Сибирские этюды (Амфитеатров)/Дутая земля/ДО
| ← На берегу | Сибирскіе этюды — Дутая земля | Постылая → |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 294. |
Такъ ли многоземельна Сибирь, какъ существуетъ о томъ въ Россіи легенда?
Мнѣ довелось жить въ лучшей части Восточной Сибири, въ «житницѣ» ея, въ уѣздѣ, прозванномъ сибирскою Италіей, гдѣ — хотя и очень жалкіе на видъ и вкусъ — вызрѣваютъ съ грѣхомъ пополамъ даже кое-какіе арбузы и дыни.
Общій сибирскій голосъ: лучше этихъ мѣстъ въ Сибири нѣтъ! Слѣдовательно, все, что мнѣ придется сказать ниже о нѣкоторыхъ условіяхъ сибирскаго земельнаго хозяйства, наблюдено при самыхъ благопріятныхъ и выгодныхъ его условіяхъ. Стало быть, для другихъ мѣстностей Сибири, съ того, что я скажу, читатель мой долженъ будетъ лишь сбавлять въ воображеніи своемъ минусы, никогда не разсчитывая на плюсы. Послѣдніе могутъ явиться только счастливою случайностью, далекою отъ превращенія въ сколько-нибудь общее правило.
Итакъ, — «лучше нашихъ мѣстовъ по Сибири нѣтъ»: населеніе малое, земли много, великолѣпные урожаи, — кромѣ годовъ 1900 и 1901-го, по наказанію Божескому, и 1902-го — по ротозѣйству и недосѣву человѣческимъ. Крестьянство, коренное и старо-переселенческое, очень зажиточно. Голодовка обнаружила у крупныхъ хозяевъ огромныя хлѣбныя залежи. Въ краю просторно; богатствъ его, повидимому, хватитъ съ избыткомъ на населеніе, въ десять разъ большее, чѣмъ сейчасъ, при соотвѣтственно увеличенномъ вывозѣ. Естественно, что въ благодатный край энергически врывается переселенческая волна, какъ казенно-благословенная, такъ и самовольная. Послѣдняя, впрочемъ, уже брезгуетъ нашими палестинами, какъ черезчуръ густо населенными для условій скваттерскаго быта, а, главное, слишкомъ близкими къ сильному и притязательному начальству. Вольная волна катится къ югу, за Усъ, на полумиѳическое Бѣловодье, заходитъ за китайскую границу и ютится, на правахъ данничества, между сойотами. Край равенъ площадью четыремъ Бельгіямъ и двумъ Болгаріямъ. Исправникъ въ немъ, какъ нарочно, болгаринъ, и я, шутя, не разъ говорилъ ему, что у него власти — ровно вдвое больше, чѣмъ у князя Фердинанда, — пожалуй, что и не только по территоріальной мѣркѣ: конечно, князь, связанный широкою болгарскою конституціей, не въ состояніи позволить себѣ по отношенію къ своимъ подданнымъ многаго, чѣмъ любой сибирскій исправникъ, если захочетъ, можетъ удручить и испортить жизнь сибирскаго обывателя.
Итакъ, вмѣстилище огромнѣйшее… Попавъ въ такой уемистый бассейнъ, переселенческая волна, при всей своей массивности и энергіи, расплывается тонкимъ, мало замѣтнымъ слоемъ. Правда, онъ утолщается съ каждымъ днемъ, но можно съ увѣренностью сказать, что до сихъ поръ переселенческое движеніе въ край нигдѣ и ничуть не стѣснило выгодъ коренного мѣстнаго крестьянства, а, напротивъ, всюду приносило ему пользу, развивая мѣстный торговый обмѣнъ. Пятнадцатидесятинные переселенческіе надѣлы ничтожны сравнительно съ угодьями чалдонскаго хозяйства, которыя права обычая и давняго захвата часто и по сейчасъ еще измѣряютъ границею: «покуль глазъ хватитъ». Подъ самымъ нашимъ уѣзднымъ городомъ далеко тянутся спорныя земли, эксплоатируемыя случайными посельщиками, потому что предполагаемымъ владѣльцамъ земли лѣнь и невыгодно изъ-за «такихъ пустяковъ» тягаться фактически, а другъ друга не пускаютъ они на спорную землю только по обоюдному упрямству и ложному самолюбію. Отъ паскотины сибирской деревни, даже и не изъ богатыхъ, часто добрый часъ ѣзды до жила. И, однако, при такомъ-то богатствѣ и просторѣ нигдѣ настойчивѣе, чѣмъ у насъ, не жалуются чалдоны на переселенческое нашествіе, нигдѣ не присматриваются къ нему съ большею тревогою, нигдѣ не встрѣчаютъ переселенцевъ съ большимъ недружелюбіемъ, нигдѣ не возникаетъ между чалдонами и новоселами столько непріятныхъ столкновеній и неурядицъ. Первоначально я относилъ этотъ трудно объяснимый антагонизмъ къ дурному характеру сибиряка, зажирѣвшаго на вольныхъ хлѣбахъ, къ тому подавляющему презрѣнію, съ какимъ здѣсь смотрятъ на бѣдняка вообще, а въ особенности на бѣдняка, обезземеленнаго, обнищалаго до необходимости отказаться отъ родины, чтобы искать крова и корма на краю свѣта, ломая старую жизнь для новой, часто уже на склонѣ лѣтъ. Но, мало-по-малу, пришлось выработать убѣжденіе, что источники вражды сильнѣе психологическихъ прихотей и простой антипатіи между сытымъ и голоднымъ, что основа ея — не опытъ прошлаго и настоящаго, но страхъ будущаго, инстинктивный и едва ли безосновательный страхъ передъ силою, въ которой, при всемъ ея наружномъ смиренствѣ и убожествѣ, сибирякъ уже чуетъ свою смѣнницу-побѣдительницу. Сидѣлъ чалдонъ на кисельныхъ берегахъ, при молочныхъ рѣкахъ, ловилъ ртомъ жареныхъ рябчиковъ, закусывалъ дикими сотами, и вдругъ — откуда ни возьмись, повалила невѣдомая нищая братія и каждому изъ нея надо дать по «эстолько немножечко». Ну, что жъ? Бери каждый «эстолько немножечко». Земля, рѣки, лѣса — Божьи. Кому жалко? Мы пользуемся, какъ хозяева; вы пользуйтесь, какъ гости, — хватитъ на всѣхъ. Но гостей оказалось такъ много, что хотя «эстолько немножечко» и не великая единица, а вскорѣ сложилась изъ нея преизрядная громада, да при томъ растущая не по днямъ, а по часамъ.
— Отчего вы такъ не любите новоселовъ? — спрашивалъ я крупнаго чалдона-хлѣбороба. — Что они у васъ отняли? Чѣмъ васъ тѣснятъ?
Онъ, старикъ умный и внимательный, отвѣчалъ:
— Тѣснить не тѣснятъ, — однако, окружили, братикъ, подпираютъ…
Въ то время, какъ новая нищая сила катитъ въ Сибирь свой неугомонный наплывъ, сибиряку, сидящему «при своихъ мѣстахъ», раздаться съ нихъ и неохота, и некуда. Онъ остается сидѣть, гдѣ былъ въ дѣдину и отчину, у облюбованныхъ старыми Ермаками молочныхъ водъ, на кисельныхъ берегахъ. Они, по-прежнему, изобильны и кормятъ сыто, но, какъ все вещественное на свѣтѣ, конечно, склонны къ убыли, а не къ прибыли. У сибиряка умъ спокойный и здравомысленный, обольщаться минутою не способный: онъ смотритъ далеко впередъ и видитъ въ немъ нехорошее. Молоко, хотя медленно, изсякаетъ, кисель не вѣченъ и пріѣдается. Будь времена прежнія, оно бы сибиряку сполагоря. Съѣлъ кисель и выпилъ молоко на семъ мѣстѣ, стало быть, передвигайся со своею заимкою, переноси свое скваттерское становище къ свѣжимъ киселю и молоку. Иди впередъ и володай Божьею землею, лѣсами, водами, какъ сумѣешь: они не заказаны. Миддендорфъ засталъ въ Барабинской степи деревни, которыя распахивали земли за шестьдесятъ верстъ отъ паскотины, брезгуя ближе лежащими, какъ мало производительными. Эта безграничность хозяйственныхъ доходностей, создавшаяся, если не закономъ, то обычаемъ, эта воля хозяйствовать на безлюдьи, какъ знаешь, которая регулировала рамки труда только словами: «сколько глазъ охватитъ, да руки осилятъ», сложили благополучіе стариннаго чалдона, малолюднаго коренного сибирскаго крестьянства. Сейчасъ не то: оно растерялось предъ новыми временами, и, если вдуматься въ психологію минуты, ему есть, отъ чего растеряться. Наплывъ переселенцевъ именно «подперъ» чалдона. Правильная нарѣзка земельныхъ участковъ, ничуть не потѣснивъ чалдонскихъ хозяйствъ, въ то же самое время вдругъ положила, если еще не практически, то уже принципіально, повсемѣстный конецъ исконной «своей рукѣ-владыкѣ». Чалдонъ видитъ, что его благополучіе потиху, помирну, незамѣтно, вводится въ границы, правда, еще очень широкія, но — ихъ же не прейдеши. Это и ново, и жутко. Скваттерству и полукочевому земельному хозяйству старой Сибири пришла смерть. А традиція сибирской земельной легенды заставляетъ чалдона сомнѣваться, не наступаетъ ли смерть и основамъ сибирскаго благополучія.
— Что ты, баринъ, меня землею коришь? — говорилъ при мнѣ чиновнику богатѣй-чалдонъ. — Не жаденъ я, врешь, баринъ, а, что имѣю, желаю сохранить…
— Кто у тебя твоего проситъ? Владѣй всѣмъ, что имѣешь, пользуйся. Чѣмъ больше запашку будешь дѣлать, тѣмъ больше выгоды не тебѣ одному — всему краю. Но до чужихъ-то надѣловъ какое тебѣ дѣло? За что на переселенцевъ моихъ злобишься? То-то вотъ оно и есть: ненасытные вы. Всего у васъ много, и всего-то вамъ, при всемъ томъ, мало.
Чалдонъ, гладя бороду, усмѣхался въ отвѣтъ, какъ на дѣтскія слова.
— Однако, справедливо говоришь, — язвительно сказалъ онъ, — это точно, что ежели по планту взять, то я шибко много земли имѣю. Но, коли ежели ты хочешь судить во всю правду, такъ и то бери во вниманіе, баринъ-чудакъ, — и то разсудить изволь: что это значитъ, по нашей сибирской сторонѣ, много земли имѣть?
— А ты какъ судишь?
— По-своему сужу, по-крестьянскому. Кто во всей степи воленъ и любую цѣлину пашетъ, — гдѣ хочетъ, тамъ любую новину и поднялъ, — у того земли много. А кто обгородился и выхода ему на цѣлину нѣтъ, у того земли — какъ Богъ сосчитаетъ: можетъ, оно и богато, а можетъ, и нѣтъ ничего.
Чиновникъ пожалъ плечами и обратился ко мнѣ:
— Какъ вамъ это нравится? На всю степь лапу протянуть желаетъ. Вы замѣтьте: этотъ почтенный старецъ, будучи многосемейнымъ, имѣетъ возможность распахивать нѣсколько сотъ десятинъ. И вотъ не угодно ли-съ? Земли, оказывается, ему мало.
— Ужъ и нѣсколько сотъ… — засмѣялся чалдонъ, — и что-й-то, ровно бы ты, Андреянычъ, больно шибко считаешь?
— Ладно, заговаривай зубы. Нарѣзано вамъ по шестидесяти десятинъ, дѣло извѣстное. А ты еще прикупаешь. На шестидесяти-то десятинахъ мужику какое бы хозяйство надо взбодрить?
— Глядя по мѣсту, другъ любезный.
— Какихъ еще мѣстъ надо? Нашъ ли уѣздъ не «мѣста»?
— Я уѣзда не хаю: хлѣбный уѣздъ, ровный. Но ежели ты хлѣбное мѣсто выпахалъ, станетъ оно тебѣ родить или нѣтъ? Такъ то-съ, братъ. Выпаханная земля — что старая баба: плода отъ нея нѣтъ.
— А ты не хищничай, не выпахивай зря.
Чалдонъ опять презрительно засмѣялся:
— Чудные вы, господа баре, ей-Богу ну, чудны. Словно мы, мужики, крестьянство, малые ребята, чтобы самихъ себя въ убытки вводить, землю обезцѣнивать. Не мы выпахиваемъ землю, земля выпахивается.
— Здравствуйте! Соху-то не ты, стало быть, ведешь? Зерно не ты бросаешь?
— Мы!
— Такъ какъ же?
— А такъ, что помолчи, послушай, дай слово сказать. Много у васъ въ Россіи разговора идетъ, что въ Сибири, особливо вверхъ по Енисею, больно хороша земля: богато родитъ. Кто говоритъ, что бѣдно? Да надолго ли ея хватаетъ рожать-то? Первый годъ, что Богъ благословитъ поднять новь, она тебя не зерномъ — золотомъ осыпаетъ. Второй годъ — серебромъ. На третій — еще выстоитъ за себя: богатымъ не сдѣлаетъ, накормить — накормитъ. А на четвертый — ау, красная дѣвушка! Что сѣялъ, то и взялъ: колосъ отъ колоса не слыхать толстаго голоса. Это значитъ: замерла землица, силою изошла. И надо, стало быть, о ней теперича позабыть, въ забросъ ее бросить, по-вашему оставить въ черный паръ, покуда она не отдохнетъ. А отдыхаетъ-то она у насъ, матушка, не по-россійскому. Какъ скоро наша землица оскудѣла, къ ней ближе пятнадцати годовъ не подступись, а, по-настоящему соблюдая, она должна лежать непаханная два десятка лѣтъ, чтобы набрать въ себя новой силы. Да и то, хоть дастъ теперь хорошіе урожаи, а все уже не тѣ, что съ степной цѣлины, да и истощится вдругорядь уже много скорѣе. У насъ, братикъ, бываетъ, что вотъ сію полоску ты пахалъ, а во второй разъ пахать ее уже твой сынъ будетъ: самъ на нее вернуться не успѣешь, — смерть придетъ. Такъ вотъ и посчитай: выходитъ, что убиваемъ мы землю въ три года, а оживаетъ она двадцать лѣтъ. Теперь прикинь. Имѣешь ты, скажемъ, шестьдесятъ десятинъ. Ежели ты настоящій хозяинъ, а не хищникъ, какъ его благородіе ругаются, — подмигнулъ онъ на чиновника, — велику ли запашку можешь ты изъ нихъ, шестидесяти десятинъ, дѣлать, при такомъ разсчетѣ, чтобы къ двадцатому году опять поворотить на первую полосу, какъ на новину? Коли устроить дѣлежку въ порядкѣ, — вонъ какъ нѣмцы-переселенцы дѣлятъ, — то выйдетъ, что взновилъ ты въ первый годъ три десятинки, да потомъ каждый годъ приновляй къ нимъ еще по три, а больше ни разсчета тебѣ, ни вольготы нѣтъ, больше не моги. Чуть широко запахался, — и не спохватишься, какъ уморилъ землю, — и сиди на голодной степи. А три десятины — большая ли корысть? Земля — соблазнъ великій. Трудно на счетъ ея характеръ свой выдержать. Нѣмцами, ваше благородіе, насъ не попрекай. У нѣмца ужъ такое, отъ родителей заведенное: оправдываетъ онъ съ года на годъ положенный процентъ, и радъ, на то и уповаетъ. А коли Богъ сверхъ чаяннаго лишку пошлетъ, нѣмецъ пѣсни играетъ. Мы не той породы. Я тебѣ, баринъ хорошій, хоть про себя скажу. Ежели теперича Богъ послалъ хорошій урожай, а запашкою мы по веснѣ оплошали, мало заложили, такъ, вѣришь ли, я тотъ годъ словно бы и на свѣтѣ не живу: хожу, какъ полуумный, либо вѣдьма… Все сердце выгоритъ отъ большой досады, что посылалъ Богъ барышъ, а принять руки не достали. Такъ всю страду, лѣто и осень звѣремъ и рычу, въ землю смотрю, зубомъ скриплю: всѣхъ бы пополамъ перекусилъ, — зачѣмъ былъ дуракъ — урожай, зерно, деньги съ неба валились, а я не догадался — не подставилъ полы…
— О чемъ же и разговоръ-то? — перебилъ чиновникъ. — Оно на мое и выходитъ: жадны очень.
— Баринъ, кто своему счастью не радъ? Для чего и въ Сибири живемъ, какъ не для хлѣба? Что-й-то, Господи, право? Подъ Саяномъ, возлѣ самаго китайца, жить, да еще хлѣба по волѣ не взять? Чудно разсуждаешь, почтенный.
— Однако, — сказалъ я, — если ты пожадничаешь такимъ образомъ годъ, другой, третій, то, слѣдовательно, на четвертый, по собственному твоему разсчету, ты останешься на землѣ-неродихѣ и долженъ будешь положить зубы на полку?
— А что я говорю? То самое. Именно, что такъ. Потому и докладаю вамъ, что у насъ богатъ землею не тотъ, у кого ея много, а тотъ, кто землю, сколько ему надо, столько онъ и смѣнить воленъ. А ежели насъ огородить, чтобы въ степь, на цѣлину выхода не имѣли, то мы и тысячу десятинъ выпашемъ въ самомъ скоромъ времени, да такъ, что потомъ и кустъ расти не захочетъ, не то что хлѣбъ. Въ томъ не сумлѣвайся: вѣрно.
— Позволь. Отчего же зависитъ такое скорое умираніе почвы? Не удобряете, что ли?
Чалдонъ улыбнулся.
— Не удобряемъ. Угадалъ, баринъ: удобрять у насъ и въ заводѣ нѣтъ.
— Почему?
Онъ лукаво прищурилъ глазъ:
— У тебя, милый баринъ, конекъ имѣется?
— Держу.
— А у меня ихъ во дворѣ двѣнадцать головъ стоитъ.
— Такъ чего же лучше? Вотъ тебѣ и удобреніе, да еще какое. Ты знаешь ли, что въ Новгородской, Московской, Тверской губерніяхъ конскій навозъ — деньги? За него хозяева большимъ рублемъ платятъ.
Онъ возразилъ съ насмѣшкою:
— Мы тоже платимъ… за то, чтобы дворъ отъ него очистить, за вывозъ… Какъ же, по гривеннику возъ…
— Куда на вывозъ?
— А гдѣ свалку ему покажутъ: въ балку какую-нибудь… Зимою на ледъ, чтобы по веснѣ рѣка снесла…
— Ничего не понимаю… Стало быть, онъ пропадаетъ у васъ безъ всякой пользы?
— Стало быть, что такъ. Говорятъ люди, можно съ него поташъ брать. Да мы къ этому не привычны.
— За что же наземомъ брезгуете?
— Ни къ чему онъ по нашему хозяйству.
— Во всемъ свѣтѣ удобреніе — самая важная статья земельнаго хозяйства, а у васъ оно ни къ чему?
— Ни къ чему. Потому что, посуди самъ: въ чемъ его сила? Въ томъ, чтобы наземъ съ землею перешептался, соки свои ей отдалъ, тепломъ бы ее согрѣлъ. Онъ землѣ и кормъ, и шуба. Такъ я говорю или нѣтъ?
— По-нашему, такъ.
— Вотъ-вотъ: по-вашему, по-россійскому, какъ новоселы разсказываютъ. А у насъ ничего такого отъ него ждать нельзя. Потому что у васъ — долгое тепло: весны и осени длинныя, зимою снѣжные сугробы. Выходитъ, что наземъ мѣняется съ почвою силою девять мѣсяцевъ въ году. Понялъ? А у насъ — ни весны, ни осени, ни снѣговъ. У насъ на Покрова пароходы бѣгутъ по Енисею, господа въ лѣтнихъ пальто гуляютъ, а, недѣлю спустя, прячь морду въ доху, и землю уже никакой заступъ не возьметъ, потому что сразу пошли трещать двадцатиградусные. Морозъ страшенный, а снѣгу, если выпадетъ на вершокъ, говори спасибо: фартовая зима. Это такъ выходитъ оно къ холоду. Когда переломится годъ на тепло, опять то же самое. До половины апрѣля — земля — камень, каляная, оттепели ее не берутъ, не мокнетъ. Къ половинѣ мая развѣ что пригорочки — не то, что зазеленѣютъ, а какъ бы плѣсенью пойдутъ: это, значитъ, верхи почвы стаивать зачали и дернъ пущаютъ. А тутъ сразу солнышко и беретъ свою силу, да, какъ возьметъ, такъ все сразу изъ земли и подниметъ. Трава, баринъ, самъ, небось, видѣлъ, знаешь: по вершку въ день растетъ. Нонче на степи листка зеленаго не было, а черезъ недѣлю изъ-за травы коровъ не видать. Вотъ они, каковы наши мѣста!
— То и удивительно, что вы мѣста такой страшной производительной силы умудряетесь обезпложивать съ такою быстротою.
— Ничего не удивительно. О нашихъ мѣстахъ, по показу ихнему, слава гудитъ, что они очень богаты. А былъ тутъ одинъ навозный, ученый баринъ, разумная голова. Испыталъ черноземъ нашъ, каково пашемъ, сѣемъ, послѣ сказываетъ одному нашему: врутъ люди про вашу сторону, старики. Не счастливыя у васъ мѣста, но хвастливыя. Не богатыя, но тароватыя. И точно, баринъ. Какъ земли въ скорости не выпахать, коли она прогрѣвается всего на три четверти аршина? А дальше — ледъ, зима. Щедра наша кормилица, да пластики-то тоненькіе: пыхунъ. Сказано о немъ: пыхунъ, — пыхунъ онъ и есть. Новички имъ страхъ какъ обманываются. Потому что, по первому урожаю, всякому будто обозначается: съ такою землею — вѣкъ жить, добра не изжить. Сверху спашу, глубокими плугами за нее примусь, новую гору богачества нарою. Анъ, вглубь-то полѣзъ, да и закопалъ все, что раньше верхомъ нажилъ. Потому что — особенныя наши мѣста. Въ нихъ только то и живо, что лѣтомъ солнца набираетъ, а, что подъ землею, того, братъ, плугомъ-то лучше не шевели: мертвое. Такъ вотъ, стало быть, ты и соображай: пыхунъ тонкій, выпахивается скоро, удобренія въ себя не принимаетъ. Зимою наземъ мерзлымъ камнемъ лежитъ, а лѣтомъ — углемъ раскаленнымъ, грунтъ подъ собою выжигаетъ. Пробовали, вѣдь, наши россійскіе новоселы наземить-то. Хорошо, что наши надъ ними сжалились, уговорили: хоть не всю, молъ, пахоту наземьте, оставьте гдѣ-нибудь самой землѣ родить. А то бы вовсе безъ хлѣба сѣли, идолы: только тѣ полосы и родили, на которыхъ назему не вожено. Понялъ?
— Что-жъ не понять? Если такъ, дѣйствительно, ваше хозяйство — совсѣмъ особь статья.
— А, ежели понялъ, вотъ и изволь сосчитать на пальцахъ: пластъ тонкій, выпахивается скоро, удобренія не примаетъ… Много ли теперича, выходитъ, имѣемъ мы земли, али нѣтъ?
Я не агрономъ и, какъ въ земледѣліи, такъ и вообще въ сельскомъ хозяйствѣ мало смыслю. Такъ что втереть мнѣ очки по этой части легко. Быть можетъ, и преувеличивалъ чалдонъ трудности искусственнаго питанія земли; быть можетъ, правы тѣ, кто съ раздраженіемъ увѣряютъ, будто сибирскій мужикъ ужъ слишкомъ избалованъ степною цѣлиною. Наконецъ, если не годится, какъ мѣстное удобреніе, наземъ, найдется что-нибудь другое. Вонъ здѣсь, въ долинѣ Енисея, существуетъ такое стихійное благодѣяніе, какъ лёссовые налеты. Подхватитъ буря гдѣ-нибудь на среднемъ Енисеѣ тучу краснаго лёсса и тащитъ его на югъ, пока не разобьетъ смерча о саянскія предгорья. И, гдѣ осядетъ туча красной земли, тамъ хоть не паши, не борони, бросай зерно лѣнивою рукою: урожай будетъ чуть не сторицею. Это подарокъ природы; это случайность, лотерея. Но, гдѣ есть натуральный матеріалъ для подобныхъ лотерей, тамъ возможно и регулярное ими пользованіе, при помощи знанія и искусства человѣческаго. И несомнѣнно, что рано или поздно, когда земледѣльческая слава Сибири начнетъ погасать, — а ждать этого недолго, судя по такимъ трагическимъ примѣрамъ, какъ угаснувшая слава плодородной Барабы, Курганскаго округа и т. п. — сибирякъ долженъ будетъ найти способы поддержать свое земледѣліе мѣрами искусственными. Но покуда онъ о таковыхъ ничего не знаетъ, не слышитъ, да и не мечтаетъ, продолжая существовать исключительно помощью благой матери-природы и тѣмъ номинальнымъ количественнымъ многоземеліемъ, которое, по качественной провѣркѣ, тамъ часто и неожиданно оказывается зачастую скорѣе малоземельемъ.
— Земля у меня, точно, широка, — говорилъ мнѣ другой крестьянинъ, — да на холодахъ она.
«Холода» — воздушныя теченія, необычайно вліятельныя въ здѣшнемъ хозяйствѣ. Климатъ высокаго предгорнаго плато, на которомъ расположенъ нашъ уѣздъ, очень странный. Въ самую лютую, пепелящую іюльскую жару, вы чувствуете, что откуда-то нѣтъ-нѣтъ, да и нанесетъ струйку холода. Разница между температурою на солнцѣ и въ тѣни чрезвычайно рѣзка. Въ воздухѣ всегда какъ будто спорятъ два дыханія — постоянное, ледяное, изъ устъ дѣдки Мороза, и временное, которымъ пышетъ, съ неба побѣдоносный, знойный Ярило-Солнце. И стоитъ Ярилѣ только чуточку зазѣваться или отдохнуть, чтобы старикъ Морозъ уже нагналъ озноба въ его недолгое царство. Августъ — самый жаркій мѣсяцъ въ году, но пятнадцатаго августа обязательный утренникъ убиваетъ бахчи. Холодныя теченія воздуха не позволяютъ вызрѣвать въ краю, лежащемъ на одной широтѣ съ Самарою, яблокамъ, сливамъ, вишнямъ. Мѣстная кислѣйшая и противная, похожая на дикую, вишня продается на базарѣ, какъ чудо и рѣдкость, по сорока копѣекъ за фунтъ.
— Нашъ край — что чугунная печка. Покуда топишь чугунку, отъ нея идетъ такая жара, что нельзя устоять близко. А, чуть не стало топлива, сейчасъ же сразу все застынетъ въ комнатѣ, и, глядишь, пуще всего застыла сама печка. Положи на нее руку, — ознобишь.
Пока Ярило топитъ міровую печку, степь развиваетъ свои плодотворныя силы въ какихъ-то совершенно преувеличенныхъ, фантастическихъ размѣрахъ. Произрастаніе хлѣбовъ по вершку въ день, аршинные стебли ирисовъ, пестрота цвѣтовъ, быстрое, густолиственное самоодѣваніе лѣса. Казалось бы, Морозко совсѣмъ загнанъ подъ землю, и слухъ о немъ пропалъ. Анъ, нѣтъ: онъ только разбитъ. но не побѣжденъ. Онъ притаился, но онъ тутъ и, хоть понемногу, исподтишка, но, все-таки, пакоститъ врагу медленно и неуклонно. Не проходитъ двухъ недѣль съ первыхъ теплыхъ дней, какъ въ енисейской степи — уже картина поздняго лѣта. И только кое-гдѣ между отцвѣтающими лугами и желтѣющими хлѣбами, попадаются луга и прогалинки удивительной свѣжести, точно они только вчера ожили къ жизни, запоздавъ своею исключительною весною противъ всей природы. Эти мѣста — подъ «холодами», о которыхъ говорилъ мой знакомый мужикъ и которыя составляютъ проклятіе очень многихъ здѣшнихъ хозяйствъ. Станьте въ такомъ мѣстѣ, особенно на закатѣ солнца, — время, когда хозяева нарочно объѣзжаютъ свои помѣстья, чтобы изучать имѣющіеся въ нихъ «холода», — и вамъ покажется, будто васъ перевели изъ жаркой бани въ погребъ. Сѣять подъ «холодами» совершенно безполезно. Лѣто на нихъ начинается такъ поздно и кончается такъ рано, что Ярило надъ ними не властенъ. Дыханіе морозкиныхъ устъ вѣчно струится на нихъ, не давая палящему богу прогрѣть землю даже на жалкую сибирскую глубину. Меня увѣряли, что теченія «холодовъ» иногда направляются съ такою яркою опредѣленностью, что человѣкъ, сидя верхомъ на лошади, если раскинетъ руки врозь, то чувствуетъ концами пальцевъ тепло лѣтняго вечера, тогда какъ весь корпусъ всадника остается въ холодной, мертвящей струѣ. Этого я не испытывалъ. Но нырять жаркимъ и душнымъ вечеромъ въ морозныя рѣки «холодовъ» случалось, и не могу сказать, чтобы это способствовало укрѣпленію здоровья и страховало противъ маляріи.