкаться.
Наконецъ, когда Людмилочка должна была отвести свои голубые глазки отъ Герасима Андреича, чтобы обратить все вниманіе свое на поздравлявшаго ее Лакутьева, господинъ Калуферовъ собрался съ силами и подошелъ къ Семену Семенычу. Въ эту минуту Семенъ Семенычъ былъ свободенъ отъ поздравителей, но все еще стоялъ и глубокомысленно потиралъ брильянтъ своего перстня о рукавъ сюртука.
— Позвольте и мнѣ-съ… — началъ, запинаясь, господинъ Калуферовъ: — и мнѣ, Семенъ Семенычъ… имѣть честь… принесть поздравленіе…
— Благодарю васъ, Калуферовъ.
Бѣлокуровъ протянулъ лѣвую руку Герасиму Андреичу: правая держала бокалъ. Герасимъ Андреичъ перемѣстилъ свой бокалъ изъ правой руки въ лѣвую и подалъ правую хозяину, отхлебнувъ немного изъ бокала.
— Что же вы не пьете всего, Калуферовъ? Развѣ не желаете имъ счастья? — спросилъ Бѣлокуровъ, кивая головой на жениха съ невѣстой.
— Желаю-съ, какъ-же-съ, — отвѣчалъ Герасимъ Андреичъ.
— Такъ пейте же все!
— Очень хорошо-съ.
Господинъ Калуферовъ выпилъ разомъ все вино, вмѣщавшееся въ бокалѣ, но, вѣроятно, нѣсколько капель попало ему не въ то горлышко, и онъ закашлялся.
— Плохо же вы пьете, Калуферовъ, — проговорилъ съ милостивой улыбкой Семенъ Семенычъ.
— Поперхнулся-съ, — отвѣчалъ Герасимъ Андреичъ, стараясь улыбнуться и вооружаясь снова платкомъ.
— Ну, это не бѣда. Давайте-ка сюда вашъ бокалъ!
И Семенъ Семенычъ наполнилъ снова бокалъ господина Калуферова.
— И васъ, — произнесъ Герасимъ Андреичъ тѣмъ же запинающимся голосомъ, подходя съ полнымъ бокаломъ къ хозяйкѣ: — и васъ, Александра Ивановна… позвольте-съ… имѣть честь…
— Благодарю васъ, благодарю, Герасимъ Андреичъ, — отвѣчала Александра Ивановна, нѣсколько разъ кивнувъ благосклонно головою.
Герасимъ Андреичъ приложилъ губы къ бокалу, но отпилъ изъ него опять очень мало. Семенъ Семенычъ слѣдилъ за нимъ глазами.
— Опять чуть губами притронулись, Калуферовъ? Пейте же все! — сказалъ онъ, качая головой.
— Сейчасъ-съ, — отвѣчалъ Герасимъ Андреичъ и осушилъ бокалъ.
Принеся поздравленіе хозяйкѣ, Герасимъ Андреичъ долженъ былъ сказать нѣсколько милыхъ словъ жениху и невѣстѣ и прилично случаю раскланяться. Одна уже мысль, что сдѣлать это необходимо, поставила господина Калуферова втупикъ. Онъ подошелъ, запинаясь чуть не на каждомъ шагу, къ сіяющей особѣ Семена Семеныча и совершенно безсмысленно протянулъ къ нему руку съ пустымъ бокаломъ.
— Вотъ это дѣло, Калуферовъ, хотите жениха съ невѣстой поздравить?
— Да-съ, — отвѣчалъ Герасимъ Андреичъ, такъ неистово моргнувъ, что изъ его лѣваго глаза брызнуло нѣсколько капель въ налитой бокалъ.
Когда господинъ Калуферовъ приблизился ка счастливой четѣ, женихъ и невѣста были уже всѣми поздравлены, и всѣ гости сидѣли на своихъ мѣстахъ.
— Людмила Семеновна-съ, — произнесъ едва внятно Герасимъ Андреичъ, піарная ногой: — я-съ… вы-съ…
— Благодарю васъ, благодарю, Герасимъ Андреичъ, — проговорила тономъ глубокаго чувства Людмилочка, вперяя въ сконфуженнаго поздравителя грустный, влажный взглядъ, при чемъ локоны дрожали и колыхались за ея прекрасными ушами.
Господинъ Калуферовъ, не находя словъ для выраженія чувствъ, бушевавшихъ (выражаясь по-дантовски) на озерѣ его души, промолчалъ. Онъ не обратилъ ни одного привѣтственнаго слова къ Куликову, сѣлъ за столъ, громко высморкался и устремилъ свои большіе глаза на лицо грустно улыбавшейся Людмилочки.
Это созерцаніе такъ поглотило всѣ чувства Герасима Андреича, что онъ, совершенно не сознавая, что дѣлаетъ, наложилъ себѣ чуть не полъ-тарелки мороженаго и съ необычайною быстротой уничтожилъ эту огромную порцію.
Наконецъ стулья загремѣли; всѣ поднялись со своихъ мѣстъ, также и господинъ Калуферовъ; всѣ подошли къ хозяину и съ особымъ чувствомъ пожали ему руку; Герасимъ Андреичъ тоже не отсталъ отъ другихъ.
Неизвѣстно положительно, съ какою, но, вѣроятно, съ самою неблаговидною цѣлью, остроумецъ Мякининъ потрепалъ господина Калуферова по плечу и спросилъ:
— Хорошо мороженое?
Усы его задвигались.
— Да-съ, — отвѣчалъ господинъ Калуферовъ.
Гвоздичкинъ держался уже за свои бока.
— Не знаете, какое оно было?
— Должно полагать, ванильное-съ.
Ни въ ожиданіи кофе ни послѣ него Герасимъ Андреичъ не вставилъ въ бойкій и веселый разговоръ гостей ни одного слова. Онъ пристально глядѣлъ на трельяжъ, за которымъ мелькалъ по временамъ граціозный профиль Людмилочки. Сердце Герасима Андреича перевернулось вверхъ дномъ, когда онъ замѣтилъ, что рука Куликова держала обѣ ручки невѣсты. Послѣ этого господину Калуферову трудно было сидѣть на стулѣ.
— Мое почтеніе-съ, — произносилъ онъ поочередно, подходя къ хозяину, хозяйкѣ и ко всѣмъ гостямъ.
То же, не болѣе, — сказалъ онъ Людмилочкѣ, явившись за трельяжемъ, за что и получилъ самый нѣжный и грустно-томный взоръ невѣсты. На жениха, на ненавистнаго и самонадѣяннаго Куликова, Герасимъ Андреичъ не обратилъ никакого вниманія.
Въ прихожей господинъ Калуферовъ спросилъ у лакея:
— Что, нѣту дождя?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ лакей, находя очень страннымъ вопросъ господина Калуферова, озареннаго въ эту минуту горячими лучами солнца.
Идя отъ Бѣлокуровыхъ домой, Герасимъ Андреичъ придумалъ прогуляться немного и потому отправился въ противную сторону отъ своей квартиры. Къ семи часамъ вечера онъ успѣлъ обойти чуть не весь городъ и наконецъ зашелъ провѣдать братьевъ Мальковскихъ. Оба были дома и, какъ водится, занимались игрою на бильярдѣ.
— Хотите партійку? — спросилъ Герасима Андреича старшій.
— Пожалуй, — отвѣчалъ господинъ Калуферовъ, вооружаясь кіемъ.
— Ну, выставляйте!
Герасимъ Андреичъ, противъ обыкновенія, рѣшился выставить и выставилъ такъ удачно, что загналъ и желтаго и дальняго краснаго шара въ домъ.
— Вотъ мнѣ и играть нечего, — сказалъ старшій Мальковскій.
— Съ расчетцемъ сыграно, — замѣтилъ младшій, принимаясь обтачивать кій.
Несмотря на то, что Герасимъ Андреичъ игралъ съ расчетцемъ, ему пришлось проиграть эту партію.
Тутъ появился въ дверяхъ лакей съ подносомъ, на которомъ были поставлены стаканы для чая и чайникъ, и игроки должны были прекратить катанье шаровъ, потому что бильярдъ служилъ обыкновенно и чайнымъ столомъ. Скоро явились на зеленомъ сукнѣ его и самоваръ и бутылка рому.
— Что вы молчите все, Калуферовъ? — спросилъ старшій Мальковскій.
— Да, что это вы все молчите? — спросилъ и младшій, наливая чай въ стаканы.
— Такъ что-то, — отвѣчалъ Герасимъ Андреичъ.
— Рому не хотите ли?
— Пожалуйте.
И выпилъ Герасимъ Андреичъ три стакана чая, разбавленнаго наполовину ромомъ; говорливѣе однакожъ не сдѣлался, но ужъ зато и двигался черезъ силу.
— Сыграемте партію, — сказалъ онъ коснѣющимъ языкомъ старшему изъ хозяевъ, когда чайныя принадлежности исчезли съ бильярда.
— Давайте, — отвѣчалъ разгулявшійся Мальковскій старшій, засучивая рукава халата. — Да, чуръ, уговоръ: кто проигралъ, подъ бильярдомъ пролѣзть.
— Хор…рошо, — произнесъ Герасимъ Андреичъ, безплодно мѣтясь въ желтаго.
Онъ, какъ и должно было предполагать, проигралъ и потому принужденъ былъ лѣзть подъ бильярдъ.
— Ну-ка! ну-ка! — приговаривали братья, когда Герасимъ Андреичъ, съежившись, занесъ одну ногу за рамку бильярда.
Но, переправившись черезъ этотъ барьеръ, господинъ Калуферовъ вдругъ совершенно неожиданно сѣлъ на полъ.
Оба брата опять воскликнули:
— Что же вы, Калуферовъ? Продолжайте!
Герасимъ Андреичъ вдругъ зарыдалъ.
Этотъ непредвидѣнный казусъ очень сконфузилъ хозяевъ; они поспѣшили вытащить гостя изъ-подъ бильярда и насилу утѣшили его.
— Хватилъ черезъ край! — замѣтилъ одинъ изъ нихъ.
— Домой бы его надо отправить, — сказалъ другой.
И господинъ Калуферовъ пошелъ домой въ сопровожденіи лакея Малысовскихъ.
Дома онъ тотчасъ раздѣлся и, не обращая ни малѣйшаго вниманія на вопросы маменьки, улегся въ постель и заснулъ.
Анисья Сергѣевна долго стояла у изголовья спящаго сына и терялась въ догадкахъ насчетъ его безчувственности къ ласкамъ матери. И постель не успокоила въ эту ночь маменьки господина Калуферова; Анисья Сергѣевна на часу разъ по пяти вставала и подходила къ сынку. Сынокъ спалъ крѣпко и храпѣлъ такъ громко, какъ ему еще никогда не случалось храпѣть.
На слѣдующее утро Герасимъ Андреичъ проснулся еще позже, чѣмъ наканунѣ, а именно въ часъ пополудни. Несмотря однакоже на такое несвоевременное пробужденіе, онъ не выказалъ ни малѣйшей торопливости въ дѣлѣ умыванья, приведенія въ порядокъ своихъ волосъ и одѣванья. Все это исполнилъ онъ очень медленно и не суетясь.
Маменька не прежде добилась у него отвѣта, какъ послѣ очень сытнаго завтрака, который, вѣроятно, привелъ въ нормальное состояніе какъ нѣсколько помраченный мозгъ, такъ и взбудораженныя чувства господина Калуферова.
— Маменька, — сказалъ онъ, проглотивъ послѣдній кусокъ десятаго бутерброда и запивъ его приличнымъ количествомъ кофе: — какъ все странно на свѣтѣ происходитъ!
— А что, душа? — спросила маменька, до nec plus ultra осчастливленная тѣмъ, что сынъ ея прервалъ наконецъ необыкновенное молчаніе свое, столь томительное для ея материнскаго сердца.
— Да такъ, маменька. Какъ судьба странно играетъ людьми!
— Да что же такое, Эразмъ?
— А то, маменька, что Людмилочку мою замужъ отдаютъ.
— Не можетъ быть.
— Ужъ это вѣрно-съ. Вотъ ихъ родительская-то любовь! — А еще Семенъ Семенычъ все хвастался!
— Да какъ же это случилось-то, Гера… Эразмъ? За кого же?
— За Куличова.
— Это за того-то?
— За того самаго.
— Да вѣдь ты мнѣ говорилъ, душа, что она его не любитъ?
— Не любитъ, маменька; да что же ей дѣлать-то? Воля родителей. Я всегда замѣчалъ, что Семенъ Семенычъ дурной отецъ.
— Что же она-то, Эразмъ?
— Ничего, маменька, только грустная такая — и все на меня глядитъ, точно сказать хочетъ: «прощай, Эразмъ!» А глаза, маменька, полнехоньки слезъ. Только-только не канутъ…
Въ эту минуту изъ глазъ Герасима Андреича, совершенно независимо отъ его воли, покатились на щеки крупныя слезы.
Маменька его быстро встала съ мѣста и подошла къ сыну, волнуясь сама внезапною грустью.
— Полно, другъ мой. Что это ты расчувствовался такъ? — сказала Анисья Сергѣевна, наклоняясь къ сыну и гладя нѣжною рукой его плоскій затылокъ. — Нельзя ли поправить это дѣло, Эразмъ? Если бы ты, душа…
— Нельзя, маменька, — перебилъ ее Герасимъ Андреичъ: — должно-быть, судьба ужъ такая!
— Ну, если такъ, что же прослезился ты, Герася?.. Что ты, Эразмъ, прослезился? Тебѣ ли, другу моему, не сыскать невѣсты? Еще и не такая полюбитъ! Не уменъ, что ли, не пригожъ ты у меня?
— Главное, Людмилочку-то мнѣ жаль, маменька, — пролепеталъ господинъ Калуферовъ, обливаясь новымъ потокомъ слезъ. — Какъ вѣдь любила-то она меня!
1852.