Несмотря на сильное возбуждение, Антон скоро почувствовал, что зябнет. Он подносил ко рту то одну, то другую руку, дул на них, но пальцы ломило от холода. Озябли и ноги. Остановившись около какой-то мазанки, он зашёл с подветренной стороны, прислонился к стенке и стал обдумывать своё положение. Ясно, что идти сейчас прямо в город немыслимо; по крайней мере, одеться бы, что ли, теплее. Вернуться домой? Нет, нет... Он не вернётся. Ведь, всё равно, недоставало только этого грубого жестокого оскорбления, и теперь, когда дело сделано, когда разом можно прикончить с прошлым — нелепо возвращаться. Антон нащупал карман: паспорт с ним.
«Как быть? Как быть?» — мучительно думал он, стараясь в то же время согреть застывающие руки. Идти ночевать к родным? Но к кому? Единственное близкое, любящее существо — это его тётка, сестра матери, но она в другом селе, туда — семь вёрст. Есть другие родные, но от одних расспросов убежишь, не зная куда. Как быть? Мелькнула было у него мысль пойти к Беленьким, переночевать у них. Нет, нельзя. Если Тимошку ещё не поймали, то наверное, ночью явятся за ним — ведь, он оскорбил действием старосту при исполнении служебных обязанностей.
Идти к Марфутке?.. Не стоит. Она, может быть, и не дома — эта гладкая, пригожая женщина.
Между тем, вьюга усиливалась, мороз крепчал и давал себя знать сильней.
Что-нибудь надо предпринять.
Антон нерешительно пошёл по улице к дому. Ветер дул теперь взад. Вьюга хлыстала в спину, выла, шипела и сыпала, сыпала снегом без конца. Недавно ещё шумное село будто вымерло; даже собак и караульщиков не было слышно. Улица точно широко раздвинулась, и где-то вдали мерцали ряды тусклых, чуть заметных огоньков.
Антон подошёл к своему двору. Рыжий кобель выскочил из подворотни и с лёгким визгом стал вертеться под ногами. Дом был освещён, но через мёрзлые окна ничего не было видно. Изредка тёмный силуэт обрисовывался на матовых стёклах и исчезал. Что-то там делается? Не взойти ли? Сердце Антона застучало. Нет, нет... надо кончить.
Антон пошёл к землянке. Дверь была отворена. Снег кружился и со свистом влетал в неё, засыпая ступеньки. В печке тлелись ещё догоравшие уголья, слегка подёрнутые налётом золы. Антон разворочал их и стал греться. По землянке разлился красноватый полумрак. Кадушка стояла на прежнем месте, на ней лежала боком бутылка. Антон взял бутылку — в ней ещё оставалось немного водки.
Думая согреться, он поднёс её к губам. Резкий сивушный запах ударил в нос, резнув неприятно по нервам. Он швырнул бутылку в угол и вышел из землянки.
В это время скрипнула калитка, и на улицу вышла закутанная женская фигура. С трудом шагая по сугробу, она пошла мимо. Антон узнал тётку Марью и позвал:
— Тётка Марья!
Баба остановилась и заговорила жалобно, нараспев:
— Ах ты, соколик мой горемычный! Как же это ты, а?... вот напасть!.. А всё невестка, змея этакая, прости Господи!.. она взбулгачила и старика-то... Зазналась, в богатом-то доме живучи...
Антон спросил:
— Отец дома?
— Дома, золотой, дома... Сердитый — страсть! Сидит, ночь-ночью... И как ты на глаза ему покажешься, сердечный?..
— То-то я не хочу идти ночевать домой...
— И не ночуй, касатик — заест!.. Завтра, даст Бог, остынет — в ножки поклонись... Только куда ж ты пойдёшь, болезный мой?..
— Об этом-то я и думаю, — угрюмо сказал Антон.
— Ах, гope, горе!.. К себе бы я позвала, да, вишь ты, дело моё вдовье... житьё сиротское.
Антона осенила счастливая мысль.
— Вот что, тётка Марья, — сказал он торопливо, — Мишанька где?
— На лавке сидит, болезный, ровно пришибленный...
— Вернись-ка в избу, вышли мне его... только, чтоб незаметно... я с ним потолкую.
— Ох, потолкуй, соколик, потолкуй!.. — одобрила тётка Марья и вернулась к Бунтовым.
— С одёжей чтоб вышел! — сказал ей вдогонку Антон...
— Я и забыла спросить тебя, Васёнушка, — сказала тётка Марья, входя в избу, — утре придти подсобить-то?
— Нет, тётка Марья, я уж сама справлюсь, — ответила Васёна, укладывая свои наряды в сундук. Она, видимо, уже собиралась спать.
— A я вышла, да пришло мне на память... Дай-кось, мол, спрошу... Пуржит... и-и, Господи... — Тётка Марья замялась и, переминаясь, стояла у порога. Михайла сидел к ней задом, и она придумывала, как бы его вызвать.
Илья Иванович мрачно, вопросительно взглянул на бабу. Она растерялась окончательно и бессвязно забормотала:
— Понесла какая... Свету Божьего не видно... Что народу, поди, померзнёт... Скотине-то сердечной каково...
Илья Иванович поднял голову и спросил Михайлу:
— Овцы-то на дворе?
— На дворе.
— Загнать надо в хлев... вишь — пуржит...
Михайла встал, накинул на плечи полушубок и собрался выходить.
— А ты бы, касатик, потеплее оделся, — заговорила радостно тётка Марья, — валенки надень, да тулуп, a то не вылезешь, даром что...
Михайла посмотрел на тётку Марью и понял, в чём дело. Он полез в свой сундучок, порылся там, надел Антонову шапку, его же полушубок, сунул под полу валенки и пошёл.
— Где? — спросил он, спускаясь с крыльца и невольно вздрагивая при виде разыгравшегося бурана.
— У землянки... ждёт... — шёпотом ответила баба.
Антон крепко пожал руку брату.
— Спасибо, тётка Марья, — сказал он, оборачиваясь к сердобольной бабе. — Не поминай лихом...
— Что-й-то ты, родимый! — испугалась та, — уж чего худого не замыслил ли?
— Нет, тётушка, в город уйду... Прощай...
— Бог простит, соколик!.. Знаю... Что уж за житьё?.. Только как же это ты без благословенья-то родительского? Дай-кось, я тебя перекрещу... Нет у тебя ро-ди-и-мой ма-а-тушки... — заголосила она тихонько.
Антон нагнулся к бабе, та перекрестила его, поцеловала трижды и поплелась к себе, причитая жалкие слова.
Братья пошли в землянку.
Михайла спросил:
— Неужто сейчас хочешь идти? Пропадёшь...
— Пойду, Миша, — сказал Антон, надевая валенки и полушубок. — Доберусь до тётки Поли — семь вёрст не велика важность... Переночую, а завтра в город.
— Може бы остался... — заговорил Михайла нерешительно. — На тятеньку глядеть жалость... Прискорбно ему всё это...
Антон сказал:
— Мне в тыщу раз прискорбней... Что делать?.. всё равно — не нынче-завтра, а уходить надо... Не житьё, видно, мне в мужиках-то... Прощай, брат, Миша, прощай!..
Братья обнялись.
Михайла достал из кармана что-то завёрнутое в бумагу и сунул в руку Антону.
— Что это? — спросил тот.
— Это... это... пригодится в дороге... деньжонок маленько...
— Спасибо, Миша, заработаю — вышлю... заплачу...
— Ну, что там... а ты напиши мне письмо.
— Напишу... Как устроюсь, пропишу всё... может быть, и ты переберёшься... Тоскуешь ведь, Миша? а?
Михайла понуро отвернул лицо в сторону.
— В городу-то, сказывают, ещё хуже... душевных людей совсем мало...
— Ну, да поживём — увидим! Прощай!.. — сказал Антон, подбадриваясь, и вышел из землянки.
Клубы сухого сыпучего снега ударили ему в лицо, как бы загоняя назад.
— Постойка-сь! — крикнул вслед брату Михайла.
Антон остановился, сгибаясь к ветру спиной.
— Помнишь?.. Мы тогда говорили про правду-то?
— Ну?
— Я тебе тогда не сказал... Как-то вроде стыдно было...
— Ну, ну? — торопил Антон.
— Он нам говорит... Её силой добывать надо, правду-то... Мы и братство такое завели, чтоб за правду стоять. У нас книжки про это есть... хооро-шие книжки!.. Только запретные... вот бы тебе хоть одну прочитать...
Антон взглянул мутными глазами на брата и засмеялся, думая своё:
— Будут болтать... у Бунтовых тоже средний ушёл... своей дорогой, как Бабушкин большак... Ха-ха-ха!.. разругался, взял валенки, да и в город... — Прощай!..
— Прощай!
Антон решительно зашагал по сугробам... навстречу метели, морозу и бездорожью.
Задумчиво глядел Михайла вслед удалявшемуся брату и, когда высокая фигура задёрнулась туманом, пошёл загонять овец.