Сахалин (Дорошевич)/Самоубийца/ДО
| ← Наемные убійцы | Сахалинъ (Каторга) — Самоубійца | Оголтѣлые → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 132. |
— Опять бумагъ не переписалъ, мерзавецъ? Опять? — кричалъ въ канцеляріи Рыковской тюрьмы смотритель К. на писаря-бродягу Иванова.
Онъ любилъ показать при мнѣ свою строгость и умѣніе «держать арестантовъ».
— На кобылѣ не лежалъ, гадъ? Разложу! Ты, братъ, меня знаешь! Не знаешь, — у другихъ спроси. Ты у меня на кобылѣ жизнь проклянешь, мерзавецъ! Взялъ негодяя въ канцелярію, а онъ… Въ кандальную запру, на парашу, въ грязи сгніешь, гадина!
Бродяга Ивановъ, безусый, безбородый юноша, сидѣлъ съ блѣднымъ лицомъ и синими дрожащими губами и писалъ.
— Нельзя иначе съ этими мерзавцами! — пояснилъ мнѣ К., когда мы шли изъ канцеляріи, — я ихъ держать умѣю! Они меня знаютъ, мои правила. Не скажу слова, — а ужъ сказалъ, — вѣрно, будетъ сдѣлано.
Вечеромъ я пилъ въ семьѣ К. чай, какъ вдругъ прибѣжалъ надзиратель:
— Самоубивство!
— Какъ? Что? Гдѣ?
— Въ канцеляріи самоубивство. Писарь Ивановъ, бродяга, застрѣлился.
Мы съ К. побѣжали въ канцелярію. Иванова ужъ не было:
— Въ лазаретъ потащили!
Рядомъ съ канцеляріей, въ маленькой надзирательской пахло порохомъ, на лавкѣ и на полу было немножко крови. На столѣ лежалъ револьверъ.
— Чей револьверъ?
— Мой! — съ виноватымъ видомъ выступилъ одинъ изъ надзирателей.
— Подъ судъ тебя, мерзавца, отдать! Подъ судъ! — затопалъ ногами К., — въ послѣдственное тебя сейчасъ посадить велю!
— Виноватъ, не доглядѣлъ!..
— Надзиратель, мерзавецъ! Револьверы по столамъ у него валяются!
— Только на минутку отлучился, а онъ въ каморку зашелъ, да и бацъ.
— Всѣхъ подъ судъ упеку, подлецы!
— Записку вотъ оставилъ! — доложилъ одинъ изъ писарей.
На восьмушкѣ бумаги карандашомъ было написано:
— «Прошу въ моей смерти никого не винить, стрѣляюсь по собственному желанію.
1) Во всемъ разочарованъ.
2) Меня не понимаютъ.
3) Прошу написать такой-то (указанъ подробный адресъ въ Ревелѣ), что умираю, любя одну только ее.
4) Тѣла моего не вскрывать, а если хотите, — подвергните кремаціи. Пожалуйста!
5) Прошу отслужить молебенъ Господу Богу, Котораго не признаю разумомъ, но вѣрю всей душой.
— Мерзавецъ! — заключилъ К., — пишите протоколъ.
— Живъ, можетъ-быть, останется! — объявилъ пришедшій докторъ, — пуля не задѣла сердца. А здорово!
— Не мерзавецъ? — возмущался К., — а? Этакую штуку удрать! У надзирателя револьверъ взять!.. Ты, тетеря, ежели ты мнѣ еще будешь револьверы разбрасывать… Въ оба смотри! Вѣдь народъ кругомъ. Пишите протоколъ, что тайно похитивъ револьверъ…
Онъ принялся диктовать протоколъ.
Писаря въ канцеляріи были смущены, ходили какъ потерянные, надзиратели ругались:
— Чуть въ бѣду изъ-за васъ, изъ-за чертей, не попали!
Смотритель, когда докторъ ему сказалъ, что Ивановъ поправляется, крикнулъ:
— Знать про мерзавца не хочу!
И безпрестанно повторялъ:
— Скажите, пожалуйста, какія нѣжности! Стрѣляться, мерзавецъ!
Докторъ говорилъ мнѣ, что писаря каждый день ходятъ справляться въ лазаретъ объ Ивановѣ:
— Мальчикъ-то, — говорятъ, — ужъ очень хорошій.
Я увидѣлъ Иванова, когда онъ ужъ поправлялся. Докторъ предложилъ мнѣ:
— Зайдемъ!
— А я его не обезпокою?
— Нѣтъ, ничего. Онъ будетъ радъ. Я ему говорилъ, что вы о немъ справляетесь. Онъ спросилъ: «Неужели?» Ему это было пріятно. Зайдемъ.
Ивановъ лежалъ, исхудалый, желтый, какъ воскъ, съ бѣлыми губами, съ глубоко провалившимися, окруженными черной каймой глазами.
Я взялъ его худую, еле-теплую, маленькую руку.
— Здравствуйте, Ивановъ! Ну, какъ? Поправляетесь?
— Благодарю васъ! — тихимъ голосомъ заговорилъ онъ, пожимая мнѣ руку, — очень благодарю васъ, что зашли!..
Я сѣлъ около.
— Вы, значитъ, меня не презираете? — спросилъ вдругъ Ивановъ.
— Какъ? За что? Господь съ вами!
— А тогда… въ канцеляріи… смотритель… «Подлецъ»… «Мерзавецъ»… «Гадъ»… Про кобылу говорилъ… Господи, при постороннемъ-то!
Ивановъ заволновался.
— Не волнуйтесь вы, не волнуйтесь… Ну, за что жъ я васъ буду презирать? Скорѣе — его.
— Его?
Ивановъ посмотрѣлъ на меня удивленно и недовѣрчиво.
— Ну, конечно же, его! Онъ ругался надъ беззащитнымъ.
— Его же? Его? — у Иванова было радостное лицо, на глазахъ слезы, — а я вѣдь… я… я не то думалъ… я ужъ думалъ, что ужъ — что жъ я… Такъ ужъ меня… что жъ я теперь… самыми послѣдними словами… на кобылу!.. Какой же я человѣкъ.
Онъ заплакалъ.
— Ивановъ, перестаньте. Вредно вамъ! — уговаривали мы съ докторомъ, — не огорчайтесь пустяками!..
— Вѣдь, нѣтъ… ничего… это такъ… это не отъ горя…
Онъ плакалъ и бормоталъ:
— А я… я… хоть и мало учился… а книжки читалъ… самъ читалъ… я человѣкъ, все-таки, образованный.
Бѣдняга, онъ и «кремацію» ввернулъ въ предсмертную записку, вѣроятно, чтобъ показать, что онъ человѣкъ образованный…
И лежалъ передо мной мальчикъ, самолюбивый, плакавшій мальчикъ, — а онъ въ каторгѣ.
— У мерзавца были? — встрѣтился со мной у лазарета К., — вотъ поправится, я въ кандальную его за эти фокусы!