Сибирские этюды (Амфитеатров)/Герой сессии
| ← Тётка Фемида | Сибирские этюды — Герой сессии | Нечто о законе и душе, или почтовый патриарх → |
| Источник: Амфитеатров А. В. Сибирские этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 126. |
Валерьян Агапитович Буринок, юный товарищ прокурора, только что назначенный блюсти наш Храповицк недреманным оком правосудия, мог быть доволен: его первая дебютная сессия сошла как по маслу. Ни одного возвращённого обвинительного акта; оправдательных приговоров нет и десяти процентов; вороги-адвокатишки подобрались дрянь-дрянью: наезжий коронный суд едва их выслушивал, председательствующий обрывал. Судились преимущественно рецидивисты-поселенцы и крестьяне из ссыльных; поэтому в зале так и трещало:
— Тридцать плетей!.. Сорок плетей!..[1] Год заводских работ!.. Два года принудительных!
— Валерьян Агапитович! вы — жестокий! — кокетничали в перерывах храповицкие дамы.
— Mesdames[2], представитель закона не имеет права быть сентиментальным.
— Эти плети!.. ужасно!..
Буринок сожалительно воздымает плечи к ушам:
— Dura lex, sed lex![3]
— Неужели вам не жаль «их»?
— Mesdames[2]! проводник правосудия…
Но его спешно перебивает дама, слывущая в городе ницшеанкою:
— Валерьян Агапитович! Ведь вы наш? — не правда ли, наш?
— Ольга Феодоровна!!!
— Вы «их» по Ницше? Да? Вы за право сильных и жизненных организмов супротив слабых и выродившихся индивидуев?
Буринок польщён и приосанивается:
— Да, Ницше… Мы — одних мыслей… Ницше, — это, я признаюсь…
— Падающего… вспори! — ни к селу, ни к городу врывается в разговор восклицание мирового судьи Грандиозова, человека, одарённого престранною способностью: стоит ему кого-нибудь похвалить, с кем-нибудь согласиться, чтобы всем присутствующим сделалось очень неловко, а хуже всех похваленному. Так и теперь: Валерьяна Агапитовича как бы нечто ожгло…
— Уж ты всегда, — с дружескою укоризною треплет он Грандиозова по плечу и спешит оправдаться пред дамами:
— Mesdames[2]! эти плети страшнее звучат, чем получаются. Они — бумажные.
Общая сенсация. Грандиозов издаёт неопределённое хрюканье. Буринок ораторствует победоносно:
— К плетям присуждают, но плетей не дают, Они — бумажная угроза, фикция, заставляющая преступника оценить всю глубину своего падения, но не переходящая в реальное осуществление.
— Ах, как хорошо! — восклицают добродушные.
— Да? Ну, вы меня разочаровали… — тянет ницшеанка. — Это отнимает половину интереса.
— Евто чудесно! — радуется красивая дьяконица, — евто совсем, как у нас при покойнике-дединьке: добрейшей души был старичок Божий, пальчиком никого николи не цупурухнул, одначе вицу завсегда к божничке бодрил, чтобы, разумеете, торчала для ужасти внучатной породы.
— Но, если плети не даются, зачем же их и писать? — недоумевают положительные.
Буринок воздымает плечи:
— Форма!
— Как странно!
— Устарелый пережиток прошлого.
— Так что эти присуждения «им» безопасны?
— Уверяю вас: форма и фикция.
— Ну, нет, — по обыкновению «портит обедню» Грандиозов. — На службе-то не все лодыри, бывают и формалисты.
— Так что же?
— То, что формалист — он форму и исполнит… Вко́тит, брат!
— Ну, это — разве, как прискорбное исключение… какой-нибудь бурбон…
— Ничего не бурбон, а просто человек, который полагает, что приговоры пишутся для того, чтобы приводиться в исполнение. Коли плети бумажные, так вы так бы и писали, что бумажные. А то иным спинам ваша фикция весьма ремённою покажется.
— Остри, остри, фрондёр!..
Несмотря на столь совершенное своё торжество, Валерьян Агапитович вернулся сегодня из суда несколько не в своей тарелке. Расстроило его дело инородца Владимира Эпылэ Хуздызыдова, обвинявшегося в покушении на убийство одноуправца своего Владимира Кышпара Хуздызыдова. Дело самое будничное: в каждую сессию, храповицкое правосудие слушает подобные дела десятками и давно уже приноровилось кончать их штук по пяти в заседание, отводя на каждое от пятнадцати до двадцати минут.
— Помните, господа! — напутствует отъезжающие сессии председатель суда в нашем губернском Непросыпайске: — сам законодатель внушает нам, чтобы суд был, во-первых, скорый, во-вторых, правый и, только уже в-третьих, милостивый!
И едут сессии в Храповицк, Перинск, Подтыкалов, Покрывалов, едут и твердят про себя:
— Суд скорый, скорый, скорый…
А мировой Грандиозов поддакивает:
— Не токмо скорый, но даже и скорострельный.
Что касается специально инородческих дел, быстрота в разбирательстве их доведена до предельной энергии. Храповицкие злые языки предлагают даже учреждать при суде, на время сессий, род тотализатора для игры на преступных татар, наискорейше добегающих к призу каторжных работ.
— Владимир Ахмэт Хуздызыдов — в двенадцать с половиною минут. Лихо сделано!
— Владимир Аютым на полголовы… тьфу! на двадцать семь секунд раньше!
Владимир Эпылэ Хуздызыдов также не избег рокового конца, дойдя до него по шаблонному пути, которым пробежали ранее тысячи их, Хуздызыдовых. Секретарь продекламировал коротенький обвинительный акт. Председательствующий, красивый, седой господин, с речью книжною, как перевод, — потому что председательствующий был поляк и думал по-польски, — провозгласил вопрос:
— Подсудимый Владимир Эпылэ Хуздызыдов! Признаёте ли вы себя виновным в том, что, ночью с 11 на 12 декабря прошлого 1901 года, вы проникли в закрытое помещение для домашних животных, принадлежащее вашему родственнику, одноуправцу и соседу Владимиру Кышпару Хуздызыдову, с преступною целью похитить благоприобретённого Владимиром Кышпаром Хуздызыдовым на базаре, белого козла яманной породы; когда же Владимир Кышпар Хуздызыдов с родственниками своими Владимиром Юсупом и Владимиром Якубом Хуздызыдовыми стали отнимать у вас присвояемое животное, то вы, держа оное левою рукою за рога, правою вынули из-за пазухи револьвер системы «Непопаде» и произвели три выстрела в упор, оставшиеся без последствий только благодаря несовершенству огнестрельного оружие системы «Непопаде»?.. Переводчик!
Переводчик, волкоподобный парень лет тридцати, с глазами, полными суеверного испуга пред важностью судейской обстановки, быстро кивает головой:
— Здэси, ваш прысхадыль.
— Изложите Владимиру Эпылэ Хуздызыдову всё, мною сказанное.
— Слющий, ваш прысхадыль!
— Помните, что вы обязаны переводить правильно, ясно, точно.
— Слющий.
— За неправильный перевод подвергаетесь строжайшей ответственности.
— Слющий!
И, строго уставясь на подсудимого, можно сказать, поедая его глазами, переводчик внезапно испускает короткий трёхсложный лай:
— Гау-гау-гау?
Подсудимый печально косится узко прорезанными чёрными глазами и отвечает ещё проще:
— Чох.
— Никак нет, ваш прысхадыль! Нычиму не виноват.
— Судебный пристав! пригласите свидетеля Владимира Кышпара Хуздызыдова.
Читатель, вероятно, недоумевает, почему подсудимые и свидетели инородцы поголовно оказываются Владимирами. Это значит, что — целая управа Владимиров. И ещё значит, что управа приняла крещение около 15 июля, Владимирова дня. Благословил преосвященный: нарещи всех мужчин Владимирами, а женщин Ольгами! Миссионерам оно и лучше: не надо ломать голову над святцами. Существуют целые улусы Васильев, Сергеев, Константинов и т. д. Такая одноимённость крещёных управ ведёт к тому, что христианское имя инородца становится как бы нарицательным прозвищем православного. Крикните на базаре: Владимир! — к вам обернутся, сотни голов. Но, чтобы вызвать из этой сотни определённого, нужного вам Владимира, вам придётся выкликнуть его старинное, магометанское имя: Эпылэ, Юсуп, Кышпар и т. п.
Владимиры-Ахметы, Владимиры-Юсупы, Ольги-Зулым, Ольги-Зинаб проходят пред судом быстрою чередою. У всех у них — коричневые лица, плоские чёрные волосы и косо прорезанные глаза, печальные и тёмные, как ночи в родной их, холодной степи. Все Ольги в праздничных шубках, шитых в подоле, на груди, в рукавах, по дублёнке причудливыми узорами синего, красного, жёлтого, зелёного шёлка. У всех под шубками младенцы — смирные, молчаливые сосуны, замотанные до одурения непрерывною качкою то в висячей зыбке, то на материнской груди. Качаться телом — сидя ли, стоя ли — вторая натура инородки. Иные закачиваются до столбняка, до какого-то сна наяву — с мистическим, не то рассеянным, не то полуумным выражением в немигающих глазах… Где инородок много, мне всегда представляется, будто я не на суше, а на пароходной палубе в свежий ветер. Если долго смотреть, это шатание живых, пёстрых маятников утомляет и раздражает нервы. Я знаю впечатлительных людей, которые сами начинали ему бессознательно подражать и мало-помалу втягивались в него, как в некую заразу.
Всем свидетелям председательствующий ставил длинные, сложные, обстоятельные и очень фразистые вопросы, после которых переводчик лаял коротко, с начальственным озлоблением, на лай свой получал лай ответный и затем уведомлял:
— Так точь, ваш прысхадыль!
— Видал, ваш прысхадыль!
— Запомнил, ваш прысхадыль!
Подсудимый, между двумя малорослыми солдатиками, сидел молчаливый и неподвижный, как пень. По мере того, как следствие шло вперёд, взор его, по-собачьи сосредоточенный на лице председательствующего, становился всё спокойнее и грустнее. По-видимому, Владимир Эпылэ решил в уме своём, что именно этот-то многоглаголивый старик и есть его злейший враг. И он главный здесь! Что захочет сделать с Эпылэ, то и сделает. И никто не заступится. Страшно Эпылэ!
— Слово принадлежит товарищу прокурора.
В ничтожных делах, подобных стычке двух Владимиров Хуздызыдовых, храповицкие обвинители издавна выработали традицию отделываться коротким заявлением:
— Поддерживаю обвинение в размерах обвинительного акта.
Но сегодня на Валерьяна Агапитовича нашёл раж поговорить. И встал он, упёрся длинными руками на красносуконный стол, мотнул волосатою головушкою и пошёл, и пошёл…
— Право собственности, господа судьи, — опора, столп общества. Владимир Кышпар Хуздызыдов — очень маленькая общественная единица, господа, но всё же единица, и права его должны быть уважены и ограждены, как и наши с вами права, как права каждого члена общества. Покупая на храповицком базаре белого яманного козла местной породы, Владимир Кышпар Хуздызыдов, конечно, верил, что живёт в обществе и под охраною законов, достаточно сильных, чтобы оградить его право на благоприобретённое животное, доставшееся ему тяжёлою ценою, ценою трудовой копейки, господа! Не играючись, а рабочими мозолями добыт этот козёл! И, уж разумеется, не предвидел Владимир Кышпар Хуздызыдов, что вскоре придётся ему, отстаивая козла своего, идти под револьверные пули хищника, пущенные из огнестрельного орудия системы «Непопаде». Только счастливая случайность или, вернее сказать, Промысл небесный не допустил, чтобы стоимость козла стала ценою человеческой жизни. Я предвижу попытки к оправданию преступника невежеством, патриархальною дикостью местных нравов. Господа судьи! Эти качества, если даже они присущи человеку со столь определённо направленною злою волею, как Владимир Эпылэ Хуздызыдов, — эти качества не смягчают вины его, нет! Они её отягчают! Мы живём и действуем в молодом краю, которому нужны не дикари, но цивилизаторы! Граждане потребны нам, а не патриархи! Как представители высшей культуры, мы ответственны за этих детей пустыни пред небом и отечеством. Наша обязанность превратить их в граждан, научив их уважать неприкосновенность чужих яманных козлов и ценить жизнь своего ближнего дороже стоимости козлиной шкуры. Наш святой долг воспитать их для чести и нравственности! Почему, настаивая на доказанности данных обвинительного акта во всей полноте его, ходатайствую пред судом о применении к обвиняемому высшей меры наказания, следуемого по закону!
Такою бурною тирадою заключил Буринок свою пылкую двадцатиминутную речь. Опускаясь в кресла, он, сквозь изнеможение, чувствовал, что суд побеждён, что зал влюблён в него, аплодисменты не гремят только потому, что Храповицк ещё не дообразовался до аплодисментов. Под красным сукном судейского стола к Буринку просунулась приветственная рука члена суда.
— Великолепно, батенька! Просто… герой сессии! Одно слово!
— Хоть бы и не в Храповицке, — шепнул председательствующий.
Самодовольно озираясь, герой сессии всюду видел почтительные взгляды и сочувственные улыбки. И, что всего удивительнее, радостно ухмылялся даже подсудимый Владимир Эпылэ Хуздызыдов.
— Этот-то с чего?! — даже смутился было Буринок.
Коричневое лицо Эпылэ светилось торжеством, инда скулы лоснились; осклабленный рот сверкал белыми, как кипень, волчьими зубами; щёлки глаз лучисто сияли. В волнении восторга, Эпылэ едва мог усидеть на месте, ёрзал по скамье подсудимых, переминал нога за ногу и весело кивал головою то Буринку, то в зал — свидетелям-инородцам, а те отвечали ему такими же весёлыми кивками… Все они, как и Эпылэ, покуда говорил Буринок, прислушивались к нему с величайшим, благоговейным вниманием.
— Подсудимый! Слово за вами. Что вы можете сказать в своё оправдание?
Подтолкнутый конвойными, окрикнутый переводчиком, Эпылэ встал и залаял гортанью. Лаял долго, быстро, страстно и всё кивал, либо указывал пальцем на Буринка, улыбаясь ему с такою нежностью, будто видел в товарище прокурора брата родного.
— Переводчик! что он говорить?
— Согласен, ваш прысхадыль!
— Что такое — согласен? С чем он согласен? — брезгливо поморщился председательствующий.
— Соусим согласен, ваш прысхадыль. Соусим, как господын паркурор требовал.
Буринок обвёл зал и суд победоносными очами. Эпылэ, со скамьи подсудимых, ещё подлаял что-то, ткнул пальцем в воздухе по адресу председательствующего и стукнул себя кулаком в грудь.
— Исчо говорыль… мало-мало глупий человек, ваш прысхадыль! — сконфузился переводчик.
— Переводчик! Напоминаю вам, что за неполную или неточную передачу…
— Глупий человек! простой человек! Соусим пустой слова говорил.
— … вы подвергаетесь строжайшей ответственности по закону…
— Говарыль: если ваш прысхадыль по правде судыль, буду дарыль ему два яман, гаспадын паркурор пять баран, двам старикам по бокам четыре баран…
Зал грохнул смехом. Председательский звонок залился злобно и обиженно.
Вопросы поставлены. Суд удалился в комнату совещаний — очень недолгих: они не взяли и пяти минут. Владимир Эпылэ Хуздызыдов был «сделан»! Объявление приговора он выслушал с тем тупым, на всё готовым, всему покорным равнодушием, которым судимые инородцы одних судей до слёз трогают, а других до неистовства ожесточают. А, выслушав, — ни с того, ни с сего и опять к немалому изумлению Буринка, — послал ему, хотя грустную, но дружескую, и даже запанибратскую улыбку.
За делом Хуздызыдова последовал перерыв. В коридоре общественного собрания, временно обращённого в здание судебных установлений, Буринок был снова окружён «избранным обществом»; его хвалили, ему пророчили блестящую карьеру, с ним кокетничали, он видел себя выше толпы и плыл в эмпиреях… Владимира Эпылэ Хуздызыдова провели тем же коридором мимо, отправляя в тюрьму. Товарищ прокурора едва скользнул взглядом по арестанту, более для него не интересному; но арестант, едва завидел товарища прокурора, так и расцвёл, и весь затрепыхался. И, не успели конвойные глазами мигнуть, как Эпылэ, растолкав завизжавших дам, шагнул к Буринку, хлопнул его по плечу, заулыбался и залаял…
— Конвой! Куда глядите?!
— Сидоров! Матусенко! черти!
— Я те, дьявола косматого, прикладом!
Эпылэ приняли в толчки и мигом выперли на улицу… Озадаченный Буринок таращил глаза, ровно ничего не понимая.
— Не извольте беспокоиться, — ухаживал за ним бакалейщик Хомутов, друг-приятель и обер-грабитель всех инородческих управ. — Он не с дурным к вам… А дурачок, необразованный; по свинству своему, благодарить вас вывернулся.
— Благодарить? Он? Меня? За что?
— Да, ведь, — как, в неверной глупости своей, не знамши русского языка… Он, стало быть, извините, вообразил себе такое, будто вы его от суда защищали!
Буринку показалось, что у него оторвалась селезёнка…