Сахалин (Дорошевич)/«Каторжные артисты»

Огарок, прилепленный к скамье, освещает самую оригинальную «уборную» в мире.

Торопясь к перекличке, артисты переодеваются в арестантские халаты.

Те, которые играли кандальников в «Беглом каторжнике», покуривают цигарку, переходящую из рук в руки, и ожидают платы от антрепренёра.

Им переодеваться нечего: их «костюмы», их кандалы — не снимаются.

Кулисы всюду и везде — те же кулисы. То же артистическое самолюбие.

— Благодарю вас! — крепко жмёт мою руку Сокольский, когда я расхваливаю его чтение «Записок сумасшедшего», — вы меня обрадовали. Всё-таки, хоть и такой театр, но всё же это что-то человеческое… А я, признаться, сильно трусил: играть перед литератором, перед понимающим человеком… Так ничего себе?

— Да уверяю вас, что очень хорошо! Вы никогда не были актёром, Сокольский?

— Актёром — нет. Но любительствовал много. В Секретаревке, в Немчиновке (любительские театры в Москве). Ведь я из Москвы. Вы тоже москвич? Ах, Москва! Малый театр! Ермолова, Марья Николаевна! Бывало, лупишь из «Скворцов» (студенческие номера) в Малый театр на верхотурье. А помните, Парадиз привозил Барная, Поссарта. Я и теперь его в Ричарде словно перед глазами вижу. Монолог этот после встречи с Елизаветой… «На тень свою мне надо наглядеться!»

— Сокольский, чёрт! На перекличку иди! Опять завтра в кандальную посадят! — высунулась из-за занавески физиономия антрепренёра.

— Сейчас… сейчас… Вы меня извините. К перекличке надо. Вот если бы вы позволили… Да уж не знаю… Нет, нет, вы меня извините!..

— Что? Зайти ко мне?..

— Д-да…

— Сокольский, как вам не стыдно?

— Ну, хорошо, хорошо. Благодарю вас. Так завтра, если позволите…

— Да иди же, дьявол, опять будешь в кандальной — из-за тебя представление отменять!

— Иду… иду… Значит, до завтра!

Сокольский побежал на перекличку в тюрьму.

— А вы отлично поёте куплеты! — обращаюсь я к Фёдорову.

Фёдоров сияет.

— При театре, знаете, понаторел… А вы к нам из Одессы изволили, говорят, приехать. Кто теперь там играет?

— Труппа Соловцова[1].

— Николая Николаевича? Ну, как он?

— А вы и его знаете?

— Его-то? Ещё с Корша помню. У Корша я парикмахером был. Да кого я не знаю! Марью Михайловну (Глебову) сколько раз завивал. Рощин-Инсаров — хороший артист. Я ведь его ещё когда помню. Отлично Неклюжева играет. Киселевский, Иван Платоныч — строгий господин: парик не так завьёшь, — беда!

Фёдоров смеётся при одном воспоминании, — и у него вырывается глубокий вздох.

— Хоть бы одним глазком посмотреть на господина Киселевского в «Старом барине!» Эх!

— Абрашкин, чего на перекличку не идёшь?

Но Абрашкин артист на роли ingenue dramatique[2], стоит, переминается с ноги на ногу, дожидается тоже комплимента.

— А, здорово, брат, это ты представляешь? — обращаюсь я к нему.

Глупая физиономия Абрашкина расплывается в блаженную улыбку.

— Я, ваше высокоблагородие, на руках ещё могу ходить, — место только не дозволяет!

— Комедиянт, дьявол! — хохочут каторжане.

Абрашкин со счастливой рожей машет рукой.

— Так точно!

А ведь этот добродушный человек резал.

Примечания

править
  1. Это было в 1897 году.
  2. фр.