Сибирские этюды (Амфитеатров)/Чалдониада/ДО

I править

Имя покойнаго Н. М. Ядринцева довольно громко и у насъ, въ Европейской Россіи. Сибирь же предъ нимъ благоговѣетъ. Въ Барнаулѣ Ядринцеву поставленъ памятникъ, и, — хотя, по слухамъ, онъ нескладенъ, а надпись на немъ безграмотна, — все-таки, сибиряки — молодцы, что поспѣшили отблагодарить своего энергичнаго и талантливаго бытописателя, не выжидая дальнихъ сроковъ и крупныхъ годовщинъ. Сибирь имѣла множество Колумбовъ, но Ядринцевъ — ея Америго Веспуччи. Въ этомъ, уже трехсотлѣтнемъ, но до сихъ поръ почти новомъ свѣтѣ постоянныхъ открытій и піонерскаго движенія впередъ, Ядринцевъ самъ, лично, ничего не открывалъ, зато привелъ въ систему и извѣстность открытое до него. Благодаря Ядринцеву, — и едва ли не исключительно ему, — Сибирь, начиная съ семидесятыхъ годовъ истекшаго столѣтія. перестала слыть, въ мнѣніи русскихъ образованныхъ людей, легендарною страною хаотическихъ случайностей, запутанныхъ въ неразрѣшимые узлы, капризовъ быта, исторіи, закона, даже природы… Ядринцевъ, что называется, разобрался въ Сибири и помогъ разобраться другимъ: помогъ подчинить ея безконечную, чудовищную пестроту твердой, логической теоріи, обоснованной на массѣ фактическихъ доказательствъ, живыхъ свидѣтельствъ, провѣренныхъ наблюденій.

Подступаться къ сѣдымъ тайнамъ Сибири, не получивъ ключа къ нимъ отъ Ядринцева, — на мой взглядъ, — столь же неблагоразумно, какъ, напр., читать рѣчи Цицерона, не изучивъ предварительно латинскаго синтаксиса. Въ послѣднемъ случаѣ, передъ вами, вмѣсто стройныхъ и изящныхъ періодовъ, очутится груда безсвязныхъ словъ и фразъ, понятныхъ, каждое и каждая, въ отдѣльности, но темныхъ и непереводимыхъ въ сцѣпленіи общей конструкціи. Въ первомъ — еще вящщій хаосъ наглядныхъ явленій, легко усвояемыхъ сами по себѣ, но, по мѣрѣ накопленія, слагающихся въ противорѣчивую, безтолковую, почти фантастическую кашу, которую куда легче заварить, чѣмъ расхлебывать. Современная Сибирь — эпическій образъ-великанъ, вродѣ Правды въ извѣстной былинѣ-притчѣ А. К. Толстого. Поѣхали семеро братьевъ искать Правду на землѣ, и всѣ нашли. Но, такъ какъ подъѣхали они къ Правдѣ съ семи разныхъ концовъ, то — кто увидалъ Правду темнымъ лѣсомъ, кто — широкою степью, кто — высокою горою, кто — душечкою красною дѣвицею. И каждый, наглядѣвшись на Правду, какъ она ему показалась, отъѣзжалъ восвояси, унося свою особую правду въ душѣ, чтобы жить ею, стоять за нее и, во имя ея, биться-рубиться съ остальными шестью братьями хоть до смерти. А, умирая, завѣщалъ сыновьямъ и внукамъ, чтобы хранили его правду, не опуская стяга, — «стояли бы за правду до послѣдняго».

Такова, за весьма немногими исключеніями, литература о Сибири до Ядринцева. Имѣла Сибирь восторженныхъ хвалителей, были у нея суровые враги. И тѣ и другіе, равно какъ и третьи — примирители, пытавшіеся ихъ согласить, — писали о Сибири правду. И не ихъ вина, что правда на правду возставала, правда отрицала правду! Просто — къ одному Сибирь повернулась грознымъ урманомъ, лѣсомъ темнымъ, другого охватила унылою степью, третьяго прельстила могучею рудоносною горою, четвертому жалостно скинулась вымирающею, инородческою душою — красною дѣвицею. Правы всѣ. Правы Екатерина II и Козодавлевъ, рекомендовавшій Сперанскому видѣть въ Сибири «наши Мехико и Перу». Правъ и Герсевановъ съ суровымъ приговоромъ, что «Сибирь, питаясь соками Россіи, сама мало отъ того тучнѣетъ, а отнимаетъ силы у своей кормилицы»…

Послѣ безчисленнаго множества разнорѣчивыхъ правдъ, мнѣ кажется, что очень трудно, даже невозможно написать о Сибири неправду. Край этотъ, самъ по себѣ, столь невѣроятенъ и въ хорошую, и въ дурную сторону, что ни превознести его выше достоинства, ни оклеветать не хватитъ фантазіи даже у барона Мюнхгаузена. Къ неправдоподобіямъ сибирской дѣйствительности, ежедневно, ежечасно наблюдаемымъ, такъ скоро привыкаешь, что и самъ не замѣтишь, какъ уже пересталъ имъ удивляться. Къ слову записать: этой способности — удивляться — почти вовсе нѣту въ характерѣ сибиряковъ; ихъ легко заинтересовать, они любопытны и любознательны, но изумить ихъ чѣмъ-либо, озадачить — весьма мудрено. Суровая природа и бурная исторія переработали русскихъ колонизаторовъ Сибири въ расу, закаленную холодною, практическою разсудочностью на случаи рѣшительно всѣхъ неожиданностей жизни. Всякой внезапности сибирякъ удивительно скоро, легко и здравомысленно находитъ надлежащее мѣсто въ общемъ укладѣ своей мысли, въ общемъ строѣ своего быта. Кажется, Горасъ Вальполь говорилъ, что первое свойство истиннаго джентльмэна — никогда не выказывать удивленія. Если такъ, то сибирякъ-мужикъ, сибирякъ-купецъ — первые джентльмэны въ мірѣ. Ни нечаянная радость, ни нечаянное горе не застаютъ ихъ неподготовленными. Это, конечно, очень хорошо, но, въ то же время, едва-ли не именно поэтому сибирскія радости выходятъ какъ-то вялы и неразительны, а сибирскія печали вызываютъ къ себѣ меньше сострадательнаго сочувствія, чѣмъ, напр., горе россійскаго крестьянина, который подъ недородомъ, пожаромъ, падежомъ скота, всегда бѣдуетъ безпомощно и растерянно, какъ подъ громомъ съ яснаго неба.

Прикладная сообразительность, трезвая сухость ума подавляюще господствуетъ въ сибирякѣ надъ фантазіей. Ко мнѣ ходитъ за работою мужикъ-скорнякъ, сибирскій уроженецъ въ третьемъ поколѣніи, малый неграмотный, но умный, любознательный. Если застаетъ меня за книгою, — непремѣнно спроситъ, о чемъ я читаю, и, если не пойметъ, о чемъ, то слѣдуетъ второй вопросъ: зачѣмъ это нужно? Намедни онъ пришелъ, когда я просматривалъ красивое изданіе извѣстнаго красноярскаго книгосбирателя Юдина — титовскій сборникъ старинныхъ русскихъ статей о Сибири, титулованный: «Сибирь въ XVII вѣкѣ». Мнѣ пришло на умъ прочитать моему гостю древнѣйшее русское описаніе Сибири, еще до Ермака, въ XV вѣкѣ, — именуемое: «О человѣцѣхъ незнаемыхъ на восточной странѣ и о языцѣхъ разныхъ». Скорнякъ выслушалъ сумбурную фантастику курьезной повѣсти очень серьезно и внимательно. Потомъ сказалъ:

— Все это надо понимать въ другомъ смыслѣ.

— То-есть?

— Оно — не сказки, что здѣсь говорится, только невразумительно написано, безъ знанія, по молвѣ людской…

— Неужели вы повѣрили, что была самоядь, у которой ротъ помѣщался на темени, а пищу жевать ей приходилось плечами?

— Нѣтъ, такихъ людей не могло быть.

— Такъ какъ же?

— Такъ, что одежда у тамошней татарвы безобразная. Зашьется, косматый идолъ, въ шкуры, — смотрѣть дивно. И впрямь свѣжему человѣку, — особенно, съ первой-то страсти, — не разобрать: есть у него, мохнатаго, голова или одно брюхо на двухъ лапахъ.

Онъ подумалъ, помолчалъ и добавилъ:

— А, можетъ быть, то и не люди вовсе были?

— Кто же? черти?

Скорнякъ презрительно усмѣхнулся:

— Зачѣмъ черти? Просто звѣрье.

— Ну, — возразилъ я, — трудно это, что вы говорите; какъ звѣрей за людей принять?

Скорнякъ упорствовалъ:

— Ничего нѣтъ мудренаго. Вотъ вы сейчасъ читали тоже про другихъ самоѣдовъ, будто они все лѣто лежали въ морѣ, а безъ того, вишь, на нихъ кожа отъ солнца лопалась…

— Линная самоядь, — сказалъ я, заглянувъ въ книгу.

— А, по моему разуму, — тюлени.

— Да что вы?! — невольно разсмѣялся я, пораженный неожиданно оригинальною догадкою.

— Право, тюлени. Вся ихняя морская повадка.

Изъ десяти грамотныхъ великороссовъ, слушающихъ сказку, трое вѣрятъ фантастическому вымыслу на слово; трое понимаютъ, что имъ читаютъ небылицу не въ поученіе, но ради художественнаго удовольствія; трое, скептики по инстинкту, прямолинейно скажутъ: чепуха! — но развѣ одинъ задумается: не поискать ли въ чепухѣ реальной основы, задняго смысла? А безграмотный сибирякъ сразу пускаетъ въ ходъ анализъ, сразу беретъ быка за рога и, смотря въ корень вещей, ищетъ ихъ практической возможности.

Въ полную противоположность эпику-великороссу и лирику-малороссу, сибирякъ совершенно лишенъ дара и склонности къ поэтическому творчеству. За триста лѣтъ существованія, сибирячество не создало ни мѣстной былины, ни пѣсни, ни сказки. За то оно — хорошій хранитель стараго русскаго слова и обряда, которые проникли за Уралъ изъ московскаго царства еще съ Ермакомъ и съ Воейковымъ. «Кирша Даниловъ» — памятникъ сибирскаго происхожденія.

Ритуалъ сибирской свадьбы въ любой семьѣ, — крестьянской ли, купеческой ли, — до сихъ поръ сохраняетъ укладъ и этикетъ удѣльнаго княжого двора; тысяцкаго, большого и малаго боярина, дружку-вѣжливца съ полудружьемъ, постельника и т. д. Богатый сибирскій мужикъ пируетъ свой брачный союзъ, какъ пировали Владиміръ Красное Солнышко съ княгинею Евпраксіею, Потокъ-богатырь съ Авдотьею-Лебедью. На людной почестной свадьбѣ курганскаго, кузнецкаго, минусинскаго, енисейскаго края можно бы чувствовать себя совсѣмъ, какъ во второй картинѣ пушкинской «Русалки», если бы… дружко, полудружье, тысяцкій, большой и малый бояре не щеголяли въ пиджакахъ вѣнскаго привоза готоваго платья, не носили лакированныхъ ботинокъ, не сѣдлали носовъ пенснэ съ синими стеклами.

Послѣдняя мода — отраженіе политической ссылки, поставляющей въ Сибирь, по преимуществу, людей книжныхъ, а потому близорукихъ и слабыхъ глазами. Что ссыльнымъ сказанной категоріи подражаютъ здѣсь, что они, такъ сказать, руководятъ хорошимъ тономъ, неудивительно. Насколько сибирякъ ненавидѣлъ и гналъ уголовнаго посельщика, навязаннаго ему на шею русскимъ судомъ, настолько же хорошо уживался онъ съ ссыльными политическими, начиная еще съ декабристовъ, выгодными ему своимъ образованіемъ, техническими и иными знаніями, трудами по изслѣдованію края. Ссыльный, долго жившій въ Якутской области, разсказывалъ мнѣ, что тамъ, въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ, произошла престранная эволюція въ русскомъ языкѣ, свидѣтельствующая о весьма замѣчательномъ извращеніи понятій. «Русскій» въ этомъ полуинородческомъ, объякученномъ краю значитъ уголовный ссыльный посельщикъ; «преступникъ» — ссыльный политическій. Такъ какъ первыми тяготятся, а вторые, наоборотъ, — народъ нужный: и письмо написать, и бумагу казенную, куда должно, направить, и законъ растолковать, и газетою подѣлиться, — то оказывается, что быть «русскимъ» въ городахъ «Якутки» гораздо непріятнѣе, чѣмъ быть «преступникомъ».

— Намъ писали письма, — увѣрялъ мой собесѣдникъ, — начинавшіяся обращеніемъ: «Многоуважаемый господинъ преступникъ»!.. И затѣмъ — приглашеніе въ гости или какая-нибудь просьба. Новичкамъ, только-что изъ Россіи, конечно, было дико слышать: первоначально обижались, сердились. Потомъ привыкали…

Но возвращаюсь къ свадьбѣ, пиджакамъ, лакированнымъ ботинкамъ, синимъ пенснэ. Петербургскій читатель! Я вижу изъ моего далека, что ты насмѣшливо улыбнулся, махнулъ на меня рукою и отложилъ въ сторону мой разсказъ:

— Ну, молъ, это тоже въ родѣ самояди со ртомъ на темени! Откуда онъ выкопалъ такихъ невѣроятныхъ мужиковъ?

Но запомнимъ, какъ общее правило, разъ навсегда то, что я сказалъ въ началѣ статьи: нѣтъ ничего невѣроятнѣе Сибири! А потому я сейчасъ же оправдаю себя и посрамлю тебя, скептикъ читатель! Мои слова подтвердятъ тебѣ не только сибирскіе бытописатели, въ родѣ Щапова и Ядринцева, но даже оффиціальный документъ. Киренскій исправникъ, ротмистръ Паули, глядя на деревенское франтовство во ввѣренномъ ему уѣздѣ, пришелъ въ такое негодованіе, что умолялъ начальство формальною жалобою «прекратить этотъ развратъ», воспретивъ пріисковымъ бабамъ носить вѣнскія кофточки въ 35—40 р., а парнямъ — соперничать съ чиновными джентльмэнами шикомъ бобровыхъ шапокъ и лакированныхъ калошъ.

Образованный молодой чиновникъ зоветъ меня «на граммофонъ».

— Единственный въ городѣ!

— Да, я думаю, и въ цѣломъ округѣ?

— Нѣтъ, въ уѣздѣ, у богатыхъ мужиковъ, можно встрѣтить.

— Откуда?

— Выписываютъ по рекламамъ. Вѣдь, у нашихъ сибирячковъ прямо алчное пристрастіе ко всякимъ фокусамъ-новинкамъ. Однѣхъ электрическихъ машинокъ что разсыпано по деревнямъ! Даже на китайской границѣ… Кто только ихъ сюда завозитъ!.. А сколько у насъ самоучекъ-механиковъ! Получитъ сибирякъ въ руки этакую штуку, въ родѣ хотя бы граммофона: первое удовольствіе — разобрать машину, понять, чѣмъ дѣйствуетъ, въ чемъ сила… Разбирая, конечно, испортитъ что-нибудь, сломаетъ. Тогда наступаетъ очередь наслажденія № 2: дойти своимъ умомъ, какъ починить инструментъ. Чинитъ, чинитъ, — глядь и дошелъ: починилъ. Огромныя у нихъ на этотъ счетъ способности и смѣтка. Одинъ недавно мембрану слюдовую потерялъ, — и ничего: вставилъ въ граммофонъ новую, собственнаго изобрѣтенія. И, при томъ, самаго нехитраго: просто догадался приспособить къ аппарату целлулоидную пластинку съ папиросной коробки…

— И работаетъ граммофонъ?

— Ништо! хрипитъ, но играетъ…

А въ то же самое время, деревни и села, гдѣ въ нарядныхъ расписныхъ домахъ обитаютъ эти граммофонщики и тысяцкіе въ пенснэ, должны время отъ времени переноситься со старыхъ пепелищъ на новыя по сосѣдству, потому что «больно заназмились», т. е. по уши утонули въ навозѣ и нечистотахъ. И, въ то же время, изъ станцій, которыя мнѣ случилось сдѣлать на лошадяхъ, ни на одной — сельскій староста не зналъ грамотѣ, а про содержателей земскихъ квартиръ, про ямщиковъ, — нечего и говорить! И въ то же время нарядную модницу, въ вѣнской кофточкѣ, танцующую подъ граммофонъ, — послѣ ея свадебной ночи, свекоръ и свекровь водятъ передъ гостями въ одной рубашкѣ, дабы, по мѣстному выраженію Курганскаго округа, «опубликовать» хорошее поведеніе молодицы. Дѣйствительно… публикація.

Грамотный мужикъ изъ коренныхъ сибиряковъ — рѣдкая птица. «Я самъ знаю деревни, — говоритъ пылкій сибирскій патріотъ, д-ръ Прохоровъ, — гдѣ одинъ извозъ даетъ нѣсколько десятковъ тысячъ, и гдѣ этимъ промысломъ занимается вся деревня, гдѣ, слѣдовательно, всѣ крестьяне богаты и всѣ поголовно безграмотны: зато 10 „вольныхъ“ продажъ питей замѣняютъ школы»… При всемъ томъ, — странное дѣло! неграмотность не принижаетъ сибирскаго мужика съ такою мертвящею силою, какъ нашихъ россійскихъ крестьянъ. Въ русской деревнѣ грамотнаго отъ неграмотнаго привычный наблюдатель легко отличитъ по глазамъ, по выраженію лица, — почти всегда не къ выгодѣ «темнаго». Здѣсь и грамотные, и неграмотные какъ-то поверстались въ одну стать, все равно нахватавшись поверхностнаго лоска, показной бойкости, смѣлаго, смышленаго, полуинтеллигентнаго тона. Откуда въ разговоръ сибирскаго мужика, мѣщанина, мелкаго купца проникло такое множество иностранныхъ словъ? Вы слышите: «масса», «натурально», «эффектъ»…

— Гдѣ вы научились такъ говорить?

— Обращаясь съ образованными людьми…

— Книги читаете?

— Нѣтъ, не приходится.

— Отчего же?

— Да я — неграмотный.

Попадаются, однако, въ этой смышленной массѣ и хвастуны, которые, сознавая свою внѣшнюю интеллигентность и уповая на плутоватость, имъ отъ Бога данную, хитро играютъ роль грамотныхъ предъ темными, сѣрыми людьми. Весьма куріезный типъ этой категоріи попался мнѣ навстрѣчу на одной станціи. Моему спутнику надо было получить со старосты расписку объ уплатѣ прогоновъ.

— Э, братъ служивый, — весело возразилъ староста, — придется за писаремъ послать: я писать не мастеръ.

Я очень удивился его безграмотству: мы только-что поговорили подробно о бурахъ и англичанахъ, при чемъ староста обнаружилъ огромный запасъ свѣдѣній и замѣчательно острую память…

— Какъ же ты, братецъ мой, — шутливо упрекнулъ мой спутникъ: — этакой деревнѣ начальство, а писать не могишь?

— А такъ и не могу, — возразилъ неунывающій староста, — учился, да не доучился. Что мнѣ писать? Пусть писарь пишетъ. Моя печаль — печатью хлопнуть. Вотъ она, печать то: при мнѣ. Это я могу въ лучшемъ видѣ.

Я вмѣшался.

— Читать, значитъ, вы, все-таки, умѣете?

Староста храбро отозвался:

— По печатному? Сколько угодно!

— А не врешь? — вдругъ почему-то усомнился мой спутникъ.

Староста обидѣлся.

— Зачѣмъ врать? Писать я не умѣю, — такъ вамъ и сказалъ, что не умѣю. А читать обученъ. Какъ можно не читать?

— А ну-те-ка, прочтите! — предложилъ я ему мамоновскій «Путеводитель».

Староста сперва принялъ-было видъ оскорбленный.

— Зачѣмъ же мнѣ вамъ читать? Вы сами можете прочитать: грамотные.

Но мой спутникъ подзадоривалъ:

— Нѣтъ, ты прочти, прочти, — а то не повѣримъ. Чтобы была видимость, что не хвастаешь.

Ямщики — прежній и новый — и стряпка земской квартиры съ любопытствомъ глядѣли на эту сцену: очевидно, экзаменъ старосты на грамотнаго человѣка былъ для нихъ не лишенъ значенія.

Староста взялъ «Путеводитель» въ руки, уставился на страницу и… вдругъ, разсмѣявшись, положилъ книгу на столъ.

— Ловокъ ты, баринъ! — сказалъ онъ: — ишь, затѣялъ шутить съ мужикомъ…

Я смутился.

— Что ты? Богъ съ тобою! какъ шутить?

Онъ язвительно щелкнулъ по книгѣ пальцемъ и съ глумливою разстановкою произнесъ:

— А зачѣмъ ты мнѣ французскую книжку далъ? Самъ читай! Я тебѣ не студентъ — французскія книжки разбирать…

И съ эффектомъ вышелъ, оставивъ меня въ остолбенѣніи, какъ жену Лотову… Видалъ я неуязвимыхъ и мѣднолобыхъ людей, но, — чтобы такъ великолѣпно и нагло лгали въ глаза, — никогда!!!

Мой спутникъ, который отлично зналъ и въ дорогѣ читалъ мой «Путеводитель», тоже опѣшилъ… Потомъ сообразилъ, въ чемъ фортель, да такъ и залился хохотомъ:

— Ну, не каторжный ли? ну, не варнакъ ли? Ахъ, ты, желѣзный носъ, каменное рыло! То есть, какая эта Сибирь есть продувная, — въ семи книгахъ не описать!

При всѣхъ этихъ негодующихъ восклицаніяхъ, онъ, самъ сибирякъ, былъ, кажется, весьма доволенъ находчивостью земляка.

А тотъ, — я видѣлъ въ окно, — расхаживалъ по двору павлиномъ, объясняя что-то съ большимъ жаромъ досужимъ ямщикамъ, — должно быть, мое коварство: какъ я его, старосту, хотѣлъ надуть и заставить читать по-французски.

II править

Многіе интеллигентные сибиряки, одержимые «патріотизмомъ своего отечества», очень не любятъ памяти одного русскаго писателя-народника, которому суждено было провести между ними долгое время и который изучилъ ихъ, — и мѣстный бытъ, и мѣстную психологію, — въ совершенствѣ. Я говорю о покойномъ Николаѣ Михайловичѣ Астыревѣ. Какъ извѣстно, приговоръ, произнесенный Астыревымъ надъ характеромъ и нравами сибирскаго крестьянина-старожила, — по мѣстной шуточной кличкѣ «чалдона», — былъ не изъ ласковыхъ. Народолюбіе и правдивая искренность Николая Михайловича такъ общеизвѣстны и авторитетны, что противъ его мнѣнія нельзя протестовать ни обвиненіемъ въ тенденціозной выдумкѣ, ни въ предвзятой антипатіи. Поэтому сибирскіе интеллигенты, обыкновенно, стараются доказать новому въ ихъ краяхъ человѣку, что Астыреву фатально не везло въ его крестьянскихъ знакомствахъ, почему онъ сибирскаго мужика и не понялъ. Покойный писатель — мой товарищъ по гимназіи, бывшій старше меня двумя или тремя классами. Встрѣчалъ я его и впослѣдствіи, уже послѣ его служенія въ волостныхъ писаряхъ и сибирскихъ очерковъ. Всѣ его статьи, если не ошибаюсь, безъ исключенія, — печатались въ «Вѣстникѣ Европы» и «Русской Мысли», — достаточное указаніе, къ какой группѣ народниковъ-прогрессистовъ онъ долженъ быть причисленъ. Человѣкъ онъ былъ честнѣйшій; умъ его былъ сильнѣе таланта: писать объ явленіи, не понявъ его и не обдумавъ до корня, было рѣшительно не въ характерѣ Астырева. Народъ онъ любилъ до самозабвенія, не на громкихъ словахъ, а на живомъ дѣлѣ, искалъ въ немъ правды житейской, зналъ глубины его и тайны, какъ рѣдко кто даже изъ народниковъ. Но былъ онъ изслѣдователь, испытатель и описатель, а не льстецъ, и любящую руку почиталъ обязанною не все и не за все по головкѣ гладить: дурныя стороны народнаго уклада обличалъ безъ всякаго сентиментализма, съ безбоязненною рѣзкостью и суровостью. Приглядываясь къ сибирякамъ старожиламъ, я все болѣе и болѣе убѣждаюсь, что, наградивъ ихъ неласковымъ прозвищемъ «каменныхъ сердецъ», Николай Михайловичъ не удалился отъ истины, — и не предубѣжденіе вызвало его на это горькое слово, — конечно, не дешево, не мало душевной борьбы стоившее ему, мужиколюбу, прежде чѣмъ оно сказалось, — но наблюденіе опытное, внимательное, безпристрастное. Историческія силы, которыми сложилось сибирское обывательство: ермачество, авантюризмъ бѣглаго изъ крѣпостной Россіи, или силою переселеннаго люда, казацкое положеніе, свирѣпое истребленіе инородцевъ, ссылка, пріиски выработали сибирское крестьянство въ массу, необычайно способную умственно, дѣловитую, самостоятельную, сильную, всегда и всюду практически находчивую, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, столь ницшеански сверхчеловѣческую, что въ сношеніяхъ съ ней иной разъ оторопь беретъ даже самыхъ пылкихъ и самоотверженныхъ энтузіастовъ «мужикофильства». Сибирскій крестьянинъ, хотя почти совершенно лишенный грамоты, поражаетъ наблюдателя своимъ высокимъ умственнымъ развитіемъ, своею природною интеллигентностью. Естественнымъ умомъ, свободою мысли и обращенія онъ, никогда не знавшій крѣпостного права, положительно давитъ переселенца, даже грамотнаго, изъ внутреннихъ губерній русскихъ, въ которомъ рабской приниженности и суженнаго, фаталистическаго міросозерцанія не могли еще истребить исполнившіяся сорокъ лѣтъ крестьянской свободы. Сразу видать между ними разницу: то ли пришлый жалкій мякинникъ, то ли надменный вольница-старожилъ, выкормленный на многодесятинныхъ запашкахъ тучныхъ хлѣбовъ. Но, съ другой стороны, Сибирь — поучительнѣйшая страна для проповѣди на текстъ: «Не о хлѣбѣ единомъ живъ будетъ человѣкъ», огромнѣйшая обличительная лекція въ укоръ всѣмъ врагамъ широкаго народнаго образованія. Поживъ среди сибирскаго крестьянства и имѣя съ нимъ дѣловыя сношенія, эти господа постигли бы горькимъ опытомъ, что ни острый природный умъ населенія, ни крупная его матеріальная зажиточность не благоустрояютъ страны, если умъ не просвѣщенъ завѣтами сознательной человѣчности, если богатствомъ не управляютъ начала цивилизаціи, обучающей человѣка видѣть въ другомъ человѣкѣ друга и брата, а не волка себѣ. Все, отчего зависитъ матеріальное благополучіе крестьянина, въ хлѣбной Сибири радуетъ взоръ и душу; все, что соприкасается съ духовнымъ міромъ, все, что опредѣляетъ взаимоотношенія человѣческія, тяжело, мрачно, жестоко, — сплошная власть тьмы, къ тому же еще и непокаянная, безъ Никиты и Акима, все больше съ Матренами да Анисьями и соотвѣтствующими имъ характерами мужского пола. И захватываетъ эта власть тьмы человѣка въ когти свои еще въ колыбели и воспитываетъ его злобою своею отъ младыхъ ногтей…

Подъ окнами моей квартиры играютъ дѣти.

— Молчи, Стенька Разинъ, — слышу я, привѣтствуетъ младенецъ младенца.

— Язви те, — возражаетъ обруганный милымъ мѣстнымъ пожеланіемъ, — самъ с… с…, жиганъ, горбачъ разнесчастный.

Заинтересовало меня недавно, во что они изо дня въ день и съ одинаковымъ всегда увлеченіемъ играютъ.

— Какая будетъ его вина? — съ важностью вопрошаетъ мальчуганъ лѣтъ девяти, возсѣдающій на завалинкѣ, въ величественной позѣ. Предъ нимъ другіе мальчуги держатъ, кто за воротъ, кто за плечи, мальчугу лѣтъ одиннадцати, съ закрученными за спину руками. Плѣнный мальчуга дико озирается, плюется, говоритъ скверныя слова, — вообще, пытается изобразить лѣсного живорѣза, полнаго звѣрства и самой лютой отчаянности.

— Что же ты ругаешься? — восклицаетъ мальчикъ на завалинкѣ. — Городовой, дай ему въ морду, чтобы не ругался.

Разъ!.. Бѣднягѣ, что называется, вко́чено по первое число. Онъ воетъ благимъ матомъ, выкликая въ самомъ угрожающемъ тонѣ:

— Это что же будетъ за порядокъ, чтобы въ морду? Однако, не дозволено! Нонѣ не тѣ времена. Коли я убивецъ, ты изволь меня судить, а въ морду бить не смѣешь.

— Городовой, дай ему еще!

Опять вко́чено. Малый, постигнувъ разницу между теоретическою утопіей права и живою онаго практикою, сопровождаемою столь вѣскими аргументами, смиряется и умолкаетъ въ покорной позѣ, впрочемъ, шипя a parte[1]:

— Ты, Сенька, чортъ, варнакъ россійскій, для чего всамдѣлѣ въ морду бьешь? Ты долженъ примѣръ дѣлать, а не всамдѣлѣ драться. Коли такъ, я вѣдь и изъ игры вонъ.

Мальчикъ на завалинкѣ начальнически продолжаетъ допросъ:

— На какой винѣ пойманъ?

— На слободкѣ, однако, цѣлу семью вырѣзалъ, — заявляетъ одинъ изъ держащихъ «городовыхъ».

— Какъ такъ? Ахъ, ты… — разсыпая свое негодованіе въ трехъэтажныхъ словахъ, восклицаетъ начальникъ.

— Чего вырѣзалъ? — огрызается подсудимый. — Вырѣзалъ!.. Ты докажи, что вырѣзалъ. Кто видѣлъ, какъ я рѣзалъ? Гдѣ свидѣтели? Можетъ, это ты ихъ рѣзалъ, али вотъ его высокородіе, а на меня валите…

— Городовой, дай ему въ морду, чтобы не грубилъ.

Слѣдствіе было окончено. Раздался властный приговоръ:

— Сорокъ плетей и наложить ему клейма на рожу.

«Городовые» и публика суда скораго, хотя и не милостиваго, привѣтствовали рѣшеніе радостными воплями и окружили преступника съ такимъ воинственнымъ азартомъ, что я не выдержалъ, вступился: вѣдь, того гляди, тоже не станутъ «дѣлать примѣра», а изуродуютъ парня, сдуру, самымъ настоящимъ образомъ, — высунулся изъ окна, кричу:

— Что вы? съ ума сошли? Отпустите его сейчасъ же.

Но проходящій, очень солидный, сѣдобородый мѣщанинъ, съ улыбкою, безмятежно и ласково отозвался мнѣ съ улицы:

— Не извольте, милостивый государь, безпокоиться. Это они не дурное что: въ бѣглаго играютъ. Вамъ, какъ изъ Петербурга, однако, не въ привычку, а у насъ она — старинная игра, отецкая: дѣдушки наши игрывали и дѣтки играютъ.

Преступникъ, тѣмъ временемъ, вырвался отъ своихъ истязателей и убѣжалъ.

— Лови, лови! — неистовствовалъ начальникъ.

— Лови, лови! — вопила и мчалась ребячья толпа.

А бѣглецъ дикимъ звѣремъ рявкалъ издали:

— Что? Много взяли, чалдоны проклятые? Чтобъ вамъ… — грянулъ цѣлый градъ самой каторжной ругани. — Теперича я съ вами, дружки, посчитаюсь. Однако, всіёхъ сожгу. А толстопузому Сенькѣ кишки выпущу.

Потомъ я къ этимъ милымъ забавамъ прислушался. Главными дѣйствующими лицами въ нихъ являются: начальникъ, преступникъ, городовые и палачъ, — на послѣднюю роль всегда много охотниковъ, потому что отъ палача принято откупаться, чтобы не больно наказывалъ. Кары всегда свирѣпыя: плети десятками, клейма. Сколько лѣтъ уже отмѣненъ этотъ ужасъ, и вымерли клейменыя поколѣнія, а въ народной памяти клейма все еще живы, и о нихъ лепечутъ невинныя дѣтскія уста. Преступленія, въ которыхъ обвиняются бѣглые, все самыя тяжкія: убійства семьями, поджогъ, конокрадство, «бабу обидѣлъ» и т. п. Судили какъ-то разъ и политическое преступленіе.

На Троицынъ день приходитъ ко мнѣ въ гости незнакомый молодой человѣкъ, прилично одѣтый, солидности необыкновенной, возрастомъ лѣтъ этакъ десяти.

— Пожалуйте на чай.

— За что?

— Я здѣшній.

— Такъ что же?

— Я выучилъ двѣнадцать праздниковъ.

— Молодецъ.

— Я каждый праздникъ хожу поздравлять.

— Какъ же ты поздравляешь?

— А такъ: прихожу и говорю — «пожалуйте на чай».

— И даютъ?

— Однако, да. Я по россійскимъ хожу.

— За что же все-таки даютъ-то?

Молодой человѣкъ выразилъ на веснушчатомъ лицѣ своемъ нѣсколько нетерпѣливое недоумѣніе и возразилъ:

— Да за двѣнадцать же праздниковъ.

— Даромъ что ли онъ ихъ училъ? — язвительно вставилъ въ нашъ разговоръ свое слово мой кучеръ, — курскій переселенецъ, ненавистникъ чалдоновъ, какой только можетъ зародиться въ гонимой и презираемой сибиряками-старожилами, переселенческой средѣ. — Даромъ что ли онъ ихъ училъ? Ихъ братъ, чалдонъ, въ церкву придетъ, кресты кладетъ, а самъ съ Богомъ торгуется: по скольку гривенъ, Господи, заплатишь за богомольице?

Молодой человѣкъ на эту ехидную реплику и ухомъ не повелъ.

— Есть у тебя отецъ и мать?

— Однако.

— Бѣдные?

— Нѣтъ? Зачѣмъ? Домъ здѣсь имѣемъ.

— Такъ что же они посылаютъ тебя попрошайничать по дворамъ? Скажи имъ, что такъ, братъ, неладно.

— Они меня не посылали. Это я самъ.

— Самъ догадался?

— Ну! — подивился я: — ловкій же изъ тебя растетъ «сихъ дѣлъ мастеръ».

— Сказано: чалдоны, — проворчалъ кучеръ. — Ну, виданное ли у насъ въ Россіи дѣло: хорошей семьи отецкій сынъ въ кусочки ходитъ. У нищихъ хлѣбъ отбиваешь. Отъ земли тебя не видать, а совѣсти уже нѣтъ.

Молодой человѣкъ и тутъ остался невозмутимымъ, словно не человѣкъ съ нимъ говорилъ, а жужжала гдѣ-то презрѣнная, ненужная муха: пропасть у нихъ выдержки, родовой, наслѣдственной! Стоитъ и смотритъ мнѣ въ лицо своими ясными, какъ снѣгъ, сибирскими глазами, — этими удивительными глазами, которые всегда въ твои глаза прямо въ упоръ уставляются, но ничего въ нихъ не прочтешь: глубина — какъ занавѣшена. Сверху ясно, открыто, благодушно и благолѣпно, а пониже — словно заслонка задвинута, стальная, блестящая, лоснистая. И «постороннимъ входъ въ сію душу воспрещается». «Глаза хрусталь, а сердце сталь», — говоритъ о сибирякахъ арестантская пословица.

Далъ я молодому человѣку двугривенный. Онъ выразилъ на лицѣ своемъ довольство, повернулся и ушелъ, не сказавъ ни «спасибо», ни «прощай».

— Учи еще, — говорю ему въ догонку.

Оглянулся съ видомъ, ясно возражающимъ: — Нашелъ дурака!

И исчезъ за воротами. А кучеръ резюмировалъ сцену:

— Выучитъ онъ: дожидайтесь. Онъ теперича свое ухватилъ. Стало быть, натуру свою оправдалъ, а на прочемъ, — съ тѣмъ насъ и возьмите.

Кучеръ былъ правъ и въ отношеніи не одного только наивно-грубаго мальчугана-поздравителя. Въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ столицы сибиряки — изъ лучшихъ и передовыхъ студентовъ; курсистки-сибирячки — работницы, какихъ давай Богъ побольше всякому храму науки. Но, во-первыхъ, это — соль земли, отборный цвѣтъ сибирскаго юношества. Во-вторыхъ, и въ нихъ практическій засолъ сказывается часто и сильно. Покуда сибирякъ въ столицѣ, подъ вліяніемъ лекцій профессорскихъ и товарищескаго кружка, эгоистическая сухость натуры его, конечно, значительно умягчается, — у иныхъ на всю жизнь, у другихъ — до возвращенія въ родныя палестины, «къ своему дѣлу». Выходятъ изъ сибиряковъ Ядринцевы, но выходятъ и кабатчики съ университетскимъ значкомъ въ петлицѣ, спаивающіе инородцевъ и переселенцевъ сквернѣйшею въ мірѣ водкою. Выходятъ и «бестужевки» — золотопромышленницы, доводящія своихъ рабочихъ до открытыхъ бунтовъ съ усмиреніемъ военною силою. Всякое знаніе здѣсь должно быть практично; практичнымъ же признаются постольку, поскольку оно способно превращаться въ немедленную звонкую монету.

Сибирякъ, вообще, весьма равнодушенъ къ ученію для ученія. Но, подобно моему мальчугану-поздравителю, сибирякъ учится очень охотно, — что, кстати, при его огромныхъ усвоительныхъ способностяхъ, и очень ему легко, — когда за двѣнадцать праздниковъ «россійскіе» даютъ двугривенные. Въ то же время сибирякъ смѣтливъ: онъ понимаетъ, что двугривенные даются россійскими собственно не за то, что праздниковъ двѣнадцать, но въ поощреніе жажды знанія, чрезъ изученіе двѣнадцати праздниковъ обнаруженной. Будучи отъ природы глубокимъ сердцевѣдомъ по коммерческой психологіи, онъ знаетъ также, что чужую жажду знанія рѣдко кто оцѣниваетъ суммою выше двугривеннаго, и, слѣдовательно, если сумма эта завоевывается безъ труда знаніемъ въ размѣрахъ двѣнадцати праздниковъ, то рѣшительно безполезно развивать размѣры знанія дальше: больше двугривеннаго ничего изъ нихъ не выростетъ, и всякій праздникъ, сверхъ первыхъ двѣнадцати, останется въ головѣ какъ бы мертвымъ капиталомъ, не приносящимъ процентовъ.

Дѣти жадны, дѣти жестоки. Я нигдѣ не встрѣчалъ дѣтей, болѣе ненужно и тупо безжалостныхъ. Выхожу, однажды, на берегъ Енисейской протоки. Мальчикъ знакомый подходитъ. Смотритъ на мою собаку, потомъ на плетку-свору, которую я держу въ рукѣ:

— Ахъ, хорошій у васъ бичикъ!

— Недуренъ.

— Ременчатый, — констатируетъ мальчуганъ съ уваженіемъ, — вы имъ часто собаку сѣчете?

— Никогда. Она у меня смирная, послушная.

— Кабы стебнули, — продолжаетъ юнецъ, мечтательно примѣриваясь очами и къ плеткѣ, и къ собакѣ, — такъ шкуру насквозь и просадитъ! Кровь пойдетъ. Хорошій бичикъ!

Жестокіе дѣтскіе нравы извѣстны теоретически, не только практически, даже животнымъ. Завелъ я гусей. И никакъ не могъ понять, отчего они упорно не хотятъ плавать у городского берега: чуть выпустишь ихъ на воду, глядь, они уже по ту сторону рѣки.

— Они, баринъ, ребятишекъ боятся, — говоритъ стряпка. — Потому знаютъ: ребята того не пропустятъ, чтобы надъ чужою птицею не озоровать.

Я не повѣрилъ въ гусиную предусмотрительность, но впослѣдствіи долженъ былъ убѣдиться, что, дѣйствительно, умная птица только до тѣхъ поръ спокойна на водѣ, покуда не завидитъ на берегу какую-нибудь розовую, либо оранжевую рубаху на полроста человѣческаго. Появленія рубахи достаточно, чтобы птица, не ожидая дальнѣйшихъ враждебныхъ возможностей, съ шумомъ и гоготаніемъ снялась съ мѣста и спѣшила уплыть на разстояніе, гдѣ не достанутъ ее ни камень, ни чурка. Къ слову сказать, гусь, много оклеветанный на счетъ своей сообразительности, наоборотъ, кажется мнѣ, уменъ необычайно, и напрасно Иванъ Ивановичъ оскорбился когда-то на Ивана Никифоровича за сравненіе съ гусакомъ. Взять ту же гусиную войну съ дѣтьми. Быть можетъ, то была случайность, но нѣсколько разъ приходилось мнѣ замѣчать, что если на берегу, кромѣ дѣтей, есть и взрослые, то гуси не обращаются въ бѣгство, какъ бы понимая, что, въ случаѣ нападенія, есть кому за нихъ заступиться. Отъ ребятишекъ же безпризорныхъ они удираютъ, куда глаза глядятъ. «Сей возрастъ жалости не знаетъ»[2].

Обидѣть животное ни за что, ни про что прямо спортъ какой-то у юнаго чалдона. Спрашиваю знакомаго ямщика:

— Отчего пересталъ посылать сынишку съ лошадьми?

— Корма́ дороги. Боюсь.

— Да, вѣдь, самъ-то продолжаешь ѣздить, гоняешь коней?

— Я коня понимаю, а парню, по нонѣшнимъ дорогимъ кормамъ, довѣрить его никакъ невозможно. Потому что парнишки эти, надо прямо говорить, — что черти. Посулитъ проѣзжающій цѣлковый на чай за станокъ, — онъ тебѣ коня не пожалѣетъ, зарѣжетъ въ лучшемъ видѣ: хоть полѣномъ по ребрамъ, а заставитъ скакать пятнадцать верстъ въ часъ. Съ убѣжки конь пропадетъ. Когда корма дешевые, ништо — зачѣмъ не баловать? Ну, а какъ овесъ то семь гривенокъ пудъ, тутъ ужъ надъ скотиною разбойничать надо оставить: пожалуй, обочтешься.

— Такъ ты бы просто запретилъ ему озорничать, а то что же: лишаешься работника…

— Запретишь ихнему брату! Говорю тебѣ: черти. Они, какъ возжи въ рукахъ, сами надъ собою не властны: истинно дурѣютъ… Никакого разумѣнія: только бы летѣть, какъ ошалѣлымъ. Оно, точно, что и говорить: сласть — ѣзда, утѣха молодецкая. Да, кабы кормы дешевые! А то, вѣдь, милый ты человѣкъ, сталъ мнѣ каждый конь въ прошлую зиму двугривенникъ въ день. Какъ же, опосля того, мнѣ его за рубль серебра на убой посылать? Никакого разсчету.

Затѣялъ я познакомиться съ мѣстною фауною, объявилъ на базарѣ, что буду покупать дикихъ звѣрушекъ и пичужекъ. Понесли ихъ ко мнѣ во множествѣ, но въ какомъ видѣ! Вмѣсто маленькаго звѣринца, я собралъ ветеринарную лѣчебницу. Все измученное, искалѣченное, и видно, что каждымъ пойманнымъ звѣремъ, до продажи, забавлялись долго и жестоко, — не добили только потому, что надо сдать его живьемъ: за дохлыхъ баринъ не платитъ.

У насъ въ округѣ — великое множество волковъ. По веснѣ мужички ходятъ, выслѣживаютъ волчьи «гнѣзда» съ маленькими волчатами. Выслѣдивъ, они не убиваютъ будущихъ хищниковъ; много ли прока съ волченка? Шкурка не стоитъ выдѣлки, поэтому волчатъ оставляютъ «до шкуры» на выкормку старымъ волкамъ. А чтобы, подростая, выводокъ не разбѣжался, привязываютъ его къ гнѣзду слѣдующимъ животнолюбивымъ способомъ. Выслѣдивъ, когда старые волки уходятъ на добычу, забираются въ гнѣзда и выжигаютъ или выкалываютъ всѣмъ волчатамъ глаза. Старые волки ни за что не оставятъ дѣтей своихъ на погибель и скорѣе будутъ сами голодать, а ужъ слѣпыхъ волчатъ выкормятъ и выпоятъ. Когда волчата выростутъ въ молодыхъ волчковъ, промышленникъ снова выбираетъ удобное время, чтобы придти и пришибить слѣпыхъ звѣрей, безъ всякаго отъ нихъ сопротивленія. Если попадетъ въ руки промышленнику молодая лиска, онъ ее тоже сразу не убьетъ, а переломаетъ ей ноги и оставитъ рости, пока шкура не войдетъ въ красоту и цѣну. Наивно жестокій способъ выкормки молодыхъ волковъ чрезъ родителей ихъ, слѣпыми, на свободѣ, падаетъ тяжелымъ живымъ налогомъ на стада. Чтобы выкормить пятерыхъ ненасытно прожорливыхъ волчатъ, не мало ягнятокъ и жеребятокъ должна унести волчиха. Правда, что и выкрасть молочныхъ щенятъ отъ старыхъ волковъ — для мужицкаго хозяйства не подарокъ. Лишенная щенятъ, волчья пара свирѣпствуетъ и жестоко мститъ. Мужикъ привезъ мнѣ волчій выводокъ. Я взялъ пару щенятъ. Они ухитрились ночью убѣжать, притомъ, самымъ романическимъ образомъ: изъ мезонина со второго этажа, по наклону дождевой трубы; какъ имъ въ этакой гимнастикѣ помогла нелегкая, рѣшительно ума не приложу; затѣмъ, умные звѣри переплыли широкій рукавъ Енисея въ половодье и исчезли на острову такъ чисто и безслѣдно, что ни одной собакѣ ихъ не разыскать. Пришлось купить другую пару, ихъ брата и сестру. Обошлось мнѣ все это удовольствіе, по совокупности, въ три рубля. Пріѣзжаетъ какъ-то вскорѣ другой мужикъ изъ той же деревни, откуда мой охотникъ.

— Баринъ, много ли далъ Пахому за волчатъ?

— Три цѣлковыхъ.

— Ну, намъ они, небось, ужъ рублей во сто вскочили.

— Какъ такъ?

— Матка больно озлилась. Что ни ночь, то двухъ-трехъ жеребятъ рѣжетъ. И не уноситъ: такъ только — зарѣжетъ и броситъ. Со зла.

— Какъ же вы, ребята, такъ неосторожно? Если знали, что мать жива, такъ либо ее убить надо, либо дѣтей не трогать.

— Да мы уже ругали его, крѣпко ругали.

— Кого?

— Пахомку.

— Ну, а онъ?

— Смѣется: у меня, говоритъ, жеребятъ нѣту, стало-быть, съ меня ей, чертицѣ, взятки гладки, а три рубля — деньги. Оно, конечно, деньги. Хоть кому доведись взять, возьметъ.

Я замѣтилъ:

— Особливо, коли чужакъ, притомъ своей скотины не держитъ, тому мірская бѣда въ полбѣды.

— Кто у насъ не чужакъ-то? — спокойно возразилъ мужикъ. — Какой ужъ у насъ міръ? Всякъ на свой коштъ своякъ: чужая нужда никого за мошну не тянетъ.

Россійскій мужикъ непремѣнно подумалъ бы въ такой оказіи, не отзовется ли его добыча вредно на общественномъ стадѣ; россійскаго мужика, доведи онъ дѣло съ волками до крестьянской бѣды, засрамили бы всѣмъ міромъ. Чалдонское крестьянство, — во всемъ своемъ быту, отдѣльно, домъ отъ дома, одиночкою живетъ, всякъ самъ на себя промышляетъ, самъ о себѣ думаетъ, самъ предъ собой отвѣтствуетъ. Не разсчитываетъ чалдонъ много на сосѣдскую помощь, не считается много съ сосѣдями въ выгодахъ и невыгодахъ.

Зимою по многимъ деревнямъ безснѣжной степи трещатъ ночные выстрѣлы. Это наѣзжіе удалые добрые молодцы держатъ въ осадѣ усадьбу какого-нибудь богатѣя-мужика или попа съ тугимъ карманомъ. Осажденный съ семьею отстрѣливается изъ-за ставень — опять-таки своею семьею. Сосѣди — не помощники; ихъ хата съ краю, они ничего не знаютъ. Заступись за сосѣда, — значитъ, разбойникамъ врагъ, значитъ, и въ твою избу стрѣлять будутъ. Въ 1902 году Верхне-Енисейскій край пережилъ недородъ. По сравненію съ бѣдствіями недородовъ россійскихъ, здѣшнее несчастіе было совсѣмъ невинно, но непривычка житницы Сибири къ безхлѣбью и къ безкормицѣ, неподготовленность и безпечность населенія обострили бѣду до серьезныхъ размѣровъ. Отсутствіе порядочныхъ путей сообщенія ставитъ хлѣбное дѣло на верхнемъ Енисеѣ въ такое странное положеніе, что — когда тутъ урожай, хлѣбъ, по высокимъ пароходнымъ и желѣзнодорожнымъ тарифамъ, некуда везти, съ мѣста трогать не стоитъ; а когда тутъ голодъ, — то не откуда сюда дешеваго хлѣба привезти. Здѣшній край еще надолго обреченъ жить своимъ хлѣбомъ въ самого себя: что родилъ, то и съѣлъ. Недаромъ, именно отсюда вышла проповѣдь Тимоѳея (въ іудействѣ Давида) Бондарева, сектанта-соціалиста, требовавшаго, чтобы все общество обратилось къ земледѣльческому труду и непремѣнно питалось бы хлѣбомъ собственныхъ рукъ своихъ въ буквальномъ смыслѣ, безъ всякихъ метафорическихъ замѣнъ. Интеллигенціи Бондаревъ предлагалъ что-то въ родѣ лагернаго сбора для отбытія не воинской, а земледѣльческой повинности на два или на три мѣсяца въ году. Этотъ Бондаревъ имѣлъ большое вліяніе на ученіе о трудѣ Льва Николаевича Толстого. Книга его, подъ названіемъ «Трудъ», была напечатана въ Парижѣ во французскомъ переводѣ. Но о Бондаревѣ не надо начинать рѣчь мелькомъ: стоитъ поговорить особо. Вернемся къ предмету. Такъ какъ недороды и слабые урожаи на здѣшней дѣвственной почвѣ — величайшая рѣдкость, и, обычно, земля родитъ великолѣпно, то, конечно, въ крупныхъ здѣшнихъ хозяйствахъ хлѣбъ никогда не съѣдается цѣликомъ, и въ любой деревнѣ вамъ покажутъ не обмолоченные скирды трехлѣтней, пятилѣтней и болѣе давности. Сухость климата уберегаетъ ихъ отъ гніенія, а постановка на высокіе деревянные козлы — отъ мышей. Весною 1902 г., изыскивая мѣры противъ ожидаемаго голода, крестьянскіе начальники провѣрили наличность хлѣбнаго запаса у богатаго крестьянства. Оказались склады по пятнадцати, двадцати, двадцати восьми, одинъ даже въ тридцать восемь тысячъ пудовъ. Словомъ, если бы можно было разсчитывать на отзывчивость мѣстныхъ тысячниковъ, то было бы весьма легко устранить возможность нужды непостыдно и мирно, безъ дорогого привознаго хлѣба. Но тысячники пришипились, выжидая цѣнъ. Въ концѣ-концовъ хлѣбъ свой они продавали для казенныхъ ссудъ, точно милость дѣлали, по рублю за пудъ, наживая на цѣну прошлыхъ лѣтъ по 300 %. Да и на эту «жертву» вызвали ихъ только слухи о большихъ залежахъ хлѣба въ Челябинскѣ, а также чаемая возможность, о которой прошла молва, будто правительство объявитъ отчужденіе излишняго хлѣба, по оффиціально нормированной цѣнѣ, обязательнымъ. Объ одномъ складѣ въ двадцать три тысячи пудовъ извѣстно, что весь этотъ хлѣбъ снятъ крестьяниномъ со своего поля, и ни пуда въ складѣ не было покупного. Стало быть, мужичекъ положилъ въ карманъ чистоганомъ тысячъ двадцать, а кругомъ отъ безкормицы, отъ дорогого овса и хлѣба разорились тысячи семействъ, — обезлошадѣли, потеряли до девяноста процентовъ рогатаго и мелкаго скота. Наши русскіе чиновники, — все больше молодежь, — взрощенные въ русскихъ же народническихъ идеалахъ крестьянства, были очень огорчены. И, въ самомъ дѣлѣ, исторія хлѣбнаго продовольствія въ южной Сибири показала имъ совсѣмъ новаго, особаго и неожиданнаго мужичка, не имѣющаго ничего общаго ни съ героями Глѣба Успенскаго, ни съ патріархами Златовратскаго. Предъ организаторами помощи все время стояли два неизмѣнные типа: съ одной стороны, мужикъ-бѣднякъ, совершенно безпомощный въ своей голодовкѣ, потому что онъ — безъ міра, одиночка, не связанный привычнымъ общимъ интересомъ со своимъ «опчествомъ». А съ другой стороны — безжалостный и невозмутимый, встрѣчалъ ихъ, сидя на горахъ запасеннаго хлѣба, тотъ самый легендарный богачъ-мужикъ, который Бога во щахъ слопалъ, такъ ужъ ближнимъ-то своимъ не подавится.

Разобщенность сосѣдскихъ и собирательно-обывательскихъ интересовъ зло сказывается между сибиряками-старожилами не только въ деревенскомъ быту, но и въ городахъ чалдонской глуши, гдѣ, впрочемъ, и мѣщанинъ, и купецъ — тѣ же самые мужики, только званіе имъ другое. Рядомъ съ моимъ домомъ случился пожаръ, — сильный, жуткій, быстро истребительный, какъ всякій пожаръ въ деревянномъ городѣ. Горѣвшій домъ нечего и думать было спасти, — отстаивали сосѣдніе. Одинъ домъ, подъ вѣтромъ, требовалъ отъ пожарныхъ-добровольцевъ прямо нечеловѣческихъ усилій, — люди работали въ пеклѣ; не знаю, какъ и чѣмъ они дышали, однако, сдѣлали свое дѣло: вопреки всѣмъ ожиданіямъ, домъ устоялъ. Принадлежитъ онъ богатому купцу. На завтра всѣ горожане, близко живущіе къ пожарищу, въ огромномъ большинствѣ «россійскіе», сочли своимъ долгомъ вознаградить, кто сколько могъ, храбрыхъ работниковъ, выручившихъ насъ отъ неминучей бѣды. Купецъ-домохозяинъ не далъ ни копѣйки.

Говорятъ ему:

— Они спасли вашъ домъ.

— Вольно же.

— Вы могли потерпѣть огромные убытки.

— Это мое дѣло. Мало ли, что могъ. Однако, не потерпѣлъ.

— Да, потому что васъ выручили противъ ожиданія.

— Не просилъ выручать. Ихъ была добрая воля.

Справедливость требуетъ замѣтить, что, дѣйствительно, не просилъ. Его даже и въ городѣ не было во время пожара…

Узналъ я про эту исторію, сталъ купцу, по знакомству, выговаривать А онъ мнѣ весьма хладнокровно въ отвѣтъ:

— Вы нашихъ порядковъ не знаете. Я не отъ скупости; а не дѣло это — за пожарное погашеніе деньги давать. Мало дать, — меня люди, все равно, осудятъ. И ничего не дать, — зубы скалятъ. Такъ лучше ужъ ничего не дать. Чтобы чужой смѣхъ дешевле достался.

— А вы дайте не мало. Вы человѣкъ съ состояніемъ.

— Много нельзя дать. Подожгутъ.

— Какъ подожгутъ? Кто? Зачѣмъ?

— Очень просто: чтобы опять пожаръ тушить и деньги получить.

— Богъ знаетъ, что вы разсказываете. Изъ-за десяти рублей — станутъ люди рисковать такимъ страшнымъ преступленіемъ?

— А что имъ страшнаго? Горѣть не ихнее будетъ, мое, а десять цѣлковыхъ имъ сумма. Притомъ, будь я самъ, лично, на вчерашнемъ пожарѣ, — развѣ бы онъ для меня десятью рублями обошелся? Слупили бы что захотѣли, но торгу бы дѣло пошло. Это теперь они Лазаря поютъ, какъ на даровщинку отстояли. А то овчинку мою вотъ бы какъ вычесали.

— У васъ торгуются съ хозяевами горящихъ домовъ?

— Отчего же не торговаться? Торгъ дѣло спокойное, ряда порядку мать.

— Но, позвольте: вы сами же признаете, что васъ отстояли безъ всякаго торга, на даровщинку. Если они такъ корыстны, какъ увѣряете, — какой же былъ имъ разсчетъ?

Купецъ хитро ухмыльнулся.

— Тягу сообразили подлецы. Домъ мой на цѣлую улицу дорогу огню давалъ. Кабы не отстояли меня, такъ полымемъ до самого бора городъ вычистило-бъ. Тоже вѣдь и у ихняго брата, пролетарія, домишки живутъ. Хозяева.

Въ скоромъ времени купецъ получилъ анонимное письмо: его приглашали положить въ назначенномъ мѣстѣ нѣсколько десятковъ рублей, угрожая въ противномъ случаѣ поджогомъ. Къ сожалѣнію, подобныя письма — весьма частый и нельзя сказать, чтобы пріятный спортъ, услаждающій подонки сибирскаго городского обывательства.

— Вы, конечно, представите эту шантажную записку властямъ?

— Нѣтъ, надо платить.

— Съ какой стати?

— Сожгутъ. Сурьезно пишутъ. Безпремѣнно сожгутъ.

— Не понимаю васъ: мужики, которые отстояли вамъ ваше добро, спасиба отъ васъ не получили, а теперь, по первому анонимному требованію какихъ-то червонныхъ валетовъ, вы готовы жертвовать порядочною суммою.

— Что мужики отстояли, дѣло прошлое: оно заднимъ числомъ пошло. Нечего о немъ и толковать. А мошенники впередъ торгуются. Они съ умомъ. Знаютъ, что мнѣ сейчасъ горѣть больно не разсчетъ.

— Что вы хотите сказать? Горѣть, кажется, никогда не разсчетъ. Почему вамъ сейчасъ не разсчетъ горѣть?

— Потому, что у меня въ подвалѣ стоитъ четырнадцать бочекъ съ керосиномъ. Домъ и имущество застрахованы, а керосинъ нѣтъ. А то — эка невидаль? Мнѣ что? Пожалуй, гори себѣ.

— Четырнадцать бочекъ съ керосиномъ въ самомъ центрѣ деревяннаго города?! Послушайте! да какъ же вамъ позволяютъ?

— Я и позволенія ни у кого не спрашивалъ. Извѣстно: спросись, — такъ не позволятъ. А я просто, умненько: принялъ съ дороги, привезъ вечеромъ, ночью вкатилъ. — Что у тебя тамъ въ бочкахъ? — Конопляное масло, ваше высокоблагородіе.

— Но какъ же вы сами-то на керосинѣ жить не боитесь?

— Да вѣдь я больше въ деревнѣ, — послѣдовалъ восхитительный отвѣтъ. — Тутъ лѣтуютъ только жильцы да работники.

— Которымъ, въ случаѣ пожара, горѣть и Богъ велѣлъ? Хорошо! Ну, а какъ же на счетъ города-то? Онъ у васъ и такъ костеръ-костромъ, а вы ему еще керосину на подтопку?

— Ну ужъ, по-вашему я и за городомъ смотри? Не больно ли жирно будетъ? За городомъ блюсти полиція должна, управа… Тоже обложеніе платимъ.

Недѣли двѣ спустя, какой-то случай навелъ полицію на секретъ керосиннаго склада.

Купца судили, оштрафовали. Недоумѣваетъ: за что такъ крѣпко?

— Великая важность — керосинъ. Своякъ Базаровъ динамиту два пуда держалъ въ сараѣ подъ рогожами: рвать ему на промыслѣ породу надо было, такъ онъ до отправленія и держалъ. И то ничего: помиловалъ Богъ, сошло съ рукъ, никому и въ мысли не вскочило. Такъ — динамитъ вѣдь! нѣшто это керосину чета? Это, точно, аспидомъ надо быть, чтобы динамитъ подъ рогожи прятать. А керосинъ дѣло спокойное, торговое.

Пріѣзжій изъ Россіи, «навозный», какъ здѣсь выражаются, плыветъ въ лодкѣ по «протокѣ» — рукаву Енисея. Какіе-то босяки, не босяки, — не то, чтобы вовсе бывшіе люди, но уже и не вовсе сущіе, — удятъ рыбу. Вступаютъ въ разговоръ.

— Вы, господинъ, у Храпоткина квартируете?

— Да, у него.

— Скоро выѣзжать думаете?

— Зачѣмъ? Не собираюсь.

Хлысть! — леса взвивается въ воздухѣ, — на крючкѣ пусто, только болтается объѣдокъ сорваннаго червяка.

— Ишь, подлый! ершишко, надо быть… — негодуетъ рыболовъ. Затѣмъ, налаживая свѣжаго червяка, равнодушнѣйшимъ тономъ какъ бы бросаетъ въ лодку къ россійскому:

— Горѣть онъ скоро будетъ, Храпоткинъ вашъ. Какъ вы выѣдете, такъ ему и горѣть.

— Откуда вы знаете?

— Вона! Кто же этого не знаетъ? Развѣ малыя дѣти.

— Рабочихъ онъ обсчиталъ, или нѣтъ? какое ваше будетъ мнѣніе? — вмѣшивается другой удильщикъ.

— Говорятъ.

— Съ сосѣдомъ у него тяжба?

— Имѣется.

— Вотъ видите. Какъ же ему не горѣть? Обязательно долженъ горѣть. Онъ вамъ для того и домъ отдалъ, чтобы себя уберечь. Потому васъ жечь — никому нѣтъ разсчету. Человѣкъ вы наѣзжій, чужой, капиталъ вашъ не объявленъ, у начальства вы на глазу, стало быть, въ случаѣ чего, оно за васъ взыщетъ, опять же семья у васъ, ребенокъ… Тоже люди соображеніе имѣютъ: зря грѣхъ на душу взять — кому лимонадъ сахаръ? А вотъ, какъ выѣдете вы, тутъ онъ, подлецъ, и запылаетъ.

Енисей рѣка быстрая, могучая, полноводная. Когда на Саянахъ и въ тайгѣ подъ ними таютъ снѣга, разливъ Енисея страшенъ не только въ материкѣ рѣки, но и въ протокахъ. Богатый купецъ, понадѣясь на недавній бродъ, въѣхалъ въ одну изъ такихъ протокъ въ грузной кибиткѣ, запряженной тройкою лихихъ коней, попалъ въ сильную струю и опомниться не успѣлъ, какъ очутился уже за полверсты ниже мѣста катастрофы, въ страшной стремнинѣ полой воды. Какой-то парень бросился спасать купца съ берега вплавь: подвигъ почти отчаянный, немногимъ безопаснѣе, чѣмъ, напримѣръ, прыгнуть въ Иматру. Однако, и парню, и купцу везло счастье: выбрались. Купецъ былъ уже въ обморокѣ, часа два приводили его въ чувство, — лежитъ безъ движенія, синій, страшный, какъ доктора говорятъ, in articulo mortis[3]. Кучеръ его погибъ, лошади тоже, тарантасъ со всѣми вещами тоже. Парень-избавитель, отъ ледяной воды, схватилъ страшную лихорадку, слегъ въ постель и потерялъ мѣсто, на которомъ работалъ. Городъ въ волненіи. Всѣ ждутъ, чѣмъ-то отблагодаритъ спасенный купецъ своего благодѣтеля. Такъ какъ купецъ не простой чалдонъ, но хватилъ образованія, то большинство думаетъ: озолотитъ. Скептики говорятъ:

— Озолотить не озолотитъ, а десятку, пожалуй, прожертвуетъ.

Скептики ошиблись. Купецъ, когда парень явился за благодарностью, очень много цѣловалъ его, но не далъ ничего.

Не вытерпѣлъ бѣдный избавитель: сталъ ходить за купцомъ по базару, — куда купецъ, туда и онъ, — и срамитъ скареда срамомъ. Хохотъ и глумъ стоятъ на площади. Одинъ срамимый купецъ — какъ каменный, бровью не шевелитъ, словно рѣчь не о немъ, а о прошлогоднемъ снѣгѣ. Пріятели увѣщеваютъ его:

— Слушай: нехорошо, срамно. Заплати ему хоть за работу, которую онъ потерялъ по твоей милости.

Отвѣчаетъ съ кротостью:

— Однако, за что? Вѣдь не я ему отъ мѣста отказалъ, не у меня онъ работалъ. Кабы у меня, ни за что бы я его не разсчиталъ. Потому, при моемъ образованіи, я могу понимать, что это довольно даже подло своего избавителя разсчитывать. Но, какъ не я его съ мѣста прогналъ, какъ могу я ему за потерю мѣста платить? Не по справедливости, друзья мои, разсуждаете.

— Ну, такъ дай ему мѣсто у себя, въ прикащики его возьми.

— Мѣстовъ-то порожнихъ, други, у меня не припасено.

Избавитель, тоже паренекъ не безъ каторжной наивности, мечется по городу, выкликая голосомъ вопіющаго въ пустынѣ:

— Добрые люди, посмотрите на этого Ирода. За что я тебя, облизьяна невѣрнаго, изъ воды волокъ? Кабы знать, что ты мнѣ въ отвѣтъ рублемъ не плюнешь, развѣ бы я тебя, толстопузаго, тащилъ? Я бы лучше своего брата-мужика, кучера твоего, вытащилъ. Утопъ кучеръ-то, братцы. А я безъ мѣста хожу. Какъ это теперича разсудить?

Публика гогочетъ:

— Это выходитъ ужъ — спустя лѣто, по ягоды.

— Ты бы съ нимъ рядился, покуль онъ въ водѣ былъ.

— Бери съ купца мокраго, сухой самъ съ тебя возьметъ.

— А и жулики же эти береговые мужиченки, шалашники: — вищь, богатаго полѣзъ спасать, а бѣдный тони.

— Вотъ богачъ ему и благодарствуетъ.

— Такъ и надо.

— Не льстись.

— Много васъ, такихъ-то спасителей.

Смѣялись и острили равно надъ купцомъ и парнемъ, но — надо прямо сказать: надъ одураченнымъ избавителемъ больше и рѣзче; его презирали; къ жульничеству спасеннаго утопленника относились даже какъ бы съ скрытою симпатіей; чувствовалось, что купецъ — плоть отъ плоти и кость отъ кости толпы-насмѣшницы, и, какъ онъ выучилъ «дурака», такъ точно и каждый въ ней не прочь своего «случайнаго дурака» тоже выучить:

Чтобъ те солнце не пекло,
Чтобъ съ тя сало не текло, —

какъ поетъ про облапошенныхъ «дураковъ» насмѣшливая арестантская пѣсня…

И купецъ чувствовалъ, что толпа за него. И, чѣмъ больше ярился парень, тѣмъ спокойнѣе и величественнѣе, наоборотъ, становился онъ, купецъ. Каждый жестъ его, каждый шагъ исполнились самаго великолѣпнаго «незамѣчанія». Онъ всею фигурою своею какъ бы говорилъ:

— Глупый человѣкъ, что ты можешь мнѣ противодѣйствовать? Всѣ твои слова — одно нестоющее козлогласіе, а что касающе наградъ, такъ ужъ скорѣе, однако, поди попроси у каменнаго попа желѣзной просвиры…

Увидавъ меня на базарѣ, осклабился, подошелъ, протянулъ руку и сталъ зазывать въ гости — «по случаю полученія наилучшихъ цвѣточныхъ чаевъ».

— И «позвонимъ» за самоваромъ, о чемъ случится. При моемъ образованіи, люблю позвонить съ знающимъ человѣкомъ. Опять же — изволите видѣть: пятнадцатое число, журналы пришли, — быть можетъ, захотите полюбопытствовать. «Русское Богатство» мы нынѣ получаемъ. Прекраснѣйшій журналъ, скажу вамъ, и мыслей благороднѣйшихъ; о меньшомъ братѣ такъ пишутъ, — безъ состраданія читать невозможно. Супруга моя даже плачетъ, — ей-Богу, вотъ такъ слезами и плачетъ. Что съ нихъ взять? Женщина.

III править

— Что съ чалдоновъ взять? Скваттеры, — говорилъ мнѣ, пожимая плечами, мѣстный старожилъ-поселенецъ, давній наблюдатель Сибири, авторъ многихъ книгъ объ ея фаунѣ, ботаникѣ и археологіи…

Скваттеры сами или, по крайней мѣрѣ, отъ крови скваттерской! Потому и одиночки, потому и разобщены, потому такъ удивительно и не вѣрятъ другъ другу, боятся одинъ другого… Предки зачинали ихъ въ лѣсу, между заряженнымъ ружьемъ — противъ звѣря и врага, и топоромъ — для рубки просѣкъ въ чащѣ дѣвственной тайги. Вѣдь едва-ли четверть вѣка отдѣляетъ насъ, — да и то далеко не вездѣ, — отъ тѣхъ романическихъ, эмаровыхъ временъ, когда, лѣсуя, южный сибирякъ, если слышалъ за собою на таежной тропѣ конскій топотъ, спѣшивался, устроялъ засаду и, видя изъ нея, что ѣдетъ вооруженный и незнакомый, не задумываясь, палилъ по немъ, чтобы самому не быть застрѣленнымъ; когда онъ, на одинокомъ лѣсномъ ночлегѣ, не дерзалъ ложиться спать къ костру, а укладывалъ у огня свое чучело изъ старой шапки и свернутаго тулупа, самъ же залѣзалъ въ ближніе кусты, съ ружьемъ въ рукахъ, и дремалъ до зари въ полъ-глаза, чутко сторожась противъ ночного нападенія. Живы еще люди, которые сами охотились на «горбачей», предпочитая ихъ бѣлкѣ: «съ бѣлки только шкурку возьмешь, а у горбача и деньжонки есть», — либо наѣздничали открытою силою противъ инородцевъ. Скваттерская привычка жить за свой страхъ и рискъ, на поруку собственныхъ удачи и молодечества, сказываются въ нынѣ дѣйствующемъ чалдонскомъ поколѣніи атавизмомъ особнячества. Въ Сибири «всѣ за одного, одинъ за всѣхъ» — девизъ, живой только между переселенцами, ссыльно-поселенцами одной партіи, инородцами; въ средѣ чалдоновъ онъ — мертвое слово, иногда повторяемое для красоты слога, но не согрѣтое внутреннею силою. Право перваго захвата, искусство быть щукою въ морѣ, чтобы караси не дремали, вотъ истинныя опоры чалдонскаго быта. Облапошенный старается скрыть позоръ, что его обманули. Облапошившій громко хвалится искусствомъ надуванія. Обманулъ — совершилъ подвигъ. Обманутъ — не можетъ быть горшаго стыда: ужъ затаись лучше съ своею неудачею; молчи о ней, спрячь ее въ темный уголъ, чтобы люди не дознались. Отношеніе общественное къ обманутому истинно варравинское, изъ «Дѣла» Сухово-Кобылина: «Дуракъ, молъ, ты, искони бѣ чучело и погробъ полишинель». Жутко слышать, когда сойдутся сибирскіе торговые люди на пиръ-пированье и въ подпитіи начнутъ излагать бывальщины, которыя покойный Лѣсковъ звалъ «удалецкими сказками». Иногда, право, начинаешь думать, что не можетъ быть такъ, что нельзя спать спокойно, имѣя на совѣсти подвиги, вызывающіе столь краснорѣчивыя признанія; что клеплетъ самъ на себя сибирскій коммерческій герой ради похвальбы молодецкой, по странному пристрастію многихъ русскихъ людей казаться и слыть худшими, чѣмъ на самомъ дѣлѣ. Но — провѣришь потомъ разсказанные факты, — нѣтъ, все правда и даже многое еще умолчано; разсказчики въ эпопеяхъ своихъ благоразумно остановились на границѣ, опредѣляющей разницу между ненаказуемымъ ермачествомъ и преслѣдуемою уголовщиною, а въ дѣйствительности-то, оказывается, было ухъ какъ далеко шагнуто и за эту зыбкую границу. Не знаю, каково сибирское купечество по большимъ городамъ, милліонное, высокообразованное: близъ Красноярска, въ Таракановкѣ — лучшая и богатѣйшая изъ частныхъ библіотекъ въ Россіи водочника Юдина; роль Сибиряковыхъ въ развитіи и изученіи русскаго сѣвера слишкомъ общеизвѣстна, чтобы надо было о ней распространяться; можно подобрать и еще много интересныхъ, симпатичныхъ примѣровъ. Но въ глуши, полукрестьянское, чалдонское, оно — темная, жестокая, коварная сила, и, при этомъ, все равно: въ зипунѣ или съ университетскимъ значкомъ въ петлицѣ сюртука. Для своихъ кулакъ-ростовщикъ, для рабочаго — безжалостный утѣснитель, для инородца — принципіальный обманщикъ и губитель, спирто и развратоносецъ, создатель злѣйшихъ враговъ русскаго имени и вліянія, эксплоататоръ нищихъ: таковъ чалдонъ-коммерсантъ, орудующій подъ Саянами. Онъ до сихъ поръ и ѣдетъ-то на торгъ въ Сойотію, какъ Ермакъ на Кучума, въ твердомъ рѣшеніи: «пришибутъ меня на промыслѣ, такъ тому быть; надо будетъ мнѣ кого пришибить, рука не дрогнетъ, не помилую». Представитель пограничной администраціи высказываетъ проѣзжему чиновнику свое безпокойство на счетъ одной экспедиціи крупнаго инородческаго купца, ушедшей на китайскую территорію, въ горы.

— Что вы тревожитесь? — удивился чиновникъ, — сойоты такой милый, мягкій народъ.

Администраторъ возразилъ:

— Ахъ, батюшка, и телята бѣсятся… Я не за нашихъ тревожусь: кто этихъ чертей обидитъ? — а боюсь, чтобы наши тамъ бѣды не надѣлали. Имъ барышъ и удовольствіе, а намъ потомъ не расхлебать ихней каши въ три года…

Знаменитаго въ своемъ родѣ чалдона коммерсанта, царька торговаго обмѣна съ сойотами, встрѣчаютъ въ родномъ городѣ, по возвращеніи изъ экспедиціи:

— Иванъ Ивановичъ, да неужели живъ?

— Какъ видите.

— Ну, другъ, велико долготерпѣніе Божіе, а у сойотовъ, кажись, еще больше.

Пресловутый алтайскій и саянскій промыселъ, — добыча пантовъ, молодыхъ роговъ благороднаго оленя, марала. Взятые съ убитаго дикаго оленя, они цѣнятся особенно дорого: это — одинъ изъ главныхъ предметовъ нашей скудной торговли съ Китаемъ. Самая низкая цѣна маральихъ роговъ — по восьми рублей за фунтъ, а взвинчиваются цѣны и до двадцати пяти рублей и выше. Въ 1902 г., — по свѣдѣніямъ газеты «Енисей», — они стояли даже въ 50—60 рубляхъ, Маральи рога — семейный подарокъ китайской новобрачной, напутственный ей изъ дома родительскаго, а она, въ свою очередь, подноситъ ихъ молодому супругу. Чрезъ выварку мякоти и обращеніе рогового вещества въ черный порошокъ, вродѣ китайской туши, изъ нихъ добываютъ какое-то необычайно сильное возбуждающее средство. Курьезно то, что, хотя маралій промыселъ — одинъ изъ серьезнѣйшихъ и доходнѣйшихъ въ краю, никто изъ торговцевъ маральимъ рогомъ не умѣетъ объяснить толкомъ, зачѣмъ, собственно, нужны китайцамъ маральи рога, такъ что и вышесказанное медицинско-эротическое назначеніе ихъ — скорѣе догадка по вѣроятности, чѣмъ достовѣрное знаніе. На мой взглядъ, это невѣдѣніе о товарѣ, которымъ торгуешь, тоже весьма характерная черта для сибирской коммерческой психологіи: вещь важна исключительно тѣмъ, что ее можно продать, а затѣмъ, что она за товаръ, можно ли ее, какъ товаръ, сдѣлать лучше или хуже, что, вообще, можно изъ нея сдѣлать, не годится ли она въ какомъ-нибудь качествѣ для собственнаго хозяйства и обихода, — всѣ эти вопросы не возбуждаютъ въ промышленникѣ ни малѣйшаго интереса. На русской территоріи маральему рогу нѣтъ оборота. Стоимость онъ пріобрѣтаетъ, — и, какъ показано, огромную, — только при сбытѣ китайцу. Поэтому русско-китайская война сильно подорвала маралій промыселъ. Но нѣтъ худа безъ добра. Застой торговли убавилъ число охотниковъ за маралами, и благородный звѣрь, уже сильно истребленный алчнымъ хищничествомъ, отдохнулъ, началъ возрождаться. Убыль марала въ горной тайгѣ давно навела промышленниковъ на мысль, что, чѣмъ убивать животное, обогащаясь отъ него единожды, гораздо лучше обратить его въ живую серію, съ которой можно стричь ежегодно весьма пріятные и цѣнные купоны. Маралъ приручается удивительно легко; превращеніе его въ домашнее животное почти не требуетъ труда. Рога онъ мѣняетъ ежегодно. И вотъ, устроились въ тайгѣ цѣлыя маральи хозяйства, въ которыхъ съ оленя снимается, если и не семь шкуръ, то семь паръ роговъ. Производится это такимъ способомъ. Маралы пасутся въ огромномъ загонѣ, подъ открытымъ небомъ, но за высокимъ частоколомъ. Одинъ изъ угловъ загона суженъ острымъ клиномъ, который на высотѣ роста марала имѣетъ отверстіе съ грядкою для роговъ. Въ извѣстное время года, когда молодые роговые отростки, мягкіе и упругіе, полны студенистою жидкостью, придающею имъ цѣну, пастухи гонятъ мараловъ въ этотъ клинъ — до тѣхъ поръ, пока передній олень не высунетъ морду въ отверстіе. Тутъ промышленникъ ловить его за рога и, упомѣстивъ на грядку, спиливаетъ ихъ въ уровень черепа. Увѣряютъ, будто операція эта безболѣзненна или, по крайней мѣрѣ, не очень болѣзненна. Я не вѣрю: во-первыхъ, потому, что она производится грубо, съ пилкою не осторожничаютъ, и животныя обливаются кровью; во-вторыхъ, потому что весьма часто случается, что — кончитъ промышленникъ операцію, и въ рукахъ у него остаются драгоцѣнные рога, а животное падаетъ по ту сторону забора мертвымъ, отъ разрыва сердца: такъ, стало быть, ему страшно или больно, а вѣрнѣе, что и страшно и больно. Рога ручныхъ мараловъ цѣнятся дешевле, чѣмъ дикихъ, и спиленные дешевле, чѣмъ рога убитыхъ, съ лобною костью, а въ особенности, снятые съ животнаго въ самый моментъ его смерти. Но, все-таки, и на спиленные рога цѣны всегда стоятъ очень хорошія. Старые рога, сброшенные маралами, въ дѣло не годятся и до послѣднихъ лѣтъ ничего не стоили. Въ настоящее время ихъ стали вывозить въ Германію для мебельнаго и декоративнаго дѣла, потому что красивы они необычайно, и нѣсколько паръ ихъ, повѣшенные по стѣнамъ, въ состояніи придать изящный и внушительный видъ даже самому уродливому залу. Цѣна на старые рога сейчасъ поднялась уже до 6—8 руб. за пару. Ихъ не очень легко находить въ тайгѣ: маралъ, сбросивъ рога, непремѣнно зарываетъ ихъ глубоко въ землю. Работа эта стоитъ ему немалаго труда, такъ какъ хорошіе рога требуютъ себѣ на могилу яму мало-мало двухъ-аршинной глубины и ширины. Что заставляетъ марала устраивать эти трудныя погребенія, не умѣли мнѣ объяснить ни охотники, ни мѣстные свѣдущіе люди.

Торгуютъ съ Китаемъ мараловоды и сами, и черезъ скупщиковъ. Народецъ этотъ тоже не безъ эпопей живетъ и многія «сказки» про свою удаль имѣетъ. Вотъ единая изъ таковыхъ: беру наиболѣе будничную, безъ приключеній, смертоубійствъ, наѣздничества и прочихъ скваттерскихъ прелестей, чтобы показать, какъ ведется торговля при обыденныхъ, постоянныхъ условіяхъ ея, внѣ соблазновъ какой-либо исключительной, случайной выгоды, ради которой здѣшній промышленникъ полѣзетъ хоть на ножъ, хоть на рога Вельзевула.

— Пріѣзжаю я въ Маймачинъ, — ухмыляясь, разсказываетъ, — по-здѣшнему, «звонитъ», — за стаканомъ чая старый маклакъ-мѣховщикъ, по лицу и фигурѣ такой патріархъ, что прямо рисуй съ него Авраама или Моисея, зрящаго съ горы Оръ на землю Ханаанскую. — Пріѣзжаю я въ Маймачинъ съ партіей рога. Справляюсь, какъ цѣны. А такъ, говорятъ мнѣ, милостивый государь, что никакихъ цѣнъ нѣтъ. Спросъ малый, а навезли рога видимо-невидимо. Китайцы пронюхали, жмутся, ждутъ, когда нашъ братъ изубытчится, приметъ ихнюю цѣну. — А что даютъ? — Да что? Пусто и говорить: семь съ полтинкою… Ахъ, олень те забодай! Этакъ мнѣ и рубль на рубль не очистится! Не стоило и везти, трогаться съ мѣста, себя безпокоить. Однако, думаю, врешь; не бывать тому, чтобы мы въ дуракахъ остались. Дураки-то, сказываютъ, живутъ по ту сторону рѣки, а по нашу — все умники. Есть тамъ въ Маймачинѣ отдѣленіе конторы нѣмецкой, большущее на всю Сибирь дѣло, имѣетъ сношенія съ Лейпцигомъ, Берлиномъ, Парижемъ. Маральимъ рогомъ оно никогда не занималось. Управляющій — знакомый мнѣ человѣкъ. Вотъ-съ, иду я къ нему и кланяюсь:

— Карла Ивановичъ, будь другъ, выручи, а ужъ я тебѣ эту службу отслужу.

— Чудакъ, — говоритъ, — какъ я могу тебя выручить? Самъ знаешь, что мы мараломъ не займуемся. Да и съ какой стати ты хнычешь, не понимаю. Вѣдь даютъ тебѣ рубль на рубль. У промышленниковъ-то, небось, по три, али по три съ полтиною купилъ? По-нашему, нѣмецкому это барышъ баснословный.

— Мало ли что по-вашему, коли вы нѣмцы; а по-нашему, оно называется отдать себѣ въ убытокъ.

— Не могу купить. Не входитъ въ операціи фирмы.

— Да мнѣ и не надобно, чтобы ты покупалъ для своей фирмы. А сдѣлай ты мнѣ такое великое одолженіе: пришли ко мнѣ завтра, часовъ въ восемь утра, своего приказчика, и пусть онъ всѣ мои рога перепишетъ къ себѣ въ записную книжку.

— Зачѣмъ?

— А ужъ это мой коммерческій секретъ.

— Хорошо. Изволь. Но помни: если ты въ этомъ дѣлѣ расчитываешь на насъ, что мы все-таки плѣнимся твоими рогами и за себя ихъ возьмемъ, предупреждаю: обсчитаешься.

— Ничего мнѣ отъ васъ не требуется, только пусть твой приказчикъ придетъ и перепишетъ рога въ книжку.

Ладно-съ. Цѣны наши слабыя, у китайскихъ купцовъ деньги есть, рады идолы скупить товаръ за безцѣнокъ. А что я отдамъ партію, за что ни предложатъ, — на то вполнѣ надѣются: не назадъ же ему, молъ, товаръ везти, — рогъ-то вѣдь отъ времени, вылеживаясь, тоже портится, стоимость роняетъ. На завтра, съ ранняго свѣта набралось ко мнѣ въ номеръ китайца — полная орда. Предлагаютъ цѣну. Я молчу. И, какъ они въ торгу между собою народъ азартный, то, по маломъ времени, даютъ мнѣ, вмѣсто семи съ полтиною, уже по десяти рублей, на два съ полтиною цѣну взбодрили. Я молчу. Говорятъ:

— Отдавай, русскій! дороже никто не дастъ. И такъ уже насъ пороть мало, что мы тебѣ такую цѣну надавали, да китайское купеческое слово твердо стоитъ: бери, твое счастье; сказали по десяти, такъ назадъ не спятимся.

Я отвѣчаю:

— Скажу вамъ, господа, по всей правдѣ, что я и самъ не знаю, о чемъ съ вами торгуюсь, — можетъ быть, еще у меня и продать вамъ нечего. Потому что вчера у меня сторговалъ рогъ заглазно Карла Ивановичъ. Остатокъ послѣ него, чего онъ не возьметъ, могу уступить вамъ за хорошую дѣну, а до его рѣшенія не о чемъ и торгъ начинать.

Очень удивились китайцы:

— Зачѣмъ Карла Ивановичъ рогъ покупалъ? Врешь ты, русскій. Никогда ихъ фирма мараломъ не интересовалась.

— А нынѣ заинтересовалась.

— Почемъ даетъ? Говори, пожалуйста.

— По восьмнадцати рублей.

Китайцы, естественное дѣло, не вѣрятъ:

— Такихъ цѣнъ уже который годъ нѣту.

— Не было, такъ будутъ. Карла Ивановичъ говоритъ: когда привезешь слѣдующую партію, пожалуй, придется заплатить тебѣ и всѣ двадцать пять.

Очень задумались китайцы. Съ одной стороны и сомнительно имъ, не вру ли я; а съ другой — соображаютъ то, что, если такая огромная фирма вздумала вдругъ ни съ того, ни съ сего заняться маральимъ дѣломъ, да еще такъ поднимаетъ цѣну, — значитъ, есть у нея какія-нибудь стоящія извѣстія, и скоро маралъ пойдетъ въ бѣшеныя деньги. Карла Ивановичъ по пустякамъ не балуется, своей копѣйки не просчитаетъ. Пока они такимъ манеромъ освѣдомлялись промежъ себя, пріѣзжаетъ обѣщанный приказчикъ отъ Карлы Ивановича. Ну, я ему, конечно, сдѣлалъ встрѣчу честь-честью: закусочку, все, какъ быть надлежитъ. Видятъ китайцы: слова мои на правду похожи. Послѣ закуски приказчикъ вынимаетъ записную книжку:

— Дозвольте переписать партію.

— Сдѣлайте ваше одолженіе. И, какъ я знаю, что всякій приказчикъ — бахвалъ и хозяина изъ себя ломать любитъ, то самъ потрафляю ему въ этомъ духѣ:

— Радъ, молъ, вамъ служить, — однако, жаль: партія-то моя — мала, не по вашей нуждѣ.

— Да, говоритъ, это точно фирмѣ нашей по пустякамъ рукъ марать не стоитъ. Вы привозите товаръ, сколько есть, больше давайте, — все возьмемъ и спасибо скажемъ. Сколько привезете, все и возьмемъ.

Кланяюсь, благодарю:

— Радъ стараться, тѣмъ паче, что цѣну даете настоящую.

— Ужъ извѣстно, что лучше нашей цѣны никто не дастъ; не хватитъ у здѣшнихъ негоціантовъ потроховъ съ Карлою Ивановичемъ состязаться…

Напоилъ я его пьянаго, отпустилъ съ наказомъ, чтобы Карла Ивановичъ скоро-наскоро присылалъ задатокъ и присылалъ за товаромъ. Уѣхалъ приказчикъ. Китайцы мои словно взбѣленились: продай имъ товаръ, — съ руками рвутъ.

— Что вы, говорю, купцы почтенные? какъ можно? Сами видѣли: на вашихъ глазахъ рога запродалъ.

— Ничего, что запродалъ. Задатка еще не получилъ.

— Мое купецкое слово то же, какъ и ваше, безъ задатка твердо стоитъ.

— Бери рубль на Карлы Ивановича цѣну.

— Стану я изъ-за вашего рубля мараться, съ такою фирмою ссориться.

— Полтора.

— И не подумаю.

— Два.

И пошло тутъ промежъ нихъ страженіе на перебой, и кончилось, сударики, тѣмъ, что одинъ, самый азартный, заплатилъ мнѣ за фунтъ по двадцати пяти цѣлковиковъ, да тутъ же, не сходя съ мѣста, разсчитался чистоганомъ: такъ опасался, чтобы я не измѣнилъ своего намѣренія и не перепродалъ партію другому. Ловко-съ?

Разсказчикъ оглядываетъ компанію съ побѣдоноснымъ видомъ.

— Ну, а потомъ, когда фокусы твои открылись, — ничего къ тебѣ китайцы? Не били? — спрашиваетъ кто-то изъ завистниковъ «таежнаго Наполеона».

Наполеонъ пожимаетъ плечами.

— Гдѣ имъ, мышамъ длиннохвостымъ! Оно точно: къ вечеру въ тотъ же день плетется ко мнѣ покупатель мой злосчастный. Вошелъ, дверь на задвижку запираетъ, молчитъ. Думаю: — плохо! бить пришелъ. Ахъ, язви те пятнистая! Револьверъ далеко, а китаецъ здоровеннѣйшій. Хорошо еще, что деньги уже сплавлены; при себѣ ста рублей не осталось. Но что же вы думаете? Какой эти китайцы — глупый народъ? Чѣмъ бы ему меня теперича, какъ слѣдуетъ по правилу, изутюжить, онъ ложится на диванъ, животомъ внизъ, и давай стонать:

— Ай, машинка русскій купецъ, ай, какой подлецъ-машинка русскій!

— Что же это обозначало? — интересуется заѣзжій гость, чудакъ.

— Да, оказывается, ругать онъ меня пришелъ, по своему китайскому обычаю.

— Такъ про машинку-то зачѣмъ?

— А это, — съ кротостью объясняетъ Наполеонъ, — какъ онъ, по необразованію своему, нашего русскаго «мошенника» выговорить не умѣетъ, то и ругался машинкою.

И лежалъ онъ, братцы мои, такимъ манеромъ, на брюхѣ своемъ, до позднѣйшаго вечера, и никуда изъ номера меня не выпускалъ. Лежитъ, воетъ и ругается машинкою.

— Позволь, — говорю — хоть самоваръ спросить, чаю напьемся, а то что же такъ, въ сухомятку-то?

— Нѣтъ, ты сиди, а я буду усмирять свое горячее сердце. Ай, машинка русскій, ай, какой худой машинка!

А потомъ, облегчивъ душу, всталъ и по-пріятельски со мною распростился. Ничего, зла на меня не держитъ. Только дѣловъ больше не имѣемъ.

— А какъ отнесся къ вашей продѣлкѣ Карлъ Ивановичъ, именемъ котораго вы такъ смѣло распорядились?

— Ничего, смѣялся, что я ему хорошій процентъ куртажу долженъ.

— То-то ты ему въ Томскѣ и показалъ куртажъ, — замѣчаетъ завистникъ.

Наполеонъ искренно и самодовольно гогочетъ.

— Это уже совсѣмъ другая исторія пойдетъ, — любезно обращается онъ къ заѣзжему гостю. — Надо вамъ сказать, поднадули меня бараномъ: что ни овчинка, то лысь да гниль, въ руки взять совѣстно. Думаю, швахъ — мое дѣло: попался. Надо поправляться. Довезъ эту рухлядь въ Томскъ. Навелъ справку о цѣнахъ: рубль десять. Слышу въ то же время: Карла Ивановичъ тутъ, въ Томскомъ. Номеръ я въ «Россіи» взялъ самый лучшій, на богатѣйшаго купца, овчинку въ номерѣ разложилъ, да такъ красиво, что, которую снаружи ни потяни, все вытянетъ изъ кучи самую хорошую, отборную, а нутро дрянное останется подъ спудомъ. Ночь не спалъ, все декорацію устраивалъ. Съ мѣховщиками которыми встрѣчаюсь, веду себя гордо:

— Съ чѣмъ, — спрашиваютъ, — пріѣхали къ намъ?

— Ни съ чѣмъ, отвѣчаю. Везъ было къ вамъ партію барана, да Богъ помогъ по дорогѣ продать. Съ покупателемъ въ вагонѣ столковался. Теперь отъ него пріемщика жду — товаръ сдать, да уѣхать.

— Почемъ сдѣлались?

— По рублю двадцати.

— Что вы? Такихъ цѣнъ у насъ не стоитъ.

— Товарецъ ужъ очень особенный выдался. Зайдите взглянуть: посмотръ денегъ не проситъ. Этакой овчины я, сколько ни торгую, а прямо говорю: первую партію въ рукахъ имѣю.

Заходятъ ко мнѣ торговцы. Дѣйствительно, что ни дернутъ изъ кучи овчинку, — то роскошь, чудо, что такое.

— Да, говорятъ, очень хороша: не жаль дать по рублю двадцати. Прискорбно, что ты уже запродалъ ее: мы бы съ удовольствіемъ взяли за эту цѣну. А, можетъ быть, еще и продашь?

— Что вы, господа? Какъ можно? У меня задатокъ полученъ.

Потужили, разошлись. Пошелъ о моемъ баранѣ слухъ по Томску. А я хожу, притворяюсь, будто золъ очень, что покупатель мой замѣшкался, не шлетъ пріемщика, держитъ меня въ городѣ безъ нужды, когда мнѣ смерть — домой спѣшить время. И вотъ тутъ-то я, словно бы не нарочно, встрѣчаю на улицѣ Карлу Ивановича.

— А, другъ любезный!

— Карлѣ Ивановичу наше почтеніе.

— Что? слышалъ, что ты хорошій баранъ привезъ?

— Да, былъ ничего себѣ. Слава Богу, уже развязался съ нимъ. Завтра сдаю. Сейчасъ получилъ отъ покупателя телеграмму, что пріемщикъ въ дорогѣ.

— Жаль. Мнѣ баранъ былъ бы кстати.

— И мнѣ жаль. Радъ бы вамъ угодить, да нечѣмъ.

Слово за словомъ, — набился онъ ко мнѣ въ гостиницу чай пить. Поглядѣлъ декорацію мою, пощупалъ, подергалъ, что не вытянетъ, сахаръ, а не товаръ: въ этакой овчинѣ только великимъ князьямъ ходить.

— Да, — говоритъ, — очень хорошъ товаръ. Такъ хорошъ, что, по-моему, ты даже продешевилъ. По рублю съ четвертакомъ я бы заплатилъ тебѣ сію минуту.

— Прискорбно, что не зналъ я такого вашего расположенія. Но, снявъ голову, по волосамъ не плачутъ.

— Вотъ что, — говоритъ, — Вавиловъ! Ты не валяй дурака: я отъ своего отступаться не люблю. Хочешь по рублю съ четвертакомъ? Плачу деньги.

— Никакъ нельзя: запродано, задатокъ полученъ.

— Авось не тысячная сумма? И задатокъ возьму на себя.

— Невозможно, Карла Ивановичъ, въ первой съ этимъ покупателемъ дѣло имѣю. Какъ мнѣ его подвести? Довѣрія лишусь.

— Эй, отдавай, а то — поссоримся: разладить со мною тебѣ тоже прибыли нѣтъ.

— Карла Ивановичъ, вы сами посудите: случись вамъ запродать кому-нибудь товаръ, неужто бы вы его перепродали?

А онъ, пучеглазый демонъ, — какъ бы вы, компанія, думали, — что мнѣ на это отвѣтилъ?

— Сравнялъ ты себя со мною. Я — германскій своему дѣлу художникъ, а ты — сибирская свинья.

— Скажите, какъ о себѣ высоко понимаетъ, — съ сердцемъ замѣчаетъ кто-то.

Взяло меня зло за свинью. Конечно, и свинья — тварь Божья, однако, за что же свиньею торговаго человѣка обзывать?

— Нѣтъ, — говорю, — Карла Ивановичъ, хотя я, по-вашему, выхожу свинья, но имѣю свою совѣсть и за пятачокъ ее не продаю.

— Хорошо: восемь копѣекъ.

Посмотрѣлъ я на него съ гордостью.

— Гривенникъ, говорю. И задатокъ вашъ. Меньше ни полушки.

— Чортъ съ тобою. Грабь. Твоя взяла.

— Нѣтъ, ваша. Потому что другому я и за полтора бы рубля не отдалъ. Но, какъ вами много облагодѣтельствованъ, то вамъ отказать въ капризѣ вашемъ не могу. Только ужъ одно условьице мнѣ помирвольте: пришлите принять товаръ сейчасъ же, чтобы я могъ уѣхать со скорымъ поѣздомъ. Потому что, когда пріѣдетъ пріемщикъ перваго покупателя и станетъ мнѣ морду бить, — того ожидать я не согласенъ.

— Хорошо. Но мнѣ сейчасъ некогда, а приказчикъ со мной новый, худо дѣло знаетъ.

— Карла Ивановичъ, да чего туть знать-то? Вы сами видите товаръ: вся овчина наскрозь такая.

— Да, я щупалъ.

— Стало быть, всего дѣла — только шкурки сосчитать. Это, небось, всякій сумѣетъ.

— Положимъ, что оно такъ…

— Пожалуйста, — умоляю. Чтобы, главное, мнѣ съ покупателемъ не встрѣтиться.

— Гутъ[4], — говоритъ, — не бойся, не подведу.

Ну-съ, прислалъ онъ приказчика. Я, по своему обычаю, выставилъ угощеніе. Пошелъ мой пріемщикъ къ товару таково веселъ, что ему каждая овчинка за бархатъ кажетъ. Барана я сдалъ, деньги получилъ, довѣренную расписку на возвращеніе задатка тобольскому купцу Вонифатову вручилъ…

— А есть въ Тобольскѣ такой купецъ?

— А кто-жъ его знаетъ?

— Чисто.

— Комаръ носа не подточитъ. Покончивъ дѣльце, расцѣловался я съ пріемщикомъ моимъ любезнымъ, — и драла изъ Томска. Я, молъ, кашу сварилъ, а вамъ ее расхлебывать.

— По девяти гривенъ потомъ Карла Ивановичъ партію отдалъ, — слышатся голоса.

— Да и то накланялся, чтобы взяли.

— Страсть серчалъ.

— Встрѣчаю его, друзья мои, въ Ирбити, — съ аппетитомъ продолжаетъ Наполеонъ. — Завидѣлъ меня издали, затрясъ кулакомъ: — Совѣсти у тебя нѣтъ. А я будто не понимаю: — Что вы, Карла Ивановичъ? За какую мою вину такой вашъ гнѣвъ? — За то, — говоритъ, — что ты даже меня, стараго воробья, на мякинѣ провелъ, — вмѣсто товара грязи всучилъ. — Какъ? — восклицаю, — неужто овчинкою не угодилъ вамъ? Такъ вы бы, Карла Ивановичъ, телеграмму мнѣ подали: я бы перемѣнилъ, какъ Богъ святъ, перемѣнилъ. — Телеграфировалъ, — отвѣчаетъ, — да все такія слова тебѣ прибиралъ, что телеграфъ не принимаетъ ни за какія деньги. — А вы бы полегче. — Не могу: кровь кипитъ, душа твоего имени не пріемлетъ. — То-то-съ, — говорю. А вы намедни выражались, будто я — свинья. Анъ, свинья-то все ваше свободное германское художество и скушала.

Хохотъ, грохотъ, всеобщій, неподдѣльный восторгъ. Одинъ здоровенный, сухощавый мужчина хохочетъ громче всѣхъ и такъ долго, что его, наконецъ, унимаютъ:

— Экъ те разобрало!

— Я… я… я… вспомнилъ…

— Чего ты вспомнилъ?

— Ка-акъ я татарвѣ господскую во-одку продавалъ…

— Ну?

— У меня для этихъ шельмовъ татаровъ такое обыкновеніе, чтобы, какъ пріѣдетъ онъ за водкою, непремѣнно съ нимъ учтиво разговаривать. Чаемъ ихъ пою. Онъ пьетъ, я балясы точу, а малецъ тѣмъ часомъ ему водку цѣдитъ — изъ боченка въ баклажку. И еще у меня такое обыкновеніе, чтобы около водочнаго боченка стояло ведро воды. Въ боченкѣ водка — полноградусная, акцизу радость. Ну, а, какъ малецъ цѣдитъ татарину водку въ баклажку, то, покуда мы пріятно разговариваемъ, онъ, такимъ манеромъ, ковшикъ, другой водицы и вольетъ въ баклажку, къ водкѣ-то… Потому что имъ, татарамъ, крѣпкая водка совсѣмъ ни къ чему: ихняя арака слабая, но и отъ той они пьяные бываютъ. Совсѣмъ не годится и очень вредно имъ крѣпкую водку пить. Вотъ пріѣзжаетъ ко мнѣ одинъ, — Шакирка, изъ-за Абакана, богатый человѣкъ. Дѣло зимнее, морозъ градусовъ на тридцать, если не болѣе. Нацѣдилъ малецъ Шакиру баклагу. Уѣхалъ Шакиръ. Однако, бѣсъ его, мальца, знаетъ, перестарался онъ что ли, — въ скоромъ времени, пріѣзжаетъ мой татаринъ обратно. — Семенъ Ивановичъ, — говоритъ — мѣняй, пожалуйста, водку, очень водка нехорошъ. — Какъ нехорошъ? Что ты, Шакиръ? Водка — товаръ извѣстный, одинаковая на всю имперію, акцизъ имѣемъ. — Нѣтъ, мѣняй, пожалуйста, мѣняй: больно водка нехорошъ, изъ баклажки идти не хочетъ… Что за притча? Взглянулъ я въ баклажку… Ахъ, язви те! А тамъ, братаны, вмѣсто водки-то ледъ, и во льду только бѣлое пятнышко видать, гдѣ спиртъ шарикомъ собрался.

Разсказчикъ вновь захохоталъ оглушительно.

— Дуракъ твой Шакирка, — замѣтилъ Наполеонъ, — ему бы съ этакою штукою прямо къ акцизному.

Разсказчикъ посмотрѣлъ презрительно:

— Ты бы еще домовымъ пугалъ, — сказалъ онъ. — Что съ меня акцизный возьметъ? Въ лавкѣ у меня вино, спиртъ, градусы надлежащіе. А развѣ я могу отвѣчать, что станетъ дѣлать покупатель изъ моего вина на волѣ? Онъ спьяну выльетъ водку въ Енисей, такъ я, по-твоему, и за Енисей отвѣчать долженъ, что неполные градусы?… Съ татариномъ этимъ ссориться мнѣ не хотѣлось: нужный человѣкъ. Думаю, однако, и то: перемѣнить ему товаръ, — дурную повадку дать; всякій потомъ полѣзетъ: это нехорошо, — перемѣни; то не нравится, — перемѣни. Какъ бы, думаю, и капризъ его татарскій исполнить, и чтобы безъ убытка остаться?

— Придумалъ?

— Однако, да, — самодовольно ликуетъ удалой добрый молодецъ. — Слава Богу, не котелъ на плечахъ имѣемъ, а голову, — здѣшніе обыватели. Состроилъ я, братцы мои, постную рожу, руками развожу, плечми трясу. — Ну, Шакиръ, удивилъ ты меня! Да неужели тебѣ эта водка не по вкусу? — Качаетъ головою: — Совсѣмъ яманъ водка. — Скажи, пожалуйста… А, вѣдь, я думалъ угодить тебѣ: велѣлъ мальцу, по дружбѣ, отлить тебѣ не простой водки, какъ ваша братья, татары, берутъ, а господской, которую пьютъ господа, — ну, а господская водка, всѣмъ извѣстное дѣло, завсегда отъ мороза стынетъ… Коли вышелъ не въ коня кормъ, изволь, перемѣню. Эй, малецъ, возьми-ка у Шакира баклагу, налей ему дешевой татарской водки, чтобы отъ мороза не стыла… Уѣхалъ мой Шакирка страхъ въ какомъ конфузѣ: срамно ему, что богачъ такой, первый по управѣ, до сорока годовъ дожилъ, а не зналъ, что господа стылую водку пьютъ… Недѣли двѣ потомъ ѣздили ко мнѣ его родня и дружки: — Сдѣлай милость, Семенъ Ивановичъ, вели и намъ продать такой водки, какъ господа пьютъ — чтобы замерзала отъ мороза…

— Торговалъ?

— А то нѣтъ? Вдвое бралъ. Потому что они, татарва, которые богатые, тоже бахвалы, обожаютъ подражать на господскій примѣръ. Большую деньгу могъ я зашибить чрезъ эту операцію, да впрямь до акцизнаго слухи дошли… Пришлось прекратить…

Въ исторіи европейской рекламы записанъ, какъ одинъ изъ наиболѣе блестящихъ примѣровъ коммерческой находчивости, слѣдующій случай. У извѣстнаго фабриканта шоколада Менье огромная партія шоколада, по какому-то химическому процессу въ фабрикатѣ, выцвѣла до почти совершенной бѣлизны, не потерявъ, однако, обычныхъ вкусовыхъ достоинствъ. Пустить бѣлую партію въ продажу было невозможно, а убытокъ грозилъ милліонный. Тогда одинъ изъ младшихъ приказчиковъ фирмы явился къ Менье и предложилъ ему выручить торговый домъ изъ затрудненія за довольно крупный гонораръ, который пожелалъ получить авансомъ. Сумма была уплачена. Тогда приказчикъ сказалъ:

— Немедленно сдайте во всѣ газеты объявленіе: «Требуйте шоколадъ Менье: единственный изъ всѣхъ шоколадовъ, бѣлѣющій отъ времени»…

Объявленіе было сдано, — и на другой день публика покупала въ магазинахъ испорченный шоколадъ на расхватъ и не хотѣла брать съ фирмою Менье другого шоколада, кромѣ бѣлаго. Домъ нажилъ громадныя деньги, а находчивый приказчикъ получилъ огромную награду и пай въ прибыляхъ.

Французскій «единственный, бѣлѣющій отъ времени» шоколадъ очень хорошъ. Но, согласитесь, что и чалдонская «господская водка, единственно мерзнущая отъ холода», имѣетъ свою пикантность и изобрѣтательность чалдонскаго коммерческаго ума опережена изобрѣтательностью французской коммерческой рекламы только въ масштабѣ примѣненія, но никакъ не въ нагломъ остроуміи.

Примѣчанія править

  1. фр.
  2. И. А. Крыловъ «Два голубя»
  3. лат. in articulo mortis — въ минуту кончины
  4. нѣм. Gut — хорошо