Сибирские этюды (Амфитеатров)/Нечто о законе и душе, или почтовый патриарх/ДО

Сибирскіе этюды : Изъ сибирскихъ разсказовъ храповицкаго обывателя Олимпія Венедиктовича Безфамильныхъ — Нѣчто о законѣ и душѣ, или почтовый патріархъ
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ

Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 137.

— Такъ вотъ, друзья любезные, какъ хотите: судить ли мнѣ васъ по законамъ, или по душѣ, какъ мнѣ Богъ на сердце положитъ? — Суди по душѣ, будь отецъ, Серапіонъ Мардарьичъ.Островскій: «Горячее сердце».

I

— Законъ, душенька вы моя, Олимпій Венедиктовичъ, — ласково пѣлъ мнѣ сѣдовласый и симпатичнѣйшій Егоръ Онисимовичъ Жестяной, древній годами почтмейстеръ уединеннаго сибирскаго городка Храповицка, — законъ, душенька вы моя, долженъ неукоснительно господствовать тамъ, гдѣ людей живетъ по сту тысячъ человѣкъ въ одной кучѣ, потому что тамъ ихъ чрезвычайно какъ много, и дѣлъ у нихъ промежу себя — гора, а времени ни у кого нѣтъ; другъ друга они въ лицѣ и въ образѣ жизни не знаютъ и столковаться по душамъ нѣтъ имъ никакой профилактической возможности. Слѣдовательно, и нуженъ имъ, во всемъ своемъ правилѣ, законъ, чтобы онъ за нихъ съ ними столковался. А въ Храповицкомъ, душенька, мы всѣ — наперечетъ, свои люди, и времени у насъ, душенька, столь много, что хоть за границу имъ торгуй, если бы покупали. Поэтому, если бы я вздумалъ безпричинно поступать съ вами по правилу и по закону, то, выходитъ, былъ бы я предъ вами, душенька, не начальникъ почтовой конторы, но пестрая свинья.

Произнося эти многозначительныя сентенціи, Егоръ Онисимовичъ взвѣшивалъ собственноручно поданное мною, заказное письмо. Оно-то и явилось предлогомъ къ разсужденію. Было уже за три часа дня. Храповицкій почтовый день давно кончился, почта была почти задѣлана, но Егоръ Онисимовичъ, случайно замѣшкавшійся въ конторѣ, изъявилъ любезную готовность принять письмо не по правилу, а за милую обывательскую душу, по-сосѣдски.

— Вы, душенька, — пѣлъ онъ, — слава Богу, никогда еще ничѣмъ меня не обидѣли: въ мирѣ живемъ. За что же я буду съ вами по закону? Господинъ вы самый любезный, обходительный. Я для васъ всегда… Письмо не въ указанные сроки принять, деньги по незасвидѣтельствованной довѣренности выдать, — сколько угодно, съ моимъ удовольствіемъ. А которые со мною фордыбачатъ, для тѣхъ — законъ, да. Потому что — не диспутируй со старикомъ! Старикъ свое знаетъ, да. Доѣзжаю многихъ закономъ, плачутъ отъ него.

— Злоупотреблять закономъ тоже какъ будто не годится, Егоръ Онисимовичъ?

Почтмейстеръ даже руки къ небесамъ поднялъ.

— Душенька, да когда же я злоупотребляю? Я службу знаю очень хорошо. Никогда не злоупотреблялъ. Нехорошо злоупотреблять службою, и даже нарушеніе присяги — грѣхъ предъ Богомъ, царемъ и отечествомъ. Нѣтъ никакой профилактической возможности.

— Такъ отчего же, вы говорите, плачутъ-то?

— Оттого, душенька, что, по нашимъ дикимъ мѣстамъ, — дабы человѣкъ заплакалъ, — совсѣмъ никакихъ злоупотребленій не требуется: довольно самого закона. Законъ — злодѣй, ежели его по нашимъ мѣстамъ въ полную точность гнать. Аспидъ законъ! Заѣмъ закономъ. Со всею профилактическою возможностью…

— Тебѣ, дядя, чего? — обратился Егоръ Онисимовичъ къ мужику-переселенцу, который, хлопнувъ дверью съ блокомъ, остановился, весь въ морозномъ парѣ, у порога и, сдернувъ шапку, успѣлъ уже разъ десять поклониться лохматою головою.

— Повѣстку получемши… — сипло пробасилъ переселенецъ.

— Опоздалъ, душенька. Завтра придешь. Почта закрыта.

— Вишь ты…

Мужикъ зачесалъ плечами подъ полушубкомъ.

— Изъ дальнихъ, что ли, будешь?

— То-то и оно… Хухринскіе…

— Давай повѣстку… Эхъ-хе-хе!.. И не засвидѣтельствована!…

— Явите Божескую милость, ваше высокоблагородіе. Писарь отлучемши, староста неграмотный, печати не даетъ: ты, гритъ, теля, не вѣсть куда ее хлопнешь, казенную персону нарушишь, за тебя мнѣ въ отвѣтъ не иттить… Ежели въ волость ѣхать, крюка тридцать верстъ…

— Паспортъ?

Переселенецъ полѣзъ за пазуху съ рѣшительнымъ видомъ.

— Не надо, стало быть, вѣрю: имѣешь, — остановилъ Егоръ Онисимовичъ. — Ѳедотъ Плинтусенковъ это ты самый и есть?

— Мы будемъ, Ѳедотъ — это мы, хухринскіе.

— Вавилу Молотковыхъ въ Хухриномъ знаешь?

— Кумовья, — обрадовался мужикъ.

— Ужо спрошу о тебѣ Вавилу. На его имя выдаю. Ступай, распишись въ книгѣ. Неграмотный? Турочкинъ, распишись за мужика.

Изъ-за огромной, обитой желѣзными листами печки, по сибирскому «контрамарки», вышелъ тщедушный, робкій на видъ, до-нельзя оборванный, лихорадочный «бывшій человѣкъ».

— Вотъ, душенька, полюбуйтесь, — сказалъ Егоръ Онисимовичъ, кивая на него, пока тотъ водилъ перомъ въ почтовой книгѣ. — Богатаго купца сынъ, крупные золотопромышленники были… А теперь въ конторѣ изъ милости зимуетѣ, за тепло обязанъ расписываться въ книгахъ.

— Должность особая?

— Да вѣдь законъ воспрещаетъ почтовымъ служащимъ расписываться за неграмотныхъ, а между тѣмъ безграмотныхъ у насъ по Храповицкому округу изъ ста девяносто девять. Гдѣ имъ его, этого сотаго грамотника, искать? Нѣтъ профилактической возможности! Ну, я приспособилъ Турочкина… Что-жъ? Человѣкъ вольный, казнѣ ничего не стоитъ, а еще печки ей топитъ. А ты, другъ любезный, какъ же это? — вдругъ прикрикнулъ онъ на мужика, который, получивъ деньги, уже спряталъ ихъ и опускалъ было кошель за голенище, — брюхо сыто, такъ и ложку объ столъ? Ты Турочкина поблагодари, братецъ, онъ за тебя расписываться не обязанъ, онъ не виноватъ, что у тебя отецъ-мать дураки были, въ школу тебя не посылали… Дай ему трехкопеечникъ, непремѣнно дай.

— Мы, ваше высокоблагородіе, за тѣмъ не стоимъ… хотя бы и пятачекъ… — бормоталъ сконфуженный мужикъ, роясь въ кошелѣ.

— Пятачекъ много, а трехкопеечникъ дай: грамотный человѣкъ, грамотному человѣку помочь слѣдуетъ… Не будь у меня при конторѣ Турочкина, ты куда бы пошелъ грамотнаго искать? а? Въ кабакъ бы пошелъ… Здѣсь, — обратился Егоръ Онисимовичъ ко мнѣ, — по ближнимъ кабакамъ нарочные ярыжки сидятъ: за расписку по двугривенному и больше снимаютъ съ такихъ вотъ деревенскихъ обломовъ… Заплатилъ бы двугривенный-то, еловая голова?

Мужикъ жалобно шмыгнулъ носомъ въ знакъ согласія и тряхнулъ лохмами. Егоръ Онисимовичъ продолжалъ:

— А какъ, бывъ въ кабакѣ, нѣтъ профилактической возможности не выпить, то, пожалуй, оно пришлось бы тебѣ приложить и еще двугривенный… Вотъ оно, во что обходится расписка вашему брату! Денегъ получилъ три рубля, а сорокъ копѣекъ, еще въ рукахъ пакета не имѣвъ, долженъ пустить въ пропой. А съ Турочкинымъ — просто, мило, пріятно: трехкопеечникъ отдалъ, — и чистъ… со всею профилактическою возможностью.

II

— Вотъ-съ, вѣдь, ежели вамъ, душенька, угодно строго разсуждать, такъ и это все незаконно, — запѣлъ Егоръ Онисимовичъ, когда мужикъ ушелъ, а Турочкинъ скрылся обратно за контрамарку. — Все незаконно-съ: и почта закрыта, и мужика я знать не знаю, и документомъ его не поинтересовался, и деньги на чужое имя отмѣтилъ, и повѣстка у него не засвидѣтельствована, и постояннаго человѣка для расписокъ при почтѣ нельзя имѣть, а ужъ тѣмъ паче вымогать ему вознагражденіе за труды. Это даже и къ взяткѣ подведено быть можетъ, если найдется донести врагъ какой-нибудь или злой человѣкъ. А я все сказанное предъ вами совершилъ: деньги выдалъ, правила нарушилъ и ничуть о томъ не жалѣю-съ, и чувствую, что правъ-съ. Потому что — законъ запрещаетъ, а душа велитъ. Помилуйте! Какъ съ ихняго брата по закону требовать? Это окончательно значитъ его, душенька, обижать… Никакой профилактической возможности!

Егоръ Онисимовичъ взглянулъ на меня самодовольнымъ и побѣдоноснымъ соколомъ.

— Да. Тутъ въ Перинскѣ, — изволите знать? — почтмейстеромъ сидитъ Адольфъ Ивановичъ Гурмикъ, — чехъ онъ, что ли, какой-то, или испанецъ, Господь съ нимъ. Тотъ не въ меня, у того все законъ и правило, другихъ рѣчей нѣтъ. Однако, обыватели имъ, законникомъ, столь мало довольны, что уже раза три собирались брать его въ колья. Ей-Богу! Потому что, развѣ долго затиранить закономъ человѣка, когда который живетъ по сосѣдству, особенно, если неграмотный? Очень какъ просто. Если сосѣдъ съ сосѣдомъ станетъ по закону поступать, то въ скоромъ времени обоимъ сосѣдямъ и продохнуть въ свободѣ окажется некуда. Вотъ что. А я именно такъ понимаю, что мы всѣ здѣсь, сколько насъ ни есть, сосѣди и должны жить на сосѣдскомъ положеніи и обходиться другъ съ другомъ по кроткому сосѣдству, а не въ собачествѣ. Вотъ теперь взять хоть бы этого самаго мужика. Ужъ Гурмикъ бы денегъ не выдалъ, шалишь, онъ ихнихъ резоновъ не принимаетъ. У него, братъ душенька, ходи въ струнѣ, тонко.

Егоръ Онисимовичъ пересталъ ласково пѣть, нахмурился сычомъ и загудѣлъ толстымъ голосомъ:

— Кого надо?

— Къ вашей милости… деньги получить… — пропищалъ онъ почему-то бабьимъ голосомъ за мужика-просителя.

— Контора заперта. Завтра приходи, въ девять часовъ утра.

— Батюшка, хухринскіе мы. Тридцать восемь верстъ. Мнѣ къ ночи едва домой быть.

— Контора заперта. Завтра, въ девять часовъ утра.

— А ждать мужику до завтра, — объяснилъ Егоръ Онисимовичъ своимъ голосомъ, — это, помимо всего непріятнаго прочаго, значитъ: найти себѣ ночлегъ, — у кого нѣтъ въ городѣ земляковъ принять на ночевку даромъ, тотъ заплати за тепло, у кого корма взято съ собою только на одинъ день, прикупи коню овса, да самому тоже мало-мало сыту быть надо… Посчитайте, во что лишку она, почта наша, влетаетъ мужику, ежели съ нимъ этакъ сурово? Хорошо-съ. Теперича, переночевалъ мужикъ. Приходитъ, какъ велѣно, поутру.

— Повѣстку! — забасилъ Егоръ Онисимовичъ за Гурмика. — Почему не засвидѣтельствована? Паспортъ!

— Паспорта не захватилъ, ваше высокоблагородіе.

Дальше и говорить не захочетъ, такъ и швырнетъ повѣстку обратно черезъ столъ.

— Привези паспортъ или засвидѣтельствованную повѣстку, тогда и получишь.

— Ваше высокоблагородіе…

— Сказано.

— И хоть ты вой, хоть плачь — упрется лбомъ въ стѣну: ни съ мѣста. Изъ-за рубля гонитъ человѣка за паспортомъ сорокъ верстъ туда, сорокъ верстъ назадъ. Спрашиваю васъ, душенька Олимпій Венедиктовичъ, какая же теперича есть профилактическая возможность соблюдать почтовыя правила въ этакой Палестинѣ, гдѣ отъ жила до жила по сорока, по пятидесяти верстъ, а до почты часто и за сотню? Вѣдь это, на одной лошаденкѣ, мало-мало сутки, а то и двое, трое сутокъ жизни человѣческой!.. Иные изъ нашего брата, охочіе ломаться, показывать власть, еще и не то по закону дѣлаютъ. Придетъ мужикъ получать деньги по довѣренности, — чиновникъ вдругъ озлится и придерется:

— Это какая загогулина?

— Писарь свидѣтельствовалъ.

— Загогулина зачѣмъ, я спрашиваю?

— Неизвѣстно намъ… Подпись его, надо быть… Прозвище…

— Онъ фамилію свою долженъ писать, а не загогулины разрисовывать. Скажи своему писарю, что я не обязанъ разбирать его дурацкіе знаки. Генералъ какой нашелся — расчеркиваться! Не принимаю свидѣтельства. Поѣзжай, откуда пришелъ, жди новой повѣстки и привози — засвидѣтельствованную, въ порядкѣ… Да, Боже его сохрани расчеркнуться: опять ни съ чѣмъ домой поѣдешь… Скажи, чтобы расчеркиваться не смѣлъ…

Другой, душенька, всю ночь въ картишки дуется, проиграетъ жалованьишко за мѣсяцъ, поутру въ контору выйдетъ злой-презлой и давай на публикѣ сердце срывать:

— Это что за мазня? Почему печать слабо оттиснута?

Мужикъ, душенька, конечно, не знаетъ, почему, — хлопаетъ глазами.

— Ничего не понимаю! Пятно какое-то, лужа… Мнѣ лужи не надо, подай печать!

— Батюшка, за печатью ѣхать — большой убытокъ долженъ принять. Пора рабочая, что времени потеряю.

— Убытки имѣешь право взыскивать съ тѣхъ, кто тебя въ нихъ вводитъ. Да. А въ твои дѣла и разсужденія я не желаю входить, не обязанъ по закону. Если желаешь, могу выдать тебѣ удостовѣреніе, что деньги не могутъ быть выданы по небрежности писаря, приложившаго печать съ такою неясностью, что почтовая контора усумнилась въ подлинности оной. Судись.

— Гдѣ ужъ намъ, отецъ, судиться, Просудимся. Ты снизойди.

— Не могу. Не имѣю права. Не желаю брать на свою отвѣтственность. Почемъ я знаю? Можетъ быть, ты и въ самомъ дѣлѣ ее нарисовалъ. Сторона здѣсь невѣрная, каторжная.

— И оно, если хотите, душенька, — это такъ точно, истинная правда, — задумчиво вставилъ новое a parte^[1] Егоръ Онисимовичъ, — сторона, дѣйствительно, каторжная, народъ живетъ такой — не похвали. Но по тому-то самому и говорю: ты съ нимъ законъ брось, не удивишь его закономъ… Душу въ лапки возьми, да душою и дѣйствуй…

— По тому самому?

— Именно дѣло, душенька. Ссыльныхъ у насъ множество. Крестьянъ изъ ссыльныхъ, которые отбыли сроки, еще больше. Все народъ тертый, натруженный. Что ты съ нимъ по закону? Онъ отъ закона обиженъ, отъ закона добра не ждетъ, закономъ жить съ нимъ по хорошему — этого ты отъ него никогда не добьешься. А если ты къ нему покажешь себя по человѣчеству, это онъ понимаетъ, любитъ, довѣріе цѣнитъ и будетъ тебя за довѣріе уважать. Я вотъ съ ними все такъ-то, по душамъ, и, слава Тебѣ, Господи, служу въ Храповицкомъ двадцать второй годъ, а изъ-за ссыльныхъ и переселенцевъ не имѣлъ ни единой непріятности: ни разу они меня не обманули, не подвели, сала мнѣ за шкуру не залили. А законниковъ, — слышали? — въ колья берутъ. Нельзя въ степи по закону, нѣтъ профилактической возможности! Степь, душенька, сама себѣ законъ, такъ съ нашимъ-то закономъ ей ужъ очень надоѣдать, выходитъ, не въ подъемъ человѣкамъ. Еще кабы мы только съ чалдонами дѣло имѣли, съ сибирскимъ мужичьемъ, — ну, тѣ хоть въ сапогахъ-калошахъ ходятъ, по десятку коней во дворѣ держатъ, — ништо ему чайное брюхо протрясти и мерина промять: пусть городъ посмотритъ, аккуратности обучится. Но чалдоны писемъ много не пишутъ. Чалдонъ — гнѣздовой человѣкъ, въ кучѣ сидитъ, дальнихъ родныхъ и дальнихъ дѣловъ у него нѣтъ. Главная наша публика — ссыльные и переселенцы. Притомъ, изъ переселенцевъ, преимущественно, свѣженькіе новоселы, которые изъ Россіи первый, второй годъ. У него оторванное-то, гдѣ онъ былъ съ родиною сросшись, горитъ-болитъ, еще не зажило. У него по родному-то мѣсту не только что сердце, — все пузо изболѣло, а почта ломается, письма не даетъ: печать плохо оттиснута. Это лучше вовсе письма не получать, чѣмъ знать, что лежитъ на почтѣ изъ любимаго мѣста письмо, а прочитать его — въ руки не дается. И пошелъ онъ, стало быть, гонять лошаденку свою изъ деревни, либо съ заимки на почту, съ почты въ волость, изъ волости опять на почту, съ почты опять въ деревню, покуда лошаденка языка не высунетъ… Потому что у новоселовъ не кони-съ, а лошаденки, и кормятъ ихъ новоселы не по сибирскому-съ, а по россійскому-съ: лишь бы животикъ не подохъ… Да-съ. И человѣкъ слабосиленъ, и конь его слабосиленъ, а душа горитъ, за нуждою гонитъ, — ну, и ломай — во всѣ-то приказанные концы — сотню и болѣе верстъ… А между прочимъ, и работнику въ домѣ надлежало бы остаться, да и лошаденку безножить не слѣдуетъ: она, душенька, хотя денегъ только развѣ шкурою стоитъ, да работать ему нужна-съ.

III

Давно уже искушалъ долготерпѣніе Егора Онисимовича Жестяного злоехидный обыватель Кобылкинъ, козелъ отпущенія для всего Храповицка, по множеству самыхъ мрачныхъ подозрѣній, между прочимъ, и въ писаніи корреспонденцій во всѣ газеты земного шара, хотя Кобылкинъ неоднократно предлагалъ подвергнуть его всенародной присягѣ съ крестнымъ цѣлованіемъ, что онъ не имѣетъ сношеній ни съ одною. Косились на Кобылкина всѣ въ Храповицкѣ, косился и Егоръ Онисимовичъ, но, по природному добродушію, меньше, чѣмъ другіе. Иногда онъ снисходилъ даже до того, что бралъ на себя трудъ увѣщевать заблудшую храповицкую овцу.

— Много за вами блохъ, господинъ Кобылкинъ, — вздыхалъ онъ, принимая отъ козла отпущенія заказное письмо адресованное «Его Высокоблагородію Ильѣ Мартыновичу Севрюгину, въ городъ Стерляжій, Пропойской губерніи, улица Булыжная, не доходя трактира, въ дьяконовомъ домѣ, гдѣ теперь столяръ». — Очень много блохъ.

— А много, такъ и ловите, — угрюмо и вяло огрызался Кобылкинъ: атмосфера всеобщей безпричинной ненависти, окружавшая его въ Храповицкѣ, до того удручила и задушила бѣднягу, что онъ противъ нея даже почти уже и не возражалъ, но глоталъ ея зловоніе, какъ нѣчто должное и на роду ему написанное.

— Что мнѣ васъ ловить? Я почтою командую, не полиціей. Не мое дѣло васъ ловить. На то у насъ своя инстанція. Но вотъ, куда начальство смотритъ, что вы совсѣмъ всякую совѣсть потеряли и имѣете профилактическую возможность такъ совершенно неглиже упражнять свои фигли-мигли, — вотъ этому я, признаюсь, удивляюсь… да-съ. И не я одинъ, всѣ въ городѣ удивляются.

— Какія же фигли-мигли вы видѣли отъ меня, Егоръ Онисимовичъ? — уныло вопрошалъ Кобылкинъ.

— Ахъ, батюшка, душенька, отецъ родной! Почемъ я знаю ваши художества и таланты, какія вы способны строить фигли-мигли? Не знатокъ я въ мерзостяхъ человѣческихъ… Старой службы офицеръ, душенька…

— Никогда я вамъ фиглей-миглей не строилъ, Егоръ Онисимовичъ.

— Не строили, такъ могли строить. И можете. И построите. Потому что сомнительный вы по всему городу человѣкъ, нельзя на васъ положиться, не оправдали себя предъ обывателями… да-съ! Вотъ бы теперь хотя письмо это. Почемъ я знаю, что у васъ тамъ въ конвертѣ? Небось, опять пасквиль на какое-нибудь достопочтенное лицо… противъ исправника тамъ, либо податного инспектора… можетъ быть, и на меня… Да! Вотъ только. что по закону отказать не имѣю профилактической возможности, а то и принимать бы отъ васъ корресподенціи не слѣдовало… Помилуйте, — что такое? Сегодня отъ васъ на почту письмо поступаетъ, а недѣли черезъ двѣ, глядишь, въ «Сибирякѣ» вотъ этакая аллилуія…

— Егоръ Онисимовичъ, да вѣдь адресъ-то передъ вами. Какой же въ Стерляжьемъ «Сибирякъ»? «Сибирякъ» издается въ Пупскѣ, отъ Стерляжьяго двѣ тысячи верстъ. Въ Стерляжьемъ не только газеты нѣтъ, но и мало кто грамотѣ знаетъ.

— Адресомъ вы, душенька, не финтите, — лукаво поетъ, непобѣдимый Егоръ Онисимовичъ. — Ничего адресъ не доказываетъ. Адресъ — фигли-мигли. Что же въ томъ, что Ильѣ Мартыновичу Севрюгину въ Стерляжій? Илья Мартыновичъ въ Стерляжьемъ ваши подлости получитъ, переложитъ въ другой конвертъ, да въ Пупскъ «Сибиряку» ихъ и отошлетъ. Намъ ли, душенька, не знать? Не дѣти, голубушка, — что лѣтъ въ почтовомъ вѣдомствѣ службу несемъ.

— Спасибо, что научили. Мнѣ и въ голову не приходило, — язвитъ скорбящій Кобылкинъ.

Егоръ Онисимовичъ смотритъ на него строго, проницательно и грозитъ пальцемъ не безъ патріархальнаго величія.

— Не лгите. Лучше — какія хотите фигли-мигли, а не лгите. Грѣхъ лгать. Боженька не велитъ.

— А! — восклицаетъ онъ, сбрасывая въ ящикъ взвѣшенное письмо — прошу покорно: шесть лотовъ! Сорокъ девять копеекъ! И онъ хочетъ меня увѣрить, что не пасквиль! Въ Стерляжій Ильѣ Севрюгину въ шесть лотовъ письмо!.. Грамотѣ, говоритъ, въ Стерляжьемъ не знаютъ, а шесть лотовъ написалъ!… Ну, врите ужъ, врите: кто онъ таковъ, Севрюгинъ-то вашъ?

— Братъ мой троюродный, мѣщанинъ тамошній…

— Зачѣмъ же вы его «высоблагородіемъ» пишете, если мѣщанинъ?

— Для учтивости, такъ принято, Егоръ Онисимовичъ… Онъ — человѣкъ богатый, образованіе имѣетъ… предприниматель…

— Пред-при-ни-ма-тель… Слушаю-съ. Врите дальше, врите…

— Ей-Богу же, Егоръ Онисимовичъ. У меня съ нимъ дѣла по изысканіямъ азбеста.

— Врите, врите… Мѣщанину шесть лотовъ!.. Вѣрнѣе — не изъ политическихъ ли ссыльныхъ-съ онъ будетъ, мѣщанинъ-то вашъ?

— Егоръ Онисимовичъ, прошу васъ, наконецъ: распечатайте письмо, убѣдитесь своими глазами, что въ конвертѣ нѣтъ ничего, кромѣ отчета по азбестовому предпріятію.

— Что мнѣ ваши письма распечатывать? Не мое занятіе… Иные изъ нашего брата, точно, охочи до этого чтенія, любопытствуютъ. А мнѣ не забавно. Вотъ почерки обывательскіе — это я, на всякій случай, обязанъ знать и знаю-съ. А распечатывать письма почитаю внѣ моей компетенціи-съ. На то, ежели кто въ подозрѣніи, своя инстанція есть. А я не интересуюсь. Я — офицеръ старой службы, душенька.

IV

Въ одинъ плачевный день Жестяной, войдя въ почтовую контору, замѣтилъ, что служащіе смотрятъ на него съ тревожнымъ ожиданіемъ, а на столѣ почтмейстерскомъ положенъ чьею-то услужливою рукою свѣженькій номеръ «Сибирской Тризны», съ яркою помѣткой синимъ карандашемъ.

— Прохватили!!!

Молніей пронеслось въ умѣ Жестяного, и кровь горячимъ столбомъ поднялась къ его апоплексическому затылку.

Овладѣвъ собою, не глядя ни на кого, сѣлъ къ столу, взялъ роковую газету, началъ читать.

«Намъ пишутъ изъ —цка: Индифферентизмъ бюрократическихъ владыкъ провинціи къ своимъ должностнымъ функціямъ проникъ во всѣ сферы захолустнаго режима, давно уже вызывая справедливые протесты немногочисленной интеллигенціи нашего богоспасаемаго —цка, по крайней мѣрѣ, той лучшей части ея, для которой еще не вовсе „засохла нива жизни“. Такъ, на-дняхъ, имѣя надобность отправить въ городъ (nomina sunt odiosa!^[2]) денежный переводъ въ размѣрѣ 2 р. 18 к., мы посѣтили съ этою цѣлью мѣстную почтовую контору. Каково же было наше удивленіе, когда, не взирая на будни и на пріемные, по закону и почтовымъ правиламъ, часы, — было около полудня, — мы не нашли въ конторѣ ни самого г. начальника ея, ни его достойнаго помощника. Гдѣ же ваши принципалы? — задали мы вполнѣ естественный вопросъ индивидууму въ подозрительно заношенной формѣ, одиноко суетившемуся около столовъ. Субъектъ этотъ соблаговолилъ освѣдомить насъ, что г. помощникъ боленъ, а „самъ“ пошелъ обѣдать и еще не возвращался, надо быть, започивалъ. Обогативъ насъ этимъ драгоцѣннымъ свѣдѣніемъ, субъектъ рекомендовалъ намъ „посидѣть“: теперь-де они, навѣрное, уже скоро будутъ. И, дѣйствительно, минутъ черезъ десять непріятнаго ожиданія, сатрапъ почтовой конторы удостоилъ выйти къ публикѣ, еще храня на пухломъ лицѣ своемъ слѣды поцѣлуевъ Морфея. Даже не потрудившись извиниться предъ людьми, у которыхъ онъ безсовѣстно похитилъ драгоцѣнное время (Time is money^[3], — говорятъ американцы… Когда-то доживетъ до пониманія столь азбучныхъ истинъ нашъ неподвижный —цкъ?), г-нъ почтмейстеръ, молча, принялъ нашу посылку и, страшно зѣвая, выдалъ намъ узаконенную расписку… „А владѣлецъ роскошныхъ палатъ еще сномъ былъ глубокимъ объятъ“^[4], невольно вспоминалось намъ въ то время, какъ мы возвращались изъ почтовой конторы домой, ежеминутно рискуя оставить галоши въ невылазной грязи Соборной площади».

— М-м-мерзавцы! — съ аппетитомъ произнесъ Егоръ Онисимовичъ придушеннымъ голосомъ, покраснѣлъ до лиловыхъ тѣней въ лицѣ и отложилъ газету въ сторону.

— Можетъ быть, не про насъ? — робко предположилъ помощникъ.

— Нѣтъ-съ, про насъ… — сухо отрѣзалъ Егоръ Онисимовичъ и, все еще удрученный впечатлѣніемъ, прибавилъ укоризненно, остерегаясь смотрѣть на помощника, котораго въ эту минуту почиталъ во всемъ виновнымъ и искренно ненавидилъ:

— Вотъ-съ… Болѣете, вотъ-съ… Вы болѣете, а мерзавцы пишутъ-съ… Да-съ! Нехорошо-съ! Либо болѣть-съ, либо служить-съ… Болѣзнь службѣ-съ… она того-съ… противопоказаніе! Нѣтъ никакой профилактической возможности!

Сконфуженный помощникъ тоже расцвѣлъ алымъ піономъ и уткнулся въ почтовую книгу.

— А, ей-Богу, напрасно, Егоръ Онисимовичъ, ей-Богу, не про насъ… — отозвался изъ-за своего окошечка долговязый, вихрастый телеграфистъ. — Что-жъ такого? Помощникъ боленъ, самъ обѣдать ушелъ… Это во всякой конторѣ можетъ случиться. Мало-ли —цковъ въ Сибири? Вѣдь не сказано, что про Храповицкъ.

— Д-да… Иванъ Никодимовичъ совершенно правъ. Не мы одни! — просіялъ ободренный помощникъ. — Ей-Богу, это не про насъ. Помилуйте! Я даже не помню такого перевода, чтобы на два рубля восемнадцать копѣекъ.

Тѣни на лицѣ Егора Онисимовича тоже значительно просвѣтлѣли, но онъ все еще сомнѣвался:

— Тутъ, господа, примѣта положена, — сказалъ онъ, вновь вооружаясь газетою: — Соборная площадь, невылазная грязь, галоши боится оставить… Нѣтъ, господа, про насъ. Это Храповицкъ, душеньки: я самъ въ прошлую весну потерялъ галошу на Соборной площади.

— Соборная площадь и въ Верхне-Ослецкѣ есть, — возразилъ изъ окошечка оптимистическій телеграфистъ. — Я служилъ въ Верхне-Ослецкѣ, знаю. А вотъ Матвѣевъ сортировщикъ, — онъ родомъ нижне-ослецкій, онъ намъ скажетъ… Матвѣевъ! Имѣется въ Нижне-Ослецкѣ Соборная площадь?

— Такъ точно, ваше благородіе. Есть. Гдѣ, стало быть, однако, въ городу соборъ, тамотка, однако, слыветъ Соборная площадь…

— Грязная?

— Такъ точно, ваше благородіе. Сильно грязная. Однако, супруга письмо прислала, домой звала, пишетъ: у отца благочиннаго мало-мало свинья пропала. Гадали на бѣглыхъ, а нашли на скверу, — однако, увязилась… утопла, слыветъ…

— У насъ такъ-то прошлую осень воинскаго начальника теленокъ… — задумчиво вспомнилъ помощникъ.

Егоръ Онисимовичъ, все болѣе и болѣе оживляясь, жевалъ губами…

— Ну, — разразился онъ, наконецъ, — давай Богъ, чтобы не про насъ!.. Но только, про насъ ли, не про насъ ли, а я теперь этого дѣла такъ оставить не могу. Помилуйте! Опосля всего — есть ли профилактическая возможность? У меня вся печенка всколыхнулась. Я офицеръ старой службы… Меня безпокоить, душенька, грѣшно-съ!..

— Не слѣдуетъ оставлять… вы имъ докажите! — одобрительно поддакнулъ помощникъ.

— Коль скоро я никого не трогаю и всѣмъ желаю угодить, могу я или нѣтъ имѣть покой въ своей профессіи?

— Это ваше абсолютное право, — авторитетно подтвердилъ телеграфистъ и во все окошечко тряхнулъ вихрами.

— Да-съ, право! И теперича этого… господина Кобылкина я… въ порошокъ-съ! Жаловаться не буду, опроверженіевъ писать не намѣренъ, но своими средствами-съ. Въ порошокъ-съ!

И Егоръ Онисимовичъ даже рукою показалъ, какъ онъ, будто аптекарь какой, растираетъ Кобылкина въ порошокъ на чашкѣ почтовыхъ вѣсовъ.

— И по дѣломъ, — сказалъ помощникъ.

— И стоитъ, — сказалъ телеграфистъ.

— Можетъ быть, это и не онъ писалъ? — заикнулась было молоденькая телеграфистка въ мундирной кофтѣ, очень некрасивое, кроткое, Богомъ убитое созданіе.

— Не онъ? Кому же еще? Одинъ у насъ въ Храповицкомъ… пи-са-тель-то!… — даже завизжалъ какъ-то, свирѣпо уставляя на нее круглые глаза, товарищъ-телеграфистъ.

А Егоръ Онисимовичъ даже зубами ляскнулъ:

— А мнѣ плевать-съ! Онъ ли, не онъ ли, про меня ли, про другого-ли, — мнѣ теперь, душенька, со-вер-шен-нѣй-ше наплевать-съ… Потому, что «они» мнѣ кровь испортили. Во мнѣ кровь кричитъ… да-съ. «Они» мнѣ кровь испортили, а я ему пропишу-съ!..

И прописалъ.

V

Довольно обширную дѣловую и родственную корреспонденцію Кобылкина отрѣзало, какъ ножемъ. То-есть, она стала однобокою: самъ-то онъ, по-прежнему, писалъ и отправлялъ много писемъ, но отвѣтовъ не получалъ ни отъ кого. А ждалъ нѣкоторыхъ извѣстій важныхъ, дорого стоющихъ для него матеріально по его асбестовому дѣлу.

— Съ ума они, что ли, сошли? Умерли? Запили всѣ сразу затяжнымъ запоемъ? — волновался онъ о своихъ контрагентахъ. — Я безъ отвѣтовъ, какъ безъ рукъ, не могу ничѣмъ распорядиться. Время идетъ, каждый день стоитъ мнѣ денегъ, а они молчатъ, какъ мертвые.

Точно влюбленный, сторожилъ онъ, въ три почтовые дня Храповицка, телѣжку почтальона, не завернетъ ли она, наконецъ, къ нему на дворъ, но коварная телѣжка, съ злораднымъ грохотомъ, катила мимо, да мимо.

— Нѣтъ ли мнѣ писемъ хоть до востребованія? — наконецъ возопилъ однажды ожесточенный и отчаянный Кобылкинъ въ почтовой конторѣ.

Егоръ Онисимовичъ холодно взглянулъ на него, не замѣтилъ протянутой руки и спросилъ:

— Ваша фамилія?

— Что съ вами, Егоръ Онисимовичъ? Не узнали?… Кобылкинъ я…

— Имя и отчество?

— Андрей Ѳедоровичъ… Что такое? Егоръ Онисимовичъ!.. Я не понимаю…

Жестяной скомандовалъ, не отвѣчая:

— Матвѣевъ, посмотри въ письмахъ до востребованія, нѣтъ ли чего Андрею Ѳедорову Кобылкину.

А затѣмъ обратился къ «Андрею Ѳедорову»:

— Я, сударь, вамъ не Егоръ Онисимовичъ, а начальникъ храповицкой почтовой конторы, да-съ!… А если вамъ это не нравится, то не угодно ли: штабсъ-капитанъ въ отставкѣ, его благородіе, да-съ… Егоръ Онисимовичъ я для людей хорошихъ и добрыхъ-съ, да-съ!… А съ такими, какъ вы-съ, кромѣ оффиціальныхъ отношеній, неизбѣжныхъ по роду моей государственной службы-съ, сохранять не желаю… да-съ! Со всѣми по душамъ-съ, а съ вами по закону… да-съ!

— Нѣту почты Кобылкину! — весело и ухарски безнадежно крикнулъ Матвѣевъ.

— Нѣту-съ вамъ почты до востребованія, — сухимъ эхомъ повторилъ почтмейстеръ.

Какъ ни былъ привыченъ бѣдняга Кобылкинъ къ храповицкимъ репримандамъ до швырянія въ него изъ-за заборовъ полѣньями включительно. но Егоръ Онисимовичъ достигъ полнаго эффекта: злосчастный азбестоискатель удалился изъ конторы, совсѣмъ обезкураженный и ровно ничего не понимая:

— За что?!

Контора ликовала:

— Важно отбрили. Волоска не оставили.

А Жестяной самодовольно отдувался:

— То-то «владѣлецъ роскошныхъ палатъ»^[4]… Ты у меня узнаешь роскошныя палаты… Пухлое лицо… Врешь, у самого рожа отъ безсонницы вспухнетъ. Посиди безъ корреспонденціи, Морфей этакій, потоскуй!.. Научись не обижать честныхъ людей постарше тебя!..

Ссора между Жестянымъ и Кобылкинымъ, конечно, не замедлила огласиться въ Храповицкѣ, но истинной причины ея никто не зналъ: почтовая контора хранила свою корпоративную обиду въ тайнѣ, обыватели корреспонденцію «Сибирской Тризны» какъ-то проглядѣли. Впрочемъ, никого не удивило бы, если бы Егоръ Онисимовичъ вызвѣрился на Кобылкина даже и безъ всякаго предлога: презирать и, по возможности, чаще оскорблять злополучнаго козла отпущенія было въ Храповицкѣ такъ обыкновенно, что скорѣе удивлялись, если кто-нибудь обращался съ Кобылкинымъ по-человѣчески, а я, Олимпій Безфамильныхъ, пишущій эти строки, получалъ неоднократно прямые выговоры и упреки, зачѣмъ я принимаю Кобылкина, какъ равнаго.

— Его надо въ шею гнать!.. Гоните его въ шею!..

— За что?

— За вѣроятности!

— Да за какія же?

— По совокупности!

Совершенно сбитый съ толку глупымъ недоумѣніемъ, которымъ теперь вновь такъ внезапно и злобно наполнилась его незавидная жизнь, Кобылкинъ пришелъ ко мнѣ «поговорить». Я посовѣтовалъ ему снестись со своими обычными корреспондентами срочными телеграммами и, такъ какъ онъ былъ уже увѣренъ, что почта его переписку скрываетъ, не уходить изъ конторы, пока не получатся отвѣты. Онъ такъ и сдѣлалъ. Телеграммъ получилъ множество, и всѣ — одного содержанія:

— Писали подробно, удивляемся, что не получаемъ отвѣтовъ.

Съ этими телеграммами Кобылкинъ предсталъ предъ Егоромъ Онисимовичемъ, какъ нѣкій грозный ангелъ. Тотъ весьма хладнокровно выслушалъ его патетическое обличеніе, неспѣшно высморкался, неспѣшно, — будто актеръ, играющій благородныхъ отцовъ на сценѣ, — сложилъ и спряталъ платокъ и учтиво переспросилъ:

— Вы изволите заявлять претензію?

— Да-съ! Изволю! Заявляю! У васъ не контора, а чортъ знаетъ что! У васъ письма пропадаютъ!.. Вы отвѣчать будете!.. Это позоръ, а не почта!.. Безстыдство какое!.. Корреспонденціи скрывать стали?..

Контора, отнюдь не ожидавшая отъ козла отпущенія подобной прыти, разинула всѣ, имѣвшіеся въ ея распоряженіи, рты и окаменѣла отъ ужаса. Но Егору Онисимовичу вдругъ какъ бы нѣчто въ этомъ воплѣ и понравилось:

— Позвольте, позвольте, — холодно остановилъ онъ Кобылкина. — Вы наговорили совершенно достаточно… да-съ… достаточно… Свидѣтелей тоже довольно-съ… очень хорошо… да-съ… Я прошу присутствующихъ прислушаться и запомнить, что этотъ господинъ, ворвавшись къ намъ въ контору, производитъ буйство, позволилъ себѣ выражаться, будто учрежденіе государственной почты — чортъ знаетъ что, и нанесъ мнѣ оскорбленіе при исполненіи служебныхъ обязанностей, взводя на меня, кромѣ того, клевету, будто я скрываю его письма… Не говоря уже о непристойномъ тонѣ его крика…

— И очень радъ! — взревѣлъ въ конецъ взбѣшенный Кобылкинъ. — Судъ, такъ судъ. По крайней мѣрѣ, какая-нибудь гласность…

Жестяного, при этомъ зловѣщемъ словѣ, сильно покоробило.

— О всемъ дальнѣйшемъ мы съ вами на судѣ и объясняться будемъ-съ, — холодно сказалъ онъ слегка перекошеннымъ ртомъ, — теперь же не вижу надобности и не имѣю профилактической возможности. А что касается вашего заявленія о недоставкѣ вамъ корреспонденціи, потрудитесь подать его письменно.

Кобылкинъ подалъ.

— Будьте любезны засвидѣтельствовать вашу подпись у нотаріуса или въ участкѣ, — очень вѣжливо попросилъ Жестяной.

— Зачѣмъ?

— Для удостовѣренія личности. Чтобы я зналъ, что вы именно то лицо, которое обозначено въ заявленіи.

— Это издѣвательство, наконецъ! — закипѣлъ Кобылкинъ.

Жестяной пожалъ плечами:

— Я не имѣю чести васъ знать.

— Десять лѣтъ знали, а теперь вдругъ и не знаете?

— Кого я знаю-съ, кого не знаю-съ, это мое дѣло-съ. А засвидѣтельствованія отъ лицъ, мнѣ неизвѣстныхъ, я имѣю обязанность требовать по закону-съ. И требую-съ. Почему мнѣ должно быть извѣстно: Кобылкинъ вы или нѣкто, называющій себя Кобылкинымъ, съ цѣлью присвоить себѣ его, настоящаго Кобылкина, переписку? Да и что же? развѣ вамъ ужъ такъ трудно или неудобно получить законное засвидѣтельствованіе? Паспортъ-то, вѣроятно, все-таки у васъ есть.

— Ну, припомню я ему это его «все-таки»!.. припомню!.. — неистовствовалъ Кобылкинъ, бурнымъ смерчомъ крутясь по моему кабинету. — Все припомню. Запищишь ты у меня, старая крыса!

Получивъ роковое заявленіе съ засвидѣтельствованіемъ подписи, Жестяной заговорилъ еще любезнѣе:

— Прекрасно-съ. Съ ближайшею почтою я препровожу его въ губернію.

— Какъ въ губернію? Это что за штуки?

— Никакихъ штукъ. Какъ же иначе, милостивый государь? Вѣдь это — что-съ? Жалоба за безпорядки въ моей конторѣ и лично противъ меня-съ. Слѣдовательно, по долгу службы, обязанъ я представить ее моему непосредственному начальству; начальство, ознакомившись съ вашею жалобою, пришлетъ мнѣ о ней запросъ, я по сему случаю дамъ ему должный отвѣтъ, а за симъ въ скоромъ времени вы получите изъ губерніи извѣщеніе о результатѣ…

Кобылкинъ, слушая съ разинутымъ ртомъ, мысленно прикидывалъ разстоянія: недѣля — на путешествіе до Пупска его заявленія, другая недѣля — на странствіе изъ Пупска запроса, еще недѣля — на отвѣтъ почтмейстера, еще недѣля — на резолюцію… Итого, мѣсяцъ на одни разъѣзды «дѣла» туда и обратно, не считая обязательныхъ и возможныхъ задержекъ.

— И все это время я не буду получать писемъ?.. — уныло резюмировалъ онъ смыслъ дѣла въ умѣ своемъ.

И палъ духомъ. И рѣшилъ сдаться на капитуляцію.

VI

Тѣмъ же вечеромъ пришлось отправиться къ Жестяному съ объясненіями за Кобылкина уже мнѣ, разсказчику. Сговориться съ почтмейстеромъ оказалось нелегко. Уперся на своемъ:

— Кобылкинъ-съ? Это какой? Не знаю-съ… Незнакомъ… Не помню такого въ городѣ-съ и не желаю вспоминать-съ… А что тутъ какой-то господинъ Кобылкинъ у меня въ конторѣ буйство произвелъ-съ, о томъ я уже рѣшилъ возбудить дѣло-съ въ судебномъ порядкѣ-съ. А что этотъ же Кобылкинъ заявленіе о письмахъ сдѣлалъ, тоже не моя теперича забота-съ, но моего непосредственнаго начальства въ округу-съ, къ которому заявленіе господина Кобылкина съ завтрашнею почтою и отправляется-съ…

— Ну, полно вамъ, Егоръ Онисимовичъ, — уговаривалъ я старика, — ну, съ какой стати вамъ такъ воевать? Ну, упечете вы Кобылкина подъ непріятности; да вѣдь и сами рискуете, и вамъ можетъ быть нехорошо. Кобылкинъ тоже ужасъ какъ взвинтился, рветъ и мечетъ. Хочетъ въ Петербургъ телеграфировать.

Ужъ лучше бы я не пугалъ! Жестяной, съ воздѣтыми къ небесамъ дланями, такъ и взвился предо мною:

— Хоть самому министру-съ! Пожалуйста! Съ моимъ удовольствіемъ-съ! Готовъ-съ! Душенька, Олимпій Венедиктовичъ! Я въ этомъ дѣлѣ чистъ, правъ, безъ зацѣпочекъ, на каждый наималѣйшій пустячекъ свой отвѣтъ имѣю-съ. Неужели вы, душенька, зная мою аккуратность, могли повѣрить, чтобы я противъ господина Кобылкина совершилъ что-либо, несогласное съ закономъ-съ? Все по закону, душенька. По закону и правиламъ. А коль скоро я законъ и правило соблюлъ въ совершенной строгости, то кого же на свѣтѣ я могу страшиться и трепетать? Никакой профилактической возможности!

— Гдѣ же все по закону, Егоръ Онисимовичъ? Вѣдь письма-то, недоставленныя Кобылкину, дѣйствительно, лежатъ у васъ въ конторѣ. Ему кто-то изъ письмоносцевъ проговорился…

Егоръ Онисимовичъ, ничуть не смутясь, кивнулъ головою:

— Я и не отпираюсь, что есть… Семнадцать штукъ.

— Какъ же такъ? Вѣдь это…

Должно быть, я посмотрѣлъ на Жестяного довольно дико, потому что онъ самодовольно улыбнулся и прошелся предо мною козыремъ.

— Ага, то-то… Молода, въ Саксоніи не была…

Вижу: въ самомъ дѣлѣ, плотно утвердился на какой-то сваѣ этотъ Соловей-разбойникъ, если съ такимъ яснымъ челомъ и такъ открыто признается въ прямомъ преступленіи по должности. Попробуемъ, стало быть, перемѣнить тактику и зайти съ другого фронта.

— Егоръ Онисимовичъ, батюшка! — взмолился я, — ну, довольно, ей-Богу, довольно! Ну, что, въ самомъ дѣлѣ? Полютовали, — и будетъ, пора пожалѣть человѣка. Да не зайдетъ день въ гнѣвѣ вашемъ! Что тамъ — все законъ, да законъ? Сами же говорите, что въ степи однимъ закономъ нельзя жить, а надо по душамъ. Такъ, Богъ съ нимъ, съ закономъ, вы уже лучше по душевному-то… Такъ, просто для меня, развяжите вы Кобылкина.

Нахмуренныя брови почтмейстера выпрямились.

— Ага, поняли-съ? Законъ и душу-то какъ я обожаю, — говорю, — поняли-съ? Вотъ-съ, желалъ я, чтобы и господинъ Кобылкинъ понялъ… Вамъ угодно, чтобы я его простилъ? Извольте-съ, прощаю… Эй, Матвѣевъ, принеси сюда письма господина Кобылкина!.. Вотъ-съ, Олимпій Венедиктовичъ, получите-съ, на вашу совѣсть-съ… Всѣ семнадцать штукъ, и впередъ будетъ получать корреспонденцію безъ задержки… Такъ и скажите, что для васъ я его простилъ.

Мнѣ, конечно, слѣдовало бы возразить, что, если ужъ кто прощаетъ въ этомъ случаѣ, то Кобылкинъ почтмейстера, а никакъ не почтмейстеръ Кобылкина. Но, зная Жестяного, я промолчалъ, чтобы не начинать снова исторіи, которою бѣдняга Кобылкинъ былъ утомленъ до истерики. А въ то же время ужъ очень было мнѣ любопытно, на какой таинственный фортель такъ твердо уповалъ почтмейстеръ, когда осмѣлился на противозаконную задержку писемъ. Къ счастію, ему, въ упоеніи побѣды, самому захотѣлось похвастаться.

— Да-съ, вотъ вамъ, душенька, — каковы законъ-то и правила, если ихъ въ полнотѣ соблюдать… Да-съ! сколько огорченія господинъ Кобылкинъ получилъ, а сдѣлать со мною въ отместку рѣшительно ничего не можетъ… Никакой профилактической возможности… Письма не доставлены, а я очень спокоенъ… И хоть сто ревизоровъ-съ!.. И никакой вины моей нѣтъ!..

— Вотъ этого-то я и не понимаю, Егоръ Онисимовичъ, почему вины нѣтъ?

— Потому, душенька, что я сдѣлалъ съ его письмами только то, что, если бы мы жили въ большомъ городѣ, я былъ бы обязанъ сдѣлать со всякимъ-съ.

— То-есть?

— Очень просто, душенька: если они ему не доставлены, то это не значитъ еще, что они ему не доставлялись.

— Куда же они ему доставлялись, Егоръ Онисимовичъ, если Кобылкинъ ихъ не получалъ?

Жестяной лукаво скривился:

— А куда слѣдовало, туда и доставлялись, душенька, по обозначеннымъ на нихъ адресамъ. У меня всѣ оправдательныя отмѣтки на лицо, какъ слѣдуетъ… Вотъ-съ, не угодно ли взглянуть?

Я пересмотрѣлъ письма: адреса были направлены на разныя квартиры, въ которыхъ жилъ Кобылкинъ въ послѣдніе годы, но ни на одномъ не было его настоящаго адреса. Очевидно, онъ еще не успѣлъ извѣстить своихъ корреспондентовъ о новой квартирѣ. Да и кто у насъ въ Храповицкѣ заботится о точности своего адреса? Храповицкъ, такому-то — совершенно достаточное назначеніе въ городѣ, гдѣ всѣ другъ друга знаютъ въ лицо и встрѣчаются по десяти разъ на день.

— Всѣ письма аккуратнѣйше доставлялись, душенька, — ласково пѣлъ старикъ. — Благоволите взглянуть отмѣточки. Билетики приклеены… справочки… Не доставлено за ненахожденіемъ адресата… Справка объ адресѣ не получена за неимѣніемъ дворника и домовой книги… Адресата на новомъ мѣстожительствѣ не оказалось… Адресатъ полиціи не извѣстенъ.

— Это-то какимъ образомъ можетъ быть? — изумился я.

— Очень обыкновенно, душенька. Полная профилактическая возможность! Полицейская отмѣтка выдается на основаніи прописаннаго паспорта и отмѣтки о переѣздѣ изъ одной квартиры въ другую, а — когда же въ Храповицкомъ прописываются паспорта и отмѣчаются перемѣны мѣстожительства? Въ заводѣ нѣтъ такого, да и не дай Богъ, чтобы завелось. Храповицкъ — не Россія. Живемъ просто, по-сосѣдски, по душамъ.

— Такъ. Ну, а почему вы не отдали Кобылкину писемъ, когда онъ приходилъ за ними лично?

— Онъ, душенька, не спрашивалъ ихъ. Онъ спрашивалъ, нѣтъ ли ему писемъ до востребованія. Писемъ до востребованія ему не было, мы и отвѣтили, что нѣтъ.

— Развѣ письма съ неполнымъ или неточнымъ адресомъ не считаются письмами до востребованія?

Егоръ Онисимовичъ даже развеселился.

— Такъ — съ неточнымъ же или неполнымъ!.. А у него какой же неточный или неполный?

Онъ взялъ одно изъ писемъ Кобылкина и прочелъ:

— Пупской губерніи, городъ Храповицкъ, Собачья улица, домъ Забулдыжкиной. Очень даже полно и точно. Но только по этому полному и точному адресу господина Кобылкина въ городѣ не оказалось, и законною справкою дальнѣйшее мѣстопребываніе его не обнаружено… А посему должны его письма поступить въ разрядъ не до востребованія, но недоставленныхъ. Если бы назначеніе было просто въ Храповицкъ, Кобылкину, это — до востребованія. А такъ, съ полнымъ адресомъ, который невѣрный, это — недоставленное письмо. Кабы онъ тогда меня о недоставленныхъ письмахъ спросилъ, я бы ему такъ и отвѣтилъ: есть, подайте заявленіе. А онъ — до востребованія…

— Тьфу, — даже плюнулъ я, — изъ пустяковъ такую казуистику развели! Да не все ли равно? Вѣдь онъ живетъ отъ почты черезъ четыре дома…

— Конечно, душенька, все равно, — согласился почтмейстеръ, — въ столицѣ не все равно, гдѣ писемъ десятки тысячъ, а у насъ такое дѣленіе никогда не практикуется. Но, въ правилѣ, оно можетъ практиковаться и даже должно… Поняли-съ?.. Когда вы со мною по-хорошему, я такъ и понимаю, что все равно… Ну, а ежели ты со мною собачишься, да вздумалъ мнѣ правилами въ глаза тыкать, то — вотъ тебѣ, на, твои правила! Кушай ихъ во всей полной препорціи, получай! Въ законахъ ли, душенька, въ правилахъ ли, — ни пустяковъ, ни мелочей нѣтъ. Каждою буквою, каждою запятою можно, душенька, отравить жизнь человѣку, если принять оныя къ дѣлу послѣдовательно и до остатняго конца. Да-съ. Я человѣкъ смирный, должность моя маленькая, чинъ небольшой, содержаніе получаю незначительное… Но коль скоро требуется, чтобы укусить, — зубки себѣ найду съ и напакостить каждому сумѣю въ лучшемъ видѣ-съ. А ужъ такому, какъ господинъ Кобылкинъ, наипаче-съ, потому что теперь весь городъ очень меня одобряетъ, какъ умственно я эпитимью эту на него наложилъ. Весьма не обожаютъ его у насъ въ городѣ… Вы ему скажите, чтобы онъ глупости эти бросилъ, корреспонденціи писать… Хуже будетъ, со всею профилактическою возможностью.

— Да онъ клянется, что и не думалъ писать…

Жестяной хитро прищурился:

— Ладно-съ!

VII

Мѣсяцъ спустя я читалъ въ «Сибирской Тризнѣ» оповѣщеніе отъ редакціи: «Обыватель города Храповицка, Андрей Ѳедоровичъ Кобылкинъ обратился къ намъ (увы, уже не въ первый разъ!) съ просьбою засвидѣтельствовать, что не онъ — авторъ корреспонденціи о почтовыхъ порядкахъ въ городѣ —цкѣ, помѣщенной въ № 666 нашего изданія. Съ удовольствіемъ исполняя просьбу г. Кобылкина, считаемъ нужнымъ прибавить, что указанная корреспонденція къ городу Храповицку и не относилась. Вообще, невинной корреспонденціи этой суждено было вызвать большой переполохъ въ мѣстномъ почтовомъ міркѣ. Въ редакцію нашей газеты единовременно поступили опроверженія фактовъ корреспонденціи отъ почтовыхъ конторъ: верхне-ослецкой, нижне-ослецкой, многодурацкой и другихъ. Такъ какъ ни одной изъ сказанныхъ почтовыхъ конторъ корреспонденція не имѣла въ виду, то мы и не печатаемъ ихъ опроверженій. Той же почтовой конторѣ, которая въ ней дѣйствительно описана, предлагаемъ воспользоваться статьею 138 цензурнаго устава».

Я принесъ газету Жестяному. Онъ смутился.

— Гм… Выходитъ, я даромъ кровь себѣ портилъ…

— И не одному себѣ, Егоръ Онисимовичъ… Вы Кобылкину очень повредили.

— Кобылкину что… Ему и Богъ велѣлъ… Въ этомъ не виноватъ, такъ за что-нибудь другое зачтется. А вотъ я-то страдалъ… Да!.. Жаль, жаль… Совсѣмъ занапрасно…

Подумалъ, покачалъ головою, потомъ повеселѣлъ и, щелкая перстомъ по газетѣ, вскочилъ:

— Душенька! А всѣ городочки, всѣ —цки-то наши любезные, выходитъ, всѣ однимъ мѵромъ мазаны! Въ одно зеркало посмотрѣли, и всѣ себя узнали… Да, еще бы: всѣ люди, всѣ человѣки… Законъ-то — сила, а мы-то слабы! Какъ тутъ по закону служить? Не осилишь: ты къ обывателю снисходи, а обыватель къ тебѣ… Чтобы по душѣ было! А иначе — никакой профилактической возможности!

Возвращаясь отъ Жестяного домой, я, не безъ нѣкотораго ужаса, думалъ:

— Это самый добрый служака въ Храповицкѣ… Что же сдѣлалъ бы на его мѣстѣ съ Кобылкинымъ другой?!.. Злой?!..

Примѣчанія

1. фр.
2. лат. nomina sunt odiosa! — имена ненавистны (не будемъ называть именъ)!
3. англ. Time is money — Время — деньги
4. Н. А. Некрасовъ «Размышленія у параднаго подъѣзда»