Сибирские этюды (Амфитеатров)/На берегу/ДО
См. также одноимённые страницы.
| ← Острожная сказка | Сибирскіе этюды — На берегу | Дутая земля → |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 281. |
…Мы сидѣли у костра на высокомъ берегу Енисея. Темнѣло. Розовые снѣга Саянъ на далекомъ югѣ сперва полиловѣли, потомъ посинѣли и, наконецъ, вовсе исчезли, слившись съ быстрою темнотою наступающей ночи. Дольше всѣхъ горъ-сосѣдей рдѣлъ отраженіями вечерняго солнца развалистый красавецъ Борусъ. Когда и его очертанія расточились въ воздухѣ, — словно весь свѣтъ погасъ надъ землею, кромѣ нашего робкаго костра, да дрожащаго краснаго столба, что протянулся отъ него на сердито ропщущій, полноводный Енисей… Я не знаю рѣки, болѣе мощной и грозной въ разливахъ — позднихъ, не поддающихся разсчету ни своего времени, ни своей энергіи. Это — скорѣе ежегодныя наводненія, чѣмъ половодья. Рѣка, затопивъ свои острова, расширяется, какъ море, и стремится отъ Саянскихъ ущелій внизъ по Сибири водопадомъ на четыре тысячи верстъ. Городъ Минусинскъ находится въ пятистахъ верстахъ отъ своего губернскаго Красноярска вверхъ по Енисею. Туда отъ насъ пароходъ сносило въ двадцать и даже въ пятнадцать часовъ, оттуда къ намъ онъ ползъ трое съ половиною, а то и четверо сутокъ: таково противодѣйствіе могучаго и быстраго теченія! Выше насъ пароходы уже не ходили: не для кого, да, и Енисей не пускаетъ… Дальше къ югу идутъ лишь рѣдкія села, заимки, енисейскіе пороги, таинственные поселки раскольничьяго Бѣлогорья, почти неизвѣданный Усъ и, наконецъ, китайская граница. Гдѣ проходитъ послѣдняя, съ точною опредѣленностью знаетъ только Богъ. Тамъ — Сойотія, любопытный инородческій край, заселенный племенемъ, которое считается подданнымъ русской или китайской державы, глядя по тому, чей пограничный чиновникъ и гдѣ застанетъ его кочевья, дабы взять подобающія дани и пошлины. Разъ въ десять лѣтъ наѣзжаетъ китайскій ревизоръ для осмотра границы. Одному такому наши усинскіе чиновники дали какъ-то обѣдъ. Когда всѣ хорошо подвыпили, китайскій сановникъ обнялъ русскаго блюстителя границы за шею и воскликнулъ во всеуслышаніе:
— Давай пить и выгони остальныхъ! Потому что здѣсь только мы съ тобою порядочные люди, а то — ужасная дрянь!..
Слабая опредѣленность, лучше будет сказать: полная неопредѣленность государственной границы на верховьяхъ Енисея не угрожаетъ отечеству нашему ни малѣйшею опасностью. Даже въ военныхъ учебникахъ мѣстности эти приводятся въ примѣръ естественно защищенныхъ: за едва проходимыми Саянами слѣдуетъ уже истинный край свѣта — знаменитая, великая песчаная степь Гоби или Шамо, уча о которой въ географіи Смирнова, юноши рѣдко думаютъ о возможности когда-нибудь жить съ нею по сосѣдству. Ея пески сыпучѣе сахарскихъ, лѣтнія жары достигаютъ высшихъ температуръ, а зимою по степи трещатъ безснѣжные морозы, — новый ужасъ, въ африканскихъ пустыняхъ, конечно, неслыханный… Гоби не знаетъ оазисовъ. Гоби — мѣсто пусто, безводно, безплодно: одно изъ тѣхъ, куда старинные заклинатели отсылали жить демоновъ, исходящихъ изъ тѣлесъ одержимыхъ. Гоби — это смерть земли и человѣка, обреченнаго по ней скитаться!
Я не понималъ сравненія рѣки съ чешуйчатою змѣею до тѣхъ поръ, пока не узналъ Енисея. Полноводность и страшная быстрота теченія дѣлаютъ въ лѣтнія жары грозными не только его мощный материкъ, но и протоки. Онъ всюду обманчивъ, коваренъ, всегда предатель. Гдѣ дно гладкое, масса водъ его несется впередъ безструйно, какъ текущій металлъ; съ высокаго берега, при дурномъ зрѣніи, подумаешь, что вода стоитъ. Бросилъ вѣтку въ рѣку, — глядь: не успѣла она и струи зарябить, какъ уже уплыла внизъ саженъ на двадцать. Есть степень теплоты, когда нагрѣтая жидкость не предостерегаетъ о своей опасности клубящимся паромъ, такъ точно есть степень быстроты, при которой безструйная широкая рѣка — будто стоячее озеро. Она мертва, и только дерево, повисшее надъ нею, — вы видите, — почему-то мчится, мчится, мчится, не трогаясь съ мѣста, въ противную теченію сторону. Странно! Это сочетаніе оптическихъ обмановъ, когда движеніе чудится покоемъ, а покой движеніемъ, мало-по-малу болѣзненно утомляетъ взглядъ, отягощаетъ мысль, разбиваетъ нервы. «Сила претъ» — и какая неукоснительная, неразсуждающая, враждебно давящая сила!
Стоитъ этой силѣ толкнуться гдѣ-нибудь о подводную скалу, либо корягу, и вся поверхность Енисея дѣлается версты на двѣ чешуйчатой. Здѣсь говорятъ: у насъ въ Енисеѣ — вода густая. Правда, что густая… Мощь ея ударовъ о встрѣчныя препятствія развиваетъ въ ней попятныя струи, въ свою очередь настолько могучія, что по рѣкѣ — и безъ вѣтра — словно вихрь ходитъ, завивая глубокія воронки крутящихся омутковъ. Омутки расширяются въ омута и, Богъ знаетъ, какъ далеко отзывается толчекъ, о которомъ рѣкѣ пора бы и думать перестать: уже и чешуи улеглись, и поверхность опять гладкая, какъ зеркало, а лодка ваша, на зло работѣ дюжихъ рукъ и крѣпкихъ веселъ, все ни взадъ, ни впередъ — только носитъ ее водоворотомъ отъ берега къ берегу въ такомъ правильномъ кругѣ, что хоть вычертить циркулемъ… И рѣка въ подобныхъ мѣстахъ — какая-то горбатая, выпуклая къ серединѣ: подумаешь, у нея, какъ у живого звѣря, есть спина и позвоночный хребетъ!
Подъ скалою, гдѣ мы расположились, попалось именно вертячее, чешуйчатое мѣсто. Я смотрѣлъ, какъ воронки омутовъ крутились черно и зловѣще въ красномъ свѣтѣ костра, слушалъ ихъ рычащій шепотъ…
— Словно плезіозавръ или ихтіозавръ какой-нибудь допотопный ворочается… — сказалъ мой спутникъ.
— А тихо-то, тихо кругомъ… какъ на кладбищѣ!
— Да вѣдь кладбище и есть, — возразилъ онъ. — Вотъ и плиты могильныя.
Онъ похлопалъ рукою по камню, подъ которымъ пылалъ нашъ костеръ. То былъ одинъ изъ тѣхъ плоскихъ, торчкомъ стоящихъ инородческихъ камней, что сгруппированные въ круги, подобно кромлехамъ, разбросаны во множествѣ по всей Енисейской степи, знаменуя могильники безъ вѣсти исчезнувшихъ, доисторическихъ тюрковъ.
— Вотъ разбирайте, какіе черти и для кого это ставили? — говорилъ мнѣ спутникъ. — Финны рады, родню нашли. ѣздятъ сюда, изучаютъ. У одного намедни весь матеріалъ, скопленный двумя годами путешествія, свистнули на Сибирской желѣзной дорогѣ. Сквозь дикія дебри невредимъ проѣхалъ, у степныхъ разбойниковъ безопасенъ ночевалъ, а на Сибиркѣ свистнули. Ничего. Отряхнулся отъ непріятности, точно пудель отъ воды, и опять опредѣлилъ себя къ дикарямъ на два года — искать родню. Пожалуй, и найдетъ? Финны эти — народъ съ характеромъ. Всѣхъ покойниковъ подъ курганами перевернутъ, а не родствомъ, такъ свойствомъ сочтутся.
— Вы чѣмъ же въ этомъ недовольны-то?
— Съ чего вы взяли? Напротивъ, очень доволенъ. Хоть что-нибудь дѣлается въ краѣ для края. Положимъ, гробокопательство… Да вѣдь, кромѣ гробокопательства, на кладбище — чѣмъ инымъ заниматься?
— Заладили: кладбище, да кладбище. Подождите хоронить, лучше позовите на крестины.
— Хоронить-то вижу что, а кого крестить — недоумѣваю. «Будущее Сибири» что ли, о которомъ такъ возвышенно пишутъ въ газетахъ?
— А вы не вѣрите?
— «Тьмы низкихъ истинъ намъ дороже насъ возвышающій обманъ»…[1] — запѣлъ онъ. — Душа моя, условимся о правильной терминологіи! Что значить «будущее Сибири»? Красивый звукъ, огромный и пустой столько же, какъ огромна землею и пуста населеніемъ сама Сибирь. Можно говорить о преуспѣяніи Алтайскаго края, Минусинскаго округа, о развитіи грузовъ на Сибирской желѣзной дорогѣ, о культурности города Томска, но — при чемъ здѣсь будущее Сибири? Да и что такое Сибирь, если отнять отъ нея нелестное, но, дѣйствительно, весьма обобщающее понятіе страны, въ которую даже многотерпѣливый Макаръ гонять телятъ не желаетъ? Сибирь, какъ таковая, — либо судебный терминъ, либо обывательскій миѳъ. Губернія Томская. губернія Енисейская, Иркутская, — это вотъ факты. А Сибирь — историческое мечтаніе, миражъ, Ермакова сказка. У миѳовъ и сказокъ будущаго не бываетъ, довольно съ нихъ и прошедшаго. Будущность — за фактами. Вотъ, напримѣръ, какая-нибудь станція Обь, Кривощеково то-жъ, выросла за пять лѣтъ изъ деревушки въ городъ съ двадцатью тысячами населенія. Это — фактъ. Это — основаніе вѣрить въ будущность Кривощекова. И я вѣрю. А въ будущность Сибири не вѣрю.
— Да Кривощеково-то гдѣ? Въ Сибири же. И устроено оно для кого? Для Сибири.
— Ахъ, милый человѣкъ! Да вѣдь и станъ Ермака былъ въ Сибири и устроялся для Сибири. Однако, не скажете же вы, что станъ Ермака былъ знаменіемъ «великаго» сибирскаго будущаго?
— Отчего нѣтъ?
— Оттого, что всякая счастливая будущность для страны легко опредѣляется двумя, тѣсно связанными между собою началами: цивилизаціей и богатствомъ. За богатствомъ и первый Ермакъ, и послѣдующіе Ермаки не изъ Сибири, а въ Сибирь шли, дабы вывезти его въ Москву, — помните: «кланялся Сибирью богатою»? А цивилизаціи Сибирь и посейчасъ не получила, такъ какъ, по правдѣ сказать, — откуда ея Ермакамъ и взять было? Ермаки — пророки счастливыхъ преуспѣяній для центровъ, ради которыхъ они ермачествуютъ на окраинахъ. Сіи же послѣднія, когда Ермаки къ нимъ движутся, твердятъ лишь одно присловье: «Счастливы тѣ народы, которые не имѣютъ исторіи».
— Сибирскій пессимизмъ, — вѣчная пѣсня, что Россія живетъ за счетъ Сибири!
— Клянусь вамъ, что нѣтъ. Моя пѣсня — безъ жалобы. Что жаловаться? Взгляните на географію Сибири, — вы поймете, что ея исторія фатальна: она обречена быть краемъ изгойнаго ермачества, ермаческой культуры, ермаческихъ богатствъ, ермаческихъ преуспѣяній и ермаческихъ концовъ.
— То-есть?
— По обыкновенному: преуспѣваетъ Ермакъ, преуспѣваетъ, а тамъ, съ бухты-барахты, и бултыхъ въ Иртышъ внизъ головою. И — ау!
«Онъ выплыть изъ всѣхъ напрягается силъ
Но панцырь тяжелый его утопилъ».[2]
Вѣдь всѣ наши сибирскіе капиталисты и «Наполеоны тайги» тѣмъ кончаютъ. У насъ — состоянія фейерверочныя. У насъ есть города, населенные бывшими и будущими капиталистами. Вотъ настоящіе капиталисты — что-то въ умаленіи.
— И все это Ермаки?
— Конечно. Другого сорта преуспѣвателей у насъ быть не можетъ.
— Опять! Да почему, наконецъ?
— Потому, что Сибирь — край, обреченный Богомъ жить въ другихъ, а не въ самоё себя, и предопредѣленіе это — рожонъ, противъ него же не попреши. Вы говорите: страна будущаго. А я говорю: кладбище. Кто правъ? Вы вѣрите въ будущее, потому что видите летающихъ въ небѣ журавлей, — ахъ, вотъ бы поймать-то! Я вѣрю въ кладбище, потому что — вонъ ихъ сколько кургановъ-то въ степи наложено… Подите въ музей минусинскій. Тамъ почтенный Клеменцъ съ Мартьяновымъ много этихъ камней и бабъ наставили. Такъ, если съ вѣтра къ нимъ подойти, — что въ нихъ? Ну, а для знающаго человѣка каменіе глаголетъ… Памятники умершихъ цивилизацій! Не одной цивилизаціи, замѣтьте, а цивилизацій! Много ихъ сюда пришло и здѣсь померло, — только вотъ: ни одной отсюда не вышло. Придетъ сюда цивилизованная сила, обрадуется обилію, осядетъ и… не успѣла оглянуться, какъ уже вымерла и расточилась. И на ея мѣсто уже сѣла другая, радуясь обилію и тоже готовясь вымирать, а тамъ ждутъ очереди на погибель третья, четвертая, пятая. И вѣдь какъ ловко вымирали-то! Даже имена народовъ — и тѣ спорны… Только и гласятъ археологи: «по величинѣ найденныхъ жернововъ, вращать которые было не подъ силу человѣческую, ясно, что, аборигены употребляли конный приводъ, что свидѣтельствуетъ о высокой степени ихъ культуры». А чьей «ихъ»-то? Цѣлыя націи въ трясину провалились. Торчатъ взамѣнъ ихъ вотъ этакія каменныя дылды, да кости, крашенныя въ желтую краску, въ землѣ гніютъ. Когда нашъ Ермакъ пришелъ въ Сибирь, что онъ нашелъ? Разлагающіеся народцы. И каждый изъ нихъ очень хорошо помнилъ, что онъ въ краѣ — весьма недавній поселенецъ, что онъ еще нѣсколько поколѣній тому назадъ былъ не народцемъ, но могучимъ народомъ. Недавній и могучій, а уже вымиралъ. Вотъ и разсудите, что здѣсь у насъ — край преуспѣянія или страна умертвія? Великій погостъ народовъ! Итакъ будетъ всегда… Здѣсь человѣкъ истребляетъ человѣка, а природа истребляетъ побѣдителя. Что человѣку — Ермаку, что Ермаку — народу въ Сибири — всегда одна судьба: дешево напитаться, разбогатѣть, облѣниться и, одурѣвъ, скоро и напрасно завянуть…
— Такъ что, по-вашему, и тѣ доисторическіе народы, что оставили эти камни, были тоже Ермаки?
— Всенепремѣнно. Мнѣ они такъ рисуются. Катится гигантскій потокъ тюркскаго переселенія. Духъ кочевой энергіи зоветъ варваровъ впередъ, все впередъ. Они разрушаютъ и основываютъ царства. Переднія могучія волны ихъ добѣжали до Рима, расшиблись па поляхъ Каталаунскихъ, вынесли на верхъ земной славы, какъ пѣну на гребняхъ, Аттилу, Чингисъ-Хана, Тамерлана. Арьергардъ же, который послабѣе и полѣнивѣе, говоритъ себѣ: мы къ великой битвѣ народовъ еще успѣемъ. Да и что-то она еще дастъ намъ? А вотъ тутъ — синица въ руки: текущій млекомъ и медомъ край, который давайте, братцы, ограбимъ до чиста, а потомъ можно, пожалуй, пойти и дальше… И грабятъ — сперва въ кочевую раздѣлку, потомъ въ осѣдлую, пока не проносится надъ землею потопъ новыхъ хищниковъ, котораго арьергардъ осѣдаетъ дограбливать то, чего не успѣлъ ограбить арьергардъ перваго. Сперва — Ермаки тюркскіе, съ востока на западъ, потомъ — попятная волна, а въ заключеніе ея — Ермаки русскіе, съ запада на востокъ. Колонизація, какъ невольный результатъ хищничества, подъ эгидою и именемъ цивилизаціи! Вотъ и вся историческая философія нашего края… И иной, повторяю, быть не можетъ. Потому что край нашъ — природная сокровищница богатой дикости, накопленная за многіе вѣка, такъ что и многіе вѣка и народы понадобились, дабы сокровища его истощить. Но каждый изъ истощавшихъ Сибирь понималъ, что сокровища ея, однажды растраченныя, не возродятся съ легкостью, какъ въ другихъ, болѣе благодатныхъ странахъ, а потому и каждый, памятуя, что своя рубашка ближе къ тѣлу, спѣшилъ какъ можно скорѣе схватить то, что лежало сверху и само плыло въ руку, снять пѣнку, пока не слизнули другіе. И затѣмъ, по возможности, убѣжать… Во всѣхъ цивилизаціяхъ эксплоатація естественныхъ промысловъ и богатствъ страны ублажаетъ область своего производства. Не то въ Сибири! Ея промыслы и богатства откликнутся гдѣ-нибудь далеко-далеко, за тридевять земель, въ тридесятомъ царствѣ, куда со временемъ уходятъ на отдыхъ отъ добычъ ея пресыщенные Ермаки, а самой Сибири остаются истощенныя угодія да умертвія.
Въ русскій періодъ Сибири судьбами ея руководили, чередуясь, два взгляда — доброжелательный и враждебный. Одинъ провозглашалъ Сибирь русскими «Мехико и Перу», другой упрямо увѣрялъ, что «Сибирь самимъ дороже стоитъ». Несмотря на такую разницу въ конечныхъ выводахъ, оба взгляда имѣютъ то общее основаніе, что оба они весьма мало интересуются Сибирью для Сибири. Вопросъ идетъ вовсе не о томъ, какіе шансы и возможности имѣетъ эта громадина, — индѣ ледяная, индѣ лѣсная, индѣ степная, индѣ тропическая, — для превращенія въ страну, удобную для человѣческаго общежитія. Вопросъ одинъ: Сибирь для насъ — Перу, или мы для Сибири — Мехико? Вотъ увидите, что мы выжмемъ изъ Сибири неисчислимыя богатства, говоритъ одно сибировоззрѣніе. А другое мрачно возражаетъ: смотрите, чтобы она сама изъ васъ соковъ не выжала. Только и спора. Но — что, если Сибирь на что-нибудь и годна, то исключительно въ качествѣ предмета удобовыжимаемаго, это ни тѣмъ, ни другимъ сибировоззрѣніемъ никогда никакимъ сомнѣніямъ не подвергалось и вся ея исторія — нелицемѣрная свидѣтельница. И, по-моему, первый, «доброжелательный» взглядъ на удобовыжимаемость сибирской губки даже откровеннѣе, съ бо́льшею наивностью выражаетъ историческую суть вещей, чѣмъ взглядъ пессимистическій. Сказано: Сибирь — русское Мехико и Перу. Стало быть, и валите туда, по аналогіи, русскіе Кортесы, Пизарро, Бильбао — и кто тамъ еще изъ удалыхъ добрыхъ молодцовъ? «Мы — не воры, не разбойнички», а только… Ермачки. И валили валомъ! И уносили богатства, а оставляли умертвія…
Исторія русской Сибири начинается тѣмъ, что казаки пошли добывать звѣря — соболя. Но, при встрѣчѣ съ инородцами, Ермакъ и Кольцо увидали, что соболя и бобра слѣдить по лѣсамъ и рѣкамъ излишне, такъ какъ они, — въ количествахъ, которыхъ не доставитъ самая успѣшная охота, — накоплены инородцами по зимовьямъ. Стало быть, кто хочетъ имѣть изобиліе въ соболѣ и бобрѣ, долженъ охотиться не за соболемъ и бобромъ, но за инородцемъ. И вотъ началась эта омерзительная охота, и продолжалась она на пространствѣ отъ Уральскаго хребта до пролива Берингова… ни много, ни мало — двѣсти пятьдесятъ лѣтъ! Сперва охотились за инородцемъ съ оружіемъ въ рукахъ, потомъ, когда возобладала гуманность, стали охотиться водкою. Въ результатѣ — инородецъ избилъ въ лѣсахъ сибирскихъ звѣря, а наша водка уничтожила инородцевъ. Два умертвія. Звѣроловческій періодъ сибирской исторіи кончился. Благодаря ему Россія и Европа носили очень хорошіе мѣха и имѣли на нихъ немалое денежное обращеніе. Что касается самой Сибири, она даже не выучилась мѣха свои обрабатывать. Какъ двѣсти лѣтъ назадъ, такъ и сейчасъ сибирскій мѣхъ, чтобы принять видъ приличный и удобоносимый, долженъ ѣхать въ Москву, Петербургъ, Одессу, Лейпцигъ, Гамбургъ. И, возвратясь изъ столичной или заграничной науки, съ цѣною двойного проѣзда, онъ оказывается въ Томскѣ, Красноярскѣ и Минусинскѣ дороже, чѣмъ въ Москвѣ у Михайлова и Бѣлкина, въ Петербургѣ у Грюнвальда и т. д. Умертвіе великой страны мѣховъ, — и вы сами понимаете, что это уже окончательное и безнадежное… Не бывало зоологическаго примѣра, чтобы исчезнувшія животныя породы снова размножались и заполняли собою лѣса къ удовольствію господъ потребителей. Жареные рябчики не летятъ прямо въ ротъ, и голубь любитъ, чтобы его ловили. Умертвіе звѣриное продолжается уже сто лѣтъ, и даже сейчасъ еще не убываетъ, а прогрессируетъ злополучная звѣриная агонія. Пять лѣтъ назадъ шкурка горностая въ Енисейскѣ стоила отъ гривенника до двугривеннаго, въ 1902 году, — замѣтьте, голодномъ, — она стоила рубль десять копѣекъ. Мы уже не въ силахъ конкурировать съ Канадою. Нашъ звѣрь пошелъ на второй планъ. Онъ — вырождающійся, мѣхъ его — второй сортъ: съ этимъ богатствомъ, конечно, и на сибирскомъ историческомъ кладбищѣ мы можемъ поставить смѣлою рукою два печальныхъ мавзолея — по сибирскимъ инородцамъ и по сибирскому звѣровому промыслу.
Періодъ горнопромышленный, когда именно и твердили съ особеннымъ усердіемъ о русскомъ Мехико и Перу. Ну, что же? Сибирь оправдала ожиданія. Мехико — не Мехико, а золота и желѣза было найдено достаточно, и метрополія могла только радоваться за добычливость провинціи. Однако, въ какой бы городъ золотопромышленнаго района вы ни пріѣхали въ настоящее время, первый визитъ, который вамъ будетъ сдѣланъ, — мелкаго золотопромышленника какого-нибудь, который станетъ васъ соблазнять въ товарищи, либо купить у него заявку, либо, наконецъ, даже взять ее даромъ, — подъ однимъ условіемъ, чтобы вы заплатили казенныя пошлины. Вамъ всюду предлагаютъ купить милліонъ рублей за тысячу цѣлковыхъ, — и, увы! милліоны не находятъ покупателей…
— Это такъ. Но золотое дѣло въ упадкѣ временномъ. Оно пострадало отъ невѣжественной, хищнической эксплоатаціи, но нѣдра, конечно, еще далеко не истощены.
— Кто же вамъ говоритъ, что совсѣмъ истощены! Тогда бы не разсуждать о нихъ, а прямо бы кричать караулъ благимъ матомъ…
— Новые пріемы добычи, свободное обращеніе шлихового золота, внимательный контроль промысловый…
— Воскресятъ они, что ли, золото?
— Не воскресятъ, но прекратятъ хищничество и обезпечатъ будущность великаго богатства: тогда его еще на много десятковъ лѣтъ хватитъ.
— Прекратить хищничество хорошо. Но вотъ въ чемъ дѣло: тамъ, гдѣ возможно прекратить золотое хищничество, — значитъ, и золото не слишкомъ-то богато… Желтуха, Клондайкъ, Идахо влекли и влекутъ людей въ ужаснѣйшія условія жизни массами, значитъ, тамъ много золота… На минусинскихъ же пріискахъ рабочихъ надо удерживать каторжными контрактами и полицейскими мѣрами. Значитъ, тутъ мало золота, и возиться съ нимъ мало кому въ охоту. И опять-таки скажу: чему научилъ золотой промыселъ Сибирь? Вы говорите о новыхъ способахъ добычи, промывки. Гдѣ же они? Всякое новшество оглашается на всю Сибирь, какъ великое событіе и чудачество, а огромное большинство роетъ и моетъ, какъ дѣды и прадѣды рыли и мыли, А такъ какъ, при дѣдовскихъ и прадѣдовскихъ манерахъ истощенныя шахты уже ровно ничего не даютъ, то эпигоны теперь нашли очень выгоднымъ разрабатывать старинные отвалы, которыми пренебрегали первые золотые Ермаки и Наполеоны тайги. Былъ олень, пришелъ медвѣдь: оленя задушилъ, мякоти съ него объѣлъ, тушу бросилъ; пришли волки, гложутъ мясо съ костей… догложутъ, — и останется бѣлый, сухой скелетъ, свидѣтельствующій, что олень былъ, но его уже нѣтъ, и волкамъ съ медвѣдями завтрашняго числа надо будетъ поискать себѣ пропитанія отъ какой-либо иной породы и въ иномъ мѣстѣ. А золотому оленю затешимъ надгробный памятничекъ и скажемъ навѣки — прости. Посмотрите на современные сибирскіе капиталы, созданные золотопромышленностью: они либо въ упадкѣ, либо обратились за поддержкою къ другимъ промысламъ и добычамъ, ничего общаго ни съ золотопромышленностью, ни съ горною промышленностью не имѣющимъ. Сейчасъ хозяинъ сибирской торговли — спиртъ и хлѣбъ, поскольку онъ можетъ быть выгодно обращаемъ въ спиртъ. Что дастъ Сибири винная монополія, поживемъ — увидимъ. Но покуда хозяинъ винокуренныхъ заводовъ — самый великій человѣкъ въ сибирскихъ городахъ и селахъ, а воръ-спиртоносъ — самый богатый и желанный человѣкъ на пріискахъ… Вотъ промыселъ, несомнѣнно, весьма процвѣтающій! Но, увы, даже и въ Ермачествѣ, онъ никогда не представлялъ собою конечныхъ цѣлей страны, а всегда принимался только, какъ легчайшее, хотя и не весьма пристойное, средство, коимъ рѣшительно какія угодно цѣли достигаются!