Сахалин (Дорошевич)/Наёмные убийцы/ДО
| ← Шкандыба | Сахалинъ (Каторга) — Наемные убійцы | Самоубійца → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 124. |
Они неразлучны. Гдѣ маленькій, тщедушный, вертлявый Миловановъ Карпъ, тутъ, глядишь, — плетется и угрюмый, молчаливый Чернышовъ Анисимъ.
Они другъ на дружку страшно злы.
Анисимъ золъ на Карпа, какъ на доносчика:
— Черезъ его языкъ и въ каторгу попали.
Карпъ упрекалъ Анисима въ подлости:
— Языкомъ-то, братъ, вертѣть, дядя Анисимъ, нечего. Ты языкомъ-то, чисто хвостомъ, вертишь, — и туды и сюды. «Знать, молъ, ничего не знаю!» Ишь, тоже, святой какой выискался. Нѣтъ, ты, братъ, по чистой совѣсти говори! Подлить-то нечего!
А держатся они всегда вмѣстѣ, рядомъ спятъ и изъ одного котелка хлебаютъ:
— Вмѣстѣ суждены. Другъ отъ дружки отставать нечего.
Я познакомился съ ними на островѣ; они пришли съ вновь прибывшей партіей каторжанъ.
Ихъ ввели въ комнату, гдѣ происходилъ осмотръ, и надзиратель приказалъ:
— Раздѣвайся!
Испугались оба страшно.
— Чередъ, братъ, пришелъ, дядя Анисимъ! Раздѣвайся!.. Совсѣмъ, что ль, раздѣваться-то надоть?
— Раздѣвайся, разувайся начисто.
Они въ уголышкѣ торопливо раздѣлись.
— Иди къ столу!
Длинный, какъ жердь, худой, какъ скелетъ, Чернышовъ Анисимъ, зашагалъ къ столу съ самымъ несчастнымъ видомъ. Лицо сморщилось, — вотъ-вотъ навзрыдъ заплачетъ. Миловановъ Карпъ, стоялъ передъ столомъ въ конецъ растерянный. Нижняя челюсть у него отвисла, въ глазахъ былъ страхъ и ужасъ. Ноги дрожали и ходуномъ ходили. Дрожащими руками онъ почесывался.
— Куды ложиться-то? — спросилъ Миловановъ.
— Зачѣмъ ложиться?
— А драть?
— За что жъ тебя драть?
— А такъ, молъ… Драть… По положенію…
Всѣ расхохотались. Миловановъ смотрѣлъ съ недоумѣніемъ.
— Нѣтъ, братъ, тебя драть не будутъ. Пока еще не за что. Вотъ сдѣлаешь что, тогда выпорютъ!
— Покорнѣйше васъ благодарю!
Всѣ опять расхохотались. Ожившій Миловановъ и самъ засмѣялся.
— Слышь, дядя Анисимъ, драть-то не будутъ? Слышишь?
— Слышу! — отвѣчалъ Анисимъ такимъ равнодушнымъ тономъ, словно его нисколько это не интересовало.
Радость сдѣлала Милованова болтливымъ. Онъ пришелъ въ пріятное нервное возбужденіе, смѣялся и готовъ былъ болтать теперь безъ-умолку.
— За что суждены-то?
— По подозрѣнію въ убивствѣ! — отчеканилъ Миловановъ — обычный каторжный отвѣтъ, — хозяина, стало-быть, убили!
— Съ грабежомъ?
— Нѣ! Зачѣмъ съ грабежомъ! Богъ миловалъ! Ничего не грабили. Такъ убили.
— За что же убили?
— За что убиваютъ? Извѣстно, за деньги! Такое ужъ положеніе, чтобъ за деньги!
— Хозяйка насъ запутала! — мрачно пояснилъ Анисимъ.
— Такъ точно. Денегъ дала! — подтвердилъ и Карпъ.
— Наняли васъ, значитъ?
Карпъ посмотрѣлъ удивленно.
— Чего жъ насъ нанимать было? Мы и такъ въ работникахъ жили!
— А какъ же, говоришь, деньги?
— Благодарить — благодарила. Это ужъ какъ водится. А нанимать… нешто на такія дѣла нанимаютъ?
Миловановъ даже расхохотался.
— Ты и убивалъ?
— Я самый!
— Ну, а ты, Чернышовъ?
— Не въ сознаніи онъ! — вставилъ Миловановъ.
— Знать я ничего про эти дѣла не знаю. И слухомъ не слыхалъ! Такъ, Карпушка все плететъ!
Миловановъ завертѣлся.
— Ишь ты, сдѣлай милость! Какъ что, — такъ ты. А въ отвѣтъ, сейчасъ Карпушку!
Миловановъ подмигнулъ намъ на Чернышова.
— Хитрый мужикъ? Куда хитеръ! Двѣ души при себѣ имѣетъ. Одну про себя бережетъ. А другу-то про людей, на, поди: чистехонька! «Не я да не я»! Нѣтъ, братъ, тутъ языкомъ-то мести нечего. Ужъ разъ какъ въ каторгу попали, — тутъ дѣло ясное! Стало-быть, убили!
— Да какъ же дѣло-то вышло?
— Да какъ вышло! Очинно даже просто. Говорю — черезъ бабу!
— Въ работникахъ жили! — вставилъ свое слово Анисимъ, словно все объяснилъ.
— За жалованье?
Миловановъ такъ и фыркнулъ:
— Какое жалованье? Кто намъ съ дядей Анисимомъ жалованье положитъ?
И, дѣйствительно, парочка была убогая, на рѣдкость. Оба тщедушные, жалкіе, слабосильные до послѣдней степени, такіе, про которыхъ говорится: «плевкомъ перешибешь». Головы у обоихъ на рѣдкость маленькія, — словно пучки какіе-то торчатъ. Лица глупыя, возбуждающія жалость. И какъ ихъ Богъ, такихъ, «не въ пору вмѣстѣ свелъ».
— Такъ, за ради Христа, жили. Я-то шесть годовъ у хозяина выжилъ, а дядя Анисимъ черезъ два года пришелъ. Вѣрно, говорю, дядя Анисимъ?
— Четыре года объ вешнемъ Николѣ было. Это вѣрно! — подтвердилъ Чернышовъ.
— Мельникъ хозяинъ-то былъ. Мельница своя была. Пришелъ я это къ мельницѣ, да и сѣлъ. И сижу.
— Да ты куда жъ шелъ?
— А такъ, никуды не шелъ. Куды мнѣ итти? Шелъ, и шелъ, и сѣлъ.
— Да ты чѣмъ же занимался?
— Да ничѣмъ не займался. Такъ. Иду, иду, — гдѣ въ работники возьмутъ, за хлѣбъ за соль, — живу. Прогонятъ, — дальше пойду. Человѣкъ слабосильный! Сижу это. Мельникъ и увидалъ. «Чего, — говоритъ, — сидишь?» — «Такъ, молъ, не будетъ ли милость, не возьмете ли въ работники за Христа-ради? Настоящимъ-то, то-есть, работникомъ куды мнѣ! А такъ, по дому, что поковырять могу». — «Живи!» — говоритъ. Смилостивился. Я и зачалъ жить. А потомъ и дядю Анисима встрѣлъ и привелъ.
— Знакомы вы, что ли, были?
— Нѣтъ, зачѣмъ знакомы! Такъ. Шелъ по дорогѣ, смотрю, — идетъ слабосильный человѣкъ, дохлый. «Куды, молъ, дядя?» — «Никуды, молъ. Безъ пристанища». — «Идемъ къ нашему хозяину. Мужикъ добрый. Можетъ, жить оставитъ!» Чисто дворняжка, — расхохотался самъ надъ собой Миловановъ, — возьми одну дворняжку, — она тѣ сейчасъ и другую приведетъ! Хозяинъ и дядю Анисима взялъ: «пущай живетъ, по мельницѣ тамъ что ковыряется». Такъ мы оба и живемъ и ковыряемся! Когда одежину подарятъ, когда что.
— Дурно обращался, можетъ, съ вами хозяинъ? Злы на него были?
— Зачѣмъ? — даже испугался Миловановъ, — для насъ онъ былъ, какъ ангелъ, дуракомъ никогда не назоветъ! Добрѣющій былъ хозяинъ!
— Мужикъ былъ хорошій! — мрачно подтвердилъ и Чернышовъ.
— Не надо лучше — былъ человѣкъ. Это вѣрно!
— А убили! Какъ же такъ?
— Опять-таки, говорю, черезъ хозяйку. Хозяйка така попалась. Жена хозяинова. И такая-то баба! Такая-то баба! Все въ шерстяныхъ платьяхъ ходила. Платокъ не платокъ, рафинадъ-баба, — просто мое почтенье. Вѣрно, дядя Анисимъ?
— Баба какъ баба, — философски замѣтилъ Чернышовъ.
— Другой такой бабы, свѣтъ обойди, не найтить! Така баба! Вотъ она въ каторгу придетъ, — сами увидите. Сейчасъ это все узломъ завяжетъ и развяжетъ. Чисто лиса. По снѣгу бѣжитъ и хвостомъ за собой слѣдъ заметаетъ. Сейчасъ на глазахъ тебѣ накрутитъ, навертитъ, и сейчасъ — чисто! Прямо сказать надо баба — староста. Король-баба. Съ бариномъ, съ помѣщикомъ путалась. И того закрутила. По скусу она ему пришлась, — все ее въ куфарки звалъ. Ну, ей и лестно. Какъ, бывало, мужъ отойдетъ, — сейчасъ къ барину. Становой еще къ нему пріѣдетъ, — потому баринъ. Сладкія водки пьютъ, орѣхами щелкаютъ. Страсть! Сколько разъ насъ съ дядей Анисимомъ къ барину посылала: «дома, молъ, ай нѣтъ? Мужъ въ городъ ѣдетъ». Вѣрно показываю, дядя Анисимъ?
— Сколько разовъ до барина ходилъ. Это вѣрно! — поддерживалъ дядя Анисимъ.
— То-то и оно-то!
— А мужъ не зналъ?
— Гдѣ ему! Говорю, король-баба была. Зналъ бы онъ, такъ не оставилъ. Онъ бы ей показалъ барство! — засмѣялся Миловановъ, — мужикъ былъ твердый. Вѣрно говорю, дядя Анисимъ? Что жъ ты молчишь?
— Онъ бы ее поучилъ!
— Онъ бы ее такъ поучилъ! Этого-то она и боялась. Ей и боязно. Опять же и въ куфарки къ барину пойти лестно. Она и егозитъ, она и егозитъ. Что ужъ дѣлать-то, не знаетъ. И надумала!
— Постой, постой! А вы-то, какъ же? Хозяинъ, говорите, благодѣтель былъ, а вы отъ жены къ барину бѣгали? Никогда хозяину ничего не говорили?
Миловановъ посмотрѣлъ съ удивленіемъ:
— Нешто между мужемъ и женой встрѣвать можно? Ихнее дѣло — хозяйское, наше дѣло — работницкое. Сказали — иди. Чай, тоже къ дому-то привыкли. Собака, и та къ человѣку привыкаетъ!.. Вотъ она, хозяйка-то, и надумала. Позвала насъ съ дядей Анисимомъ въ горницу, за столъ посадила. Таково вѣжливо, по-хорошему: «Вы бы, — говоритъ, — дяденька Карпъ, еще откушали! Вы бы, дескать, дяденька Анисимъ, еще скушали». Ахъ, хитрая баба! Ахъ, хитрая! Пирогомъ угостила, водки по стаканчику поднесла, и полштофъ не убрала, на столъ поставила, — честь честью. «У меня, — говоритъ, — къ вамъ, дяденька Анисимъ и дяденька Карпъ, дѣло ѣсть. Безпремѣнно хозяина моего надо убить!» У меня глаза на лобъ и вылѣзли. — «Какъ, — молъ, — убить? Почто?» — «А по то, — говоритъ, — что узнаетъ онъ про барина, и мнѣ живой не быть, и васъ со двора по шеѣ. Сдохнете съ голода!» — «Это, молъ, вѣрно!» — «Вы ужъ, — говоритъ, — въ моемъ дѣлѣ помогите, а я васъ не оставлю». И по поясочку намъ подноситъ. «А по рубахѣ, — говоритъ, — за мной. Какъ вы мнѣ все по-хорошему сдѣлаете, и баринъ васъ не забудетъ». Такъ и льститъ, хвостомъ и мететъ. «А не согласны, молъ, такъ я такого мужу про васъ наговорю, палкой со двора сгонитъ». Баба льстивая, извѣстно, — можетъ. «А окромя того, — говоритъ, — какъ я къ барину вхожа и съ господиномъ становымъ завсегда въ кумпаніи, то можно васъ и насчетъ пачпортовъ пощупать. Каки-таки у васъ пачпорта просрочны, и на какомъ основаніи имѣете вы полное право жить?» Ишь куда подпустила, ишь! Тоже вшей-то кормить въ острогѣ никому не охота. Баба, знаемъ, могутная, со становымъ завсегда одна кумпанья, — засудитъ! Что захочетъ, то съ тобой и сдѣлаетъ. Пошли это мы съ дядей Анисимомъ, мерекаемъ. — «Какъ, молъ, дядя Анисимъ. Ишь какое дѣло!» — «Тебѣ, молъ, виднѣе, дядя Карпъ, какъ и что».
— Ничего я про эти дѣла не знаю! — упрямо, словно дятелъ въ то же мѣсто стукнулъ, отозвался Чернышовъ.
— «Не знаю!» А ружье-то кто приносилъ? Ты же приносилъ! — огрызнулся Миловановъ, — потужили мы съ дядей Анисимомъ, потужили, хозяина жаль. Ну, да вѣдь изъ такого-то дома уходить нехотца. Куда мы пойдемъ, такіе-то? Кто насъ возьметъ? Да и къ дому привыкли, уходить жаль. Собака, говорю, и та привыкаетъ. Потужили, потужили, къ хозяйкѣ приходимъ: «Ладно, молъ, сдѣлаемъ! Ты ужъ потомъ, — какъ знаешь!» — «Это ужъ, — говоритъ, — не ваша забота. Вы только застрѣлите, а потомъ на кого другого подумаютъ. Я ужъ сдѣлаю!» Извѣстно, баринъ у ей, — человѣкъ-деньга, опять же становой постоянно одна кумпанья. Что хотятъ, то и сдѣлаютъ. И рѣшились.
— Такъ вы бы хозяину-то лучше сказали, какое дѣло затѣвается. Вѣдь «ангелъ былъ человѣкъ».
— Говорилъ! — махнулъ рукой Миловановъ, — ничего не вышло. И вниманія не взялъ. Мнѣ хозяина-то было жалко. Удосужился, говорю: «Ты, молъ, хозяинъ, поглядывай!» — «А чего, — говоритъ, — мнѣ поглядывать?» — «А такъ, молъ, не вышло бы чего!» — «А чего?» — говоритъ. — «А того, молъ, поглядывать надоть!» — «Шелъ бы ты, — говоритъ, — дядя Карпъ, мѣшки изъ сарая носить, ничѣмъ неизвѣстно что болтать, право!» Такъ и вниманья не взялъ. Я свое сдѣлалъ, что полагается, я сказалъ, — а ужъ тамъ его было дѣло, какъ раздумать. А напрямки-то намъ тоже говорить не полагается. Мужнино — женино дѣло. Это ужъ самъ разбери. Наше дѣло сказать. Такъ черезъ себя и погибъ человѣкъ! Пошелъ это посля полденъ: «Я, — говоритъ, — въ сторожку заснуть пойду». Въ лѣсу это сторожка была. «Дома, — говоритъ, — отъ мухъ безпокойно». Я дядю Анисима и подтолкнулъ: «Да и намъ, молъ, зѣвать не приходится!» Пошелъ это дядя Анисимъ въ горницу, принесъ ружьишко.
— Ничего я про это дѣло не знаю!
— Не приносилъ, скажешь, ружья? Ахъ, хитрая душа — человѣкъ! Ахъ, хитрая! Экъ, языкомъ-то вертитъ! И туды и сюды, куды хочешь, повернетъ! Ахъ, ты, прости Господи! — покачалъ Миловановъ головой въ высшей степени укоризненно. — Пошли мы съ дядей Анисимомъ къ сторожкѣ. Подобрались это тихохонько. Боязно. А ну, какъ встанетъ, да насъ лупить примется. «Посмотри, — говорю, — дядя Анисимъ, въ дверочку!» — «Нѣтъ, — говоритъ, — ужъ ты, дядюшка Карпъ, смотри!» Совсѣмъ плохой мужикъ дядя Анисимъ. Такъ оплошалъ. Бѣчь хотѣлъ. — «Ну, ужъ это, нѣтъ, — говорю, — братъ! Ужъ вмѣстѣ шли, и будь при этомъ!» Дверка-то такъ пріотворена, глянулъ въ сторожку, дрыхнетъ хозяинъ, и таково дрыхнетъ, — храпитъ, слюна вожжой, — поѣлъ человѣкъ, — мухи по всей рожѣ такъ и ползаютъ, а онъ хоть бы что! «Въ самый, — думаю, — разъ». Нацѣлился такъ на него ружьемъ-то, а руки-то у меня ходенемъ. Чисто курей кралъ! И ружье-то прыгаетъ и прыгаетъ. «Не ладно, — думаю, — еще мимо дашь, только разбудишь. Ка-акъ встанетъ онъ да пойдетъ насъ же волтузить». Сильный былъ человѣкъ, — что мы, такіе-то, супротивъ него сдѣлаемъ. Яблонька такъ росла, прислонился я къ яблонькѣ. «Дай, отдышусь!» думаю. А дядя Анисимъ и вовсе на земь присѣлъ, стоять не можетъ. Отдышался, наставился, прямо въ голову, приложился этакъ… — пу-у-у!
И голый Миловановъ принялъ такую позу, былъ такъ жалокъ, такъ смѣшонъ въ эту минуту, — что всѣ не смогли, расхохотались. Да и онъ самъ расхохотался надъ собой.
— Пу-у-у! Хозяинъ-то и завизжалъ по-свинячьи и началъ крутиться, чисто вьюнъ. А самъ-то визжитъ. Принялся я вдругорядь ружьишко заряжать. Дядя Анисимъ меня за руку, а самъ бѣлый: «Не стрѣляй, — говоритъ, — ради Господа Бога! Убѣжимъ! Страшно!» говоритъ. — «Нѣтъ ужъ, молъ, начато! Ужъ безъ того не уйду, не убивши». Зарядилъ опять, нацѣлился, — разъ! Тутъ ужъ хозяинъ и крутиться пересталъ. Только лежитъ — ойкаетъ. Поойкалъ, поойкалъ и кончился. Мы съ дядей Анисимомъ — драла, да въ поле, да рожью цѣликомъ, вбѣжали на межу, — да ружье, — такъ поправѣй межи-то деревцо было, — подъ деревцомъ ямочку выкопали, ружье-то и зарыли.
— Полѣвѣй межи дерево было! — замѣтилъ дядя Анисимъ.
— Анъ, правѣе!
— Лѣвѣй, говорю!
— Анъ, поправѣе. Вотъ межа, а вотъ деревцо, какъ столъ, а вотъ отступя шага два…
И они вступили между собой въ безконечный споръ: гдѣ было деревцо, правѣй межи или лѣвѣй. Оба знали и помнили каждый кустикъ. Немного знали эти люди, но ужъ то, что знали, знали досконально.
Букашка такъ знаетъ листъ, на которомъ она выросла и живетъ.
Узенькій кругозоръ у людей, — вершка полтора въ діаметрѣ, — но зато ужъ въ этомъ кружкѣ они всякую пылинку наизусть знаютъ и мало-мало за цѣлую гору считаютъ.
— Спрятали ружье въ ямочкѣ, — продолжалъ Миловановъ, когда кончился его побѣдой споръ о деревцѣ, — домой приходимъ. «Принимай, молъ, насъ, честная вдова!» — Услыхала это хозяйка, ровно холстина сдѣлалась, на скамейку такъ и сѣла. «Развѣ вы, — говоритъ, — его ужъ порѣшили!» — «Такъ, молъ, точно. Прикончили». Залилась слезами. — «Ахъ, — говоритъ, — зачѣмъ вы это сдѣлали?» — «Ну, ужъ, молъ, теперь не воротишь. Теперь ты насъ уважать должна!» — «Пожалуйте, — говоритъ, — къ столу. Садитесь». Полштофчикъ намъ поставила, изъ печки, что отъ обѣда осталось, достала. Сидимъ, водку пьемъ.
— Да ты, что жъ, до водки, что ль, охочь?
— Зачѣмъ? Нѣтъ! А только такъ ужъ положено. Съ окончаніемъ дѣла. Плачетъ хозяйка-то. Извѣстно, жаль, — мужъ. «Ты бы, молъ, присѣла». Поднесли ей водочки. «Ты молъ, тоже съ нами выпей. Что жъ мы одни-то? Для кумпаньи». Дала она намъ денегъ, — три рубля бумажками, а на три четвертака мѣдью. И пошли мы спать, потому намаялись. А утромъ-то насъ и взяли.
— Какъ же случилось?
— Изъ мужиковъ кто-то шелъ, въ сторожку заглянулъ, а тамъ мертвое тѣло. Онъ содомъ и поднялъ. Кто мертвое тѣло? Мельникъ. Сейчасъ на насъ подозрѣніе и сдѣлали.
— Ну, и что жъ вы?
— Дядя Анисимъ не въ сознаньи. А я вижу, стало-быть, что все стало извѣстно, и разсказалъ. Такъ и такъ, молъ. Чего жъ тутъ молчать? Извѣстно, — другого кого бы взяли, молчалъ бы. А разъ меня самого взяли, стало-быть, все одно — молчи не молчи — подозрѣніе. Хозяйка-то больно вертѣлась. Къ барину. Да нешто барину такая паскуда нужна, изъ острога-то. Баринъ себѣ другую возьметъ, бабъ много. Становому сулила три года въ куфаркахъ служить безъ жалованья. Да нѣтъ, братъ, ничего не подѣлаешь. Ужъ больно, какъ я все разсказалъ, стало извѣстно. Такъ стало извѣстно, каждое слово всякъ знаетъ. Насъ и осудили. Какъ же! Всѣхъ вмѣстѣ судили. И хозяйку на одну скамейку посадили. А баринъ-то за нее другой заступался. Тоже, видать, она ему обѣщалась въ куфарки пойтить безъ жалованья. Все на меня пальцемъ тыкалъ: «Вретъ, — говоритъ, — все! Не вѣрьте ему, господа предсѣдатели!» А я-то встаю да перекрестился: «Какъ, — говорю, — передъ Истиннымъ!» Мнѣ и повѣрили. Да насъ всѣхъ и въ каторгу.
Черезъ нѣсколько дней захожу въ тюрьму, въ группѣ арестантовъ, хохотъ. Что такое?
Миловановъ разсказываетъ, какъ онъ за 3 руб. 75 коп. своего «не хозяина, а ангела» убивалъ. И разсказываетъ всякій разъ во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ, посмѣиваясь тамъ, гдѣ рѣчь идетъ о вещахъ, по его мнѣнію, забавныхъ, какъ хозяинъ «визжалъ по-свинячьему», — разсказываетъ просто, спокойно, словно все это такъ и слѣдуетъ.
— Какъ же это такъ, Миловановъ? — началъ я, въ видѣ опыта, какъ-то стыдить его.
Миловановъ посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ:
— Да вѣдь мы, ваше высокоблагородіе, люди слабосильные! Ежели бъ я сильный человѣкъ былъ, извѣстно бъ ушелъ. Потому я вездѣ могу. А что жъ слабосильный сдѣлать можетъ. Его куда ткнутъ, онъ туда и идетъ. Слабосильный, одно слово!
— Нашли тоже съ кѣмъ, ваше высокоблагородіе, разговаривать! Нешто онъ что понимаетъ? У него и ума-то и всего иного прочаго въ умаленьи! Нешто ему обмозговать, на какое дѣло идетъ! — презрительно замѣтилъ про Милованова одинъ каторжанинъ, самъ убившій одну семью въ 6 душъ, другую въ 5, — такъ, не человѣчишко даже, а четверть человѣка какая-то!