Сахалин (Дорошевич)/Песни каторги/ДО
| ← Языкъ каторги | Сахалинъ (Каторга) — Пѣсни каторги | Каторга и религія → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 359. |
Замѣчательно, — даже страшная сибирская каторга былыхъ временъ, мрачная, жестокая, создала свои пѣсни. А Сахалинъ — ничего. Пресловутое:
«Прощай, Одеста,
Славный (?) карантинъ,
Меня посылаютъ
На островъ Сахалинъ»…
кажется, — единственная пѣсня, созданная сахалинской каторгой. Да и та почти совсѣмъ не поется. Даже въ сибирской каторгѣ былъ какой-то оттѣнокъ романтизма, что-то такое, что можно было выразить въ пѣснѣ. А здѣсь и этого нѣтъ. Такая ужасная проза кругомъ, что ее въ пѣснѣ не выразишь. Даже ямщики, эти исконные пѣсенники и балагуры, и тѣ молча, безъ гиканья, безъ прибаутокъ правятъ несущейся тройкой маленькихъ, но быстрыхъ сахалинскихъ лошадей. Словно на козлахъ погребальныхъ дрогъ сидитъ. Развѣ пристяжная забалуетъ, такъ прикрикнетъ:
— Н-но, ты, каторжная!
И снова молчитъ всю дорогу, какъ убитый. Не поется здѣсь.
— Въ сердцѣ скука! — говорятъ каторжане и поселенцы.
«Не поется» на Сахалинѣ даже и вольному человѣку. Помню, — въ праздничный какой-то день изъ воротъ казармъ выходитъ солдатъ — конвойный. Урѣзалъ, видно, для праздника. Въ рукахъ гармонія и поетъ во все горло. Но, что это за пѣсня? Крикъ, вопль, стонъ какой-то. Словно вопитъ человѣкъ «отъ зубной боли въ душѣ». Не видя, что человѣкъ «веселится», подумать можно, что рѣжутъ кого. Да и не запоешь, когда передъ глазами тюрьма, а около нея уныло, словно тѣнь, въ ожиданіи «заработка» бродитъ старый палачъ Комлевъ.
— Ты зачѣмъ пришелъ съ поселья?
— Слыхалъ, что вѣшать будутъ. Думалъ три цѣлковыхъ заработать. Безъ меня некому.[1]
Въ тюрьмѣ поютъ рѣдко. Не по заказу. Слышалъ я разъ пѣніе въ Рыковской «кандальной».
Дѣло было подъ вечеръ. Повѣрка кончилась, арестантовъ заперли по камерамъ. Начальство разошлось. Тюремный дворъ опустѣлъ. Надзиратели прикурнули по своимъ уголкамъ. Сгущались вечернія тѣни. — Вотъ-вотъ наступитъ полная тьма. Иду тюремнымъ дворомъ, остановился, какъ вкопанный. Что это, стонъ? Нѣтъ, поютъ.
Кандальники отъ скуки пѣли пѣсню сибирскихъ бродягъ «Милосердные»… Но что это было за пѣніе! Словно отпѣваютъ кого, словно похоронное пѣніе несется изъ кандальной тюрьмы. Словно отходную какую-то пѣла эта тюрьма, смотрѣвшая въ сумракъ своими рѣшетчатыми окнами, отходную заживо похороненнымъ въ ней людямъ. Становилось жутко…
«Славится» между арестантами, какъ пѣсенникъ, старый бродяга Шушаковъ, въ селеніи Дербинскомъ, — и я отыскалъ его, думая «позаимствоваться». Но Шушаковъ не поетъ острожныхъ пѣсенъ, отзываясь о нихъ съ омерзѣніемъ.
— Этой пакостью и ротъ поганить не стану. А вотъ что знаю — спою.
Онъ поетъ теноркомъ, немного старческимъ, но еще звонкимъ. Поетъ «пригорюнившись», подпершись рукою. Поетъ пѣсни своей далекой родины, вспоминая, быть-можетъ, домъ, близкихъ, дѣтей. Онъ уходилъ съ Сахалина «бродяжить», добрался до дому, шелъ Христовымъ именемъ два года. Лѣто цѣлое прожилъ дома, съ дѣтьми, а потомъ «поймался» и вотъ ужъ 16 лѣтъ живетъ въ каторгѣ. Онъ поетъ эти грустныя, протяжныя, тоскливыя пѣсни родной деревни. И плакать хочется, слушая его пѣсни. Сердце сжимается.
— Будетъ, старикъ!
Онъ машетъ рукой:
— Эхъ, баринъ! Запоешь, и раздумаешься.
Это не человѣкъ, это — «горе поетъ»!
Но у каторги есть все-таки свои любимыя пѣсни. Все шире и шире развивающаяся грамотность въ народѣ сказывается и здѣсь, на Сахалинѣ. Словно слышишь всплескъ какого-то все шире и шире разливающагося моря. Въ каторгѣ очень распространены «книжныя» пѣсни. Каторгѣ больше всѣхъ по душѣ нашъ истинно-народный поэтъ, — чаще другихъ вы услышите: «То не вѣтеръ вѣтку клонитъ», «Долю бѣдняка», «Вѣтку бѣдную», — все стихотворенія Кольцова.
А разъ ѣду верхомъ, въ сторонкѣ отъ дороги мотыгой поднимаетъ новь поселенецъ, по́томъ обливается и поетъ: «Укажи мнѣ такую обитель» изъ некрасовскаго «Параднаго подъѣзда». Поетъ, какъ и обыкновенно поютъ это, на мотивъ изъ «Лукреціи Борджіа».
— Стой. Ты за что?
— По подозрѣнію въ грабежѣ съ убивствомъ, ваше высокоблагородіе.
— Что жъ эту пѣсню поешь? Нравится она тебѣ, что ли?
— Ничаво. Промзительно!
— А выучился-то ей гдѣ?
— Въ тюрьмѣ сидѣмши. Научили.
Приходилось мнѣ раза три слышать:
«Хорошо было Ванюшкѣ сыпать» (спать)[1] — передѣлку некрасовскихъ «Коробейниковъ».
— Ты что же, прочиталъ ее гдѣ, что ли? — спросилъ я пѣвшаго мнѣ сапожника Алфимова.
— Никакъ нѣтъ-съ. Въ тюрьмѣ обучился.
Изъ чисто народныхъ пѣсенъ каторга рѣдко-рѣдко поетъ «Среди долины ровныя», предпочитая этой пѣснѣ ея каторжное переложеніе:
— «Среди Данилы бревна»…
Безсмысленную и циничную пѣсню, которую, впрочемъ, какъ и все, тюрьма поетъ тоже рѣдко. Любятъ больше другихъ еще и малороссійскую:
«Солнце низенько,
Вечеръ близенько».
И любятъ за ея разудалый припѣвъ, который поется лихо, съ присвистомъ, гиканьемъ, постукиваніемъ въ ложки «дисциплинарныхъ» изъ бывшихъ полковыхъ пѣсенниковъ, съ ругательными вскрикиваньями слушателей.
Почти всякій каторжанинъ знаетъ, и чаще прочихъ поется очень милая пѣсня:
«Вечеркомъ красна дѣвица
На прудокъ за стадомъ шла.
Черноброва, круглолица
Такъ гусей домой гнала:
Тяга, тяга, тяга, —
Вы, гуськи мои, домой!
Мнѣ одной любви довольно,
Чтобы вѣкъ счастливой быть,
Но сердечку очень больно
Поневолѣ въ свѣтѣ жить.
Не ищи меня, богатый,
Коль не милъ моей душѣ!
Что мнѣ, что твои палаты?
Съ милымъ рай и въ шалашѣ»…
Или послѣдній куплетъ варьируется такъ:
«Вмѣсто стараго, сѣдого,
Буду милаго любить, —
Вѣдь сердечку очень больно
Черезъ злато слезы лить!»…
Пѣсня тоже нравится изъ-за припѣва. И помню одного паренька, — онъ попался[2] за какой-то глупый грабежъ, — какъ онъ пѣлъ это «тяга, тяга, тяга, тяга!» Всѣмъ существомъ своимъ пѣлъ. Раскраснѣлся весь, глаза горятъ, на лицѣ «полное удовольствіе»: словно и впрямь видитъ знакомую, родную картину.
Очень принято и тоже чаще другихъ поется сентиментальная пѣсня:
Звѣздочка моя ночная,
Зачѣмъ до полночи горишь?
Король, король, о чемъ вздыхаешь,
Со страхомъ рѣчи говоришь?
«Красавица моя драгая,
Да полюби-ка ты меня;
Со збруей, збруей золотой
Дарю тебѣ коня».
— Не надо мнѣ твоей златницы,
Не нуженъ мнѣ твой добрый конь, —
Отдай, отдай коня царицѣ,
Женѣ прелестной, дорогой.
А мнѣ, мнѣ, красной ты дѣвицѣ,
Верни души моей покой…
Король, съ женою разставаясь,
Дѣтей къ благословенью звалъ:
«Прощай, жена, прощайте, дѣти! —
Едва отъ слезъ онъ имъ сказалъ, —
Живите въ дружескомъ совѣтѣ,
Какъ Самъ Господь вамъ указалъ,
Не мстите зломъ за зло въ отвѣтѣ,
Платите добротой!» — сказалъ…
Эта сентиментальная пѣсня про короля, кинувшаго свое королевство изъ-за любимой дѣвушки, поется съ большимъ чувствомъ.
Но всѣ эти пѣсни поются только молодой каторгой, — и вызываютъ негодованіе стариковъ:
— Ишь, черти! Чему обрадовались!
Особенно, помнится, разбѣсила одного старика пѣсня про дѣвицу, которая «гусей домой гнала». Припѣвъ «тяга, тяга» приводилъ его прямо въ остервенѣніе.
— Начальству жалиться буду! Покоя не даете, черти! — оралъ онъ. А это угроза на каторгѣ не обычная.
— Да почему жъ тебѣ, дѣдушка, такъ эта пѣсня досадила? — спрашиваю.
— А то, что не къ чему ее играть.
И, помолчавъ, добавилъ:
— Бередитъ. Тфу!
Богъ вѣсть, какія воспоминанія бередили въ душѣ стараго бродяги эти знакомыя слова: «тяга, тяга»[3].
Изъ спеціально тюремныхъ пѣсенъ изъ Сибири на Сахалинъ пришли немногія. Если въ тюрьмѣ есть 5—6 старыхъ «еще сибирскихъ» бродягъ, они подъ вечерокъ сойдутся, поговорятъ о «привольномъ сибирскомъ житьѣ»:
— «Сибирь-матушка благая, земля тамъ злая, а народъ бѣшеный!»
И затянутъ подъ наплывомъ нахлынувшихъ воспоминаній любимую бродяжескую: «Милосердные наши батюшки», — я приводилъ эту пѣсню въ статьѣ: «Каторжный театръ». Поютъ, и вспоминается имъ свобода, безпредѣльная тайга, «саватѣйки», бѣшеный, но добрый сибирскій народъ. А сахалинская каторга, не знающая ни Сибири ни ея отношеній къ каторгѣ, смѣется надъ ними, надъ ихъ воспоминаніями, надъ ихъ пѣсней.
— Нешто это возможно, чтобъ чалдонъ (по нашему — обыватель) былъ къ варнаку добрый! Ни въ жисть не повѣрю! — говорилъ мнѣ одинъ, — да и не одинъ, — «сахалинецъ».
Есть еще излюбленная «сибирская» пѣсня, которую время отъ времени затягиваетъ каторга:
«Вслѣдъ за буйными вѣтрами,
Богъ защитникъ — мой покровъ,
Въ тундрахъ нѣтъ зеленой тѣни,
Нѣтъ ни солнца ни зари,
Вдругъ являются, какъ тѣни,
По утесамъ дикари.
Отъ Ангары къ устью моря
Вижу дикія скалы, —
Вдругъ являются, какъ тѣни,
По утесамъ дикари.
Дикари, скорѣй, толпою
Съ горъ неситеся ко мнѣ, —
Помиритеся со мною:
Я — вашъ братъ, — боюсь людей»…
Когда эту пѣсню, рожденную въ Якутской области, поетъ каторга, — отъ пѣсни вѣетъ какою-то мрачною, могучею силой. Сколько разъ я жалѣлъ, что не могу записать мотивовъ этихъ пѣсенъ!
Интересно было бы записать напѣвъ и этой, когда-то любимой, а теперь умирающей каторжной пѣсни:
«Идетъ онъ усталый, и цѣпи гремятъ,
Закованы руки и ноги.
Покойный и грустный онъ взглядъ устремилъ
По долгой, пустынной дорогѣ…
Полдневное солнце безщадно палитъ,
Дышать ему трудно отъ боли,
И каплетъ по каплѣ горячая кровь
Изъ ранъ, растравленныхъ цѣпями…»
Эта пѣсня, — отголосокъ теперь упраздняемыхъ «этаповъ».
И пѣла мнѣ каторга свою страшную пѣснь, которую я назвалъ бы «гимномъ каторги». Что за заунывный, какъ стонъ осенняго вѣтра, мотивъ. Всю душу истомившуюся тоскою по родинѣ,[1] вложила каторга въ этотъ напѣвъ. И когда вы слышите эту пѣснь, вы слышите душу каторги.
«Посреди палатъ каменныхъ, ты подай, подай!
Ты подай вѣсточку въ Москву каменную,
Въ Москву каменну, бѣлокаменну…
Ты воспой, воспой, жаворо́ночекъ,
Ты воспой, воспой! Ты воспой, воспой
Про ту горькую, да неволюшку.
Кабы вѣсть подать да отцу разсказать
Про то, что со мною случилося
На чужой на той сторонушкѣ…
Я не воръ вѣдь былъ, не убивецъ,
Но послали меня, добра молодца, —
Попровѣдать каторги, распроклятой долюшки.
На чужой на гой сторонушкѣ
Больно тяжко вѣдь жить!
Эхъ, невѣста моя!.. А ты, матушка!
Позабыла меня, — словно сгинулъ я.
Но вѣдь будетъ пора, — и вернусь снова я
За всѣ бѣды и зло ужъ я вамъ отплачу, —
Будетъ время, вернусь…
Ты о томъ подай, жаворо́ночекъ,
Подай вѣсточку, — ты подай, подай!..»
Мнѣ пѣли ее въ тюрьмѣ подъ вечеръ, послѣ повѣрки. Пѣли всѣ. Здоровый парень, сидя на нарахъ и глядя куда-то вверхъ, покрывалъ хоръ своимъ заливнымъ теноромъ и уныло выводилъ про жаворо́ночка, пѣлъ про обиду и месть, словно мечталъ вслухъ. А изъ темныхъ угловъ неслось это надрывающее душу:
— Ты, подай, подай…
Унылое, безнадежное. Горло себѣ перерѣзать можно, слушая такое пѣніе.
Но всѣ эти пѣсни, въ Сибири рожденныя, на Сахалинъ привезенныя, какъ я уже говорилъ, — не любитъ каторга. Онѣ «бередятъ». И если ужъ пѣть, — она предпочитаетъ другія, — «веселыя». Ихъ нельзя передать въ печати. И что это за пѣсни! Это даже не цинизмъ… Это совсѣмъ ужъ — чортъ знаетъ что: безсмысленнѣйшій наборъ словъ, изъ сочетанія которыхъ выходитъ что-то похожее на неприличныя слова.
Вотъ вамъ что поетъ каторга. Говорятъ, что пѣсня — это «душа народа».И каторга поетъ пѣсни, отъ которыхъ то вѣетъ сантиментальностью, этимъ «суррогатомъ чувства», который часто замѣняетъ у людей настоящее чувство, то вѣчно ноющей раной — тоскою по родинѣ, то злобой, то пережитыми страданіями, то напускнымъ «куражемъ», то цинизмомъ и каторжной «оголтѣлостью».
А чаще всего каторга молчитъ.