В стране Новогрудской, кто б ни был ты, стань,
Достигнув Плужинского бора,
На месте и на́ воды озера глянь:
Достойно глубокое взора.
То Свитязь. Огромнейшим кругом лежит
Его голубая равнина;
Лесов она в чёрной оправе блестит,
Как чистая, гладкая льдина.
И если ночной подъезжаешь порой
Лицом к этим водным алмазам —
Хор звезд над тобой, и хор звезд под тобой,
И видишь два месяца разом.
Не знаешь, хрустальная ль к небу стена
Идёт, из-под ног возвышаясь,
Хрустальных ли синих небес вышина
Нисходит, к ногам нагибаясь.
Тот берег невидим; что верх, и что низ —
Не скажешь; сред области звездной
Сдаётся, что сам ты в пространстве повис,
Объятый лазурною бездной.
Так ночью, при тихой погоде, глазам
Приятно тех мест обольщенье;
Но в ночь подъезжать к этим страшным местам
Потребно иметь дерзновенье —
Затем, что там черти пируют подчас
Иль бьются они рукопашно.
Дрожу я, как слушаю старцев рассказ,
А на ночь и вспомнит-то страшно.
Порой под водой словно вихри шумят;
Тут с дымом и пламенем взрывы,
Гром битвы, стон женский, тревога, набат,
Стук, грохот и разные дивы.
Вдруг дым тот рассеется, шум весь пройдёт,
Исчезнут все ужасы битвы;
Чуть лист над водой шелестит, а из вод
Исходит стон женской молитвы.
Что ж это? — Тут всякий своё говорит;
На дно заглянуть невозможно;
Есть много рассказов, но кто ж отличит,
Что верно в рассказах, что ложно?
Владелец, которому озеро то
В наследье оставили предки,
Старался разведать — и как тут, и что?
Но были бесплодны разведки.
И вот в глубину на две сотни локтей
Заказан был невод. Работы
Тут было немало. Вот с возом сетей
Готовы и лодки, и бо́ты.
Когда ж я сказал, что при деле таком
Не худо, чтоб пан помолился, —
Он жертвы в костёлы послал, а потом
И ксёндз из Цирина явился, —
И с берега он в облаченьях своих
Кропил, совершал своё дело.
Вот подан сигнал: лодки двинулись вмиг,
И невод пошёл… зашумело…
Сеть тонет, грузятся совсем поплавки, —
Бог весть, глубина тут какая!
Верёвки натянуты, сеть из руки
Чуть лезет: надежда плохая!
Вот на́ берег тащат с обеих сторон
Тот невод… Конец уж… Поймали!
Сказать ли, какой тут был змей извлечён?
Скажу — так поверят едва ли.
Однако скажу. Оказалось: не змей,
А женщина это живая!
Уста, что коралл; с светло-русых кудрей
Сбегает струя водяная.
Вот на берег всходит. Одних тут испуг
В дрожь кинул, вздымается волос;
Другие бежать приготовились… Вдруг
Та с речью… Пленительный голос!
«Послушайте вы, молодёжь! Этих волн
Доныне никто не касался
Без кар: дробился тут дерзостный чёлн,
И в бездну пловец погружался.
Тебя… — так владельцу вещала она, —
И слуг твоих эта же чаша
Ждала… Но твоих это предков страна,
И кровь в тебе движется наша.
Сам Бог, любопытство твоё извиня,
Хоть должно б взыскать с тебя строго,
Открыть вам все тайны готов чрез меня —
Затем, что вы начали с Бога.
На месте, закиданном ныне песком,
Обросшем густою осокой,
Что гнётся порою под вашим веслом,
Стоял прежде город высокой.
Он Свитязем звался: тут храбрых людей
И дев было красных немало.
То было владенье Туганов-князей
И долго оно процветало.
Вы видите: озера блеск тут закрыт
Лесами по целой границе;
Лесов этих не было: прямо был вид
К тогдашней литовской столице.
Однажды могучая русская рать
Пришла, осадила Миндовга.
Миндовг устоит ли? чего ему ждать?
Пошла по Литве всей тревога.
К отцу моему он писал: „Помоги!
Жду войско я с дальней границы.
Туган, от тебя — это знают враги —
Зависит спасенье столицы“. —
Туган, прочитавши письмо, дал приказ
По войску в кругу приближённых,
И быстро в пять тысяч дружина сошлась
Из всадников вооружённых.
Звук трубный. Ликует воинственный стан,
К походу всё войско готово;
Но, руки ломая, смущённый Туган
Домой возвращается снова.
„Пойми, — он сказал мне, — за что погибать
Должны мои ратные люди?
Наш Свитязь — не крепость: её защищать
Лишь могут булат наш да груди.
Когда я дружину свою разделю.
То тем не спасу я Миндовга,
А если всё войско в сраженье пошлю,
Кто жён охранять будет строго!“
„Не бойся, отец! — я сказала, — пора!
Спеши, жди победы блестящей.
Бог нас защитит. Мне приснился вчера
Над городом ангел парящий:
Обвёл, словно молнией, город весь он
Мечем: «Не должны вы крушиться:
Возьму под защиту, — сказал он, — всех жён,
Пока их мужья будут биться»“. —
Туган двинул войско и скрылся в пыли,
А ночь едва только настала,
Как топот раздался, гам, крики вдали
И грозно „ура!“ прозвучало.
Гремели тараны, твердыни ворот,
Разбитые в щепы, упали;
В паническом страхе сбегался народ,
И жёны, и дети дрожали.
Гвалт общий: „Враг близко, не справиться с ним,
Ворвутся к нам русские скоро…
Ах, лучше мы сами себя умертвим:
Избавит нас смерть от позора“. —
И бешенство тут пересилило страх!
Своё достояние сами
Спешили несчастные жечь на кострах,
И воздух гудел голосами:
„Проклятье тому, кто себя не убьёт!“
И тщетны слова мои были:
Спешили устроить одни эшафот,
Другие ж топор приносили.
Преступное дело грозило… Как быть?
Иль с гнётом цепей помириться,
Иль резать друг друга, кровь ближних пролить?
„О, Боже! — я стала молиться, —
Когда мы не можем бороться с врагом,
С мольбою одно Тебе скажем:
Пусть лучше убьёт нас небесный твой гром,
Иль в землю живые мы ляжем“.
Тогда что-то белое разом вокруг
Сверкнуло — ночь утром сменилась;
С испугом я вниз посмотрела, и вдруг
Земля из-под ног моих скрылась.
Так мы от позора спаслись, от резни…
Ты видишь — здесь травы явились:
То Свитязя жёны и дети — они
В растенья теперь превратились.
Как белые бабочки, белым цветком
Они над водою белеют;
Как ёлка зимою под первым снежком,
Их листья в воде зеленеют.
По смерти, под видом такого цветка,
Живут непорочные души;
На смеет коснуться их смертных рука —
Подобных цветов нет на суше.
Когда же царь русский и русская рать
О чудных цветах тех узнали,
То ими спешили шелом украшать
Венки для себя заплетали.
Но кто прикасался к ним только рукой, —
Такая в цветах была сила, —
Тот разом здоровье терял и покой,
Того ожидала могила.
Давно это было, в иной период,
Осталось о нём лишь преданье,
Да в сказках его поминает народ,
Царей тем цветам дав названье».
И дева умолкла. Все лодки тогда
И сети тонуть стали с треском,
Запрыгали волны туда и сюда
И кинулись на берег с плеском.
Всё озеро вдруг раздвоились до дна,
А дева на дно опускалась,
Пучиною снова закрылась она
И людям с тех пор не являлась.
