Сахалин (Дорошевич)/Самоубийца
| ← Наёмные убийцы | Сахалин (Каторга) — Самоубийца | Оголтелые → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
— Опять бумаг не переписал, мерзавец? Опять? — кричал в канцелярии Рыковской тюрьмы смотритель К. на писаря-бродягу Иванова.
Он любил показать при мне свою строгость и умение «держать арестантов».
— На кобыле не лежал, гад? Разложу! Ты, брат, меня знаешь! Не знаешь, у других спроси. Ты у меня на кобыле жизнь проклянёшь, мерзавец! Взял негодяя в канцелярию, а он… В кандальную запру, на парашу, в грязи сгниёшь, гадина!
Бродяга Иванов, безусый, безбородый юноша, сидел с бледным лицом и синими дрожащими губами и писал.
— Нельзя иначе с этими мерзавцами! — пояснил мне К., когда мы шли из канцелярии. — Я их держать умею! Они меня знают, мои правила. Не скажу слова, а уж сказал, верно, будет сделано.
Вечером я пил в семье К. чай, как вдруг прибежал надзиратель:
— Самоубивство!
— Как? Что? Где?
— В канцелярии самоубивство. Писарь Иванов, бродяга, застрелился.
Мы с К. побежали в канцелярию. Иванова уж не было:
— В лазарет потащили!
Рядом с канцелярией, в маленькой надзирательской, пахло порохом, на лавке и на полу было немножко крови. На столе лежал револьвер.
— Чей револьвер?
— Мой! — с виноватым видом выступил один из надзирателей.
— Под суд тебя, мерзавца, отдать! Под суд! — затопал ногами К. — В последственное тебя сейчас посадить велю!
— Виноват, не доглядел!..
— Надзиратель, мерзавец! Револьверы по столам у него валяются!
— Только на минутку отлучился, а он в каморку зашёл, да и бац.
— Всех под суд упеку, подлецы!
— Записку вот оставил! — доложил один из писарей.
На восьмушке бумаги карандашом было написано:
«Прошу в моей смерти никого не винить, стреляюсь по собственному желанию.
1) Во всём разочарован.
2) Меня не понимают.
3) Прошу написать такой-то (указан подробный адрес в Ревеле), что умираю, любя одну только её.
4) Тела моего не вскрывать, а если хотите, подвергните кремации. Пожалуйста!
5) Прошу отслужить молебен Господу Богу, Которого не признаю разумом, но верю всей душой.
— Мерзавец! — заключил К. — Пишите протокол.
— Жив, может быть, останется! — объявил пришедший доктор. — Пуля не задела сердце. А здорово!
— Не мерзавец? — возмущался К. — А? Этакую штуку удрать! У надзирателя револьвер взять!.. Ты, тетеря, ежели ты мне ещё будешь револьверы разбрасывать… В оба смотри! Ведь народ кругом. Пишите протокол, что тайно похитив револьвер…
Он принялся диктовать протокол.
Писари в канцелярии были смущены, ходили как потерянные, надзиратели ругались:
— Чуть в беду из-за вас, из-за чертей, не попали!
Смотритель, когда доктор ему сказал, что Иванов поправляется, крикнул:
— Знать про мерзавца не хочу!
И беспрестанно повторял:
— Скажите, пожалуйста, какие нежности! Стреляться, мерзавец!
Доктор говорил мне, что писари каждый день ходят справляться в лазарет об Иванове:
— Мальчик-то, — говорят, — уж очень хороший.
Я увидел Иванова, когда он уж поправлялся. Доктор предложил мне:
— Зайдём!
— А я его не обеспокою?
— Нет, ничего. Он будет рад. Я ему говорил, что вы о нём справляетесь. Он спросил: «Неужели?» Ему это было приятно. Зайдём.
Иванов лежал, исхудалый, жёлтый, как воск, с белыми губами, с глубоко провалившимися, окружёнными чёрной каймой глазами.
Я взял его худую, еле тёплую, маленькую руку.
— Здравствуйте, Иванов! Ну, как? Поправляетесь?
— Благодарю вас! — тихим голосом заговорил он, пожимая мне руку. — Очень благодарю вас, что зашли!..
Я сел около.
— Вы, значит, меня не презираете? — спросил вдруг Иванов.
— Как? За что? Господь с вами!
— А тогда… в канцелярии… смотритель… «Подлец»… «Мерзавец»… «Гад»… Про кобылу говорил… Господи, при постороннем-то!
Иванов заволновался.
— Не волнуйтесь вы, не волнуйтесь… Ну, за что ж я вас буду презирать? Скорее его.
— Его?
Иванов посмотрел на меня удивлённо и недоверчиво.
— Ну, конечно же, его! Он ругался над беззащитным.
— Его же? Его? — У Иванова было радостное лицо, на глазах слёзы. — А я ведь… я… я не то думал… я уж думал, что уж, что ж я… Так уж меня… что ж я теперь… самыми последними словами… на кобылу!.. Какой же я человек.
Он заплакал.
— Иванов, перестаньте. Вредно вам! — уговаривали мы с доктором. — Не огорчайтесь пустяками!
— Ведь нет… ничего… это так… это не от горя…
Он плакал и бормотал:
— А я… я… хоть и мало учился… а книжки читал… сам читал… я человек всё-таки образованный.
Бедняга, он и «кремацию» ввернул в предсмертную записку, вероятно, чтобы показать, что он человек образованный…
И лежал передо мной мальчик, самолюбивый, плакавший мальчик, а он в каторге.
— У мерзавца были? — встретился со мной у лазарета К. — Вот поправится, я в кандальную его за эти фокусы!