Сибирские этюды (Амфитеатров)/Конокрады/ДО
| ← Чалдоніада | Сибирскіе этюды — Конокрады | Яшка → |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 221. |
Домовладѣлецъ, у котораго я квартирую, — старый сибирякъ, полуинтеллигентъ, — поздравлялъ меня съ покупкою лошадей.
— Отличное сдѣлали пріобрѣтеньице. Дешево, мило и во благо. По нашему мѣсту безъ этой полезной скотинки жить нельзя. Вотъ только насчетъ конокрадовъ, — держите теперь ухо востро. А, впрочемъ, и они у насъ удручительны больше для крестьянскаго званія, городскимъ же господамъ не слишкомъ опасны. Ежели и сведутъ коня, то не на зарѣзъ, а на выкупъ…
— То есть, какъ это, Михайло Ивановичъ?..
— Пришлютъ письмо, въ какое мѣсто надо дать выкупъ за уведеннаго коня, и сколько.
— И помногу запрашиваютъ?
— Нѣтъ, зачѣмъ же? Совѣсть имѣютъ, Бога помнятъ. Рублей десять, пятнадцать, много, если двадцать пять. Разбираютъ, кто сколько въ состояніи.
— Ну, а если конь дорогой?
— Въ нашемъ краѣ дорогихъ нѣтъ.
— Какъ нѣтъ? Я, не выходя изъ города, насчитаю вамъ съ дюжину коней по двѣсти—триста рублей и выше.
— То-то и есть, что вы «сосчитаете», — всѣ они наперечетъ, и всякій ихъ знаетъ. Поэтому для владѣльца и покупателя за честныя деньги они — цѣнный товаръ; для конокрада же, если не послѣдуетъ выкупа, стоятъ не больше любой мужицкой клячи. Нашъ конокрадъ — воръ огульный: онъ не разбираетъ, который конь дорогой, который дешевый, который добрый, который худой. У него всякая животина въ одной цѣнѣ, потому что сибирскій конокрадъ — не какъ россійскій. Тотъ коня въ прокъ крадетъ, чтобы барышнику или любителю перепродать, а нашъ — на убой, для шкуры. У васъ, чѣмъ конь дороже, рѣдкостнѣе, породистѣе, замѣчательнѣе, чѣмъ больше на него зарится охотниковъ, конэсеровъ, тѣмъ больше опасности, что его сведутъ. Въ Россіи краденаго коня гонятъ продавать иной разъ черезъ три губерніи въ четвертую. А наше конокрадство, ежели не на выкупъ, то — до перваго степного оврага. Загналъ коней въ укромное мѣсто, гдѣ безопасно отъ погони, — всѣхъ ножемъ по горлу, кожу облупилъ, тушу волкамъ и орламъ бросилъ, и айда по степи, куда глаза глядятъ, до знакомаго скупщика. Въ томъ и вся коммерція, ради кожи весь разбой. А кожѣ рыночная цѣна — три цѣлковыхъ, — одинаковая, что ее снять съ клячи, что съ тысячнаго рысака. Изволите знать Веселяшкина?
— Судебнаго слѣдователя?
— Такъ точно. Это онъ — нашъ благодѣтель, именно, съ него пошла мода у конокрадовъ воровать на выкупъ. Покуда онъ имъ этой коммерціи не открылъ, сплошь рѣзали… Большой мы тогда убытокъ терпѣли.
— Судебный слѣдователь открылъ конокрадамъ новый видъ «коммерціи»? Странно.
— Ничего нѣтъ страннаго, — напротивъ, очень хорошо. Онъ, господинъ Веселяшкинъ, — нашъ сибирскій уроженецъ, мѣстные нравы, обычаи знаетъ въ совершенствѣ. Вы, господа россійскіе, воровъ, разбойниковъ и всякій бродячій народъ какъ-то особо, не по-людски понимаете. Вамъ, какъ вчужѣ живущимъ, все какъ-то чудно и невѣроятно: почему, молъ, другіе люди — какъ люди, а этотъ вотъ вдругъ воръ и разбойникъ? Вы все разсматриваете: какъ онъ сталъ воръ? Да отчего разбойникъ? А мы, какъ прожили, — война войною, — съ ссыльными сто лѣтъ, разсуждаемъ объ этомъ дѣлѣ много проще. Такъ разсуждаемъ: всякій человѣкъ, прежде всего, долженъ себя питать, и притомъ, чтобы, питая, была ему выгода. Ежели человѣкъ воруетъ, то, стало быть, ему выгодно воровать, а не промышлять инымъ дѣломъ. И тутъ — либо тебѣ надо его поймать, либо такъ поступить, чтобы онъ потерялъ въ воровствѣ свою выгоду. Вонъ, въ старину, когда бѣглые сотнями шли черезъ нашъ уѣздъ, мы для нихъ обязательно выставляли по вечерамъ за окно, на завалину, хлѣбъ, остатки отъ ужина, вообще, всякую ѣду, которая въ домѣ лишняя. Иной разъ — бражки корецъ, спирта черепушку. Зачѣмъ? Какъ ваше о томъ мнѣніе?
— По добродушію, по мягкости сердечной, — я полагаю… Чтобы измученнымъ, нищимъ людямъ помочь…
— Доброта… гмъ… оно, конечно, и доброта… Однако, прямо вамъ скажу: не одни добрые такъ поступали, но и такіе, которые все свое состояніе нажили и упрочили охотою на горбачей. Одно другому не мѣшало. Самъ онъ домохозяинъ, почтенный, въ тайгѣ, у бѣглой тропы, на лабазѣ сидитъ, горбачика подстерегаетъ, а, между тѣмъ, угощеніе для горбачей его семейные каждую ночь выставляютъ за окно свято и нерушимо. И, можетъ быть, тотъ самый горбачъ, котораго сегодня чортъ подъ его каинскую пулю сунулъ, вчера ночью его хлѣбъ ѣлъ и Бога за него молилъ. Нѣтъ, тутъ была суть не въ добротѣ, а въ осторожности и въ правильномъ разсчетѣ. Мы очень хорошо и вѣрно понимали, что бѣглому, ежели онъ сытъ и здоровъ, нѣтъ никакой выгоды насъ трогать. Онъ не для того бѣжалъ съ каторги, чтобы валандаться въ нашихъ мѣстахъ: у него подошвы горятъ, онъ на родину поспѣшаетъ — стало быть, коли засилье имѣетъ, онъ тѣмъ больше радъ, чѣмъ скорѣе очутится ближе къ Уралу. А, ежели голодный, то идти впередъ ему, отощалому, невозможно, и долженъ онъ въ нашихъ мѣстахъ, — покуда подкормится, — застрять. А, застрявъ, безпремѣнно же долженъ онъ промыслить себѣ пищу и прочее, что требуется, не иначе, какъ съ насъ же. А промысловъ иныхъ, какъ украсть, у него нѣту. Стало быть, покуль онъ въ нашихъ мѣстахъ слоняется, потуль у насъ будетъ неисходное воровство. Если бродягу прикармливать, совсѣмъ ему нѣтъ резона въ пути своемъ озоровать воровствомъ. Потому что, какъ только онъ не остережется, сблудитъ, такъ сейчасъ же забоится, что его станутъ ловить: понимаетъ, шельма, что за свое добро никто ему даромъ не оставитъ и не проститъ; значитъ, надо укрываться отъ сыска, облавы, бѣжать въ сторону, сойти съ прямого бѣглаго тракта. Глядь: стащилъ-то пару гусей, либо рублевую баранину, а изъ-за нихъ пришлось сто верстъ крюка сдѣлать, да потерять денъ пять времени. А ноги-то у бродяги свои, не купленныя; а дней-то у него въ запасѣ для похода немного, и спѣшитъ онъ къ родному пепелищу, либо къ вольнымъ черноморскимъ портамъ, инда душа въ немъ мретъ. Это была самая вѣрная прежде примѣта: которая деревня или заимка выставляютъ хлѣбъ-соль для удалыхъ, тѣ безопасны отъ всякаго нападенія и грабежа. Придутъ молодцы темною ночью, возьмутъ свое положенное и идутъ прочь. До того вѣрно соблюдалось, что, ежели какой негодяй и послѣ того сблудитъ что, такъ мужички прямымъ путемъ шли въ тайгу искать суда и расправы у его же сотоварищей, вольной варнацкой братіи… И бывали случаи, что бѣглые жестоко наказывали своихъ озорниковъ: дескать, не блуди у людей, которые съ нами въ мирѣ, не порти имени и вѣры другимъ бродягамъ, не отнимай у мужиковъ охоты держать нашу руку!
— Скажите, Михайло Ивановичъ, сейчасъ обычай этотъ еще существуетъ или вышелъ изъ употребленія?
— Держится еще кое-гдѣ, но больше уже, именно, какъ обычай, — по привычкѣ къ старинѣ. Прямое свое назначеніе онъ потерялъ совершенно: небось, молодежь, въ иныхъ мѣстахъ, уже и не знаетъ его истиннаго смысла, а дѣти дѣтей нашихъ и вовсе о немъ забудутъ. Двѣ тому причины имѣются. Первая, что бѣглые мало заглядываютъ въ нашъ уѣздъ. Они тамъ, сѣвернѣе, свою полосу имѣютъ, за Красноярскомъ, къ Енисейску, на среднемъ Енисеѣ, по Ангарѣ. Да, и вообще ихъ стало несравненно меньше противъ былыхъ временъ, не только въ здѣшнихъ мѣстахъ, но и по всей Сибири. Прежде каторга-то на материкѣ была, а теперь сахалинская, островная. Именно ужъ — тридевять земель, тридесятое царство. Сахалинецъ, который бѣжитъ съ острова, до насъ доходитъ рѣдко. Коли не повезло горемыкѣ, то ему еще на Амурѣ капутъ, либо въ Уссурійскомъ краѣ; а коли счастливый да удачливый, онъ является изъ Забайкалья въ Иркутскъ или на какую-нибудь ближнюю станцію уже съ «глазами», покупаетъ билетъ, какъ всѣ добрые люди, и катитъ себѣ паномъ по чугункѣ. Добрался до Иркутска, — будь спокоенъ: раньше, чѣмъ въ Россіи, никто тебя не схватаетъ. Къ намъ попадаетъ теперь и, вообще, осѣдаетъ въ Сибири только такой изъ бродягъ, которому въ Россію либо не зачѣмъ идти, либо столь ужъ тамъ по всей полиціи прославился, что нельзя къ ней и носа показать. Ну, а этихъ отчаянныхъ не слишкомъ много. Лѣтъ десять тому назадъ, чуть, бывало, выѣдешь за городъ, — ста шаговъ не минуть, чтобы удалого не встрѣтить. А нынѣ на сто верстъ кругомъ скачи въ одиночку, пожалуй, хоть и двустволки не бери. Очень много помогла тому чугунка, сибирка. Покуда ее строили на разныхъ участкахъ, она повысосала отъ насъ бѣглый народъ, словно банка дурную кровь. Сибирка кончилась, — маньчжурка началась: туда бѣглый людъ сильно хлынулъ. Когда нужны рабочія руки, подрядчикамъ не разбирать стать, который бѣглый, который нѣтъ… А иные такъ даже покрывали завѣдомо извѣстныхъ, разыскиваемыхъ. Такъ вотъ — первая причина: настоящихъ бѣглыхъ у насъ больше нѣтъ, не для кого больше ставить хлѣбы. А вторая причина: одолѣли переселенцы. Нагнали къ намъ, прости Господи, вошей этихъ милліонъ двѣсти тысячъ; кажись, больше, чѣмъ насъ самихъ. И все — шваль самая оголтѣлая. Нищенствуютъ хуже всякихъ бѣглыхъ; покуда дошли до своего назначеннаго мѣста, — всѣ окна попутныя по тракту обклянчили. Ихъ корми, бѣглыхъ корми, — это и хлѣба не напасешься! сами, пожалуй, безъ куска во рту останемся.
Лицо старика приняло злобно презрительное выраженіе, свойственное всякому коренному чалдону, когда рѣчь заходитъ о переселенческой «саранчѣ». Впрочемъ, Михаилъ Ивановичъ быстро спохватился, что я — россійскій, «навозный» (а всѣ россійскіе держатъ переселенческую руку) и, слѣдовательно, сочувствовать его іереміадамъ я не могу. Поэтому онъ круто повернулъ разговоръ и возвратился на первое.
— Да, такъ я было началъ вамъ о конокрадахъ и господинѣ Веселяшкинѣ. Конь у него былъ шибко добрый, приведенный изъ Россіи. Когда свели его со двора, господинъ Веселяшкинъ, первымъ дѣломъ, проѣхалъ обыскомъ верстъ двадцать кругомъ города, обшарилъ балки, овраги, вымоины, котлы, яры: не лежитъ ли гдѣ свѣжаго коневьяго падла. Не найдя, смекаетъ: стало быть, пожалѣли коника, не зарѣзали, живъ еще, голубчикъ, надѣются продать. Смекнувъ, встрѣчаетъ па улицѣ, будто невзначай, дворника тутъ одного, — можетъ быть, изволите знать? — Филата Финагеича Борзыхъ: онъ уже лѣтъ двадцать тѣмъ извѣстенъ, что первый скупщикъ по коневьей кожѣ, темнымъ товаромъ, изъ воровскихъ рукъ.
— Здравствуй, Филатъ Финагеичъ.
— Здравствуйте, баринъ. Какъ васъ Богъ милуетъ?
— Живемъ мало-мало. Однако, худо, Филатъ Финагеичъ: удалые свели любимаго коня.
— Слышалъ, ваше высокородіе, о такомъ вашемъ горѣ. Эки бездѣльники, прости Господи! Мало имъ мужицкой скотины, — нѣтъ, всякій страхъ потеряли, вздумали у начальства красть.
— Главное, что досадно, Финагеичъ: ну, на бѣса ли имъ дался мой конь? Опасность на себя берутъ, а разсчета не имѣютъ. Самое глупое это времяпровожденіе.
— Ужъ чего глупѣе, если безъ выгоды?
— По моему мнѣнію, въ томъ даже и удали нѣтъ.
— И, конечно, что нѣтъ. Вполнѣ разумное ваше слово, сударь. Ты удаль тѣмъ докажи: — деньги возьми. А денегъ не взялъ, — напрасно жизнь терялъ.
— Вотъ, вотъ… А тутъ именно такъ, въ согласіи умнымъ рѣчамъ твоимъ, и выходитъ. Зримое дѣло: украли коня только ради озорства, чтобы побахвалиться, слѣдователя подразнить…
— Однако, сударь, вашъ конь, ежели на охотника, хорошихъ денегъ стоитъ.
— Въ ихнихъ рукахъ онъ ничего не стоитъ, Финагеичъ. Гдѣ, кому можно продать его по близости? Его знаютъ на двѣсти верстъ круга. Какъ ни перекрашивай, онъ обличитъ себя ужъ однимъ ростомъ: приводной конь, россійскій, такихъ въ нашей степи не найти.
Призадумался Финагеичъ.
— Оно точно, говоритъ, конь ужасъ какой примѣтный.
— Вотъ видишь. Никто не рѣшится покупать, потому что развѣ круглый дуракъ не пойметъ, что на моемъ коню здѣсь возможенъ одинъ открытый выѣздъ: пожалуйте въ острогъ.
— Въ Сойотію угонятъ.
— Пятьсотъ верстъ гнать, двѣ недѣли терять, пятьдесятъ цѣлковыхъ заработать, а муки принять на триста? Да и какъ ты переправишь его въ Сойотію? Все же надо пройти кордонъ, — хоть и плоховатъ онъ у насъ, однако, и ему случается удача, разъ на разъ не приходится. Да и я, братъ, тоже не дремалъ, мѣры принялъ: разослалъ служебныя телеграммы, отправилъ нарочныхъ по трактамъ, чтобы стерегли на перегонахъ.
— Ну, сударь, на это не уповайте: степь, да тайга велики, тысячи головъ проходятъ изъ-за границы и за границу мимо караульщиковъ вашихъ прекрасныхъ, подъ самымъ ихъ носомъ, — такъ одного-то коня прогнать не велика штука.
— А ты вспомни, Финагеичъ, каковъ онъ: холеный, балованный, на соломѣ привыкъ стоять, по битой дорогѣ бѣгать. А тайга копыту не баловница. Въ нее и изъ сибирскихъ-то лошадей не со всякою сунешься, надо выбирать привычную, таежную. Какъ же воры мечтаютъ пройти тайгу съ московскимъ конемъ? Нельзя тому быть! А если и пройти, опять его мучить — вести по горнымъ ущельямъ и вьючнымъ тропамъ? Развѣ мыслимо? Не иначе, что останется онъ у нихъ гдѣ-нибудь въ чарусѣ, либо провалившись сквозь буреломъ, съ переломленною ногою… только и пользы выходитъ, что шкуру сдерутъ. Вотъ тебѣ за всѣ труды и пятьсотъ верстъ хода, — получай три рубля на разживу.
Финагеичъ говоритъ:
— Это вы сосчитали довольно правильно.
— Риска много, а самимъ дороже. Да еще со мною норовятъ поссориться.
— Не надо большого ума, чтобы ваши слова сообразить. Чѣмъ въ Сойотію, выгоднѣе здѣсь на скорую руку зарѣзать.
Слѣдователь объясняетъ:
— Того-то я и боюсь. Кабы воръ былъ глупый, да погналъ коня въ Сойотію, у меня, все-таки, надежда есть — перехватить его на дорогѣ. А, если сообразитъ, что конь ему совсѣмъ безвыгодный, онъ его, разбойникъ, на шкуру зарѣжетъ.
— Это безпремѣнно: на то и крадутъ, чтобы шкуру снять.
— Этакому ли коню за три серебра пропадать? Обидно.
— Истинно обидно, сударь, потому что нынѣ на коневью кожу цѣнъ совсѣмъ нѣтъ.
— Просто, вѣришь ли, кабы знать, кто укралъ, такъ чортъ съ нимъ! И ловить бы его не сталъ, а прямо, ей-Богу, лучше бы самъ, по доброй своей волѣ, заплатилъ ему два золотыхъ, — пусть только пожалѣетъ лошадь, не рѣжетъ, а назадъ приведетъ.
— Да, — говоритъ Финагеичъ, косясь на мимо летящую ворону, — этакъ, по-хорошему, ужъ на что бы лучше.
— Понимаешь: и мнѣ полное удовольствіе, и ему, вору, вся выгода, потому что не три цѣлковыхъ, а всѣ десять барыша.
— Очень, очень правильно разсуждаете, — говоритъ Финагеичъ, — кабы воры знали такое ваше благое намѣреніе, безпремѣнно бы возвратился къ вамъ конь вашъ. Одна бѣда: какъ узнать, который извергъ его укралъ?
Однако, при всемъ томъ его недоумѣніи и сожалѣніи, вечеромъ того же дня бросаютъ слѣдователю въ окно невѣдомые люди безыменную записку:
«Если желаете получить своего коня обратно, положите въ такомъ-то мѣстѣ, подъ такой-то камень, три золотыхъ, только чтобы честно и благородно, — сами прочь уйдите, и чтобы полиція, либо какихъ иныхъ соглядатаевъ не посылать. Если увидимъ, что вы съ нами по честну, тогда и мы съ вами по хорошему».
Господинъ Веселяшкинъ такъ и поступилъ. Съ вечера онъ положилъ деньги въ указанное мѣсто, а раннимъ утромъ на завтра пошелъ слѣдователевъ дворникъ отворять ворота, — анъ, пропалый конь такъ и сунулся на него съ улицы. Стоитъ, привязанный за скобу къ калиткѣ, въ веревочной обрати, а на обрати завязана записка: «Пятнадцать получено, въ разсчетѣ».
Послѣ того случая, слѣдователь встрѣчаетъ Финагеича:
— Что, братъ, за чудо дивное? — говоритъ, — никакъ намедни-то воры насъ съ тобою подслушали?
А Финагеичъ ему, не моргнувши глазомъ:
— Очень, — отвѣчаетъ, — это все возможно, господинъ Веселяшкинъ, потому что весьма мнѣ тогда понравилась эта ваша мысль, чтобы откупаться деньгами отъ лихихъ людей. Такъ что я, пришедши послѣ вашего разговора на базаръ, довольно даже громко и многимъ разсказывалъ о томъ во всеуслышаніе. Сами знаете, на базарѣ мало ли топчется всякаго пришлаго народу? Одинъ — другому, другой — третьему, такъ оно и до вашего вора дошло, довѣдалось…
А чего тамъ «дошло», когда конь у него, стараго хитреца, и спрятанъ былъ на подгородной заимкѣ? И слѣдователь на него думалъ, да увѣренности не имѣлъ, чтобы сдѣлать обыскъ по надежнымъ уликамъ…
Вотъ, съ тѣхъ поръ и пошла у насъ эта новая воровская игра: угонять коней на выкупъ. Теперь, когда у кого-нибудь пропадаетъ хорошій конь, о немъ у насъ даже мало безпокоятся, потому что такъ уже и знаютъ, и ждутъ, — будетъ записка: клади деньги тамъ-то и столько-то, а положивъ деньги, найдешь свою пропажу тамъ-то и тамъ-то. Это стало у насъ въ родѣ налога, который рано или поздно приходится заплатить каждому любителю-коневладѣльцу. Люди опытные, умные въ такихъ случаяхъ, даже не заявляютъ въ полицію, а просто говорятъ:
— Ну, вотъ, очередь платить налогъ дошла и до меня. Заплатимъ.
И платятъ. А потомъ, — надо и конокрадамъ отдать справедливость, — очень надолго остаются отъ нихъ застрахованными.
— А пробовалъ, все-таки, кто-нибудь заявлять въ полицію?
— Бывали горяченькіе.
— Что же?
— Безполезно, конечно. Ну, что при нашихъ степяхъ, съ ихъ тысячами дорогъ на весь свѣтъ, полиція въ состояніи сдѣлать? Если полиціи не помогутъ обыватели, она безсильна. А обывателю-крестьянину, что чалдону, что переселенцу, какой разсчетъ ловить конокрадовъ, ежели угнанъ не деревенскій табунъ, а городской коняка? Зачѣмъ? Чтобы потомъ, въ скорую отместку, лишиться своей собственной животины? Опять же деревенщина у насъ горожанъ не любитъ: еще сама поможетъ конокраду, который пошелъ набивать руку по городскимъ конямъ, помирволитъ и самому укрыться, и добычу укрыть. Да, притомъ, у нихъ, у конокрадовъ въ городу — своя полиція, лучше казенной. Всѣ планы, событія шельмамъ извѣстны за полчаса до свершенія и противъ всѣхъ сейчасъ же приняты мѣры. Лучше съ ними ладить, а то озлобятся, примутся мстить, пуще обокрадутъ, пустятъ краснаго пѣтуха, либо насмѣются такъ, что потомъ срамъ выйти на улицу. Вонъ, купецъ Остаповъ погорячился, не пошелъ на сдѣлку, заставилъ: пусть полиція ищетъ. А на завтра исправникъ получаетъ подметное письмо, — да еще стихами, вообразите, подлецы изобразили:
Ахъ, ты, исправникъ нашъ прекрасный, |
На зло зарѣзали. А цѣна коню была пятьсотъ рублей, иноходецъ сѣрый въ яблокахъ. Вотъ каковъ народецъ Божій! Такъ что, сударь, ужъ если случится вамъ такая бѣда, что очередь дойдетъ до васъ, мой вамъ опытный совѣтъ: откупайтесь, дѣла не начинайте, а то и коней не получите, и съ начальствомъ въ своемъ неудовольствіи напрасно поссоритесь, да еще поставятъ васъ, шельмы, въ дураки, высмѣютъ по всему городу. Это все испытанное.
Впослѣдствіи я провѣрилъ слова домохозяина по другимъ разговорамъ. Михайло Ивановичъ оказался бытописателемъ не только правдивымъ, но даже черезчуръ осторожно повѣствующимъ. Мнѣ сообщили, что за коня, украденнаго въ выкупъ, можно торговаться на почти что открыто существующей, своеобразной биржѣ: для этого стоитъ только отправиться въ кабакъ имя рекъ, а тамъ уже самъ подойдетъ къ тебѣ парень такой-то изъ лица и въ такой-то поддевкѣ и заведетъ съ тобою обиняковую рѣчь о пропажѣ. Господа конокрады — люди съ гоноромъ и съ большою осторожностью, и потому лучше идти въ кабакъ торговаться съ ними самолично, а кучера или довѣреннаго не посылать, такъ какъ, по-ихнему, «довѣренный — человѣкъ невѣрный». Если вы сторговались, но лошадь ваша угнана далеко, такъ что на ея возвращеніе требуется нѣсколько дней, — то вы имѣете право и возможность просить, чтобы на это время вамъ для надобностей вашихъ была поставлена другая лошадь, и желаніе ваше будетъ исполнено со всею любезностью.
— Ну, а какъ же возвратить ворамъ эту временную лошадь, когда они доставятъ вашу собственную?
— Очень просто. Вы вводите свою лошадь во дворъ, ставите на конюшню, а чужую, въ ночь, выводите на улицу и привязываете или просто оставляете бродить заворотами. Дальнѣйшее васъ не касается.
— А развѣ хотя бы вотъ такія эксцентрическія возвращенія не могутъ сдѣлаться для конокрадовъ полицейскою ловушкою?
— Пробовали…
— И?
— За это самое у насъ въ пятомъ году городъ горѣлъ. Домовъ сотню выхватило пламенемъ. Конокрада-то не поймали, — изъ револьвера отстрѣлялся, — а на той же недѣлѣ полетѣлъ по улицѣ красный пѣтухъ… да въ самую буревую погоду! Да! Вотъ то-то и оно-то. У насъ пожара пуще всего на свѣтѣ боятся, потому что для нашего города не можетъ быть бѣды его злѣе. И всегда такъ будетъ, покуда города стоятъ деревянные. Въ деревянномъ городѣ — лихіе люди, которые, собравшись скопомъ, предпринимаютъ злое, всегда должны имѣть надъ жителями очень большую, угрожающую власть. И полиціи всегда придется пасовать предъ ними, потому что на пожарныя трубы мы уповаемъ мало, а огня да вѣтра боимся просто до ужаса…
Признаюсь, послѣ такихъ разговоровъ, я не безъ живого, хотя нѣсколько жуткаго, любопытства ожидалъ, когда очередь «налога» коснется меня, давъ мнѣ возможность познакомиться практически съ «удалыми» воровской биржи, поставленной, какъ читатель слышитъ, въ условія прямо какого-то торговаго дома, солидной фирмы по конскимъ дѣламъ. Но, должно быть, мои дешевыя и малорослыя, мѣстной породы лошадки не представили господамъ промышленникамъ особо лестнаго соблазна, такъ что романтическія ожиданія остались втуне. Зато вотъ чужой случай, котораго я самъ былъ свидѣтелемъ. Выѣхалъ я за городъ кататься. На окраинѣ — кабакъ, не тотъ знаменитый, конокрадческій клубъ, а просто кабакъ, одинъ изъ сотни содержимыхъ, въ ожиданіи смѣны монополіей, кандидатомъ правъ Ѳемистоклюсомъ Маниловымъ. Подъѣзжаетъ къ кабаку въ телѣгѣ здорово пьяный мужикъ, идетъ въ кабакъ, лошадь съ телѣгою оставляетъ у крыльца не привязанную. Нѣсколькими минутами позже, меня обгоняетъ вскачь, грохоча телѣгою по мерзлымъ колеямъ, на той же лошади, другой мужикъ, молодой еще малый. Я его окликнулъ:
— Куда такъ шибко гонишь?
Не отвѣтилъ. Думаю: не ладно. Похоже, что парень лошадь угналъ. Возвращаюсь въ городъ. У кабака — толпа мужиковъ. Машутъ руками, кричатъ, но безъ особаго одушевленія, а точно необходимый обрядъ совершаютъ.
— Выпилъ шкалку, вышелъ, сѣлъ въ телѣгу и уѣхалъ.
— Я ему говорю: не трожь, нешто твой конь? А онъ мнѣ: — Коли ежели я хочу на емъ ѣхать, такъ, значитъ, что мой.
— Кнутищемъ махнулъ и погналъ, и погналъ…
— Вотъ, когда погналъ-то онъ, тутъ ужъ я, братцы, и догадался, что воръ: свой хозяинъ такимъ способомъ не станетъ гнать животину по городу, среди бѣла дня…
Потерпѣвшій отъ кражи мужикъ, пьяный нѣсколькими градусами глубже, чѣмъ когда входилъ въ кабакъ, тоже весьма спокойно повторялъ:
— Ишь, мерзавецъ, с… с…! Я его, какъ добраго, водкою просилъ… А онъ… ахъ, ахъ, ахъ! на мово коня, какъ на свово коня… Ахъ, ахъ, ахъ! денегъ стоитъ конь, сорокъ пять рублей плаченъ.
— Не тужи, дядя! Найдется…
— Вѣстимо, найдется: не рѣзать же эку лошадь, выкупъ возьметъ… Но только — какъ же это? Я его водкой поилъ, заѣдковъ ему поставилъ…
На завтра новостью городского дня было: убили вчерашняго конокрада.
— Неужели до смерти?
— Нѣтъ, живъ, но, должно быть, умретъ: очень ужъ основательно выколоченъ, едва дышетъ.
— Гдѣ же его, бѣднаго, такъ обработали?
— Да все тамъ же, у кабака.
— Какъ? Онъ посмѣлъ показаться въ кабакѣ, отъ котораго вчера увелъ лошадь?
— Отчего не смѣть? Онъ не зря пришелъ, по дѣлу: торговаться съ хозяиномъ, котораго обезлошадилъ, сколько тотъ дастъ на выкупъ.
— Конечно, этотъ именно хозяинъ его и изутюжилъ?
— Нисколько не онъ. Напротивъ, они отлично между собою сторговались за семь рублей, ударили по рукамъ, выпили мировую. Да только вотъ воръ этотъ оказался ужъ слишкомъ озороватый и наглый парень.
— Что же?
— Да, какъ выходитъ онъ изъ кабака — спьяну ли, сдуру ли — вздумалъ продѣлать ту же вчерашнюю штуку. Стояла по близости парочка Парфенова, тысячника, съ санками; съ утра-то сегодня, знаете, снѣгъ было выпалъ. Вдругъ воръ парфеновскаго работника въ ухо, тотъ съ ногъ долой — брыкъ, а воръ — прыгъ въ сани, ударилъ возжами и поскакалъ. И вѣдь совсѣмъ было угналъ, песъ, да не потрафилъ на мостъ: сани перекинулись на бокъ, а пристяжная занеслась черезъ постромку, начала бить задомъ. Ну, сбѣжался народъ, нагнали, подняли вора изъ-подъ саней и приняли въ кулачищи… А тотъ мужикъ, вчерашній-то, ограбленный, еще даже заступался: батюшки, — проситъ, не убейте, голубчики, его, подлеца моего, до смерти! у меня съ нимъ по рукамъ бито — коли убьете, пропадать моему коню…
При столь профессіональной постановкѣ конокрадства, о рѣдкой лошади въ степной Сибири можно утверждать съ увѣренностью, какими путями прошла она черезъ десятки рукъ, прежде чѣмъ очутилась на конюшнѣ у своего пріобрѣтателя, и насколько законны права на нее всѣхъ этихъ безчисленныхъ владѣльцевъ. Меня самого по поводу одной изъ лошадокъ, съ покупкою которыхъ поздравлялъ меня Михайло Ивановичъ, ждалъ довольно конфузный и непріятный разговоръ на базарѣ. Ходитъ вокругъ да около краснобородый мужикъ изъ зажиточныхъ, уже обсидѣвшихся на сибирской землѣ, старыхъ переселенцевъ. Все приглядывается.
— Что, дядя? Узоровъ на коню ищешь?
— Да, вишь ты, диковина… Твой что ли будетъ конекъ, баринъ?
— Мой.
— Та-акъ. Давно владаешь?
— Нѣтъ, только-что купилъ.
— Та-а-къ. Отъ кого, — дозволь спросить?
— Отъ купца Бандуренкова.
— Такъ. А онъ у кого взялъ?
— Это, братъ, ступай, его спрашивай: купецъ извѣстный, богатый, торговля у него большая. Богъ его знаетъ, откуда онъ лошадей приводитъ.
— Такъ, такъ. Конечное дѣло, — гдѣ коня черезъ всѣхъ хозяевъ услѣдить? Я, баринъ, потому тебя пытать осмѣлился, что призналъ коня. Мой онъ, конь-то, доморощенный…
— Вотъ тебѣ на! А не врешь ли, дядя?
— Ей-Богу, право, мой. Если хочешь, тутъ же на базарѣ и свидѣтелей найду, что мой. Десятый годъ, какъ онъ у меня со двора угнатый. Панфилка Чертобродъ свелъ, — вотъ котораго, чать слыхалъ, дѣло было въ судѣ, будто его татары на Абаканѣ забили и въ воду бросили…
Начинаетъ разсказывать примѣты лошади. Убѣждаюсь, что вѣрно, — настоящій хозяинъ, не самозванецъ.
— Какъ же, дядя, намъ съ тобою теперь быть? Вижу, что, точно, лошадь была твоя. Какъ же намъ дѣлиться-то ею? Я за нее тоже только-что заплатилъ хорошія деньги.
— Что ты! Господь съ тобою! Нешто я къ тому рѣчь велъ, чтобы дѣлиться? Она, небось, за десять-то лѣтъ, какъ мало-мало не жеребенкомъ выкраденная, сто хозяевъ успѣла перемѣнить. Никакихъ правовъ за мною на нее нѣтъ. Я къ тебѣ не съ кляузою, а вижу: будто конь знакомый? никакъ мой? Анъ, и въ самомъ дѣлѣ мой. Ну, на радости свидѣться, наше вамъ почтеніе.
И онъ привѣтствовалъ животину самымъ глубокимъ и комическимъ поклономъ, а конь почему-то необыкновенно сердито мигалъ на него гордыми, ярко-коричневыми глазами.
— А, съ найденышемъ моимъ васъ поздравя, не будетъ ли съ твоей милости на чаекъ?
Я далъ мужику рубль, и мы разстались друзьями.
Послѣ ѣду къ Бандуренкову.
— Послушайте, Митрофанъ Козьмичъ, — какую лошадь вы мнѣ продали?
— А что? Неужели съ норовомъ или съ пороками? Кажется, аккуратненькій во всѣхъ статьяхъ, чистенькій конекъ: особо для васъ старался, не въ наживу, а для уваженія…
— Не то. Она, оказывается, краденая. Сейчасъ на базарѣ ее опозналъ прежній владѣлецъ.
Бандуренковъ широко открылъ глаза:
— Ну, такъ что же?
— Да, какъ же это?
— Вамъ-то какое дѣло?
— Знаете, все-таки… ѣздить на краденой лошади…
Купецъ посмотрѣлъ на меня, какъ на грудного младенца.
— А на какой же еще ѣздить? Гдѣ я вамъ найду не краденую? Всякая порядочная лошадь была когда-нибудь краденая. Вы ее купили у меня честно. Я купилъ ее у татарина честнаго. О немъ я тоже знаю, что онъ осторожный: краденыхъ лошадей изъ первыхъ рукъ не покупаетъ. Ну, а у кого купилъ ее тотъ, отъ кого татаринъ купилъ, — о томъ, извините, не допрашивалъ. Если этакъ копаться въ лошадиныхъ родословныхъ и передаточныхъ, такъ, по нашимъ мѣстамъ, и вовсе нельзя коней держать, — развѣ что польститесь имѣть какихъ-нибудь одровъ скелетныхъ или демоновъ норовистыхъ. Потому что, ужъ если коня никогда никто не кралъ, то, вѣрно, грошъ ему цѣна… Заботьтесь о томъ, чтобы самому купить коня въ законномъ порядкѣ, а о прошлыхъ владѣльцахъ думать плюньте. Чортъ ихъ теперь разыщетъ! Небось, давно на Сахалинѣ гніютъ…
— Нѣтъ, моего предшественника, говорятъ, на Абаканѣ татаре забили…
— Татаре? — съ удовольствіемъ, вкусно сказалъ купецъ, — татаре забьютъ! Къ нимъ конокрадъ не попади: не шутятъ.
Быструю перепродажу краденыхъ лошадей изъ рукъ въ руки, — такъ что вскорѣ всякій слѣдъ заметенъ, и совершенно теряется запутанная линія преемства во владѣніи, и давность хищническаго пользованія торжествуетъ надъ правомъ собственности законной, — зло это думаютъ иные парализовать введеніемъ такъ называемыхъ конскихъ паспортовъ, обязательно переходящихъ отъ каждаго продавца къ каждому пріобрѣтателю. Въ крестьянствѣ, сколько я разговаривалъ объ этомъ проектѣ, онъ вызывалъ дружный и не особенно уважительный смѣхъ.
— Баринъ милый, — говорили мнѣ, — чего у васъ въ городу не придумаютъ? У насъ и на человѣчьи-то паспорта начальство рукою машетъ.
— Нешто на нашихъ палестинахъ можно по паспорту человѣка услѣдить? А ужъ куда тамъ скотину!
— На Фитькиномъ заводѣ только деньги заплати: какой хочешь тебѣ паспортъ сдѣлаютъ, съ законными печатями, съ подписями: на весь бѣлый свѣтъ — гуляй, не хочу. А если ты человѣкъ богатый и не жалѣешь казны, заплати сторублевку: приладятъ тебѣ такіе «глаза», что хоть прямо поступай съ ними на службу, въ самый городъ Петербургъ. Графомъ тебя пропишутъ, медали, кресты обозначатъ. Рисовальщики, дьяволы! Такъ вотъ и посуди: людямъ паспорта дѣлаютъ, — за лошадиными ли быть остановкѣ? Плевое дѣло. Двугривенный будетъ вся цѣна мастерству…
Есть еще болѣе серьезная причина, почему всякія письменныя удостовѣренія личности, лошадиной ли, человѣческой ли, совершенно безсильны и безполезны въ этомъ, какъ черная ночь, темномъ краю. Это — поголовная безграмотность, о которой я уже говорилъ ранѣе. Ввести въ южно-сибирскій обиходъ лошадиные паспорта значитъ только прибавить нѣсколько десятковъ рублей ежемѣсячнаго дохода волостнымъ писарямъ, письмоводителямъ крестьянскихъ начальниковъ, становыхъ и т. д.
— Паспортъ, — мрачно говорилъ мнѣ старый сибирскій полиціантъ, — въ сихъ двусмысленныхъ мѣстахъ штука двуострая-съ, а весьма часто-съ даже и нелѣпая-съ, такъ какъ, если бы мы паспортамъ безусловно довѣряли и все, что въ нихъ прописано, принимали за чистую и непреложную истину-съ, то вѣрьте мнѣ: въ какіе-нибудь два—три мѣсяца уѣздъ нашъ оказался бы заселеннымъ столь привилегированными особами, что — почитать ихъ паспорта, оторопь возьметъ отъ однихъ титуловъ. Фабрикованный, кукольный паспортъ — язва нашихъ мѣстъ. Вотъ почему мы въ Сибири совершенно равнодушны къ пропискѣ и провѣркѣ паспортовъ, которая въ Россіи составляетъ всю суть полицейскаго наблюденія. Я въ Россіи не служилъ, тамошнихъ порядковъ не знаю. Быть можетъ, тамъ паспортная система и имѣетъ еще какой-нибудь смыслъ, но у насъ — ни малѣйшаго. Что же я буду прописывать васъ по паспорту, какъ Ивана Ивановича Иванова, когда вы, въ дѣйствительности, Петръ Петровичъ Петровъ, а при желаніи, можете вынуть изъ кармана и представить къ пропискѣ еще хоть десять паспортовъ, по которымъ вы наизаконнѣйшимъ образомъ выходите и Карповъ, и Сидоровъ, и Антоновъ? При совершенствѣ нынѣшней владивостокской, забайкальской и японской поддѣлки, легальнаго человѣка отъ нелегальнаго по паспорту отличить невозможно-съ…
— А какъ же вы, все-таки, отличаете? Вѣдь бываютъ же случаи, когда вы должны…
— А вотъ, именно «случаевъ» ждемъ. Запрашиваютъ насъ откуда-нибудь: нѣтъ-ли у васъ такого-то Ѳедота, а примѣты и приблизительное прошлое его такія-то. Мы отвѣчаемъ: Ѳедота у насъ нѣту, но есть Онисимъ, весьма подходящій подъ ваши обозначенія. Почему, буде требуется, можемъ прослѣдить Онисима, не есть ли онъ искомый Ѳедотъ. Паспортъ же у Онисима въ совершенномъ порядкѣ.
— Такъ что, если объ Онисимѣ Ѳедотѣ нѣтъ никакихъ запросовъ и самъ онъ сидитъ тихо, ведя себя смирно и не попадая въ исторіи, то мирное существованіе его обезпечено, хотя бы паспортъ его и былъ японскаго происхожденія?
— Конечно. Потому что массовая провѣрка паспортовъ, при нашихъ разстояніяхъ, немыслима, и, слѣдовательно, мы должны принимать черное по бѣлому на вѣру до тѣхъ поръ, пока человѣкъ не подастъ своимъ поведеніемъ повода изслѣдовать его ближе и глубже. А если человѣкъ живетъ смирно, ведетъ себя исправно, никакихъ поступковъ не являетъ, никѣмъ дурно не аттестуется, — кто къ нему полѣзетъ за паспортомъ? Зачѣмъ?.. Поголовкиныхъ изволите знать?
— Какъ же.
— Почтенное семейство, и люди весьма достаточные. Дѣдушка ихъ умеръ два года назадъ, фирмы основатель. Благороднѣйшій былъ старичекъ, хотя такъ до конца дней своихъ и не умудрился грамотою. Основался онъ въ нашихъ мѣстахъ еще до воли, слѣдовательно, прожилъ здѣсь не менѣе сорока лѣтъ. Нажалъ состояніе, семью взбодрилъ и выростилъ, а паспорта его никто никогда не видалъ, и былъ ли у него таковой, и точно ли онъ Поголовкинъ, а не Ванька Каинъ, такъ съ нимъ въ могилу и кануло… На совѣсть за хорошія деньги попъ съ женою обвѣнчалъ, на совѣсть дѣтей въ метрику записали, на совѣсть въ свое время торговыя права оборудовалъ, на совѣсть нотаріусы всю жизнь акты его свидѣтельствовали… И надо къ чести его приписать, въ самомъ дѣлѣ былъ старикъ чрезвычайно какой справедливый и совѣстливый, заслуживалъ всякаго должнаго довѣрія и даже изъ себя былъ, какъ самый солидный патріархъ Енохъ, котораго за святость ангелы живого на небо взяли. А, при всемъ томъ, умерши, когда потребовался его документъ къ уничтоженію, оказался онъ не болѣе, какъ безпаспортный человѣкъ, и какого, собственно, рода-племени, — неизвѣстно, а равно и которыя имѣлись за нимъ художества, и гдѣ онъ настоящій свой документъ, вмѣстѣ съ подлиннымъ званіемъ и совершенными въ ономъ художествами, оставилъ.