Серенькая идиллия (Ожешко; Лавров)/РМ 1882 (ДО)

Сѣренькая идиллія
авторъ Элиза Ожешко, пер. Вуколъ Михайловичъ Лавровъ (1852—1912)

Оригинал: польскій, опубл.: 1882. — Перевод опубл.: 1888. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1882, книга IV, с. 256—314

Сѣренькая идиллія.

Повѣсть Элизы Ожешковой.

(переводъ съ польскаго.)

I.

Отъ широкихъ и людныхъ улицъ города по направленію къ тихимъ и кривымъ переулкамъ зарѣчнаго предмѣстья бѣжала худощавая десятилѣтняя дѣвочка, въ грубой юбкѣ, надѣтой поверхъ изорванной рубашки, босая, съ большими волосами, отливающими всѣми оттѣнками золота и мѣди.

Бѣжала шибко, иногда широко раскрывая глубоко сидящіе черные глаза, и, отъ времени до времени поднимая и опуская руки, казалось трепетала ими, какъ птица крыльями. Иногда она кричала:

— Владекъ, Владекъ!^[1]

Вдругъ у ея ушей раздался стремительный, хотя подавленный, шепотъ:

— Стой!… Ты птицъ у меня спугнешь! Стой же, Марцися!^[2] Тише!

Она остановилась, какъ вкопанная. Все ея, за минуту до того нетерпѣливое и измученное, лицо разцвѣло радостной улыбкой, а широко открытые глаза устремились на человѣческое существо, которое подавленнымъ шепотомъ предписывало ей покой и молчаніе.

Это былъ мальчикъ года на два старше ея, по костюму похожій на уличнаго оборванца, съ умной, пожалуй даже пронырливою, физіономіей, съ сѣрыми, сверкающими изъ-подъ желтоватыхъ бровей, глазами. Онъ стоялъ, прислонившись плечами къ плетню, огражденный отъ взоровъ проходящихъ сѣрою стѣной какого-то строенія съ одной стороны и толстымъ пнемъ засохшаго тополя съ другой. Лицо его было высоко поднято, глаза, съ разгорѣвшимися зрачками, смотрѣли на крышу противоположнаго дома, а спокойно сидѣвшій подъ мышкой его голубь съ кирпично-красными крыльями, тоже поднявши клювъ, поглядывалъ на противоположную крышу и изрѣдка отзывался тихимъ, отрывистымъ воркованьемъ.

На крышѣ сидѣла цѣлая стая голубей. Немощеная, поросшая травой улица предмѣстья была въ. это время тиха и почти безлюдна. Кое-гдѣ за плетнями, въ огородахъ, работали люди, за окнами слышался стукъ и визгъ ремесленнаго орудія, иногда раздавался смѣхъ или крикъ, но по улицѣ никто не проходилъ и никто на нее не выглядывалъ. Вѣроятно, эта предвечерняя тишина благопріятствовала намѣреніямъ мальчика, очевидно стерегущаго что-то, съ голубемъ подъ мышкой. Марцися поняла это и, крадясь на цыпочкахъ, приблизилась къ мальчику, стала возлѣ и съ любопытствомъ, отчасти смѣшаннымъ съ опасеніемъ, устремила взглядъ на голубиную стаю.

— Владекъ, — тихонько шепнула она, — они еще не поднимались?

— Нѣтъ еще, — шепотомъ отвѣчалъ мальчикъ. — Пусть ихъ коршунъ задеретъ, — выругался онъ чрезъ нѣсколько времени, — сидятъ и сидятъ!

— А проводникъ съ тобой? — спросила Марцися.

— Да, какже.

Онъ нѣсколько высвободилъ розоваго голубя. Дѣвочка приблизила маленькую темную ладонь къ шелковистымъ крыльямъ птицы.

— Любусь, Любусь!… Ахъ ты, Любусь! — шептала она, касаясь губами его клюва.

— Знаешь, — таинственно и не сводя глазъ съ крыши, шепталъ мальчикъ, — портняжка-то отлично умѣетъ держать голубей… Сколько у него мой Любусь отбилъ… Еслибъ у меня столько рублей было, паномъ былъ бы… А все-таки у него голубей все больше и больше. Ну, ужь я, ихъ выучу въ этомъ году!… Какъ захочу быть богатымъ, всѣхъ уведу и только двѣ пары на разводъ оставлю. Пусть портняжка лопнетъ со злости! Что онъ мнѣ сдѣлаетъ?

Едва онъ докончилъ свою рѣчь, нѣсколько голубей, сѣрыхъ и бѣлыхъ, слетѣли съ крыши и взвились вверхъ. Мальчикъ вздрогнулъ.

— Пускайтесь, дѣтки… Ну, пускайтесь! — крикнулъ онъ почти громко.

Черезъ минуту вся стая, оставивъ крышу, сразу взлетѣла на воздухъ и наполнила его шелестомъ крыльевъ, а мальчикъ взялъ въ обѣ руки дрожавшаго, точно отъ нетерпѣнія, розоваго голубя, поднялъ его, насколько могъ, выше и бросилъ въ пространство. Птица широко развернула крылья и какъ молнія влетѣла въ воркующую хоромъ, сверкающую тучу голубей. Началась охота въ воздухѣ.

Приближающійся вечеръ покрылъ небо лиловою окраской. Заходящее за городскія стѣны солнце позлащало обрывки облаковъ. Между громадою сверкающихъ, перистыхъ, разсѣянныхъ на блѣдномъ фонѣ неба облаковъ и длинною крышей дома, поросшаго мхомъ старости, происходила эта охота. Любусь усиливался вывесть изъ стада и увести за собой робкихъ и неучоныхъ товарищей. Посреди сверкающей тучи бѣлыхъ и сѣрыхъ крыльевъ розовый проводникъ;, купающійся въ блескѣ облаковъ, какъ окрыленный огонекъ, кружился, поднимался, забѣгалъ впередъ, ударялъ крыльями о крылья, то вмѣшивался въ общую толпу, то освобождался изъ нея, казалось заглядывалъ въ глаза товарищамъ и какъ бы уговаривалъ воркованьемъ идти за собой… Стая то соединялась около него, то тревожно вновь, отлетала, садилась на крышу и на колеблющіяся подъ ней вѣтви деревьевъ, то опять взлетала и недвижимо останавливалась подъ золотыми тучками.

А когда это происходило наверху, — внизу, на узкой улицѣ, между старымъ амбаромъ и пнемъ сухаго дерева, стояли, прижавшись другъ къ другу, двое дѣтей, тревожно наблюдавшихъ каждое движеніе птицъ. Горячечный румянецъ покрывалъ ихъ лица; можно было услышать сильное біеніе ихъ сердецъ.

Это была дѣйствительная, хотя странная, охота. Вмѣсто тѣнистыхъ лѣсовъ или широкихъ полей, сценою, дѣйствія служила узенькая улица предмѣстья и воздухъ, позлащенный лучами заходящаго солнца. Вмѣсто разодѣтыхъ, щеголеватыхъ охотниковъ, тутъ было двое отрепанныхъ, босыхъ, скрывающихся за деревьями, съ дрожащими губами и лихорадочнымъ взоромъ, дѣтей. Вмѣсто сокола — здѣсь розовый голубь Любусь, а добычей были тоже гоілубні Отбить ихъ при помощи нарочно для этого выученкаго проводника составляло цѣль, радость и доходную статью уличныхъ дѣтей.

Вдругъ Владекъ прошепталъ тихимъ, полнымъ радостью, голосомъ:

— Ага, проводитъ!…

Марцися, точно желая полетѣть за голубями, подпрыгнула два раза и также прошептала:

— Проводитъ, проводитъ, проводитъ!…

Любусь отдѣлился отъ стаи и повисъ въ воздухѣ въ нѣкоторомъ разстояніи. Только мигъ онъ оставался одинокимъ. Отъ стада отдѣлился и полетѣлъ къ нему сначала одинъ, потомъ другой, третій, четвертый голубь. Они летѣли сначала нитью, а потомъ все болѣе и болѣе тѣснымъ кругомъ окружали своего проводника. Когда, такимъ манеромъ, образовалось большое, отдѣлившееся отъ общей, словно въ смущеніи опустившейся на крышу стаи, общество, Любусь поднялся вверхъ и быстро полетѣлъ къ зеленому обрыву оврага, виднѣвшагося далеко изъ-за сѣрыхъ домиковъ. За нимъ летѣли шесть уведенныхъ имъ голубей.

Шесть, шесть! — хлопая въ ладоши, крикнулъ мальчикъ и изо всей силы своихъ босыхъ, быстрыхъ, ногъ пустился но улицѣ, своротилъ на другую, снова на другую и, для сокращенія пути, перескакивалъ черезъ заборы; казалось, что онъ хотѣлъ голубинымъ полетомъ скорѣй достигнуть зеленаго обрыва. За нимъ бѣжала Марцися, крича всей запыхавшеюся грудью: «шесть, шесть», а потомъ: — «Владекъ, подожди! Стой!…»

Но Владекъ не останавливался и не ждалъ ее, почти падавшую отъ усталости. Счастливый исходъ охоты наполнялъ ее безсознательною радостью. Такъ запыхавшіяся, разгорѣвшіяся, съ блестящими глазами и развѣвающимися волосами, дѣти бѣжали чрезъ переулки, дворы, огороды, — туда, куда высоко надъ ними тянулась нить голубей, къ зеленому оврагу и висящей у бока его сѣрой хаткѣ съ низкимъ плетнемъ, взбирающимся по горѣ и огораживающимъ крошечный огородъ. Оврагъ, хатка, плетень и огородъ показались издали — подъ самымъ склономъ лиловаго неба, въ синей мглѣ, въ которой вскорѣ исчезли и дѣти, и голуби.

Это было странное мѣсто, дикое, хотя находилось еще въ чертѣ люднаго города, свѣтлое и темное вмѣстѣ. Мгла, въ которой оно выказывалось издали, поднималась съ пруда, неподвижно занимающаго дно яра. Надъ прудомъ росло нѣсколько вѣковыхъ вербъ, съ толстыми пнями, кривыми и широко растянувшимися вѣтвями, иногда свѣшивающимися до зеленой воды пруда. Вечернею порой въ глубинѣ оврага дарилъ полнѣйшій мракъ, и только за прудомъ и вербами, сквозь узкое отверстіе! между двухъ высокихъ боковъ, виднѣлось еще позлащенное солнцемъ поле. Падавшій оттуда лучъ свѣта, пробравшись сквозь густую тѣнь, падалъ на воду или исчезалъ въ кустахъ барбариса, дикаго крыжовника и баярышника, что росли тамъ низкимъ и колючимъ лѣсомъ., Изъ темнаго оврага, рѣдко; освѣщаемаго бродячимъ солнечнымъ лучомъ, выбѣгала узенькая, вытоптанная на травѣ, дорожка и взбиралась по одному изъ боковъ оврага туда, гдѣ; было свѣтлѣй, къ домику съ огородамъ, уже вполнѣ залитымъ всѣми красками вечера. Крохотныя окна горѣли какъ рубины, плетень казался огненнымъ змѣемъ, а росшія въ огородѣ груши слегка шевелили листьями, какъ каплями золотой росы: За противоположною, уходящею въ даль, стѣною лѣса, у подошвы горы, широко раскинулся городъ, уже совершенно потемнѣвшій. Только кресты на церквахъ свѣтились, да дымъ, вылетая изъ трубъ тысячью лентъ розовыхъ, синихъ, серебристыхъ, тянулся кверху, туда, гдѣ тихо стояли подъ блѣднымъ небомъ легкія и перистыя облака.

Въ хаткѣ у оврага вѣроятно никого не было, потому что за рубиновыми окошками царила совершенная, тишина. Вдругъ зашелестѣли въ воздухѣ крылья, прилетѣли голуби и усѣлись на крышу. Почти въ то же время по дорожкѣ, ведущей къ предмѣстью, послышался топотъ ногъ;. Владекъ, усталый, съ растрепанными волосами, съ разстегнутымъ воротомъ, подбѣжалъ къ углу хаты, протянулъ кверху руки и въ мгновеніе ока, съ быстротою и ловкостью кошки, взобрался и сталъ на крышѣ.

Вскорѣ на дорогѣ показалась и Марцися и, почти задыхаясь, при помощи стѣны и вѣтокъ растущаго вблизи молодаго деревца, послѣдовала примѣру товарища. Черезъ минуту они оба стояли на крышѣ и, сильно и часто дыша, громко засмѣялись.

— Вотъ удалось-то! — крикнулъ Владекъ.

— Удалось! — повторила дѣвочка и, наклонившись, взяла въ обѣ руки розоваго проводника-голубя.

— Милый Любусь! Хорошій Любусь! — говорила она голосомъ еще прерывающимся отъ усталости и цѣловала шелковистыя крылья и гордую голову птицы.

Въ это время Владекъ былъ занятъ болѣе практичнымъ дѣломъ. Онъ вытащилъ замычку узенькаго окна, прикрытаго мохомъ и травою голубятника, и пустилъ туда прибывшихъ за Любусемъ голубей. Окончивши это, онъ помѣстилъ замычку на старое мѣсто и сѣлъ.

Крыша! была довольно поката, но дѣти могли удобно сидѣть на ней, благодаря многочисленнымъ впадинамъ и выпуклостямъ. Прислонившись спиной къ голубятнику, ногами они уперлись въ гибкіе побѣги вербъ сѣмена которыхъ были занесены вѣтромъ, вмѣстѣ съ пескомъ.

— Вотъ и отлично! — началъ Владекъ. — Старухи нѣтъ дома, значитъ она и не узнаетъ о сегоднешнихъ нашихъ гостяхъ… Еслибъ узнала, то пойдетъ мучить, какъ всегда: «а гдѣ деньги, что выручилъ отъ голубей?…» И отдашь, по-неволѣ, половину… А теперь утромъ продамъ и ей ничего не достанется!…

— А съ этими деньгами что ты: сдѣлаешь? — спросила Марцися.

— Какъ что? — наѣмся и пивца выпью… Всегда голоденъ, страхъ… Старуха-то сегодня колбасу ѣла и пиво пила, а я, глядя на нее, только слюнки глоталъ… Такая ужь она… Мнѣ кусокъ сухого хлѣба дастъ да каши ложку, а сама съ знакомыми обжирается!

— Ахъ, забыла! — вскрикнула вдругъ Марцися.

— Что забыла?…

Вмѣсто отвѣта, дѣвочка вытащила изъ-за рубашки двѣ большихъ баранки и, громко смѣясь, показала ихъ Владку.

— Дай! — закричалъ онъ, потянувшись за ея рукой.

— Постой, сама дамъ… На, вотъ!

И, отдавъ ему одну баранку, съ жадностью укусила другую.

— Іисусъ, Марія! хорошо, что не потеряла! — сказала она послѣ нѣкотораго молчанія.

— Да, — отвѣчалъ Владекъ. — А потерять могла легко: летѣла какъ сумасшедшая! Дѣвочка наклонилась и заглянула въ его лицо.

— А что, — спросила она, — вкусно?

Владекъ поморщился.

— Не особенно… Но дѣлать нечего: когда ужь такое счастье, — какъ намъ съ тобой, то и сухая баранка лучше, чѣмъ ничего. А откуда ты это взяла?

Она показала пальцемъ по направленію къ городу.

— Тамъ, на улицѣ, какая-то добрая барыня дала три гроша, вотъ и купила…

— Побиралась? — спросилъ мальчикъ.

— Ну, да!

— Эка, какія эти дѣвчонки счастливыя! Имъ скорѣй, дадутъ_, чѣмъ нашему брату… Мнѣ ужь давно никто давать не хочетъ.

— Да вѣдь ты такой большой, а я маленькая.

— Да, большое счастье!… Мнѣ и ѣсть больше надобно, а откуда я возьму? Дядя все говоритъ, что меня въ работу отдастъ, да его обѣщаніями сытъ не будешь… Да и что толку быть ремесленникомъ? Вотъ еслибы паномъ, сдѣлаться, это другое дѣло.

Марцися ничего не отвѣчала. Она грызла баранку и черезъ минуту, указывая пальцемъ на одинъ изъ меньшихъ домовъ города, сказала:

— Видишь, это домъ пана огородника, что тебя въ прошломъ году землю копать нанималъ. Вотъ тамъ хорошо! Ай, какъ, хорошо!

— Хорошо, — согласился Владекъ. — Онъ ужасно богатъ. Когда я буду богатымъ, то себѣ куплю этотъ домъ. Женюсь на тебѣ, — прибавилъ онъ послѣ минутнаго молчанья, — и будемъ тамъ жить вмѣстѣ.

Марцися усмѣхнулась.

— Вотъ это хорошо будетъ!

Потомъ важно спросила:

— А откуда же ты, Владекъ, деньги возьмешь?

Владекъ задумался.

— А я почомъ знаю… Когда нужно будетъ взять, то возьму. Такъ мнѣ опротивѣло это собачье житье, что…

Онъ плюнулъ и продолжалъ дальше:

— И есть послѣ этого справедливость на свѣтѣ?… У одноговсего по уши, а у другаго ничего; одинъ паномъ живетъ, неизвѣстно за что, а другой такимъ оборванцемъ, какъ я, тоже неизвѣстно за что… Тетка постоянно твердитъ, что только кормитъ меня, а толку отъ меня нѣтъ никакого. Любопытно знать, что отъ меня ей нужно… Въ прошломъ году копалъ землю въогородахъ, тачки таскалъ, — что-жь вышло?… Лучше, что ли, она стала ко мнѣ? — Какже, дожидайся! Еще какъ-то подъ осень притащился отецъ въ хату и отколотилъ… Тебѣ, вотъ, хорошо, что отца нѣтъ, а то билъ бы…

Губы Марциси задрожали, точно она собиралась плакать.

— Мать бьетъ… — шепнула она.

— Э, только развѣ когда напьется, — утѣшалъ Владекъ, — а когда трезвая, то цѣлуетъ, поетъ пѣсни и басни разсказываетъ… Мнѣ никто слова добраго не скажетъ… Эхъ, нужда! Такъ вотъ иногда и бросился бы въ прудъ.

— Ай-ай! — испуганно крикнула Марцися.

Владекъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.

— Чего ты? — спросилъ онъ.

— Испугалась, — жаловалась дѣвочка, — чтобы ты не бросился въ прудъ, а то утонешь и умрешь.

— Ну, а еслибъ я умеръ, такъ что же?

Марцися всматривалась въ него испуганными глазами.

— То… то… тебя бы тогда не было, — отвѣчала она тихо.

— И не было меня, а свѣтъ стоялъ, и не будетъ меня, а свѣтъ будетъ стоять, — сентенціознымъ тономъ, разсматривая свои босыя ноги, началъ было Владекъ, но потомъ, взглянувши на Марцисю, закричалъ: — И чего. ты такъ глаза вытаращила?… Вотъ ужь и ревѣть начинаетъ… Ну, ну, не пугайся, не утоплюсь… Сдѣлаюсь богатымъ и женюсь на тебѣ. Будемъ себѣ ѣсть, пить, подъ ручку ходить на гулянье и… я никогда тебя не оставлю, до смерти, если Богъ поможетъ.

Онъ ласковымъ движеньемъ провелъ ладонью по ея темнымъ волосамъ, потомъ живо вытянулся, закинулъ руки за голову и съ лицомъ обращеннымъ къ облакамъ вперилъ блестящіе глаза въ одну точку неба. Теперь его сѣрые, подъ желтоватыми бровями глаза смотрѣли совсѣмъ не по-дѣтски. Въ нихъ отражалась какая-то тревожная и страстная дума. Сухощавое, худое лицо подергивалось усмѣшкой. Наклонившись надъ нимъ, съ лицомъ опертымъ на ладони и тихо раскачиваясь, Марцися тоже о чемъ-то думала.

— Влрдекъ! — тихо окликнула она.

— Чть?

— Я тебѣ завтра опять баранокъ принесу, а можетъ и булку.

— Опять выпросишь?

— Ага!

— Хорошо, принеси… Несли опять гдѣ папироску найдешь, тоже принеси, а я, какъ продамъ голубей, куплю тебѣ двѣ конфеты.

— Ахъ, конфеты! — крикнула Марцися и все лицо ея освѣтилось лучезарною радостью. — Владекъ!

— Что?

— Я утромъ пойду въ оврагъ, наберу фартукъ барбарису и продамъ его въ городѣ… Ты поможешь мнѣ собирать?

— Почему же нѣтъ?… Помогу.

— Какъ продамъ, то деньги отдамъ тебѣ, а ты себѣ хорошенькій платочекъ купишь на шею.

— Вотъ, платокъ!… Не платокъ, хоть бы крючки на удочку! Пойдемъ къ рѣкѣ рыбу ловить… Хорошо?

— Отлично!… Пойдемъ! — захлопала она въ ладоши.

Вблизи раздался шумъ шаговъ. Дѣти замолкли.

Солнце скрылось. Погасли огни на церковныхъ крестахъ, почернѣли окна городскихъ домовъ. Внизу, у подошвы обрыва оврага, на крышѣ прилѣпившагося къ нему домика сидѣли двое дѣтей. Въ темнотѣ слышался шумъ деревьевъ. Въ обрывъ долетало дуновеніе ночнаго вѣтра и колебало поверхность воды свѣсившимися вѣтвями деревьевъ. На дорожкѣ отъ города показалась низкая, толстая, покрытая большимъ платкомъ, фигура приближающейся къ хаткѣ женщины.

— Старуха идетъ! — шепнулъ Владекъ. Сейчасъ увидитъ меня… Ты ужь иди, Марцися, — она, какъ увидитъ насъ вмѣстѣ на крышѣ, сейчасъ догадается, что мы достали голубей.

— Покойной ночи, — тоже прошептала Марцися.

— Покойной ночи!

Она обвила руками его шею и поцѣловала.

Молодое, росшее здѣсь, у стѣны дома, деревце зашелестѣло и погнулось подъ тяжестью. Марцися тихо соскользнула, легкимъ, какъ тѣнь, бѣгомъ побѣжала вдоль плетня опередила шедшую по дорожкѣ женщину, сбѣжала, незамѣченная ею, по покатости оврага и уже тише пошла къ тѣснящимся надъ берегомъ рѣки домамъ и домикамъ. Идя, она солидно, скрестила на груди руки и запѣла, насколько могла, громко:

Двѣ сиротки въ подѣ спали

Подъ шатромъ ракиты..

Деревцо сломалось, — обѣ

Сироты убиты…

Дѣтскій голосокъ, похожій на звукъ серебрянаго колокольчика, поднимался кверху и долеталъ до хатки, которую теперь подошедшая женщина съ громомъ и стукомъ отпирала.

— Владекъ! — крикнула пришедшая, поворачивая ключъ въ замкѣ.

Владекъ молчалъ.

— Нѣтъ его тамъ, что ли? — ворчала старуха. — Вѣрно сегодня ничего не поймалъ и прячется отъ меня, или можетъ по улицамъ шляется… негодяй… уличникъ… разбойникъ эдакій…

Съ послѣдними словами она вошла въ домъ и заперла, со стукомъ, за собою дверь.

— Ну, и пусть на дворѣ ночуетъ, эдакій…

Въ это время снизу долетѣлъ тотъ же тонкій и ясный голосъ поющей Марциси:

И добро обѣимъ вмѣстѣ

Съ жизнью распроститься, —

Ни одна не будетъ въ свѣтѣ

Плакать и томиться…

Владекъ, съ поднятою головой и надряженнымъ слухомъ прислушивавшійся, когда голосъ замеръ въ отдаленіи, промолвилъ:

— Вотъ такъ поетъ!… Даже на душѣ легче становится.

II.

Изъ лабиринта домиковъ зарѣчнаго предмѣстья по временамъ выходила въ городъ еще не старая, со слѣдами бывшей красоты, теперь же съ пожелтѣвшимъ, болѣзненнымъ лицомъ, убого одѣтая женщина. Ея скорая и легкая походка часто замѣнялась невѣрными, колеблющимися шагами. Когда жительницы предмѣстья замѣчали ее, идущую такими невѣрными шагами, съ безсмысленной до отвращенія улыбкой и лихорадочно горящими черными, когда-то прекрасными, глазами, онѣ обыкновенно говорили:

— Вотъ и снова наша Эльжбетка наугощалась.

— Совсѣмъ пьяна! — прибавляли другія и смѣясь кричали: — Эльжбетка! Эй, Эльжбетка! Гуляешь ты теперь по бѣлому свѣту, а гдѣ твоя Марцися?

Женщина отвѣчала, кивая головой:

— О, Боже ты мой, Боже! Гдѣ она? Развѣ вы не знаете? — Нищета всегда ютится на улицахъ… Бѣдное дитятко мое, бѣдный мой маленькій червячокъ!…

Она начинала громко хныхать.

Нерѣдко случалось, что напоминаніе о дочери, вмѣсто сожалѣнія, возбуждало въ ней гнѣвное движеніе. Тогда она крикливо отвѣчала сосѣдкамъ:

— А чортъ ее знаетъ, бродягу, гдѣ она таскается съ утра до ночи! На обрывкѣ ее въ хатѣ не удержишь. Охъ, еслибъ я была…

Окончаніе фразы бывало не ясно и скрывалось за дверью одного изъ шинковъ, украшающихъ выставками своихъ блестящихъ бутылокъ каждый уголъ улицы.

Но это не было всегдашнимъ положеніемъ Эльжбеты. Бывали у нея иногда недѣли и мѣсяцы трезвости, и трудолюбія, когда она прислуживала людямъ не настолько состоятельнымъ, чтобы держать постоянную прислугу. Она убирала комнаты, мыла полы, топила печи, носила воду, иногда даже стирала и шила, а главное — все это совершала съ величайшей аккуратностью и стараніемъ. Благодаря ли странному выраженію ея лица и горькой улыбкѣ, или скорбному выраженію ея глубокихъ черныхъ глазъ, ее вездѣ любили, хоть и избѣгали ея услугъ. Нѣкоторые совѣтовали ей поступить на мѣсто, но Эльжбета тихо отвѣчала, опустивши глаза:

— Когда-то служила въ домахъ и мнѣ было хорошо, но теперь… Впрочемъ, что о томъ и говорить!

Справляя домашнія работы, она все смотрѣла въ землю, а на желтѣвшемъ ея лбу образовывались грубыя морщины. Въ рѣдкія минуты откровенности она говорила:

— А что бы я подѣлала съ своею дѣвочкой, еслибы пошла въ службу? Развѣ кто-нибудь изъ порядочныхъ людей возьметъ меня въ домъ съ ребенкомъ, да еще съ такимъ ребенкомъ?

Пугаясь, чтобъ эти слова не были истолкованы въ неблагопріятномъ для Марциси смыслѣ, она добавляла тихо:

— Она-то не хуже другихъ дѣтей, можетъ быть еще лучше, умная…Только, вотъ, родилась-то не такъ…

Во время трезвости Эльжбеты Марцися рѣже показывалась на городскихъ улицахъ, а когда показывалась, то была менѣе худа, грязна и оборвана. Тогда она не побиралась и старательно избѣгала шумныхъ шаекъ уличныхъ дѣтей. Потомъ приходили злые недѣли и мѣсяцы, Эльжбета бросала работу, а маленькая Марцися, снова голодная, иззябшая и оборванная, съ синеватыми слѣдами побоевъ на плечахъ и лицѣ, снова перекочовывала въ открытый на всѣ стороны свѣтъ Божій, бѣгала за пѣшеходами, выпрашивая плаксивымъ голосомъ милостыню, а часто, въ голодныя минуты, молчаливо протягивала крохотную ладонь. Сидя на кучахъ сора, подъ канавами улицъ, въ тѣсныхъ подворотняхъ темныхъ дворовъ, она грызла черныя, какъ ночь, корки сухаго хлѣба, спала на папертяхъ или подъ деревьями публичныхъ садовъ, а церковные карнизы и древесныя вѣтви охраняли отъ дождя и снѣга ея маленькую фигуру и укрывали отъ взоровъ полицейскихъ служителей.

Впрочемъ, такія ночовки на папертяхъ и подъ городскими деревьями происходили нр часто; опасеніе предъ гнѣвными порывами пьяной матери, чувство одиночества и нужда влекли ее изъ темнаго угла, который назывался домомъ ея матери. Для нея лучшей охраной были растущія надъ прудомъ, на днѣ оврага, вербы, или мягкая и эластичная отъ старости кровля дома, занимаемаго теткой и опекуншей Владка.

Знакомство ея съ Владкомъ досягало незапамятныхъ временъ. Эльжбета часто бывала у Вежбовой, занимавшейся рекомендаціей прислуги и раздачей денегъ подъ залогъ обѣднѣвшимъ слугамъ. Вежбова доставляла ей возможность заработка, а послѣ бурной и праздной эпохи ея жизни, взамѣнъ послѣднихъ лохмотьевъ и тяжелыхъ обязательствъ, лишающихъ всякой надежды на выходъ изъ нужды, и нѣсколько денегъ. Эльжбета приносила еще маленькую Марцисю на рукахъ въ хату Вежбовой и, входя для длиннаго, часто бурнаго, разговора, оставляла ребенка на порогѣ.

Случалось, что Марцися скатывалась по скользкой травѣ или обмерзлой грязи, покрывающей крутые бока оврага, и попадала въ зеленоватый прудъ. Вода тамъ была спокойная и мелкая у береговъ, тѣмъ не менѣе, оглушенный паденіемъ, испуганный ребенокъ терялъ чувства. Тогда спасалъ его Владекъ. Въ мгновеніе ока, нѣсколькими прыжками, сбѣгалъ онъ на дно оврага, входилъ въ воду по щиколки, часто по колѣна, бралъ дѣвочку на руки и сажалъ ее, точно на креслѣ, между двумя толстыми вѣтвями вербы, чтобы поскорѣй обсохла и пришла въ себя. Тамъ ёе обогрѣвало солнце и осушалъ вѣтеръ. Владекъ, самъ верхомъ на вѣткѣ, боясь, чтобы Марцися не упала съ дерева, держалъ ее за воротъ толстой рубашки, а когда подросли волосы, то и за волосы. Марцися, прійдя въ себя, замѣчала, что сидитъ на деревѣ. Это наполняло ее такою радостью, что она, забывъ прошедшую катастрофу, разражалась долгимъ, звонкимъ смѣхомъ. Она никогда не боялась Владка, потому что онъ, глядя на нее, смѣялся еще громче.

— Какая ты смѣшная, — кричалъ онъ, — катишься въ прудъ, какъ мячикъ, и бухъ прямо въ воду! Еслибы меня не было здѣсь, осталась бы въ пруду и тебя съѣли бы лягушки.

При такомъ страшномъ предположеніи Мардйся широко открывала глаза и спрашивала:

— Гдѣ лягушки?

Она едва умѣла говорить въ то время, а Владекъ, на: три года старше ея и знакомый до нѣкоторой степени съ жизнью, смѣялся до упаду надъ ея непонятными лепетомъ.

— Гдѣ лягушки? — передразнивалъ онъ ее. — Не видала еще лягушекъ? Сейчасъ покажу!

Онъ бралъ ее на руки и снималъ съ дерева, а потомъ шелъ по берегу ручья, разыскивая въ травѣ зеленыхъ лягушекъ, которыя водились тамъ во множествѣ.

Онъ босой, одѣтый въ толстую холстину, она также босая, въ мокрой еще рубашкѣ, шли по густой, растущей толстымъ ковромъ и достигающей до колѣнъ, травѣ.

Но не однѣ лягушки занимали ихъ всегда. Иногда, сидя съ ней на деревѣ, онъ показывалъ ей, замѣченныя имъ птичья гнѣзда и колыхающіяся надъ ними вѣтки дерева. Съ открытымъ ртомъ и прерывающимся дыханіемъ смотрѣли они на крохотныхъ птенцовъ, высовывающихъ изъ гнѣзда покрытыя пухомъ головки и ожидающихъ прибытія матери. Когда прилетала птица, дѣти не смѣли обмѣняться между собою ни однимъ словомъ, только толкали другъ друга локтями, указывали пальцами на гнѣздо, а лица ихъ покрывались оттѣнкомъ неописанной радости. Случалось имъ, покинувъ дерево, бродить между дикими, обрамляющими берега озера, кустарниками. Тогда они обрывали и ѣли мелкій, дикій, крыжовникъ, или трясли изо всей мочи кусты барбариса, чтобъ отряхнуть на голову, плечи и подъ ноги дождь коралловыхъ ягодъ.

Всѣ эти забавы длились до тѣхъ поръ, пока на горѣ не раздавался голосъ Эльжбеты, нетерпѣливо и безпокойно зовущій Марцисю.

Дѣвочка на этотъ крикъ поспѣшно и старательно взбиралась вверхъ по обрыву; но когда ея усилія оказывались тщетными, приходилъ на помощь Владекъ, бралъ ее на руки и, счастливую, смѣющуюся, выносилъ на гору.

Эльжбета, которая уходила отъ Вежбовой съ заплаканными глазами, нерѣдко полупьяная (ходили слухи, что Вежбова, для облегченія переговоровъ, заставляла свою кліентку почти насильно пить), увидавъ Марцисю, выхватывала ее изъ рукъ мальчика съ такою силой, что смѣхъ Марциси мгновенно обращался въ слезы. Когда Эльжбета, съ гнѣвнымъ ворчаніемъ или пасмурно опущенными глазами, сходила внизъ, дѣвочка все обертывалась назадъ и искала Владка полными слезъ глазами. Онъ дожидался на верху и, пока былъ виденъ, подпрыгивалъ и дѣлалъ уморительныя гримасы, такъ что, она вновь начинала смѣяться. Иногда онъ бросалъ за ней пучками сорваннаго въ оврагѣ барбариса, а она вытягивала на встрѣчу имъ руки и, перевѣсившись черезъ плечи матери, подпрыгивала, точно хотѣла улетѣть къ нему.

Разъ, когда она, пятилѣтняя, пришла съ матерью, Владекъ спросилъ, почему она одна никогда не придетъ къ оврагу.

— Боишься, или дороги еще не знаешь? Если боишься, то дура, — тутъ волки не съѣдятъ, — а если дороги не знаешь, то посматривай лучше, когда идешь съ матерью. Ты ужь большая, можешь сама по свѣту ходить!

— Прибѣгу завтра, — послѣ нѣкотораго молчанія отвѣчала дѣвочка.

— Прибѣгай, а я тебя въ городъ свожу. Увидишь, какъ тамъ хорошо!

Перспектива ли самостоятельнаго завтрашняго путешествія, или возня рано вставшей матери, вскочившей чуть свѣтъ съ постели и убѣжавшей въ городъ съ горстью мелкихъ монетъ, взятыхъ вчера у Вежбовой, не дали спать Марцисѣ; когда синій туманъ покрывалъ еще оврагъ, она уже показалась взору Владка. Владекъ только-что проснулся послѣ ночи проведенной между вербами и, внимательно всматриваясь въ неподвижную воду, глубоко думалъ. Голосъ дѣвочки сверху вывелъ его изъ задумчивости. Онъ поднялъ голову, увидалъ ея маленькую, сѣрѣющую среди синей мглы, фигурку и крикнулъ: «Иди сюда!» — Она начала сходить съ горы, но дѣло шло съ большимъ трудомъ. Поминутно скользя на покатостяхъ, она падала, поднималась и падала вновь. Владекъ съ невозмутимымъ хладнокровіемъ слѣдилъ за ея неудачей и усиліями.

— Ну, дальше! — кричалъ онъ еще. — Смѣлѣй!… Упала? — Это ничего, не разобьешься, — не стеклянная!

Хоть она была и не стеклянная, но когда окончательно поскользнулась и скатилась, какъ мячъ, подъ гору, къ самому берегу пруда, то разразилась горькимъ плачемъ. Владекъ приблизился и посмотрѣлъ на нее съ презрительнымъ сожалѣніемъ.

— Охъ, ужь эти дѣвчонки! — сказалъ онъ. — Когда я былъ твоихъ лѣтъ, то бѣгалъ по горамъ и лазилъ по деревьямъ какъ кошка. Ну, если еще будешь хныкать, схвачу тебя и заброшу въ прудъ!

Она тотчасъ же перестала плакать; а когда онъ вынулъ изъ-за пазухи кусокъ чернаго хлѣба и разломилъ его на двѣ части, уже смотрѣла на него, съ улыбкой надежды на облитомъ слезами лицѣ. Она закричала, протягивая руки:

— Дай, дай!

Потомъ они сѣли вмѣстѣ подъ кустами барбариса, орошаемые каплями утренней росы, и въ молчаніи грызли черствую корку хлѣба. Густой туманъ, наполнявшій весь оврагъ, началъ рѣдѣть и подниматься кверху, покрытыя мглистою пеленой вербы освобовдали изъ покрова свои вѣтви и серебристые, трепещущіе листья, съ каплею росы на каждомъ. На темную поверхность пруда длинной золотистою лентой упалъ солнечный лучъ и, достигши кустовъ прибрежнаго аира, разсыпался по длиннымъ ихъ листьямъ такимъ снопомъ искръ, что, дѣти не могли смотрѣть и закрывали руками глаза. Когда они отняли руки, высокіе Кусты аира стояли предъ ними точно въ огнѣ, далѣе розовымъ свѣтомъ горѣлъ высокій берегъ оврага, на вербахъ и крыжовникѣ оглушительно щебетали птицы, отъ синей мглы не осталось ни слѣда, только воздухъ былъ наполненъ холодною влажностью лѣса и низины.

— Вотъ и день, — сказалъ Владекъ, посмотрѣвъ на небо. — Оттуда солнце вышло, изъ-за того лѣса, что противъ города.

— Развѣ солнце изъ лѣса выходитъ? — спросила Марцися.

— Изъ лѣса, — важно отвѣчалъ Владекъ. — Тамъ, напротивъ города, далеко за полями, есть такой лѣсъ, изъ котораго солнце каждый день выходитъ.

— А потомъ что?

— Потомъ?… Развѣ не видишь, что? — Свѣтитъ на небѣ.

— А потомъ?

— Потомъ… Ну, заходитъ за городъ и… исчезаетъ. Какъ закатилось, дѣлается ночь…

Дѣвочка задумалась и чрезъ минуту снова спросила:

— А ты знаешь, куда оно уходитъ?

— Кто… солнце-то? Куда-жь ему идти? — Идетъ себѣ подъ землю и спитъ.

— Ага! — торжествующимъ голосомъ продолжала Марцися. — А ты знаешь, какъ солнце спитъ?

— А какъ же ему спать? — Просто закроетъ глаза и спитъ.

— Вотъ ужь нѣтъ, вотъ ужь нѣтъ! — ударяя ладонью одной руки о другую, закричала дѣвочка. — Солнце спитъ въ такой большой, красной, колыбели. При колыбели сидитъ море и цѣлую ночь баюкаетъ солнце, чтобъ оно хорошо спало. Около солнца лежатъ звѣзды, но не спятъ, а все сторожатъ, какъ бы не прилетѣлъ тотъ змѣй, что верхомъ на вѣтрѣ ѣздитъ, и не съѣлъ солнца, потому что какъ змѣй съѣстъ солнце, дня совсѣмъ не будетъ, жито не будетъ рости, звѣри поумираютъ, а люди въ темнотѣ поѣдятъ одни другихъ.

— И откуда ты это все знаешь? — спросилъ Владекъ, слушавшій разсказъ съ удивленіемъ и любопытствомъ.

— Мама говорила. Мнѣ мама иногда по временамъ разсказываетъ такія отличныя сказки.

— Ну, вѣдь это только сказки… — сказалъ Владекъ, вставая. — Пора идти въ городъ.

Марцися съ радости даже подпрыгнула. Они пошли. Марцися ужасно испугалась, когда они взошли на висячій мостъ, соединяющій предмѣстье съ городомъ. Тамъ было много пѣшеходовъ и спѣшйвшихъ на рынокъ телѣгъ. Владекъ взялъ ее за руку и сталъ объяснять неизвѣстныя ей, но ему хорошо знакомыя, явленія.

— Вотъ это, — говорилъ онъ, — рѣка, а это — паромъ, что перевозитъ народъ съ одного берега на другой, а это — лодки плывутъ. Рыбаки на нихъ сидятъ и рыбу ловятъ… Да не бойся же, лошади тебя не укусятъ… И этотъ мужикъ совсѣмъ не на тебя кричитъ.

Онъ неожиданно остановился и расхохотался до слезъ.

— Ай-ай-ай!… Франекъ… Какой это Франекъ смѣшной: стянулъ у мужичка изъ воза сыръ и удралъ… А мужичокъ не знаетъ, куда сыръ дѣвался, и ругается… Еслибъ я съумѣлъ, то тоже бы стянулъ… Только рукой не достану такъ высоко.

— Ну, и счастливъ же этотъ Франекъ! — бормоталъ себѣ подъ носъ Владекъ, таща за руку Марцисю. — Какой громадный сыръ! Какъ только выросту немного и самъ то же сдѣлать съумѣю…

Марцися показывала на что-то пальцемъ, объятая полнѣйшимъ восторгомъ. Она не могла слова вымолвить. Наконецъ, онъ понялъ, что предметомъ ея восхищенія служитъ стоящая у конца моста лавочка съ баранками, булками и хлѣбомъ.

Правда, что за часъ до этого они съѣли по куску чернаго хлѣба, но разложенныя на прилавкѣ печенья снова заставили громко заговорить ихъ аппетитъ. Глаза остановившихся Владка и Марциси жадно устремились на недосягаемыя лакомства. У лавочки сидѣла женщина и аргусовымъ окомъ наблюдала за сохранностью своего товара передъ толпою сходящаго съ моста народа, среди котораго тамъ и здѣсь увивались босые мальчишки, съ юркими тѣлодвиженіями, гибкими тѣлами и быстрыми глазами, и худыя, голодныя, растрепанныя дѣвчонки съ жадными взорами, бросаемыми на булки.

— Ну, — прошепталъ Владекъ, — пойдемъ! Тутъ никакого толку не добьешься. Эта вѣдьма стережетъ свои булки, какъ чортъ души грѣшниковъ!

Владекъ обладалъ особенностью всегда вспоминать чорта, когда разозлится, причемъ его желтоватыя брови дрожали надъ блестящими глазами. Марцися кулакомъ утирала заплаканныя глаза.

— Да полно мазаться-то! — крикнулъ на нее Владекъ. — Заплачь еще разъ, — брошу, и дѣлай тутъ, что знаешь! Мажешься, что булокъ не достали… Ну, и мнѣ ѣсть хочется, какъ всѣмъ чертямъ, а я не реву… Умъ лучше рёва. Подожди, на обратномъ пути и булокъ себѣ купимъ.

Пошли дальше.

Въ то время ему было восемь, а ей пять лѣтъ. Одежду его составляли холстинные штаны, короткая куртка и толстая, широко разстегнутая у ворота, рубашка; она была одѣта въ синюю юбку поверхъ, завязанной грязной красною тесемкой у шеи, рубашки. На темныхъ, коротко остриженныхъ, его волосахъ покоилась измятая, запятнанная шапка, такая большая, что ежеминутно сползала на глаза; у нея на головѣ не было ничего, кромѣ густыхъ, шелковистыхъ волосъ, которые гладкими прядями спускались на плечи и свѣтились на солнцѣ, какъ расплавленное золото. Оба были босы.

Такъ, держась за руки, вошли они въ людный, полный шума и движенія городъ. Тутъ на встрѣчу имъ попалась кучка уличныхъ дѣтей, предводительствуемая Франекомъ, такъ хорошо добывающимъ сыры изъ крестьянскихъ возовъ.

— Владекъ, Владекъ! — издалека доносился ихъ крикъ, — пойдемъ на рынокъ… Изъ возовъ брюква и морковь просыпалась, такая вкусная!…

Дѣйствительно, въ рукахъ каждаго, въ видѣ трофея, красовалась сырая брюква или морковь.

— Что это за панна? — спросилъ Франекъ, увидавъ Марцисю.

— Это Марцися! — важно отвѣчалъ Владекъ и изо всей мочи ударилъ одного изъ мальчиковъ, который, подскочивши, хотѣлъ ущипнуть дѣвочку.

Непремѣнно началась бы драка, еслибы по срединѣ улицы не проѣзжалъ фургонъ, запряженный почтовыми лошадьми. Мальчики погнались за нимъ, цѣпляясь и повисая на заднихъ рессорахъ, покуда, проѣхавши немного, не падали на мостовую.

Владекъ и Марцися направились къ рынку, гдѣ не нашли ни моркови, ни брюквы. Взамѣнъ этого Владекъ поднялъ и старательно прибралъ за пазуху валявшійся окурокъ папиросы.

Марцися, забывши о голодѣ, глазѣла на проходящихъ людей, на дома, на окна магазиновъ, пока Владекъ не дернулъ ее за руку и не заставилъ идти скорѣй. Дѣвочка бѣжала за нимъ, насколько дозволяла ей сила, къ пожилому, прилично одѣтому господину. Тутъ они убавили шагу и Владекъ заговорилъ подавленнымъ, монотоннымъ голосомъ:

— Вельможный панъ, милосердый благодѣтель, смилуйтесь надъ бѣдными, заброшенными сиротами! Бросьте грошикъ на кусокъ хлѣба! Подайте просящимъ, умирающимъ съ голода…

Господинъ не оборачивался. Владекъ, закрывшись рукой отъ прохожихъ, высунулъ языкъ и потомъ началъ опять:

— Вельможный панъ, благодѣтель милостивый!… Бѣдныя, голодныя, несчастныя сироты!… Воззрите окомъ милосердія!…

Господинъ полѣзъ въ карманъ и, не обращаясь, бросилъ въ протянутую маленькую руку мѣдную монету. Владекъ показалъ ее Марцисѣ.

— Видишь, вотъ тебѣ и булка… для меня, а если и ты тоже хочешь, проси такъ же, какъ я…

И онъ потянулъ ее въ сторону, гдѣ шла какая-то барыня съ добродушнымъ лицомъ.

Черезъ два часа они находились въ глубинѣ маленькаго двора, выходящаго въ тихій, грязный переулокъ. Они сидѣли на землѣ, покрытой толстою корой грязи, въ углѣ, образуемомъ двумя каменными стѣнами, подъ рѣшетчатымъ окномъ какого-то амбара, и ѣли булки. Владекъ преподавалъ Марцисѣ науку добыванія денегъ.

— Смотри, — онъ показывалъ ей на ладони нѣсколько мѣдныхъ монетъ, — вотъ три гроша: это — два, а это — грошъ… Присматривайся хорошенько, чтобы знать, что даютъ, и потомъ не заплатить за булки дороже, чѣмъ слѣдуетъ… Вотъ та пани, подъ соборомъ, дала десять грошей… Она всегда даетъ, — добрая такая… Какъ я ее увижу, сейчасъ лечу къ ней… Я всѣхъ здѣсь знаю, кто даетъ, кто нѣтъ, — по лицу узнать могу… Когда вижу, что не даютъ, и не иду… И ты такъ же дѣлай.

— Да вѣдь я не знаю, — замѣтила Марцися.

— Узнаешь, научишься еще!… И я когда-то неумѣлъ, а теперь видишь…

— А тебя кто научилъ?

— Какъ кто? — Никто! Самъ научился… Какъ другіе, такъ и я… Слушалъ, какъ у костела нищіе просятъ… Они всегда такъ просятъ: «Вельможный панъ, милосердый благодѣтель!» Слушалъ, слушалъ и научился… Вотъ этотъ Франекъ… Онъ мнѣ все разсказалъ, какъ вотъ я тебѣ теперь разсказываю, и хотѣлъ научить вытаскивать платки у пановъ изъ кармана… Онъ умѣетъ… Но, я думаю, лучше голубей уводить, чѣмъ платки вытаскивать… Какъ выросту, то заведу проводника и стану голубей уводить…

Марцися слушала послѣднія слова Владка, какъ сказку о желѣзномъ волкѣ. Она тогда еще не понимала, что такое проводникъ, какъ уводить голубей и какая отъ этого можетъ быть польза или удовольствіе. Она слушала, не спуская восхищенныхъ глазъ съ подвижнаго лица товарища, то важнаго, то сверкающаго гнѣвомъ, то снова слагающагося въ уморительную гримасу.

Послѣ разговора они встали и опять отправились на рынокъ, чтобы, благодаря десяти грошамъ доброй пани, насладиться зрѣлищемъ уличныхъ волтижоровъ. Тамъ гремѣла нестройная музыка скрипящихъ, хриплыхъ инструментовъ, тѣснилось сѣрое и крикливое общество, вертѣлся Франекъ, высматривая подходящій карманъ съ платкомъ. Когда паяцы въ желтыхъ шапкахъ выскакивали на грязную арену, Марцися, держась обѣими руками за плечи Владка, почти позабывшаго о ней, дрожала съ головы до ногъ отъ тревоги и восторга.

Солнце уже заходило, когда они вернулись къ оврагу. Въ хатѣ Вежбовой на столѣ горѣлъ дымящійся сальный ночникъ; сквозь освѣщенныя желтымъ свѣтомъ окна виднѣлись на лавкахъ, передъ столомъ, за бутылкой водки нѣсколько мущинъ и женщинъ. Посреди, въ углу, сидѣла низкая и толстая Вежбова въ большомъ платкѣ и бѣломъ чепцѣ; напротивъ нея двѣ молодыя, но истасканныя, дѣвицы о чемъ-то уговаривались съ нею, успѣвая въ то же время громко болтать съ какими-то, похожими не то на лакеевъ, не то на кучеровъ, мужчинами, которые подливали имъ водку въ рюмки. Владекъ заглянулъ по очереди въ каждое окошко хаты и сказалъ Марцисѣ:

— Пойдемъ-ка лучше въ нашу собственную хату.

— А гдѣ наша хата?

— Вонъ тамъ, — указалъ онъ на дно оврага, уже покрытое бѣлѣсоватымъ туманомъ.

Они сѣли надъ прудомъ и молча отдыхали. Потомъ, когда мракъ вокругъ сгустился еще болѣе, Владекъ замѣтилъ:

— Вотъ и пошло себѣ спать.

— Солнце? — спросила Марцися.

— Ну, да, солнце. Лежитъ уже себѣ въ красной колыбели, а звѣзды тоже укладываются около, чтобы не допустить того змѣя… Жаль, что нельзя увидать эту колыбель, и какъ это море выглядитъ, что сидитъ при немъ… Я бы потомъ и тебя за собою повелъ.

— Отчего же нельзя? — продолжала интересоваться Марцися.

— Да какже? Если все идти, идти, идти, то придешь на самый конецъ свѣта, а захочешь пойти далѣе, такъ и ухнешь внизъ, какъ со стола. Я и то удивляюсь, какъ это солнце не упадетъ и не разобьется.

— То-то! — докторальнымъ тономъ перебила Марцися. — Его тамъ ждетъ море, беретъ на руки и кладетъ въ колыбель.

Владекъ долго думалъ.

— Хорошо ему, этому солнцу, — сказалъ онъ. — Вотъ меня такъ никто ни въ какую колыбель не относилъ. — А твоя мать не относила?

Мальчикъ такъ низко наклонился надъ берегомъ пруда, что, казалось, обращается не къ Марцисѣ, а къ водѣ.,

— Мою мать на могилки понесли, какъ только я родился…

— А отецъ твой не относилъ? — все продолжала спрашивать Марцися.

Владекъ снова обратился къ водѣ.

— Онъ меня никогда не носилъ, только взялъ и сразу къ теткѣ привезъ.

— А тетка не носила?

Владекъ поднялъ голову и сжалъ кулакъ.

— Она-то станетъ носить, эта вѣдьма-то?… Она только кричать, бранить и драться умѣетъ!… А твоя мать, — вдругъ перешелъ онъ, — носитъ тебя въ колыбель?

— Иногда носитъ и такъ цѣлуетъ, такъ цѣлуетъ… — Голосъ дѣвочки оборвался и перешелъ въ тихій шепотъ. — Вчера побила…

— То цѣлуетъ, то бьетъ, — замѣтилъ Владекъ. — А ѣсть тебѣ даетъ всегда?

— Когда трезвая, то даетъ, а когда пьяная, то…

— Вотъ у моей старухи люди часто пьютъ водку и напиваются, галдятъ тогда, дерутся и мою старуху бьютъ… А твоя мать сказки тебѣ разсказываетъ пьяная или трезвая?

— Трезвая. И пѣснямъ меня разнымъ тогда учитъ, а порой такъ плачетъ, такъ плачетъ…

Владекъ немного помолчалъ.

— Какая добрая женщина твоя мать, хоть и пьяница!… Я бы хотѣлъ имѣть такую… А отецъ твой гдѣ?

— Нѣту, — отвѣчала она.

— Какъ нѣтъ? Умеръ?

— Не умеръ… Только совсѣмъ нѣту.

— Какже это?… — Владекъ глубоко задумался. — А, — догадался онъ потомъ, — понимаю. Это значитъ, что у твоей матери мужа нѣту.

— Да, — подтвердила Марцися.

— Ну, — сказалъ Владекъ, — это все равно… Вотъ у меня и есть, а что толку?

Онъ протянулся на мокрой травѣ, оперся головой о пень вербы и глубоко вздохнулъ.

— Бѣда!

— Бѣда! — повторила и Марцися, положивши подбородокъ на руки и тихо раскачиваясь.

Долго передавали они другъ другу свои исторіи и замѣчанія и наконецъ умолкли.

— Разскажи мнѣ какую-нибудь сказку! — первый прервалъ Владекъ молчаніе.

Дѣвочка немного подумала.

— Можетъ о сиротѣ? — спросила она.

— Хорошо, — отвѣчалъ Владекъ соннымъ голосомъ.

Марцися подумала, припоминая, и начала:

— Между травой, рутой такой зеленой и… крапивой, человѣкъ нашелъ разъ на могилѣ сиротку…

Послѣднія слова она выговорила медленно и не совсѣмъ ясно, — ее клонилъ сонъ. Однако она принуждала себя говорить дальше и, потирая кулаками глаза, начала вновь:

— Тамъ… на той могилѣ… надъ сиротой… березка…

При послѣдней гласной кулаки упали внизъ, Марцися склонилась и, положивъ голову на грудь спящаго Владка, тоже уснула.

Туманъ, выходящій изъ сырой земли, обвивалъ спящихъ дѣтей точно мокрымъ одѣяломъ. Тихо шелестѣли старыя вербы. Иногда синюю поверхность небеснаго свода бороздили огненные слѣды падающихъ звѣздъ.

Это былъ первый ночлегъ Марциси подъ вербами, въ оврагѣ, первый день, ознаменованный путешествіемъ по городу. Съ этого времени она часто ходила съ Владкомъ, ходила и одна, только въ послѣднемъ случаѣ ночевала дома, удерживаемая или холодомъ, или ласками и пѣснями матери, если только, не падала и не засыпала на церковной паперти, подъ деревьями или высокимъ заборомъ какого-нибудь сада.

Такъ протекло ея дѣтство до десяти лѣтъ.

III.

Когда, послѣ удачной охоты на голубей и часа проведеннаго со Владкомъ на крышѣ Вежбовой, Марцися осторожно отворила дверь жилища своей матери, какой-то голосъ извнутри комнаты спросилъ:

— Это ты, Марцися?

Марцися имѣла обыкновеніе, возвращаясь домой, какъ можно тише отворять двери, чтобы по представшей картинѣ и звуку голоса матери угадать, въ какомъ состояніи находится послѣдняя, и идти ли прямо, или скорѣй бѣжать въ оврагъ, подъ сѣнь всегда гостепріимныхъ вербъ, къ Владку. На этотъ разъ Эльжбета сидѣла на столѣ, въ глубинѣ маленькой, низкой, задымленной комнаты, и, при свѣтѣ лампы на хромоногомъ столѣ, чинила свою старую одежду. Марцися вошла и, приблизившись къ матери, стала неподвижно у стола. Она еще недовѣряла, не знала навѣрное, какой пріемъ ожидаетъ ее, и была готова каждую минуту ретироваться. Но сегодня Эльжбета была совершенно трезва. Она подняла глаза на дочь; морщинистый лобъ ея разъяснился.

— Пришла? — начала она ворчливымъ, хотя не грозящимъ болѣе дурными послѣдствіями, тономъ: — Я думала, что тебя опять лѣшій водитъ по свѣту, какъ прошлую недѣлю! Чего ты такъ поспѣшила? Нужно было опять гдѣ-нибудь на задворкѣ переночевать… Ой, не будетъ изъ тебя проку! Еслибъ я тебя никогда не видала, можетъ-быть счастье мое было бы!

Марцися оставалась неподвижной, только положила локоть на столъ и подперла лицо маленькою ладонью. Видно было, что въ ней что-то кипѣло. Маленькій дѣтскій лобъ покрылся морщинами и черные глаза блеснули.

— Ну, и отлично, — сказала она немного погодя: — если такъ хотите, то и не увидите меня никогда… Пойду отъ васъ и никогда не вернусь… Бухъ въ воду! — только и видѣть меня будете — какъ камень, что Владекъ броситъ въ прудъ…

Эльжбета, очевидно привыкшая къ такимъ разговорамъ съ дочерью, даже не подняла глазъ отъ работы, только черезъ нѣсколько времени, протаскивая толстую иглу чрезъ рвущуюся подъ ниткою ветошку, заговорила медленно, скорѣй сама съ собой, нежели съ дочерью.

— Бухъ въ воду… Ого, подожди немного! Вотъ когда тебѣ жизнь обрыднетъ, какъ мнѣ обрыдла, когда одни люди тебя обманутъ, а другіе оплюютъ, какъ со стыда и горя совсѣмъ сопьешься, да еще добудешь ребенка, котораго хотѣла бы выкупать въ золотистой тучкѣ, а выкупаешь въ грязи, — тогда утопишься и хорошо сдѣлаешь… Охъ, отчего я лучше утопленицей не стала? Еслибъ ребенокъ не закричалъ, стала бы…

Тутъ Марцися оперлась и другимъ локтемъ и перебила слова матери громкимъ восклицаніемъ:

— Разскажите сказку объ утопленицѣ! Разскажите!

Руки Эльжбеты вмѣстѣ съ работой упали на колѣна. Она разсѣянно взглянула на дочь, положила щеку на ладонь и устремила черные, грустные глаза въ одну точку темной стѣны.

— Утопленицы, — начала она монотоннымъ голосомъ, слегка покачиваясь изъ стороны въ сторону, — утопленицы лежатъ спокойно на днѣ воды, окутанныя пахучимъ зельемъ, осыпанныя желтымъ пескомъ… Богъ днемъ посылаетъ имъ лучи солнышка и рыбокъ, что плескаютъ надъ ними серебряными жемчужинами, а ночью идутъ онѣ на верхъ воды, смотрятъ на мѣсяцъ и звѣзды и, какъ начнетъ свѣтить, запоютъ разомъ:

«О, волны родимыя, къ вамъ мы спѣшимъ:

Свѣтъ бѣлый, не зналъ насъ и былъ намъ чужимъ!…»*)

• ) Прим. Всѣ стихи этой повѣсти переведены Л. И. Пальминымъ.

Она запѣла и оборвала свою пѣсню, точно просыпаясь отъ сна:

— Хорошо имъ, ой-ой!… Отчего я утопленицей не сдѣлалась, когда на меня бѣда проклятая нашла?…

Она подняла голову и посмотрѣла на дочь.

— Ты можетъ сдѣлаешься, — прошептали ея блѣдныя губы. — И вѣрно!… Какая твоя доля иная можетъ быть? — Такая-жь, какъ и моя…

Глаза Эльжбеты наполнились слезами; она вскочила со стула и начала ходить по тѣсной комнатѣ. Наклонившись надъ лежащей въ углѣ своей убогою постелью, она оправила ее дрожащими руками, потомъ схватила полѣно и начала разгребать имъ кучу угля и пепла въ полуразвалившейся печи, наконецъ остановилась въ углу избы и долго думала, опустивъ руки и упорно смотря въ землю.

— Пойду! — рѣшила она наконецъ. — Будь, что будетъ, пойду и попрошу Вежбову… Нужно кончить сразу… для ребенка…

Она набросила на голову худой платокъ, загасила лампу и вышла, оставивши Марцисю въ совершенной темнотѣ. Точно гонимая внутреннею тревогой, она не шла, а скорѣй бѣжала къ хаткѣ, висящей надъ оврагомъ и мигающей, точно кошачьими глазами, двумя огненно-желтыми окнами. Въ хаткѣ, за столомъ, у коптившаго каганца, сидѣла и дремала Вежбова. Ложиться спать было еще рано, — можетъ-быть, кто-нибудь изъ кліентовъ завернетъ. Стукъ въ окошко заставилъ вздрогнуть и проснуться старуху. Она встала и отперла дверь.

— Я всегда запираюсь передъ этимъ сорванцомъ, Владкомъ, — сказала она входящей Эльжбетѣ. — Звала его домой спать, не послушался… Пусть теперь спитъ на дворѣ… Охъ, ужь эти дѣти! Бѣда одна только съ ними…

Вежбова усѣлась на лавку и посмотрѣла на пришедшую своими маленькими, глубоко помѣщенными посреди морщинистаго лица, глазами.

— Я тоже, — заговорила Эльжбета, останавливаясь передъ ней, — я тоже теперь пришла къ вамъ насчетъ ребенка… то-есть… насчетъ себя… то-есть насчетъ ребенка…

— Что такое, что? — заторопилась старуха. — Если деньги нужно, то у меня нѣту…

— Да нѣтъ, — перебила Эльжбета, — насчетъ службы у старой пани въ деревнѣ.

— А! — протянула Вежбова и задумалась. Потомъ она прибавила, сдѣлавши жестъ, какъ будто выпивала что-то до дна. — А съ этимъ-то что будетъ? — Она захохотала. — Я къ такимъ большимъ панамъ не могу рекомендовать пьяницъ… Если еще къ городскимъ, да и то…

— О, — вскричала Эльжбета, махнувъ рукой, — вы столько уже пьяницъ рекомендовали! Гдѣ пьянство начинается, оттуда оно и на свѣтъ выходитъ, — что и говорить о томъ! Хотите торговаться со мной?… Хорошо, отдамъ вамъ весь задатокъ отъ пани, только порекомендуйте… Меня тянетъ прочь отсюда, въ деревню. Если проживу тамъ два года, можетъ-быть дьяволъ, что осѣтилъ, оставитъ меня…

Вежбова посматривала на женщину полушутливо, полувнимательно.

— Какъ же это васъ разомъ осѣнило? — спросила она.

— Разомъ? — прошептала Эльжбета и скоро заговорила: — А почему вы знаете, что разомъ? Почему вы узнали, сколько разъ я шла въ кабакъ и не доходила, возвращалась домой и слезами обливала мою нищенскую берлогу? Откуда вы узнали, сколько ночей я выстояла на колѣняхъ предъ Господомъ Богомъ, чтобъ онъ послалъ мнѣ исцѣлѣніе, а моему ребенку избавленіе? Она растетъ, и растетъ и красивая, и умная; а что съ ней будетъ, если я не сдѣлаю съ собой чего-либо?… Вотъ пришло время, что я должна рѣшиться сдѣлать… По тутъ, гдѣ меня всѣ знаютъ, гдѣ кабакъ на каждомъ шагу, гдѣ люди колютъ мнѣ глаза моимъ позоромъ, — нѣтъ, здѣсь невозможно!… Нужно бѣжать отсюда прочь, въ деревню, подъ божье небо… Тамъ день за днемъ пойдетъ тихо — и нужда въ очи не заглянетъ, и сердца грызть не станетъ… Я родилась и выросла въ деревнѣ. Какъ увижу лѣсъ, зеленую травку и ручеекъ на лугу, то можетъ-быть Господь смилуется и дастъ мнѣ силу.

Она говорила, полная сильнымъ и чистымъ чувствомъ. Дыханіе ея было прерывисто, руки скрещены на груди, а все лицо облито слезами.

Вежбова смотрѣла на нее все съ большимъ и большимъ любопытствомъ и усмѣшкой въ глазахъ.

— Ну, ну!… — кивнула она головой. — Попробуйте, попробуйте… Я порекомендую — отчего бы и нѣтъ? — если вы пообѣщаетесь не осрамить меня передъ господами. Но ужь задаточекъто вы мнѣ весь отдайте

— Башмаки только куплю, — несмѣло замѣтила Эльжбета, — нельзя же босой-то на службу идти…

— Что тамъ башмаки! Я вамъ свои отдамъ, немножко поношенныя, но совсѣмъ крѣпкія. Отдайте мнѣ за это вашъ вязаный клѣтчатый платокъ, — на что вамъ два платка?… А съ дѣвочкой что вы подѣлаете?

Эльжбета бросила въ сторону безпокойный и умный взглядъ.

— Что же мнѣ дѣлать? — сказала она, складывая руки. — Родныхъ у меня нѣтъ, а тѣ, что есть, и знать не хотятъ со времени моего позора и несчастія… Что-жь мнѣ дѣлать съ дѣвочкой?… Съ собой взять не позволятъ! Должна просить васъ у себя ее подержать это время…

Было видно, что за послѣднее предположеніе она хваталась, какъ утопающій за соломенку. Вежбова всплеснула руками.

— Да сохранитъ меня отъ этого Богъ и Пресвятая Дѣва! Довольно мнѣ горя и съ моимъ негоднымъ…

— Пани Вежбова! — заговорила Эльжбета, — вѣдь я отъ нея не отказываюсь. Годъ, два, какъ только почувствую, что Богъ смиловался надо мной и простилъ мои грѣхи, возвращусь, начну аккуратно работать и возьму ее къ себѣ.

— Годъ, два… Это время, моя милая, долгое время. А сколько за это время дѣвочка хлѣба у меня съѣстъ… Я и сама нищая, не изъ чего…

— Да вѣдь я не отрекаюсь отъ нея, — повторила Эльжбета. — Я буду вамъ присылать для нея ровно половину моего жалованья, а другую оставлять у себя, чтобъ имѣть средства завести хоть какое-нибудь хозяйство, когда возвращусь и возьму ее къ себѣ…

Вежбова думала.

— Ну, — сказала она наконецъ, — что дѣлать, нужно иногда помочь людямъ… Пусть такъ будетъ. Приведите дѣвочку предъ отъѣздомъ. Возьму ее къ себѣ, — можетъ и помогать мнѣ будетъ.

— Пусть помогаетъ, пусть помогаетъ! — крикнула Эльжбета. — Я вовсе не прочь, чтобъ она привыкала къ работѣ. Приказывайте носить воду, полоть въ огородѣ и все дѣлать… Конечно, что заработаетъ, пусть вамъ же и приноситъ, а вы ужь за то не пожалѣйте для нея куска хлѣба и какого-нибудь лохмота…

Она быстро наклонилась и поднесла къ губамъ руку Вежбовой.

— Благодѣтельница, милая моя, мать моя! будьте снисходительны къ сиротѣ, не дайте ей умереть съ голоду и таскаться за подаяніемъ. Если заслужитъ, не жалѣйте рукъ, а если нѣтъ, то пожалѣйте! До гроба я буду помнить это и какъ у святой облобызаю ноги ваши, когда возвращусь… Вы должны же сдѣлать что-нибудь для меня… Вѣдь благодаря моему же несчастію вы немножко денегъ заработали… Вѣдь… вѣдь… Богъ свидѣтель, мое несчастіе тутъ же началось, въ вашемъ домѣ, потому что я тутъ, изъ вашей руки взяла первую рюмку этой проклятой водки… Я не хотѣла, — вы уговорили… Выпила въ компаніи разъ и другой у васъ же, вотъ на этой самой лавкѣ; а потомъ…

— Ну, ну, — перебила Вежбова, — довольно! Будетъ плакать и жаловаться! Завтра, завтра отправлю и отрекомендую васъ господамъ, а черезъ два дня вы приведете ко мнѣ дѣвочку и отправитесь… Я вѣдь не такая, — кто меня попроситъ, я не могу выдержать и все сдѣлаю…

Эльжбета вышла. Вежбова долго улыбалась, снимая бѣлый чепецъ. Было видно, что она осталась очень довольна сдѣланнымъ дѣломъ, сулившимъ ей разнообразныя выгоды.

— Образумиться-то не образумится, — шептала она: — никогда еще я не видала, чтобы какая пьяница пить перестала… Но сначала-то деньги присылать будетъ, а потомъ дѣвчонка подростетъ и пойдетъ на заработокъ, а потомъ…

Она замолчала, точно не хотѣла повѣрить своей мысли окружающимъ ее грязнымъ и закопченнымъ стѣнамъ, задула ночникъ и легла.

Черезъ день послѣ этого дорожкою по косогору шла Эльжбета, ведя за руку Марцисю, уже знавшую, что останется въ хатѣ Вежбовой, и оглядывающуюся, не увидитъ ли Владка, чтобы подѣлиться съ нимъ этою новостью. На крышѣ Любусь повертывалъ голову во всѣ стороны и громко ворковалъ, точно призывая кого-то. Дѣвочка увидала голубя и тихонько разсмѣялась.

— Видите? — указала она пальцемъ на голубя, — видите? Это Любусь! Онъ всегда такъ зоветъ меня и Владка! Сейчасъ мы полѣземъ къ нему на крышу, а потомъ побѣжимъ въ предмѣстье.

Они остановились у дверей хаты. Эльжбета наклонила къ дочери свое блѣдное и заплаканное лицо.

— Я пойду и не вернусь прежде, чѣмъ черезъ годъ или два… А ты, Марцися, помни, что я тебѣ говорю: будь вѣжлива, слушайся пани Вежбовой, въ городъ не бѣгай… Будешь помнить?

— Буду, буду! — поглядыая въ глубь яра, въ надеждѣ увидать Владка, отвѣчала Марцися.

— Марцися, — начала вновь женщина, — тебѣ не жаль матери? Вѣдь все-таки я не особенно злою матерью была для тебя. Иногда и кормила тебя, и цѣловала, носила на рукахъ, и сказки разсказывала…

Дѣвочка подняла голову и посмотрѣла на мать глазами, гдѣ еще свѣтилась радость. Эльжбета взяла ее въ объятія и подняла съ земли.

— Поцѣлуй мать, — тихо сказала она, — ну, поцѣлуй, крѣпко!

Глаза ея смотрѣли такъ жалостно, на губахъ была такая грустная улыбка, что ребенокъ приникъ грудью къ груди матери, губами къ губамъ и разразился громкимъ рыданіемъ.

IV.

На одной изъ большихъ улицъ въ центрѣ города была кондитерская, передъ которой Владекъ и Марцися часто останавливались во время своихъ путешествій въ городъ. Владекъ несмѣло, всегда съ величайшими предосторожностями, приближался къ низкому, широкому окну, за которымъ блестѣли и привлекали его золотистыя бонбоньерки, сахарныя фиругры и цвѣтущія растенія.

— Цыцъ! — сказалъ онъ Марцисѣ, кладя палецъ на губы: — увидитъ дядя, сейчасъ и кулакомъ въ спину, и домой прогонитъ!

Случалось иногда, что когда онъ, заглядѣвшись на сахарныя и бумажныя игрушки, на пунцовыя мебель и занавѣски, украшавшія внутренность кондитерской, забывалъ на время объ обычной осторожности, изъ сосѣдней двери выходилъ высокій, солидный человѣкъ съ наружностью зажиточнаго обывателя и, увидавши Владка, начиналъ съ грустью и гнѣвомъ качать головой.

— Владекъ, Владекъ! ты снова по городу шляешься и заглядываешь въ чужія окна?

Тогда мальчикъ отнималъ свое лицо отъ окна и, не оглядываясь, летѣлъ изъ всей мочи своихъ босыхъ ногъ.

Но иногда бывало и хуже, когда зажиточный кондитеръ, потихоньку подкравшись, поднималъ гибкую трость, постоянную свою спутницу, и опускалъ ее на плечи придерживаемаго имъ мальчика. Попытавшись вырваться изъ сильныхъ рукъ, Владекъ садился на тротуаръ, а Марцися начинала кричать во все горло. Кондитеръ не обращалъ никакого вниманія на дѣвочку, а племянника бранилъ за бездѣльничье и бродяжничество и предсказывалъ ему скверное будущее. Потомъ бралъ Владка за руку, вводилъ въ дверь и на нѣсколько часовъ задерживалъ въ своемъ жилищѣ. По началу каждое такое происшествіе стоило Марцисѣ много слезъ и горя; она думала, что важный усатый господинъ, одинъ видъ котораго наполнялъ ее тревогой, смѣшанною съ почтеніемъ, уже навсегда отправилъ куда-нибудь, а то и просто убилъ ея товарища. Потомъ она убѣдилась, что въ этихъ случаяхъ не было ничего страшнаго, — напротивъ, они имѣли и хорошую сторону. Черезъ нѣсколько часовъ, иногда и послѣ ночи, проведенной у дяди, Владекъ возвращался къ Марцисѣ или плакавшей въ глубинѣ оврага, или всматривающейся чрезъ перила моста въ дальнѣйшій, видимый оттуда, пунктъ улицы. Владекъ возвращался прыжками и тотчасъ вытаскивалъ изъ кармана нѣсколько конфектъ и пару пирожковъ и дѣлился ими съ подругой. Съѣдая эти сласти, Марцися окончательно уопокоивалась и съ удивленіемъ замѣчала на ногахъ мальчика хоть старую, но непривычную для него обувь, или на плечахъ поношенный, но болѣе приличный обычной рубахи, сюртукъ.

— Сапоги! — говорила она, указывая на ступни товарища.

— Ага! — отвѣчалъ Владекъ. — Дядя приказалъ женѣ дать мнѣ сапоги, что ихъ младшій сынъ не доносилъ еще.

— И это далъ? — допытывалась она, кивая головой на недоѣденныя конфекты или пирожки.

— Ну, нѣтъ! Это ужь я самъ себѣ далъ. Поваръ несъ въ кондитерскую и на столѣ поставилъ, а я со стола — цапъ! — и стянулъ.

— А ѣсть тебѣ давали?

— У-у, у нихъ такъ все это вкусно!.. Мяса дали и хлѣба съ масломъ…

— А били?

— Нѣтъ. Только тогда, на улицѣ, а больше не били. Только дядя сильно бранилъ, что я — сорванецъ и уличный мальчишка. Сказалъ, что возьметъ меня отъ тетки къ себѣ, да жена его начала кричать, что у нихъ и такъ много дѣтей…

— Много дѣтей? — съ интересомъ прервала Марцися.

— Много; три мальчика и двѣ дѣвочки. Мальчики въ школу ходятъ, а дѣвочки какъ куклы.

0- А тамъ былъ?

— Гдѣ?

— Тамъ, гдѣ такъ хорошо, хорошо, гдѣ такіе цвѣты, и красныя кресла, и золотыя окна… (По ея понятіямъ, золотыми окнами были зеркала въ золотыхъ рамахъ.)

— А-а… въ кондитерской! — догадывался Владекъ. — Нѣтъ, не былъ. Туда такихъ, какъ я, оборванцевъ не пускаютъ. Только изъ-за двери посмотрѣлъ… О, это рай!

Послѣ подобныхъ разговоровъ и съѣденія стянутыхъ Владкомъ лакомствъ, они скоро забывали объ этомъ эпизодѣ своей жизни и только на нѣкоторое время старательно избѣгали кондитерской и строгаго дяди, который хотя и одарялъ племянника поношенной одеждой своего сына, обладалъ, однако, сильною рукой и гибкою палкой, отъ которой со спины Владка долгое время не сходили синяки. Имъ и на умъ не приходило, что кондитерская и ея обладатель могутъ разыграть огромную и рѣшительную роль въ жизни ихъ обоихъ.

Но однако это случилось.

Почти черезъ годъ послѣ отъѣзда Эльжбеты и пребыванія Марциси въ хатѣ Вежбовой, въ одинъ погожій лѣтній вечеръ, Владекъ громадными прыжками сбѣгалъ по крутой дорожкѣ въ оврагъ и изо всей мочи кричалъ: «Марцися! Марцися!..»

Дѣвочка выглянула изъ чащи кустарниковъ, гдѣ собирала дикій крыжовникъ и красныя ягоды шиповника.

— Ау, ау! — откликнулась она.

Владекъ остановился передъ ней съ раскраснѣвшимся, возбужденнымъ лицомъ. Было видно, что онъ самъ не знаетъ, плакать ли ему или радоваться. Въ глазахъ его были слезы, а по губамъ пробѣгала торжественная улыбка.

— Ну! — крикнулъ онъ, — будь здорова и… пиши мелкими буквами ко мнѣ въ Бердичевъ. Я ухожу отсюда!

— Куда? — съ тревогой и любопытствомъ спросила Марцися.

— Къ дядѣ! Дядя пріѣхалъ за мной…. Возьметъ меня къ себѣ… Я буду ходить по воскресеньямъ въ школу, учиться читать, а въ будни прислуживать гостямъ.

И съ радостнымъ уже лицомъ онъ повторилъ:

— Будь здорова! Тебѣ меня какъ ушей своихъ не видать!…

Концы фартука вывалились изъ рукъ дѣвочки, крыжовникъ и шиповникъ высыпались на траву, а изъ глазъ широко раскрытыхъ сначала отъ недоумѣнія, а потомъ отъ горя, ручьемъ хлынули слезы. Когда мальчикъ повернулся и хотѣлъ бѣжать, она схватила его обѣими руками за полу одежды и крикнула:

— Владекъ!

Онъ остановился и посмотрѣлъ на нее.

— Ну, — сказалъ онъ, — опять мычишь?… Конечно, и меня жалость немного разбираетъ; но видишь, новый сюртукъ — вѣдь не худая рубаха, а сапоги — не голая подошва… Кондитерская съ красными креслами — не мокрая земля.

Онъ все-таки сѣлъ на мокрую землю, а рядомъ съ нимъ опустилась безсильная и огорченная Марцися. Онъ разсказалъ ей, что послѣ того, какъ она пошла по приказанію Вежбовой на дно оврага собирать крыжовникъ, въ хату вошелъ дядя и какъ только увидалъ Владка, помѣщающаго въ голубятникъ пойманныхъ голубей, тотчасъ же страшно разгнѣвался и прежде всего обругалъ Вежбову.

— Такъ кричалъ на старуху: вы, говоритъ, и голубей-то его красть заставили, чтобы самой поживляться отъ этого… И говоритъ: мнѣ стыдно, что мой родной — уличникъ, и я не могу согласиться, чтобы вы изъ него злодѣя или вора сдѣлали.

А Вежбова крикнула:

— Такъ гдѣ же вы сами-то до этого были?

Кондитеръ отвѣчалъ:

— Что-жь, по-вашему, у меня своихъ дѣтей мало, что ли? Братъ гуляетъ и шатается всю жизнь, а я, до кроваваго пота работающій, стану обременять себя его дѣтьми! Но ужь если необходимо, то дѣлать нечего, возьму мальчика, пусть по воскресеньямъ учится читать, а по буднямъ будетъ служить въ кондитерской.

Все это разсказалъ Марцисѣ Владекъ, который, слѣзши съ крыши и притаившись за окномъ, подслушалъ весь разговоръ и тотчасъ сбѣжалъ въ оврагъ, чтобы сообщить о происшедшемъ.

Разсказалъ и замолкъ. За минуту до этого онъ хотѣлъ бѣжать, а теперь что-то приковывало его къ влажной травѣ, на которой столько часовъ просидѣлъ, столько ночей проспалъ онъ; къ этой зеленоватой водѣ, которой столько разъ повѣрялъ горести и желанія всего своего искалѣченнаго, нищенскаго дѣтства; наконецъ къ этой черноокой и золотоволосой дѣвочкѣ, которую столько разъ вытаскивалъ изъ воды и на своихъ рукахъ выносилъ по крутой дорожкѣ оврага, съ которой раздѣлилъ столько убогихъ кусковъ и проспалъ столько ночей подъ бѣлымъ покровомъ ночныхъ тумановъ, которую училъ вскарабкиваться на крыши и деревья, находить въ дуплахъ птичья гнѣзда и зеленыхъ лягушекъ въ травѣ, съ которой столько разъ побирался, жаловался на злую долю, кралъ голубей и мечталъ о какомъ-то счастливомъ, золотомъ будущемъ… Что-то приковывало его и къ этому мѣсту, и къ этой дѣвочкѣ съ маленькимъ, блѣднымъ и облитымъ слезами лицомъ, что бѣлѣло возлѣ него на темномъ фонѣ кустовъ.

— Владекъ!

— Что? — спросилъ онъ невѣрнымъ голосомъ. Видно было, что еще немного — и онъ расплачется.

— Что-жь это будетъ?

— А что?

— Что будетъ, когда тебя не будетъ?

Онъ не успѣлъ отвѣтить. Сверху раздался призывающій его голосъ кондитера. Владекъ вскочилъ и вмигъ очутился на гребнѣ дорожки. Марцися какъ птица пустилась за нимъ чрезъ кустарники и деревья. Она остановилась наверху въ ту минуту, когда кондитеръ взялъ за руку мальчика, говорилъ ему что-то ворчливымъ, но не гнѣвнымъ, голосомъ и повелъ его къ предмѣстью, къ мосту на рѣкѣ, далеко, далеко, къ городу, свѣтящемуся своими, позлащенными заходящимъ солнцемъ, крестами и окнами. Марцися стояла какъ вкопанная, съ повисшими руками и утонувшими въ травѣ ногами. Кровавый лучъ солнца скользилъ по ея окаменѣвшему лицу и проникалъ въ широко открытые черные глаза.

— Владекъ! — крикнула она.

Мальчикъ былъ недалеко, крикъ достигъ его ушей, однако онъ не обернулся.

— Владекъ! — крикнула она изо всей мочи.

Онъ не оглядывался.

Можетъ-быть въ ея памяти возстали минуты прошедшаго, когда она на рукахъ матери, на этой же самой стёжкѣ, по которой шелъ теперь Владекъ, оглядывалась на него, до тѣхъ поръ, пока его не скрывали отъ ея взора сѣрые домики предмѣстья.

Теперь онъ скрывался за этими домиками, а она смотрѣла на мостъ, чрезъ который лежалъ его путь. Мостъ былъ далеко, по немъ ѣхало и шло множество людей, а она стояла и смотрѣла долго, долго, пока не угасъ кровавый, освѣщающій ее лучъ солнца, пока не почернѣли кресты и окна города и вся масса строеній не слилась въ продолговатое черное пятно на багряномъ фонѣ заката. Тогда она быстро подошла къ дорожкѣ и исчезла въ глубинѣ оврага, гдѣ долго, всю ночь, среди глухаго шелеста деревьевъ и тихаго плеска воды, раздавались глубокія, отчаянныя дѣтскія рыданія.

На утро, на разсвѣтѣ, Марцися бѣжала черезъ мостъ въ городъ. Слѣды вчерашнихъ слезъ исчезли на умытомъ холодною водой и покрытомъ розовою краской восхода лицѣ. Она пробѣжала мостъ, нѣсколько улицъ и, запыхавшаяся, улыбающаяся, остановилась передъ дверями кондитерской. Онѣ возвышались надъ тротуаромъ нѣколькими ступенями. Дѣвочка вскочила на нихъ, поднявшись на пальчики, приложила лицо къ широкой рамѣ и даже задрожала отъ радости.

— Владекъ! — громко шепнула она. — Владекъ!

Пронзительно звякнулъ надъ ея головой звонокъ и на порогѣ сталъ Владекъ, но, Боже, какъ измѣнившійся! На немъ была приличная одежда изъ сѣраго сукна, почти новые сапоги и немножко грязноватый красный платокъ на шеѣ.

— Зачѣмъ ты пришла? — спросилъ онъ, спихивая дѣвочку со ступеней на тротуаръ, а оттуда далѣе, на улицу. — Зачѣмъ прилетѣла?… Дядя говоритъ, что если увидитъ меня когда-нибудь съ уличными дѣтьми, то бить станетъ! Ты хочешь, чтобъ меня били?

— Нѣтъ, не хочу, — прошептала она, широко раскрывая глаза.

— Вотъ видишь, такъ и не жалуй сюда никогда! Я самъ прибѣгу къ тебѣ, какъ только найду время… Не бойся, прибѣгу и все разскажу… О, еслибъ ты знала!…

Было видно, что долголѣтняя дружба пріучила и поощряла его къ изложенію ей всего видѣннаго и слышаннаго. Но на тротуарѣ раздались шаги и стукъ трости, такъ что онъ принужденъ былъ умолкнуть.

— Ну, — шепталъ онъ поспѣшно, — ступай себѣ, ступай!… Знаешь, я тутъ навѣрно богатымъ сдѣлаюсь… Посмотришь, что сдѣлаюсь…

— Прибѣжишь? — спросила Марцися.

— Вышелъ въ люди и теперь хоть на человѣка сталъ похожъ.

— Прибѣжишь? — повторила она.

— Только глаза и уши надо открывать широко и слушать все, что люди говорятъ…

— Прибѣжишь? — шепнула она вновь, но шепотъ ея былъ прерванъ звонкомъ запиравшейся за Владкомъ двери.

Когда медленно, съ поникшею на грудь головой, возвратилась домой Марцися, Вежбова встрѣтила ее у двери. Голову ея еще не покрывалъ чепецъ, а спутанные, сѣдые волосы торчали во всѣ стороны вокругъ большаго, заспаннаго, свѣшивающагося толстыми складками, лица.

— Гдѣ это ты пропадала, бродяга? — кричала она. — Отчего вода не принесена? Мнѣ нужно въ городъ, а ни умыться, ни чаю заварить не изъ чего. Ну, за водой! Иди, скорѣй!

Подъ грозящей, стиснутой, старою рукой Марцися вбѣжала въ хату и въ мгновеніе ока, показавшись вновь со жбаномъ въ рукѣ, побѣжала по берегу оврага, потомъ спустилась внизъ, гдѣ изъ каменистой трещины лилась и бѣжала по камешкамъ узкая струя ручья. Марцися сѣла на освѣщенной травѣ и, Подставивъ жбанъ, смотрѣла, какъ крупныя капли, ударяясь о каменья, разсыпались серебристою пылью. Надъ трещиной шумѣло нѣсколько низкорослыхъ сосенъ, а вскорѣ тамъ же послышалось трепетаніе птичьихъ крыльевъ. Марцися подняла голову и грустное лицо блеснуло радостью. На вѣткѣ низкой сосны колыхался розовый голубь и, вытягивая шею, поглядывалъ на нее сверху внизъ. Она бросила жбанъ, протянула обѣ руки и начала звать голубя, а когда онъ, послушный знакомому, ласковому голосу, слетѣлъ на ея плечо, она прижала его къ груди и, приложивъ губы къ его клюву, тихо шепча, долго раскачивала его, какъ ребенка:

— Любусь! О, Любусь!… Нѣтъ Владка, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

Наполненный водою жбанъ былъ настолько тяжелъ, что пригибалъ ее почти къ землѣ, когда она несла его наверхъ. На ея щекахъ выступилъ румянецъ усилія, а надъ головой, то поднимаясь, то опускаясь, летѣлъ голубь. Марцися иногда съ улыбкой посматривала на него.

Черезъ часъ Вежбова, одѣтая въ свое обычное цвѣтное шерстяное платье, большой платокъ и бѣлый чепецъ, вышла въ городъ, а Марцися отворила одно изъ окошекъ хаты. Чрезъ окно можно было видѣть, какъ она, поворачиваясь въ темной, закопченной внутренности избы, подметала полъ огромною метлой, оправляла постель, разводила огонь и готовила горшки съ водой и картофелемъ. На столѣ стояла посуда съ недопитымъ Вежбовой чаемъ и остатки недоѣденной булки. На окнѣ Любусь клевалъ горохъ и хлѣбныя крошки. Марцися вотъ уже годъ исполняла лежащія на ней хозяйственныя обязанности.

Она вышла затѣмъ въ огородъ, сѣла на грядку и начала полоть овощи. Любусь тоже отправился за нею. Дѣвочка часто вздыхала. Она покачивала головой. Вокругъ щебетали птицы, а вдали, за рѣкой, шумѣлъ и говорилъ городъ. Отъ времени до времени она поднимала голову и, казалось, съ усиліемъ вслушивалась въ долетающій шумъ и говоръ. Можетъ-быть она думала, что съумѣетъ отличить изъ тысячи голосовъ голосъ товарища.

Съ тѣхъ поръ исчезла съ улицъ города просящая подаянія, босоногая, дѣвочка. Вежбова приказала, и Марцися начала ходить на поденщину. Рано, передъ восходомъ солнца, она носила для болѣе зажиточныхъ домовъ предмѣстья воду, потомъ полола траву и чистила дорожки въ садахъ, помогала прачкамъ полоскать бѣлье, собирала барбарисъ и шиповникъ и продавала его или на рынкѣ, или въ аптекѣ. Всѣ, добытыя такимъ образомъ, деньги она отдавала Вежбовой, которая, благодаря все болѣе и болѣе возникающей жадности, стала къ ней значительно ласковѣй, хотя часто упоминала о томъ, что держитъ ее изъ милости, что Эльжбета и думать забыла о своихъ обязанностяхъ. Дѣйствительно, только первые мѣсяцы та высылала Вежбовой условленную сумму, причемъ добавлялся кусокъ толстой бумаги, гдѣ кто-то, по ея просьбѣ (сама она не умѣла писать) спрашивалъ: жива ли Марцися, здорова ли и какъ себя ведетъ? Потомъ деньги и письма съ вопросами приходили рѣже и рѣже и наконецъ, на другой годъ пребыванія Марциси у Вежбовой, совсѣмъ прекратились.

— Или умерла, или ужь спилась окончательно, — говорила Вежбова Марцисѣ и добавляла: — вѣроятнѣй и то и другое. Допилась до конца и умерла гдѣ-нибудь подъ плетнемъ или въ шинкѣ подъ лавкой.

Свѣдѣнія о матери, преподносимыя безъ всякой церемоніи Марцисѣ, казалось, мало интересовали послѣднюю. Со дня ухода Владка она стала болѣе молчаливою, солидною, ходила и работала по большей части молча. Раздумывая о молчаніи матери, она не грустила, только когда ужь Вежбова очень разбалтывалась объ этомъ, Марцися, ложась спать на соломенный тюфякъ подъ печку, нѣсколько разъ громко вздыхала. Припоминала ли она, — правда, не частыя, — вечера, когда мать относила ее на рукахъ на свое убогое ложе и садилась около нея, починивая старое платье и усыпляя ее пѣснями и сказками? Казалось даже, что чѣмъ болѣе уходило времени въ минуты ихъ разлуки, въ особенности съ отбытія Владка, тѣмъ чаще вспоминала она мать и тѣмъ лучше и чище становился образъ послѣдней. Думы цѣлымъ роемъ вились въ головѣ Марциси при воспоминаніи о грустныхъ, ласковыхъ устахъ и глазахъ, чаще устремленныхъ въ землю. Какіе оттѣнки боли и скорби оставляли на ея сердцѣ эти воспоминанія, она сама не могла бы сказать. Когда, случалось, въ хатѣ и вокругъ, далеко, никого не было, когда полная тишина была прерываема только отдаленными звуками городскаго шума или отрывистымъ чириканьемъ воробьевъ, — когда въ глубинѣ оврага шувіѣли старыя вербы, а за оврагомъ по болотнымъ полямъ отъ времени до времени расходился протяжный крикъ крестьянина, или хохотъ веселой жницы, — одинокое дитя поднимало голову и, припоминая одну изъ материнскихъ пѣсней, запѣвала:

Птичка перышко сронила

Надъ рѣкой широкой.

Мать ушла далеко… Я же

Въ свѣтѣ одинока.

Она наклонялась надъ грядкой, полола старательнѣй, скорѣй, а черезъ часъ, скорѣе или позже, снова опускала руки, снова оглядывалась на голубка и заканчивала пѣсню:

Горько перышку носиться

Одному съ волнами,

На чужбинѣ обливаться

Горько мнѣ слезами…

Однако сама никогда не заливалась слезами. Она была тихою, терпѣливою и скрытною. Она избѣгала общества шаловливыхъ и крикливыхъ ровестницъ, а при встрѣчѣ съ ровестниками всегда спрашивала, не видали ли Владка? Владекъ прибѣгалъ сначала довольно часто.

Когда Марцися увидала въ первый разъ Владка, она какъ суманіедшая бросилась къ нему на встрѣчу.

— Старуха дома? — спросилъ онъ.

— Нѣту, нѣту! Пошла въ костелъ!

— Это хорошо; посидимъ-ка съ тобой.

Владекъ сѣлъ на гребнѣ горы, спускающейся къ предмѣстью, и, выставивъ на солнце новую обувь, чтобы лучше блестѣла, началъ разсказывать о всемъ, видѣнномъ и слышанномъ имъ за недѣлю.

— Эти золотыя окна, на которыя ты всегда такъ глаза таращила, — зеркала, такія большія, что человѣкъ видитъ себя въ нихъ отъ ногъ до головы… А громадный столъ, по которому костяные шары летаютъ, это билльярдъ.

— Что это такое? — заинтересовалась Марцися.

Владекъ объяснилъ ей значеніе билльярда, котораго самъ еще хорошенько не понималъ. Зналъ только, что кто хорошо умѣетъ эти шары толкать кіями, тотъ можетъ много денегъ выиграть.

— Присмотрюсь — и самъ буду умѣть, а какъ выучусь — выиграю себѣ деньги, домъ и богатымъ стану.

— Дядя тебѣ не позволитъ этотъ столъ портить, — замѣтила Марцися.

— Буду я его спрашивать!… Тамъ, на Ниской улицѣ, есть мѣстечко, гдѣ каждый, кто хочетъ, играетъ… И Франекъ играетъ, потому что умѣетъ… Счастливый этотъ Франекъ! Всегда первый чего-нибудь добьется. Правда, онъ старше меня, — ну, и отецъ его, что лакеемъ служитъ, лучше его воспитывалъ, чѣмъ меня та вѣдьма… Знаешь что? — продолжалъ онъ. — Какъ хорошо сидѣть на тѣхъ красныхъ креслахъ, какъ мягко! Вчера, когда гости поразошлись, я сѣлъ себѣ на кресло и выспался, какъ въ кровати.

Въ концѣ концовъ было видно, что онъ чувствовалъ себя довольнымъ своимъ положеніемъ, и въ головѣ ея роились неопредѣленныя, неясныя, но горячія надежды и желанія. Нѣсколько недѣль спустя онъ пришелъ во второй разъ, задумчивый, и сказалъ Марцисѣ:

— Вѣдь доходятъ же люди, дойду и я! Я умѣю уже ловко подавать гостямъ мороженое и шеколатъ, а дядя меня скоро сдѣлаетъ маркеромъ.

— Кѣмъ?

— Маркеръ — это мальчикъ, что стоитъ при билльярдѣ и считаетъ, кто сколько выигралъ и кто проигралъ. Буду стоять при билльярдѣ и учиться…

Онъ жаловался только на жену дяди, что она часто бранитъ его, заставляетъ носить своихъ крикливыхъ дѣтей и часто даетъ къ чаю хлѣбъ безъ масла.

— Это все пустяки, — продолжалъ онъ, — все-таки житье тамъ рай въ сравненіи съ тѣмъ, что раньше было. Еще бы!… Тутъ и поѣшь, и выспишься какъ слѣдуетъ, и понемногу учишься, какъ обращаться въ свѣтѣ… Еслибъ ты тамъ была, то уши бы развѣсила, послушавъ, какъ у насъ гости между собой разговариваютъ. Ни капли бы не поняла. И я сначала не понималъ, лишь теперь понимать начинаю… Ну, какъ ты думаешь, о чемъ они чаще толкуютъ?

— О чемъ? — спросила Марцися.

— О деньгахъ! — важно отвѣчалъ Владекъ. — Да, да, на этомъ весь свѣтъ стоитъ. У кого гроша нѣтъ, тотъ ни гроша и не стоитъ; а у кого онъ есть — гуляй, веселись! Все за деньги — и сапоги, и сюртукъ, и ѣда, и забава.

Онъ всталъ, потянулся и, указывая пальцемъ бѣлый, большой домъ огородника, на самомъ берегу рѣки, сказалъ:

— Хоть бы такимъ богатымъ быть, какъ этотъ огородникъ… Франка не разъ нанимали туда землю копать… Говоритъ, что онъ держитъ деньги въ шкатулкѣ, на чердакѣ…

Онъ было еще что-то хотѣлъ сказать, но былъ прерванъ Марцисей:

— Смотри, смотри, Владекъ! — Она указывала на что-то въ воздухѣ.

Это Любусь быстро возвращался изъ какого-то далекаго путешествія и сѣлъ на плечѣ у Марциси. Она взяла его въ обѣ руки и подала Владку.

— Какой онъ добрый! Знаешь, онъ всегда за мной летаетъ.

Но мальчикъ не смотрѣлъ ни на нее, ни на голубя. Разгорѣвшійся его взглядъ тонулъ въ толпѣ городскихъ домовъ, точно преслѣдуя, и высматривая что-то. Губы были искривлены усмѣшкой.

— Прощай! — крикнулъ онъ и, не взглянувъ на дѣвочку съ голубемъ въ рукахъ, побѣжалъ къ городу.

Осенью и зимой посѣщенія сдѣлались рѣже. Зимой чаще собирались гости у Вежбовой. У нея было многочисленное знакомство въ средѣ городской прислуги, которая толпами приходила къ ней то просить опредѣлить на службу, то занять денегъ, то просто поболтать со старухой и повеселиться у ней въ веселой компаніи. Вежбова не уклонялась ни отъ перваго, ни отъ послѣдняго. Они, напротивъ, служили ей приманкой, при помощи которой можно было завлечь много людей въ свои сѣти. Говорили, что у нея есть деньги; это было похоже на правду, потому что она купила въ собственность хату, гдѣ жила, и въ рѣдкія минуты откровенности высказывала свое мечтаніе, цѣлью которыхъ было пріобрѣтеніе небольшаго каменнаго дома, возвышавшагося своими бѣлыми стѣнами надъ сѣрыми домиками предмѣстья. Вечеромъ приходили къ ней ровесницы — такія же старыя, только болѣе бѣдныя, дѣвушки, отыскивающія занятій, лакеи и кучера. Общество разсаживалось вокругъ стола съ сальнымъ ночникомъ по срединѣ. Вежбова ставила на столъ бутылку съ водкой, сельди, твердый сыръ, колбасу и связку баранокъ. Люди ѣли, пили, преимущественно пили, толковали о своихъ бѣдахъ и горестяхъ, мущины любезничали съ женщинами, изъ которыхъ однѣ со страхомъ и отвращеніемъ отпихивали рюмки съ напитками и выбѣгали изъ комнаты, другія ухорски выпивали и отвѣчали на грязныя шутки еще болѣе грязными. По временамъ, когда доброе расположеніе укрѣплялось, когда что-нибудь удавалось, мѣсто было найдено, полученъ старый долгъ, по срединѣ стола появлялся мѣдный котелокъ, наполненный спиртомъ, а надъ нимъ кусокъ сахару, утвержденный при помощи соотвѣтственнаго снаряда. Изъ котла выходило синее пламя, освѣщающее стѣны и углы хаты голубоватымъ свѣтомъ, и голубоватою блѣдностью покрывались лица присутствующихъ, столпившихся у стола людей. Они все ближе и ближе подвигались къ котлу, все съ большимъ и большимъ восторгомъ любовались каплями растопленнаго сахара, съ шипѣньемъ опускавшимися въ горящую жидкость. Сильный запахъ спирта, смѣшанный съ копотью ночника, наполнялъ всю комнату. Вокругъ стола водворялась тишина ожиданія, прерываемая стукомъ оловянныхъ чарокъ въ болѣе нетерпѣливыхъ рукахъ или хохотомъ неизвѣстно отъ чего разсмѣявшейся женщины.

Въ такіе вечера Марцися обыкновенно сидѣла на землѣ подъ печкой, всматривалась въ приходящихъ людей, слѣдила за грубыми, нерѣдко не особенно пристойными жестами, смѣялась надъ забористыми шутками и надъ бѣготней вокругъ стола. Часто она засыпала въ этой атмосферѣ, наполненной смрадомъ сала и опьяняющимъ испареніемъ спирта. Когда синеватое пламя сильнѣе вспыхивало, можно было видѣть въ темномъ углѣ ея голову на соломенномъ тюфякѣ и блѣдное, отъ падавшаго на него освѣщенія, лицо. Но иногда и сонъ ее не бралъ. Казалось, она выжидаетъ минуты, когда разговоръ сдѣлается всеобщимъ и вниманіе всѣхъ обратится на какой-либо предметъ, тогда она вставала съ пола, накидывала на плечи и голову сѣрый истасканный платокъ и выходила изъ хаты. За порогомъ ее охватывало холодное дыханіе морозной зимней ночи, бока оврага были покрыты снѣгомъ, звѣзды ярко свѣтились на темномъ небѣ; въ глубинѣ оврага было тихо и пусто, какъ въ могилѣ, и только вербы, какъ скелеты, протягивали впередъ свои обнаженныя вѣтви; вдали, за рѣкою, шумѣлъ и мигалъ тысячью золотыхъ очей городъ.

Марцися, не обращая вниманія на снѣгъ, твердою походкой, шибко, сходила съ горы и пускалась по льду, но дорожкѣ, обозначенной двумя рядами ёлокъ. На встрѣчу ей попадались большіе воза на саняхъ, красивыя, быстрыя, какъ молнія, городскія саночки, множество людей проходящихъ изъ города въ предмѣстье. Она ничего не пугалась, ни на что не обращала вниманія. Только въ лунную ясную ночь она останавливалась на минуту полюбоваться длинною полосой блѣдно-желтаго свѣта, отражающагося, какъ въ зеркалѣ, во льду и милліонами брилліантовыхъ искръ разсыпающагося по снѣгу. Потомъ она шла впередъ, все быстрѣй и быстрѣй, по городскимъ улицамъ, мимо оконъ яркоосвѣщенныхъ магазиновъ, мимо богатыхъ домовъ, гдѣ гремѣла музыка, мимо церквей и садовъ, пока не останавливалась подъ окнами кондитерской. Тамъ теперь горѣли лампы, блестѣли позолоченныя бонбоньерки и раздавался мѣрный стукъ билліардныхъ шаровъ. Она вставала на цыпочки и прикладывала лицо къ стеклу.

За окномъ въ дымной атмосферѣ, среди которой слабо мерцали кенкеты, толпились фигуры играющихъ и смотрящихъ. Среди нихъ стоялъ высокій блѣдный юноша съ кіемъ на плечѣ и, слѣдя за катящимися шарами, громко выкрикивалъ различныя цифры. Въ это время лицо его постоянно мѣнялось, губы складывались въ улыбку, глаза сверкали поперемѣнно то радостью, то злостью подъ желтыми бровями, которыя то дрожали нетерпѣніемъ, то мрачно сдвигались. По временамъ на его блѣдныхъ щекахъ выступалъ лихорадочный румянецъ и онъ, выкрикивая цифры, улыбался и показывалъ два ряда бѣлыхъ зубовъ; по временамъ на мгновеніе отвращалъ взоръ отъ билліарда и жадно слѣдилъ за руками гостей, подносившими къ губамъ кружки пѣнистаго пива или стаканы съ золотистымъ пуншемъ.

Долго стоящая за окномъ дѣвочка присматривалась къ происходящему въ кондитерской, и ея прислоненное къ стеклу лицо вѣрно повторяло всѣ улыбки и судороги, пробѣгающія по лицу высокаго, блѣднаго маркера. Она, совсѣмъ не понимая, въ чемъ дѣло, вмѣстѣ съ нимъ радовалась и дрожала отъ нетерпѣнія.

Потомъ гости постепенно расходились, кенкеты у стѣнъ билліардной гасли и вся кондитерская погружалась въ мракъ и тишину. Марцися отходила, пріостанавливалась, чего-то ожидая. Эти ожиданія не всегда оставались безъ результата: она нѣсколько разъ видѣла Владка, поспѣшно выходящаго и направляющагося въ глубь города. Она пыталась догнать его, но онъ шелъ такъ шибко, что она не могла поспѣвать за нимъ, притомъ же страшно боялась полицейскаго, который однажды поймалъ ее за платье и послѣ долгихъ распросовъ, кто она и зачѣмъ таскается по улицамъ, приказалъ возвратиться домой, и на прощанье больно ударилъ по спинѣ.

Рѣдко отваживалась она бѣжать за Владкомъ, въ особенности когда онъ направлялся куда-то, спускавшимися къ рѣкѣ узенькими, грязными улицами. Однажды она шла за нимъ дальше, чѣмъ обыкновенно, и увидала его входящимъ въ низкое, полуразвалившееся строеніе съ маленькими, закрытыми ставнями, окнами. Чрезъ оконныя щели виднѣлся внутри желтый, дымный свѣтъ, стучали, какъ и въ кондитерской, билліардные шары и царилъ такой страшный, безобразный шумъ, что испуганная дѣвочка, не помня себя отъ страха, пустилась бѣжать.

Среди нестройнаго хора голосовъ она распознавала хорошо знакомый ей съ лѣтъ дѣтства голосъ Франка, такъ что она догадалась, что это и былъ тотъ домъ на Ниской улицѣ, куда Владекъ, судя по его словамъ, ходилъ погулять, выпить пивца и испытать счастье на билліардѣ…

Возвратившись изъ ночнаго путешестівя, Марцися находила окна дома темными и дверь запертою. Если было очень холодно, она осторожно стучала въ окно и покорнымъ голосомъ упрашивала Вежбову пустить ее въ хату.

Двери отворялись и на плечи входящей Марциси спадало нѣсколько ударовъ сильной еще, хотя и старой, руки, вмѣстѣ съ градомъ ругательствъ, вполголоса произносимыхъ Вежбовой. Шепотъ былъ пускаемъ въ ходъ потому, что въ подобныя ночи, послѣ шумныхъ, долгихъ вечернихъ разговоровъ изба не освобождалась совершенно отъ постороннихъ. Дѣвочка, увернувшись отъ ударовъ преслѣдующей ее руки, припадала въ какомъ-нибудь уголкѣ къ голому полу и засыпала тутъ же, бокъ-о-бокъ съ чьимъ-нибудь раскраснѣвшимся, обдающимъ запахомъ водки, лицомъ, среди храпа и свиста лежащихъ на лавкахъ, подъ печкой, подъ столомъ.

Но если морозъ былъ не такъ жестокъ и вѣтеръ не сыпалъ тучами снѣга, она не стучалась въ окно избы и не просилась войти, а завернувшись, какъ можно лучше, въ свой дырявый платокъ, садилась у стѣны, на снѣгу, и, опершись головой о дерево, засыпала. Она чувствовала утомленіе, къ тому же съ пеленокъ привыкла къ подобнымъ ночлегамъ, чтобы не спать хорошо. Только передъ утромъ ее будилъ увеличивающійся холодъ. Она поджимала тогда коченѣющія ноги подъ холстинную юбку, или, раскрывъ, покраснѣвшія отъ холода, рѣсницы, глядя на синеватый разсвѣтъ, шептала соннымъ, прерывающимся и умоляющимъ голосомъ:

Пожалѣй меня родная, горько пожалѣй, —

Негдѣ голову склонить мнѣ средь чужихъ людей!

Она, казалось, вспоминала въ эту минуту мать и съ лиловатымъ разсвѣтомъ, мягко опускающимся на бѣлый снѣгъ, спускалось въ ея душу какое-то грустное, тяжелое воспоминаніе.

Четырнадцати лѣтъ она совершенно прекратила свои ночныя прогулки въ городъ; явилось чувство стыда и боязни передъ полицейскими и прохожими, нѣсколько разъ обращавшимися къ ней съ грубыми шутками. Владка почти совсѣмъ не было видно. Приходилъ кое-когда, но разстроенный, хмурый, молчаливый. Она замѣтила, что его взглядъ становится все болѣе пасмурнымъ, смѣхъ болѣе рѣзкимъ и язвительнымъ.

— Что, дядя бьетъ тебя еще? — спросила она какъ-то.

— Э, нѣтъ… Кричитъ часто и бранится, а бить — давно не билъ!

— Или тебѣ ѣсть не даютъ?

— О, ѣды у насъ по горло!

— Такъ отчего же ты… какой-то… Она не могла выразить словами впечатлѣніе, какое производило на нее его постоянно гнѣвное и нетерпѣливое лицо.

— Какая-жь ты глупая, моя Марцися! — отвѣчалъ Владекъ. — Тебѣ кажется, что коли человѣка не бьютъ и даютъ ему ѣсть, то ужь больше ничего и не нужно! У человѣка, моя милая, есть и другія потребности и желанія, которыхъ ты понимать еще не можешь, но я — дѣло другаго рода!… Меня злость беретъ, какъ подумаю, что люди меня такъ подло бросили. Ни науки, ни воспитанія, ни средствъ! Я не буду служить дядѣ по гробъ, даже брошу его скоро, потому что тамъ, у него, ни до чего не добьешься. А затѣмъ что?… Въ свѣтъ, что ли, идти, куда глаза глядятъ, и тамъ искать себѣ лучшаго счастья?

Ему было семнадцать лѣтъ. Онъ говорилъ языкомъ совершенно взрослаго человѣка. Марцися его понимала только на половину.

Такіе разговоры современемъ происходили все рѣже и рѣже. Прошли, наконецъ, долгіе мѣсяцы, въ продолженіе которыхъ Марцися не только ни разу не видала Владка, но даже и не знала, гдѣ онъ и что съ нимъ творится.

Теперь, въ пятнадцать лѣтъ, она не жбаномъ изъ ручья, а цѣлыми ведрами носила воду богатымъ жителямъ предмѣстья. Каждый день, предъ восходомъ солнца, изъ домика у обрыва выходила молодая и красивая дѣвушка съ двумя ведрами на плечахъ. Ея одежда была похожа на ту, что она носила въ дѣтствѣ, развѣ за исключеніемъ башмаковъ. На ней была надѣта толстая, синяя юбка, сѣрая рубашка, иногда покрытая краснымъ, скрещеннымъ на груди, платкомъ. На головѣ — ничего, кромѣ огненно-золотистыхъ волосъ, спускавшихся спереди гладкими прядями, а сзади завязанныхъ въ толстый узелъ. Она останавливалась у вершины горы и поводила разсѣяннымъ взоромъ по начинающимъ свѣтлѣть домикамъ и по серебрящейся рѣкѣ.

Со временемъ ея черные глаза стали болѣе задумчивыми и глубокими; иногда въ нихъ вспыхивалъ огонекъ, характеризующій страстную, полуденную натуру. Ежедневно съ крыши слеталъ розовый голубь и вился надъ ея головой, или садился на плечо. Тогда она переставала смотрѣть на рѣку и на городъ, обращала все вниманіе на птицу и губы ея складывались въ добрую улыбку.

Жители пригорода, которымъ она носила воду и помогала полоть огороды и мыть бѣлье, такъ привыкли ее видѣть съ парящимъ надъ ея головой голубемъ, что спрашивали, когда случайно онъ оставался дома:

— А гдѣ-жь твой Любусь?

Кто-то сказалъ, указывая на ея голубя:

— Это ея любовникъ! — Прочіе засмѣялись.

— Вѣроятно, у нея есть и другіе, — такая красивая дѣвушка!

Марцнея покраснѣла, какъ вишня, и уперлась взглядомъ въ землю. Въ этотъ же день, прійдя домой обѣдать, она сорвала вѣтку дикой повилики и обвила ее вокругъ косы. Потомъ цѣлый часъ, что ей оставался провесть въ хатѣ, сидѣла на вершинѣ горы и смотрѣла на рѣку, городъ и мостъ. Должно-быть она ожидала Владка, который ходилъ тою дорогой. Вмѣсто Владка, съ другой стороны, явился молодой сынъ богатаго огородника, который видѣлъ ее утромъ этого дня и весьма любезно ласкалъ ея голубя.

— Панна Марціана! — издали привѣтствовалъ онъ ее. — Добрый вечеръ, панна Марціана!

Она посмотрѣла испуганными глазами въ сторону приближающагося, вскочила, побѣжала въ хату и заперла за собою двери. Молодой и ловкій юноша долго стучался въ двери, наконецъ ушелъ, но возвратился этимъ же вечеромъ и крикнулъ въ окно:

— Пани Вежбова! завтра утромъ намъ понадобятся работницы выкапывать овощи. Что, паннѣ Марціанѣ можно придти?

— Придетъ, придетъ! Отчего же нѣтъ? — отозвалась старуха изъ глубины хаты. — А почему панъ Антони не хочетъ войти въ хату?

Онъ однимъ прыжкомъ очутился въ хатѣ и быстро осмотрѣлъ ее. Марциси здѣсь не было. Въ сумерки, послѣ окончанія работъ, когда Вежбова укладывалась спать, она уходила въ глубь оврага, и тамъ, сидя подъ вербами и покачивая изъ стороны въ сторону свой гибкій станъ, смотрѣла въ тихую воду и вполголоса напѣвала:

Тихо, струйка, журчи ты, по травкѣ зеленой журчи!

Сгибла доля моя! Ой, погибла ты въ черной ночи!

Ой ты, долюшка-доля, куда улетѣла?

Потонула въ водѣ, иль въ огнѣ погорѣла?…

V.

Большой и обширный домъ богатаго огородника стоялъ противъ хаты Вежбовой, отдѣленный отъ нея только спускомъ горы, низенькими домиками и рѣкой, къ которой спускался принадлежащій ему огородъ.

Въ этомъ огородѣ, среди грушъ и яблонь, покрытыхъ пожелтѣвшими листьями, находилась Марцися съ нѣсколькими поденщицами разнаго возраста и выкапывала овощи изъ черной, рыхлой земли. Воздухъ былъ свѣжій и прозрачный- серебряныя нити паутины прихотливо развѣшивались на деревьяхъ и кустахъ-желѣзныя лопаты весело ударяли о каменья или твердыя глыбы земли; работницы болтали, хохотали и пѣли. Въ волосахъ Марцнеи, какъ вчера вѣтка повилики, красовалась большая красная георгина. Румянецъ, вызванный утомленіемъ, оживилъ ея блѣдное и похудѣвшее лицо. Не такъ говорливая, какъ ея товарка, она изрѣдка затягивала пѣсни, которыя навѣки поселила въ ея памяти мать, и блестящими глазами поглядывала на деревья и дорожки огорода. Прійдя, она нашла здѣсь Франка, который два мѣсяца поступилъ на постоянную службу къ огороднику, а теперь сказалъ ей, что вотъ-вотъ придетъ въ огородъ Владекъ поговорить съ нимъ объ одномъ важномъ дѣлѣ.

Вдругъ она перестала пѣть и глядѣть на дорожки и, опустивши глаза, начала усиленно копать.

На дорожкѣ у грядокъ остановился молодой сынъ огородника и промолвилъ ей:

— А гдѣ же голубь панны Марціаны?

— Остался дома, — неохотно отвѣчала она.

Смѣлый, по-пански убранный молодой человѣкъ началъ потихоньку подходить и шутливо что-то нашептывать ей. Работницы перемигивались другъ съ другомъ, иныя съ завистью поглядывали на огненноволооую дѣвочку, привлекшую на себя благосклонное вниманіе красиваго и молодаго человѣка, притомъ еще всегдашняго надсмотрщика за ихъ работами.

Но она не отвѣчала на любезности и шутки его; напротивъ, когда сынъ огородника, склонившись къ ней, шепнулъ что-то на ухо, обратила къ нему гнѣвное лицо, съ глазами, горѣвшими такимъ свирѣпымъ огнемъ, что онъ тщетно попытался разсмѣяться и потомъ обидѣвшись, можетъ-быть испугавшись, что она осрамитъ какимъ-нибудь грубымъ словомъ передъ людьми, отошелъ.

Марцися подняла голову, оперлась обѣими руками на лопату и проговорила, сквозь тѣсно сжатыя зубы:

— Черти бы его побрали съ его шутками и его любовью! Если очень надоѣстъ, я его такъ двину лопатой, что… попомнитъ впередъ!

Вдругъ возбужденное ея лицо разъяснилось и разцвѣло. Черты сдѣлались мягче, румянецъ исчезъ, губы дрогнули улыбкой необыкновеннаго счастья и радости. Она бросила лопату и побѣжала въ глубь огорода, гдѣ между густыхъ вѣтвей сѣрѣли двѣ мужскихъ фигуры.

— Владекъ! — крикнула она и остановилась, запыхавшаяся, передъ товарищемъ дѣтства, котораго не видала почти годъ. Она едва могла его узнать: онъ выросъ, возмужалъ, одѣтъ былъ въ черное платье, показавшееся ей изящнымъ. Она остановилась, какъ вкопанная, и смотрѣла ему въ лицо огненнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ несмѣлымъ взоромъ. Онъ тоже радостно, очевидно довольный, усмѣхнулся.

— Какъ поживаешь, Марцися? — спросилъ онъ и, окинувъ ее съ ногъ до головы, прибавилъ:

— Ого, какая красивая дѣвушка вышла изъ тебя!

Марцися покраснѣла горячимъ румянцемъ отъ корня гладкихъ волосъ до ворота толстой рубашки.

— Владекъ! — прошептала она медленно, — какой ты сталъ… паничъ.

— А, видишь, — отвѣтилъ онъ съ торжествомъ, — кто гонится за счастьемъ, тотъ и догонитъ его когда-нибудь. Я еще и не такимъ паничемъ буду когда-нибудь!… Вотъ какъ давно не видались мы, Марцися, — приблизившись къ ней, тихо заговорилъ онъ. — А ей-Богу ты теперь красивая дѣвушка! Ну, по-правдѣ сказать, ты и маленькою была хороша!… Когда будешь идти изъ города, постой у моста. Я тебя встрѣчу тамъ и доведу до хаты. Будешь ждать меня у моста?

— Хорошо, буду! — отвѣчала она тихо.

— А теперь, — сказалъ Владекъ, — ступай къ своей работѣ, а мнѣ нужно съ Франкомъ потолковать о важномъ дѣлѣ. Нехорошо, если, отыскивая тебя, меня увидятъ здѣсь.

Марцися отошла и видѣла издалека, какъ, укрытые высокимъ плетнемъ и деревьями, двое юношей разговаривали между собой съ таинственными и оживленными жестами. Потомъ Владекъ пробѣжалъ около плетня, не далеко отъ грядокъ, гдѣ работала Марцися. Лицо его было весело, глаза блестѣли, онъ тихонько посвистывалъ и, посмотрѣвши на Марцисю, состроилъ гримасу и подпрыгнулъ, какъ въ прошлое время, когда хотѣлъ ее разсмѣшить.

Долго стояла на мосту Марцися послѣ захода солнца, опершись на перила, и смотрѣла въ глубину улицы. Небо потемнѣло, внизу грозно шумѣла широко разлившаяся, одѣтая бѣлою пѣной, рѣка. Около Марциси проходили люди и толковали, что завтра непремѣнно разберутъ и снимутъ мостъ, потому что рѣка все прибываетъ. Она ничего не слыхала, стояла, смотрѣла и ждала. Начало смеркаться… Какой-то прохожій прошелъ близко около нея и старался заглянуть въ лицо. Она вернулась и побѣжала; бѣжала шибко и все оглядывалась назадъ.

— О, Боже мой, Боже! — шептала она. — Не пришелъ, не пришелъ… Такъ-таки и не пришелъ!

На верху горы ея дорогу перерѣзала какая то мужская тѣнь и мгновенно заключила въ свои объятія.

Дѣвушка остановилась и крикнула:

— Пустите меня! Чего вамъ отъ меня надобно? Пустите!

— Ого, — отвѣчалъ молодой сынъ огородника, — не пущу, ни за что не пущу! Не на то ты такая хорошенькая, чтобы…

Онъ не договорилъ, — какая-то сильная рука схватила его за одежду и далеко отпихнула назадъ.

— Владекъ! — закричала дѣвушка.

— Тише! — отозвался голосъ Владка. — Не кричи… Пойдемъ!

Онъ взялъ ее за руку и повелъ къ оврагу, гдѣ скоро оба исчезли.

Сынъ огородника въ это время слегка постучалъ въ дверь освѣщеннаго домика.

— У меня дѣло до панны Вежбовой

— Пожалуйте! — отвѣчала вдова.

Онъ вошелъ, сѣлъ на лавкѣ около старухи и началъ ей нашептывать что-то длинное и таинственное на ухо. Два раза онъ наклонился и поцѣловалъ у нея руку. О чемъ-то просилъ, что-то обѣщалъ… Вежбова шутливо и поощрительно кивала головой, то смѣялась, то какъ будто гнѣвалась и грозила.

Въ то же время въ оврагѣ, подъ вербами, въ густомъ мракѣ, гдѣ мѣстами слабо свѣтилась вода пруда, Владекъ и Марцися шепотомъ вели бесѣду.

— Этотъ франтъ, Антекъ, что-то черезчуръ ужь пристаетъ къ тебѣ! — сказалъ Владекъ.

— Пристаетъ, — прошептала Марцися. — Чтобъ его черти побрали, провалиться бы ему сквозь землю.

Она хотѣла продолжать, но Владекъ гнѣвно прервалъ ея рѣчь:

— Боже тебя избави когда-нибудь послушаться его! Когда онъ въ другой разъ встрѣтится тебѣ на дорогѣ, кричи во все горло и бей его, бей обѣими руками, глаза выцарапай… Тебѣ нельзя парней слушать, — ты моя… Слышишь?

Онъ обвилъ ее руками.

— Ты — моя… Это ничего, что я рѣдко прихожу къ тебѣ и теперь мы около года невидались. Времени не было… Я долженъ постоянно думать о себѣ и о будущности, но ты неотступно стоишь въ моихъ глазахъ, какъ сестра… Бывало, только-что закроешь глаза, ты внезапно предстаешь передо мной, какъ живая… Временами, когда я проклинаю свѣтъ, людей и свою лихую долю, — тсе!.. слушаю, точно ты поешь пѣсни надъ моимъ ухомъ, и на сердцѣ дѣлается легче… А теперь, когда я увидалъ тебя такою выросшею и красивою, то такъ мнѣ сдѣлалось, что какъ будто Господь блеснулъ небеснымъ свѣтомъ передъ моими глазами… Тебѣ нельзя Антка слушать, никого!.. Ты — моя!

Онъ крѣпко прижалъ ее къ груди и поцѣловалъ въ лобъ и уста. Дѣвушка молчала, какъ нѣмая, только обвилась руками около его шеи и прильнула своимъ лицомъ къ его лицу.

— Видишь, — шепнулъ Владекъ, — мы другъ друга знаемъ такъ давно, давно, давно…

— Ой, давно и на всю, на всю жизнь!..

— Помнишь, какъ ты тонула въ прудѣ, а я тебя вытаскивалъ изъ воды и сажалъ, чтобъ обсохла, на дерево?

Они оба засмѣялись.

— Помнишь, какъ тутъ, подъ этими деревьями, мы засыпали вмѣстѣ и какъ ты мнѣ разсказывала сказки?… Твоя мать не возвратилась?

— Не возвратилась. Спилась гдѣ-нибудь да и умерла подъ плетнемъ.

Владекъ тряхнулъ головой.

— Сироты мы съ тобой оба, безъ отца, безъ матери… Такими были, такими и останемся… Я-то еще какъ-нибудь проживу на свѣтѣ, но ты…

— Я съ тобой! — пылко отвѣчала Марцися.

Его рука оставила ея станъ. Онъ выпрямился и замеръ.

— Ага, со мной! — проговорилъ онъ съ унылой усмѣшкой и замолкъ.

Воцарилось молчаніе.

— Владекъ! — первая заговорила Марцися, — отчего ты сразу сдѣлался… какой то…

Онъ помолчалъ минуту.

— Ну, всегда такъ съ людьми бываетъ!… Пока страшное далеко, то какъ будто ничего, а какъ приблизится, то и обойметъ тревога и смущеніе… Сегодня утромъ я былъ веселъ, точно въ раю, а теперь желалъ бы, чтобъ это за десятымъ мостомъ было!

— Что это?-- спросила Марцися.

— На что тебѣ знать? — сурово отвѣтилъ онъ. — Молчи и не спрашивай… Когда удастся, приду сюда, возьму тебя и поѣдемъ вмѣстѣ на край свѣта, а не удастся — потуда твои глаза и видѣли меня… Ужь такъ: царь, или цыганъ… Не жди меня долго, чтобъ идти и завоевывать счастье. Не дастся — бухъ въ безвыходную нужду, какъ камень въ воду!..

Она, остолбенѣвшая отъ изумленія, слушала его отрывистыя рѣчи, ничего не понимая. Какая-то необъяснимая тревога стиснула ей сердце; она вновь закинула руки на его шею и старалась въ темнотѣ заглянуть ему въ лицо. Она замѣтила, что его лицо было неподвижно и опущенные глаза неподвижно смотрѣли на воду. Вдругъ, точно озаренная, она воскликнула:

— Помнишь, когда ты жаловался передо мною, что мать у тебя умерла, а отецъ бросилъ тебя, что тебѣ плохо живется при злой теткѣ, то всегда, бывало, точно такъ же смотрѣлъ, какъ теперь?

— Лучше бы я утопился тогда, — глухо выговорилъ онъ.

— Ахъ, Владекъ, Владекъ! — крикнула Марцися.

— Тише, не кричи… Я желалъ бы, чтобы съ этой минуты до завтрашняго разсвѣта было тихо на свѣтѣ, какъ на кладбищѣ, и чтобы всѣ люди заснули, какъ убитые… Я плакался тебѣ на мое сиротство и кулаки, какими часто меня угощала тетка, и на холодъ, и на голодъ, а самъ все на воду смотрѣлъ. А ты что?… Ты жалѣла меня тогда, — такая же сирота безродная, какъ я, — крыжовнику мнѣ приносила, сказки разсказывала и выпрашивала булки… Ты была добрая… Я этого никогда не забывалъ и теперь, какъ только я взглянулъ на тебя, все прошлое возстало въ глазахъ… Ты — моя!…

И онъ снова обнялъ ее, сильно, страстно, снова приблизилъ свои уста къ ея устамъ, но вдругъ выпустилъ и руки его упали. Вдали, гдѣ-то около рѣки, раздался долгій, пронзительный свистъ.

— Вотъ зовутъ уже… Франекъ зоветъ! — тихо шепнулъ онъ и сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе, точно хотѣлъ подняться съ земли.

— Еще немного, еще немного посиди около меня…

— Марцися, когда ты спишь крѣпче — предъ разсвѣтомъ?

— Предъ разсвѣтомъ, — машинально повторила она.

— Всѣ люди крѣпче спятъ передъ разсвѣтомъ… Старый огородникъ и этотъ франтъ, сынокъ его, куда-то на крестины пойдутъ… Франекъ останется сторожить домъ… Кухарка и двое работниковъ заснутъ передъ разсвѣтомъ мертвымъ сномъ, правда?

— Правда, правда, — шептала она, дрожа съ ногъ до головы и ничего не понимая изъ его словъ. Все большая и большая тревога обнимала ее. Она обѣими руками ухватилась за его платье.

— Владекъ, Владекъ! что ты такой страшный?… О чемъ ты думаешь? Что такое будетъ?

Владекъ всталъ и поднялъ ее за руки. Лицо его было блѣдно, какъ бумага, глаза свѣтились во мракѣ лихорадочнымъ огнемъ.

— Что будетъ? — А вотъ что: или возьму тебя и поѣдемъ вмѣстѣ въ далекое путешествіе, или… никогда ужь меня не увидишь… Теперь пожалѣй меня… крѣпко…

Надъ берегомъ пруда, свидѣтеля ихъ дѣтства, подъ вербами, которые теперь роняли на ихъ головы дождь мелкихъ капель, сплелись ихъ объятія и въ густомъ мракѣ, въ глубокой тишинѣ, долго смѣшивался шелестъ деревьевъ со звуками поцѣлуевъ.

Новый свистокъ, еще болѣе рѣзкій и пронзительный, опять разнесся надъ сонною водой.

— Будь здорова! — поспѣшно шепталъ Владекъ надъ горящимъ челомъ дѣвушки. — Помни, Антка не слушай… И если я не вернусь скоро, жди меня, — жди, хоть бы пришлось долго ждать, и не думай, что я такой ужь злодѣй… Еслибъ я иначе родился, то мнѣ можетъ-быть удалось бы быть такимъ же приличнымъ, какъ разные болваны, что спокойно ходятъ по свѣту, потому что имъ люди проторили гладкія дорожки!… Видишь, я могъ бы погубить тебя сейчасъ, но не хотѣлъ, — ты была добра ко мнѣ. А люди какими были для меня?… Прощай! Если вернусь, куплю тебѣ платье какъ солнце и башмаки какъ кораллы и посажу на красномъ креслѣ передъ золотымъ окномъ, а самъ… буду цѣловать тебя съ утра до ночи… Прощай!

Онъ побѣжалъ на гору и скрылся во мракѣ.

Въ эту ночь Вежбова, которая всегда, вѣроятно отъ старости, а можетъ-быть, какъ толковали, отъ неспокойной совѣсти, обыкновенно плохо спала, нѣсколько разъ ворчала:

— Марцися, да не стони же такъ, — спать не даешь! Марцися, что это?… Что ты зелья какого напилась, что ли, что тебя сонъ не беретъ?… Вздыхаетъ, стонетъ, ворочается…

Дѣйствительно, дѣвушка вздыхала и поворачивалась на своемъ соломенномъ, лежащемъ на землѣ у печки, матрасѣ, засыпала на минуту и во снѣ что-то бормотала и стонала. Передъ разсвѣтомъ, когда Вежбова уснула крѣпче, Марцися встала, надѣла юбку, скрестила на груди платокъ и тихонько подошла къ окну.

Разсвѣтало. Марцися, глубоко задумавшись, всматривалась въ синеватый туманъ покраснѣвшими отъ безсонной ночи глазами. Вѣроятно, мечтала, что-то вспоминала и вмѣстѣ чего-то страшилась. Въ ея глазахъ отражалось, поперемѣнно, то выраженіе радости, то безпокойства. Вдругъ ей послышался за рѣкой какой-то крикъ.

Хоть это было обычнымъ явленіемъ, хоть изъ города въ разныя времена доносились различные звуки, она вскочила съ мѣста и, забывъ о всякихъ предосторожностяхъ, выбѣжала изъ хаты и остановилась у начала дорожки. Крикъ нѣсколькихъ десятковъ голосовъ хотя ослабѣлъ, но все еще продолжался. Онъ ясно выходилъ изъ-за рѣки, изъ бѣлаго дома огородника. Еще нѣсколько отрывочныхъ восклицаній и — все опять погрузилось въ молчаніе и сонъ, царившій еще въ городѣ и предмѣстьѣ.

— Что мнѣ за дѣло! — махнула Марцися рукой.

Она заставляла себя думать, что шумъ около дома огородника не имѣлъ ничего общаго съ причиной ея безпокойства, въ которомъ она и сама не могла отдать себѣ отчета. Цѣлую ночь пробѣгали въ ея головѣ непонятныя рѣчи Владка и теперь вновь воскресли въ ея памяти.

— О чемъ это онъ думалъ? — шептали ея губы, — Отчего онъ былъ какой-то странный?… Что-то будетъ, что-то будетъ?

Пошелъ мелкій осенній дождикъ. Марцися вошла въ хату и тотчасъ же вышла опять съ ведрами на плечахъ, со старымъ платкомъ на головѣ.

Небо было пасмурно; дождь то усиливался, то переставалъ. Вежбова не пошла въ городъ и Марцисѣ тоже не приказала идти на работу.

Дѣвушка подмела избу, приготовила завтракъ и стала стирать грубое бѣлье. Въ хату вошла старая женщина, занимающаяся разноской молока въ предмѣстьѣ.

— Не купите ли молока? — спросила она съ порога.

— Непремѣнно, — отвѣчала Вежбова, вязавшая у окна шерстяной чулокъ, — Дайте кварту!

Женщина вышла и, возвратясь съ покрытою отъ дождя крынкой, поставила ее на лавкѣ.

— А знаете новость?

— Какую новость? — съ любопытствомъ спросила Вежбова.

— А вотъ пана огородника, — того, знаете, что за рѣкой, — воры нынѣшнюю ночь ограбили.

— Іисусъ, Марія! Ограбили… И что-жь?

— Что-жь? — Схватили съ пустыми руками одного, только того, что помогалъ, а другой съ деньгами удралъ… Ночью огородникъ былъ гдѣ-то, съ сыномъ вмѣстѣ, на крестинахъ, а работники заснули… Одинъ изъ нихъ проснулся передъ разсвѣтомъ и увидѣлъ огонь на чердакѣ, а чердакъ-то былъ подъ замкомъ и за желѣзною рѣшеткой.

— Да какъ же они забрались туда?

— Дѣло домашнее, матушка! Работникъ огородника-то, Франекъ, былъ тамъ запѣвалой…

— Что съ тобой? — крикнула Вежбова на Марцисю, которая въ эту минуту выпустила изъ рукъ жестяной жбанъ, куда молочница вливала молоко, и стояла, какъ окаменѣвшая.

— Вотъ и молоко разлила!… Нечистый ее опуталъ… Цѣлую ночь спать мнѣ не дала своими стонами да вздохами, а теперь вотъ руки сразу ослабѣли…

— Больна быть-можетъ? — догадалась молочница.

— А можетъ быть, — небрежно бросила Вежбова въ ея сторону и начала сожалѣть о разлитомъ молокѣ.

Когда молочница выходила изъ двери, Вежбова крикнула:

— А не знаете, кто былъ другой?

— Кто — другой?

— А тотъ, кого схватили?

Теперь Марцися наклонилась надъ корытомъ и такъ сильно начала стирать, что вода съ плескомъ выливалась на полъ.

— А не знаю, матушка, — отвѣчала молочница ужь за порогомъ. — Что слышала, то и разсказала… Больше не знаю ничего. Господи Іисусе…

Двери хаты захлопнулись. Марцися, наклонившаяся надъ корытомъ, протяжно вздохнула. Вежбова пытливо посмотрѣла на нее поверхъ очковъ, но ничего не сказала.

Черезъ часъ дѣвушка затопила печку, поставила горшокъ съ пищей и выбѣжала изъ хаты. Долго смотрѣла она на городъ широко раскрытыми глазами, потомъ пошла и вернулась опять. Ее охватила неопредѣленная тревога, безпокоили догадки и предположенія. Она не знала, гдѣ онъ и гдѣ его искать въ людномъ городѣ. Въ хату она вошла блѣдная, какъ полотно. До пищи почти не прикасалась, а когда Вежбова, поглядывая на нее искоса, пожирала обѣдъ, она обратилась къ печкѣ и помутившимися глазами глядѣла въ огонь. Руки ея дрожали и временами она вздрагивала съ ногъ до головы, точно отъ электрической искры, преслѣдуемая неотступною, ужасною мыслью. Короткій осенній день близился къ концу. Были почти сумерки, когда подъ окномъ промелькнула быстрая тѣнь молодаго человѣка и въ хату, громко стукнувши дверью, вошелъ сынъ огородника.

— Никакъ не могъ придти раньше! — еще съ порога началъ онъ запыхавшимся голосомъ. — А спѣшилъ… Столько хлопотъ у насъ сегодня, — ну, просто по уши!

Онъ обратился къ Марцисѣ:

— Здравствуйте, милая моя! Слышно, пропадала съ нимъ… Пропадай же и теперь, если хочешь. Онъ, разбойникъ, взломалъ замокъ, влѣзъ на чердакъ и укралъ у отца деньги!

Кровь залила блѣдное лицо дѣвушки.

— Ты лжешь! — крикнула она.

— Кто такой, кто такой?… Кто? — кричала Вежбова, или не понимающая, или старающаяся непонимать.

— Да кто же? — Вашъ же воспитанникъ, а ея… любовникъ! — сказалъ молодой человѣкъ и, смѣясь полузлобно, полуторжественно, сѣдъ на лавку.

— Ты лжешь! — тише чѣмъ прежде проговорила Марцися, держась рукою за щеколду и жадно глядя въ лицо собесѣдника.

— Прекрасная ложь!… Правда — ясная какъ день! Его поймали почти у дома и онъ тотчасъ признался… Цѣлый день ужь сидитъ въ полиціи, а вотъ теперь, въ эту можетъ-быть минуту, его въ тюрьму ведутъ.

Дѣвушка выбѣжала и молніей пронеслась мимо оконъ хаты. Ее никто не останавливалъ.

— Пусть бѣжитъ, — шепнулъ сынъ огородника. — Теперь не увидится съ нимъ: не допустятъ.

Вежбова молчала. Что-то — не то стыдъ, не то сожалѣніе — заставляло ее молчать и опустить внизъ глаза.

Почти падая, Марцися подбѣжала къ берегу рѣки. Мостъ былъ на половину разобранъ и пройти не было возможности. Паромъ еще не былъ поставленъ. Большая лодка — чайка на мѣстномъ жаргонѣ — отплывала отъ берега.

Дѣвушка схватилась за грудь и хриплымъ, хотя пронзительнымъ, голосомъ крикнула:

— Чайка! Ой, чайка!… Возвратитесь, если Бога въ сердцѣ имѣете…

Послѣднія слова едва слышно вылетали изъ ея устъ, но сначала ея голосъ звучалъ такимъ отчаяніемъ и такою мольбой, что люди, управлявшіе лодкой, направили ее къ берегу. Она вскочила, почти безъ чувствъ упала на дно лодки и, едва послѣдняя стала подплывать къ противоположному берегу, поднялась и выскочила въ воду, — лодка подвигалась съ возмутительною медленностью. Не обращая вниманія на крики, предостереженія и угрозы, несшіеся за ней, она брела въ водѣ по поясъ, по колѣно, по щиколку, наконецъ выскочила на берегъ и вихремъ понеслась въ городъ.

Она знала положеніе зданія, въ которомъ помѣщались подсудимые до слѣдствія. Напротивъ находилась большая, мрачная, выглядывающая рѣшетчатыми окнами изъ-за высокихъ стѣнъ, тюрьма. Марцися вбѣжала на площадь и остановилась какъ вкопанная.

Черезъ площадь, отъ зданія полицейскаго правленія къ тюрьмѣ, быстро переходила группа людей изъ нѣсколькихъ вооруженныхъ солдатъ и идущаго посреди ихъ человѣка. Высоко торчащіе штыки сухими, черными линіями перерѣзывали находящій мракъ и мглу мелкаго дождя; посреди ихъ то показывался, то снова исчезалъ профиль лица очень молодаго, очень блѣднаго, низко опущеннаго. Марцися изо всей мочи бросилась къ этой группѣ. Передъ самыми воротами тюрьмы она догнала ее и съ гибкостью ужа проскользнула между солдатами.

— Владекъ! — крикнула она, обѣими руками цѣпляясь за молодаго преступника. Онъ обернулся и посмотрѣлъ на нее. Она замѣтила, что взглядъ его былъ суровъ, губы дрожали; онъ хотѣлъ что-то сказать ей и не могъ… Ближайшій солдатъ отпихнулъ ее такъ, что она упала наземь, а узника ввели въ темныя, глубокія ворота, за которыми сейчасъ же со стукомъ и скрипомъ захлопнулись большія, окованныя желѣзомъ, двери.

Она прижала лобъ къ стѣнѣ, запустила руки въ волосы и разразилась громкими рыданіями.

— Чего кричишь? Иди прочь! — раздался надъ ея ухомъ голосъ проходящаго полицейскаго.

Онъ взялъ ее за плечо.

— Иди прочь отсюда, — повторилъ онъ.

Марцися тотчасъ замолкла, но не отрывала головы отъ стѣны. Полицейскій взялъ ее подъ руки и поднялъ съ земли. Она билась въ его рукахъ и шептала подавленнымъ голосомъ.

— Я буду тихо, тихонько!… Позвольте мнѣ только тутъ остаться.

Она припала къ его, рукамъ и покрыла ихъ поцѣлуями.

— Позвольте… Ой, позвольте… Одно слово, одно словечко только скажу ему, только разъ взгляну на него… Позвольте.

Быть-можетъ этотъ человѣкъ съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на нее, — во мракѣ невозможно было разсмотрѣть выраженія его лица, — однако сурово и положительнымъ голосомъ онъ отвѣчалъ:

— Невозможно! Съ ума ты сошла, дѣвушка? Ступай отсюда, ступай, а то въ полицію отведу…

Когда она все еще не отходила, обѣими руками цѣпляясь за тюремныя двери и всею силой прижимаясь къ стѣнѣ, онъ ударилъ ее въ спину и однимъ движеніемъ сильной руки отбросилъ на противуположную сторону улицы.

Она вновь упала на каменную мостовую, но тотчасъ же поднялась и, слегка прихрамывая, быстро побѣжала. Сама не зная зачѣмъ и для чего, она вошла въ чайку, а когда при концѣ пути услыхала напоминаніе перевощика о нѣсколькихъ грошахъ обычной платы, сорвала съ головы и плечъ старый платокъ, бросила его въ лодку и пустилась дальше въ гору, къ хатѣ Вежбовой.

Окна хаты издали мигали сквозь завѣсу мелкаго дождя красноватымъ и синеватымъ свѣтомъ. Вѣроятно, у Вежбовой были гости и проводили время обыкновеннымъ образомъ. Дѣйствительно, за большимъ столомъ кромѣ хозяйки сидѣла еще молочница, которая сегодня утромъ приходила съ молокомъ и первая сообщила о случившемся происшествіи, старая гадалка, приходившая сюда отъ времени до времени съ колодою засаленныхъ картъ, какая-то высокая, унылая, оборванная дѣвушка, двое бородатыхъ мужчинъ и еще одна женщина — худая, желтая, съ покраснѣвшими, слезящимися глазами, покрытая лохмотьями — олицетвореніе нужды грязной, циничной, безысходной. На эту послѣднюю женщину было обращено всеобщее вниманіе. Всѣ смотрѣли на нее, кивали головами и перекидывались отрывистыми фразами.

— Ну, ну, — говорила Вежбова, — воротились, воротились таки! А я ужь думала, что васъ водка окончательно доконала или собаки разорвали!

— Ну, вотъ, — произнесла гадалка, — я вѣдь и передъ отъѣздомъ еще сказала, что она вернется…

— Что же изъ того, что вернулась? — пробормотала высокая дѣвушка. — Какая была, такой и осталась.

Молочница вздохнула.

— Вотъ то-то, что грѣшникамъ Богъ милости своей не посылаетъ, чтобы поправиться.

Одинъ изъ мужчинъ разсмѣялся на всю избу.

— Какъ она выпьетъ стаканъ спирту, такъ и поправится.

Оборванная, желтая женщина смотрѣла на окружающихъ ее людей мутными глазами, съ безсмысленною улыбкой на выцвѣтшихъ, покривившихся губахъ. Она была уже выпивши.

— Вотъ и возвратилась! — сказала она. — Вотъ и возвратилась! Къ Марцисѣ моей, къ дочкѣ, къ дитяткѣ моему родному возвратилась… Пусть мои глаза хоть еще разъ ее передъ смертью увидятъ…

— Утѣшится дочка, какъ встрѣтитъ такую мамашу! — проворчала высокая дѣвушка.

Эльжбета запустила руку въ карманъ разваливающейся юбки, вытащила оттуда грязный кусокъ полотна и начала дрожащими пальцами развязывать завязанный въ узелъ одинъ изъ его угловъ. Оттуда высыпалось нѣсколько мѣдныхъ монетъ.

— Матушка, благодѣтельница моя! — обратилась она къ Вежбовой, — устройте балъ, зажгите спиртъ… Пусть старое время, лучшая доля припомнится…

Она обвела избу помутившимся взоромъ и запѣла дребезжащимъ голосомъ:

Охъ ты, долюшка-доля, куда улетѣла?

Потонула-ль въ водѣ, иль въ огнѣ погорѣла?…

Вежбова посматривала на мѣдяки.

— Что же я съ этимъ сдѣлаю? — спросила она, оглянувши гостей.

Гости полѣзли въ кошельки и на столъ посыпались злоты и гроши.

Черезъ двѣ минуты на столѣ появился мѣдный котелокъ и блеснулъ синеватый огонекъ. Розыскивая сахаръ гдѣ-то за печкой, Вежбова зажгла лучину и воткнула ее въ щель стѣны. Изба вся озарилась синимъ и краснымъ огнемъ-въ рукахъ Вежбовой послышался стукъ оловянныхъ чарокъ; высокая дѣвица, обнявши одною рукой шею своего сосѣда, наклонилась къ котлу, а гадалка и молочница удерживали за рубашку и платокъ Эльжбету, которая кричала:

— Пойду, пойду искать её… Марцисю мою, дочку милую… Могла ли я разсчитывать, чтобъ ее не застать здѣсь?!… Скорѣй думала умереть, чѣмъ не видать…

Она наклонилась къ Вежбовой и усиливалась цѣловать ея руки.

— Матушка моя! — все плаксивѣй и плаксивѣй хныкала она, — скажите мнѣ, гдѣ Марцися, гдѣ дитя мое, что я оставила на ваше материнское попеченіе? Я, бѣдная, погибшая женщина, шла въ свѣтъ, чтобы завоевать ей счастье…

И пронзительнѣй, чѣмъ прежде, она запѣла:

Ой ты, долюшка-доля, куда улетѣла?

Потонула-ль въ водѣ, иль въ огнѣ погорѣла?…

Въ это время двери съ шумомъ отворились и на порогѣ появилась кричащая Марцися:

— Спасите!… Ой, люди, если въ Бога вѣруете, спасите!

Она была блѣдна, какъ трупъ, и такъ промокла, что юбка плотно облегала вокругъ ногъ, а расплетенные волосы мокрыми прядями закрывали лобъ, плечи и грудь.

Вежбова и Эльжбета бросились къ ней: одна — съ гнѣвнымъ любопытствомъ, другая — съ распростертыми объятіями и полными слезъ глазами.

Марцися сначала припала къ рукамъ Вежбовой и, цѣлуя ихъ, повторяла одно и то же:

— Спасите его, если въ Бога вѣруете! Его въ тюрьму потащили, посадили за тѣми дверями проклятыми. Ой!…

Она схватилась за сердце, выпрямилась и только въ эту минуту замѣтила мать. Не узнала ли она ее сразу, или въ душѣ ея промелькнуло неясное воспоминаніе чертъ матери, только она замолчала и широко раскрыла грза.

Эльжбета обняла ее дрожащими руками.

— Это я, дочка моя, — заговбрила она. — Вотъ видишь, это я… вернулась къ тебѣ… Ну, обними же меня своими ручками, прижми къ себѣ мою голову бѣдную… Ой! нашаталась, нашаталась голова моя по недоброму свѣту… Пусть теперь-то хоть минутку отдохнетъ на груди у дочки милой…

Она прижалась своимъ морщинистымъ, раскраснѣвшимся лицомъ къ лицу дочери и искала ея губъ своими, зіяющими запахомъ водки. Но дѣвушка стремительно отскочила, прислонилась къ стѣнѣ и осматривала ее удивленнымъ и унылымъ взглядомъ.

Эльжбета снова приблизилась къ ней. На ея полупьяномъ лицѣ явилась не то жалость, не то усиленная работа мысли и памяти. Она закивала головой и нѣсколько разъ ударила рукою въ грудь.

— Не исполнила, дочка, — кричала она, — не исполнила я обѣта своего предъ тобою и Господомъ Богомъ! Хотѣла исправиться и… не могла… Проклятая водка все тянула и тянула… Цѣлый годъ ко рту не подносила, — еще горше… Ой, Марцися моя, дочка! не гнѣвайся на меня… Въ сердцѣ моемъ кошки скребли, а въ головѣ звучали грустныя пѣсни… Какъ осенняя ночь черна была доля моя.

Точно что-то оборвалось въ груди у дѣвушки; блѣдныя губы ея дрогнули горькой, отчаянной, страшной усмѣшкой. Она отвернулась отъ матери и заходила по избѣ съ заложенными руками, крича:

— Бѣдный мой Владекъ!… Бѣдный, бѣдный мой Владекъ!

Слезы ручьемъ хлынули изъ ея глазъ; грудь надрывалась отъ рыданій.

Присутствующіе переглянулись между собой на-половину съ сожалѣніемъ, на-половину съ злорадствомъ.

— Вотъ полюбила-то! — громко произнесла высокая дѣвица.

— Несчастіе! — вздохнула молочница.

— А какъ выглядываетъ-то, — замѣтилъ одинъ изъ мужчинъ, — точно утопленица.

Услыхавъ послѣднія слова, Марцися остановилась и снова начала всматриваться въ мать. Что-то припомнилось ей, что-то зашумѣло въ ея головѣ… Она заговорила, съ стеклянными глазами, монотоннымъ, машинальнымъ голосомъ:

— Утопленицы спокойно лежатъ на днѣ воды, обвитыя пахучими зельями, посыпанныя желтымъ пескомъ…

Она подняла руки къ головѣ и кинулась къ дверямъ.

— Держите ее, а то еще утопится, — кричала Вежбова.

Одинъ мужчина охватилъ ее и подвелъ къ столу. Она дрожала отъ холода съ ногъ до головы и, ломая руки, тихо шептала:

— Бѣдный мой Владекъ!… Бѣдный, бѣдный Владекъ!

— Дайте-ка ей выпить, — посовѣтовала гадалка, — а то, сохрани Боже, еще лихорадку или горячку схватитъ. Ишь какъ промокла!

— На, пей, и перестань здѣсь скандалы выдѣлывать, да добрыхъ людей пугать, — сказала Вежбова, наливая въ чарку заправленный сахаромъ спиртъ.

Эльжбета раскрывала передъ ней безсильныя объятія и, шатаясь, бормотала:

— Пей, дочка, пей! Это хорошее лѣкарство отъ червяка, что въ сердцѣ… Забудешься да и заснешь!

Заиграла ли въ это время въ ея жилахъ кровь пьяницы-матери, блеснула ли передъ нею свѣтлая надежда угасить невыносимую боль въ сердцѣ, или, уже пьяная отчаяніемъ, сама не знала, что дѣлаетъ, но Марцися вырвала изъ дрожащей руки матери дымящуюся чарку и выпила ее до дна.

— Ай! — простонала она, хватаясь за сердце и горло, но въ мгновеніе ока на блѣдномъ, какъ смерть, лицѣ ея выступилъ кровавый румянецъ, заплаканные глаза высохли и заискрились, какъ черные брилліанты. Ей стало легче. Она протянула вновь чарку.

— Дайте еще.

— Ой, дочка моя, — плакала Эльжбета, — такая-жь, вѣрно, доля у тебя будетъ, какъ и у меня!…

Она протянула руку къ котлу, наполнила другую чарку и подала дочери.

Марцися выпила и опустилась на лавку. Она притихла, черты ея лица сдѣлались мягче, неопредѣленная улыбка точно застыла на покраснѣвшихъ, какъ кораллъ, губахъ. Мутнымъ взоромъ обвела она всѣхъ присутствующихъ и, какъ будто вспомнивши, глубоко вздохнула, зарыдала безъ слезъ и ужаснымъ, дрожащимъ голосомъ запѣла:

Двѣ сиротки въ полѣ спали

Подъ шатромъ ракиты.

Деревцо… сломалось, — обѣ

Сиро… ты у… би… ти…

Послѣдній стихъ еле былъ слышенъ. Она опустила голову на столъ и закрыла глаза.

Она была пьяна.

В. Л.

Примѣчанія.

1. Владиславъ.
2. Марціана.