Русая коса (Погодин)/СЦ 1827 (ДО)

Русая коса
авторъ Михаилъ Петровичъ Погодинъ (1800—1875)

Дата созданія: Написано въ Знаменскомъ, въ іюнѣ 1825 г. подъ впечатлѣніемъ эпизода изъ жизни Погодина., опубл.: «Сѣверные цвѣты на 1827 годъ», СПб., 1827, с. 49-74, подъ псевдонимомъ З-ій (Знаменскій).

Русая коса.

Произшествіе изъ жизни М.

«Что съ тобою сдѣлалось, товарищъ: спросилъ молодый Д., вошедъ въ комнату пріятеля своего Минскаго. Третью пятницу не являешься ты въ нашемъ собраніи; Іенскія ученыя вѣдомости лежатъ у тебя на столѣ не разрѣзанныя, и даже любезный твой Несторъ покрытъ, говорятъ, новою пылью сверхъ собственной древней.»

Ты все шутишь, Александръ! Мнѣ не до шутокъ.

«О чемъ же грустишь ты, смѣю спросить? Всѣ твои знакомые теряются въ догадкахъ. Мы ума приложить не можемъ... и мнѣ поручено вывѣдать твою тайну, во что бы то ни стало. Отъ чего въ тебѣ такая перемѣна?»

О какой перемѣнѣ говоришь ты? Если бы не сказалъ ты о ней теперь, мнѣ и въ голову не пришла бы мысль, что во мнѣ есть какая нибудь. Мнѣ кажется, я вчера только видѣлся со всѣми вами, говорилъ о литературныхъ новостяхъ, спорилъ.

«Поздравляю... Ты вѣрно съ древнимъ монахомъ заслушался какой-нибудь райской птички, хотя онѣ нынѣ и рѣдко къ намъ залетаютъ. Да не спугнулъ ли я ее?... Знаешь ли, что со времени твоего затворничества вышелъ новый томъ исторіи Карамзина, Жуковскій перевелъ Байронова Мазепу... Или, говоря яснѣе, ты уже цѣлыя двѣ недѣли сидишь дома.»

И это можетъ быть. Я погруженъ былъ въ созерцаніе: не мудрено, что времяни для меня не было.

«Но и прежде ты погружался въ созерцаніе; однако ж товарищи имѣли удовольствіе принимать въ немъ участіе... Перестань вертѣться; притворство къ тебѣ не пристало; да я уже и поймалъ тебя: ты не тронулся моими извѣстіями; значитъ, что у тебя на душѣ таится что-то важное, необыкновенное... И если бъ я не боялся пресловутой твоей философіи, твоихъ насмѣшекъ надъ моимъ какимъ-то легкомысліемъ, то представилъ бы тебѣ свою догадку, отвергаемую впрочемъ всѣми нашими товарищами. Ты улыбаешься... Добрый знакъ! Это меня ободряетъ. Я бьюсь объ закладъ что какая нибудь черная шаль привела тебя въ такое мемноно-созерцательное состояніе. »

Ахъ, другъ! Красныя, зеленыя и пестрыя шали опасны не меньше черныхъ.

«Смѣлѣе, смѣлѣе, договаривай!»

Я — влю — нѣтъ... мнѣ кажется теперь, что я могу... что можно влюбляться.

«Браво! браво! Такъ я и предполагалъ.

Что философъ, гдѣ твоя философія? Теперь станешь смѣяться надъ нами, обыкновенными смертными, не могущими возвыситься до любви къ идеаламъ мимо ничтожныхъ прелестей бренія. И тебя плѣнило это ничтожное бреніе, эта бѣдная существенность. Ты упалъ съ своего седьмаго неба. Не правда ли, что лучше было ходить по землѣ: чему посмеешся, тому и поработаешь. Я радуюсь отъ чистаго сердца; а то было ты совсѣмъ запугалъ насъ своею стоическою твердостію: мы краснѣли, когда приходилъ ты къ намъ въ комнату съ своими учеными диссертаціями, съ своими филантропическими видами; мы стыдились мимолетныхъ своихъ мечтаній. Кому же міръ конечный одолженъ за возвращеніе любезныхъ правъ своихъ?» — Русой косѣ.

«Я горю любопытствомъ... Разскажи мнѣ свое похожденіе.»

Обѣщаешься ли молчать и не смѣяться надо мною?

«Молчать, я согласенъ, но не смѣяться, едва ли смогу. Только не мучь меня и говори скорѣе.»

Слушай. Ты знаешь, что я нѣсколько лѣтъ вхожъ въ домъ къ графу S. и пользуюсь благосклонностію всего семейства; знаешь, что у графа двѣ дочери, добрыя и любезныя, хотя и очень между собою несходныя. Я намечу слегка ихъ портреты. Старшая живетъ въ душѣ своей, живетъ чувствованіями. Міра внѣшняго, кажется, не существуетъ для нея, и между тѣмъ она привязана къ нему узами неразрывными; но всѣ впечатлѣнія отъ постороннихъ предметовъ такъ усвояются ею, что теряютъ особливую свою значительность и превращаются въ нѣчто общее и безконечное. Чужія чувствованія дѣлаются ея собственными. Никогда, кажется, не жалѣетъ, не заботится она о другихъ, а все о себѣ, и между тѣмъ никто больше ея не забываетъ себя. Ты можешь представить, какая прелесть разливается отъ того въ ея обхожденіи. Во всемъ умѣетъ она находить сторону духовную, благородную, и дѣйствуетъ на людей также самымъ духовнымъ образомъ. Если она станетъ говорить съ тобою, ты не будешь слышать словъ ея, не будешь имѣть никакихъ опредѣленныхъ мыслей; но душа твоя будетъ измѣняться по ея произволу; ты будешь чувствовать все, что угодно волшебницѣ. Словомъ, это музыка.

Другая, наоборотъ, живетъ, кажется, въ мірѣ внѣшнемъ; кажется, сама есть прелестное явленіе изъ внѣшняго міра, рѣзвится, веселится, всѣмъ играетъ, надо всѣмъ смеется, вездѣ находитъ сторону вещественную, хотя и облагороживаетъ ее. Ничто не останавливаетъ ея вниманія надолго; своенравная, она летаетъ отъ одного предмета къ другому, безпрестанно противорѣчитъ себѣ и другимъ; не плѣняетъ, но завоевываетъ и бросаетъ свои завоеванія; на нее нельзя не радоваться, но нельзя и не сердиться. Это какая-то легкая поэзія особеннаго рода.

Я знаю ихъ обѣихъ и очень хорошо. Поэзія выросла даже на глазахъ моихъ. Гостя часто у нихъ на дачѣ, на Крестовскомъ острову, я имѣлъ случай коротко съ ними познакомиться. Ты знаешь, въ обществѣ малочисленномъ живется какъ-то простее, откровеннѣе; безпрестанно встрѣчаются такіе случаи, какихъ годами не дождешься въ городѣ, случаи, коими раскрывается, такъ сказать, человѣкъ. Одно слово, которое мимоходомъ уронили, одинъ взглядъ, который туда-сюда бросили, обрисовываетъ характеръ яснѣе иной біографіи. Притомъ мы безпрестанно почти бывали вмѣстѣ: поутру напримѣръ заведены у насъ общія прогулки; мы говорили свободно, безъ всякихъ свѣтскихъ притворныхъ приличій, о литературѣ, чужой, своей, о славныхъ писателяхъ, о жизни, о предметахъ нравственныхъ и т. п. Веселая непринужденность царствовала въ нашихъ разговорахъ; иногда рассыпаемы были цвѣты остроумія, насмѣшки, и все, замѣть, было растворено симъ драгоцѣннымъ благолюбіемъ, которое составляетъ существенное достоинство всякаго просвѣщеннаго человѣка. Я привыкъ къ нимъ и любилъ ихъ благодарностію за всѣ тѣ удовольствія, которыя онѣ мнѣ доставляли. Знаешь ли, что, живя у нихъ по четыре мѣсяца, никогда не имѣлъ я ни одного непріятнаго, противнаго ощущенія! Я наслаждался жизнію. Чтеніе мое тамъ состояло всегда въ сочиненіяхъ славныхъ моихъ друзей-гуманистовъ: Гердера, Шиллера, Франклина, Шлёцера, и такимъ образомъ повторялъ я свой курсъ studiorum humaniorum и теоретически и практически. Изъ всего этого можешь ты представить себѣ, съ какимъ запасомъ добра, съ какими пріятными воспоминаніями оставлялъ я ихъ мирное обиталище, въ которомъ умывался, кажется, какою-то доброю водою... Какъ былъ я преданъ имъ! Впрочемъ, скажу тебѣ по совѣсти, я любилъ ихъ только какъ прекрасныя идеи въ прекрасныхъ формахъ, какъ мы любимъ Марію Стуартъ Шиллерову, Юлію Руссову, Магдалину Корреджіеву, и только. Они замѣтили во мнѣ добрыя наклонности, еще не знаю что-то, и обращались со мною какъ съ домашнимъ. Такъ точно провелъ я у нихъ и послѣднее лѣто на дачѣ. Въ городъ возвратились давно... Я бываю у нихъ часто... На дняхъ, или, если вѣрить тебѣ, три недѣли тому назадъ, я прихожу къ Поэзіи съ Чернецомъ, котораго только что отпечатали. Въ дѣвичьей говорятъ мнѣ, что графиня недавно вышла изъ ванны и принять меня, вѣроятно, не можетъ. Между тѣмъ раздался голосъ изъ ближайшей комнаты: «что вамъ угодно, N. N., здравствуйте!» Я принесъ къ вамъ литературную новость и очень пріятную, Чернеца. — «Ахъ, подите, подите сюда поскорѣе, прочтемте вмѣстѣ... Нѣтъ, нѣтъ, погодите одну минуту... теперь готова... пожалуйте...»

Я вошелъ... но, Александръ, прощай, поди домой! Я не могу продолжать: у меня голова закружилась, кипитъ внутри... Приди завтра, приди, когда ты хочешь... Не уже ли это давно случилось?.. Не можетъ быть: ты меня обманываешь.

«Перестань ребячиться, и что это за прихоть жестокая! Ты довелъ меня до вершины горы, хотѣлъ показать видъ и закрылъ глаза... Лучше бы не начиналъ.»

Не могу, клянусь, не могу. Я вижу теперь эту русую косу, которая разсыпается шелковыми кудрями по плечамъ...

«Браво, философъ, да это уже и не по нашему. Дай мнѣ пощупать пульсъ твой... Но вотъ тебѣ стаканъ холодной воды; изъ другого, если хочешь, я тебя оболью, и ты прохладишься. Мнѣ нужны только два слова... Кончи.»

Я вошелъ... Графиня стояла еще передъ зеркаломъ въ голубомъ ситцовомъ капотѣ съ длинными рукавами, на шеѣ платочикъ изъ кисеи, или какого-то густаго воздуха, сложенной спереди и скромно подправленной подъ воротничокъ. Подлѣ горничная, только что застегнувшая послѣднюю пуговицу... Вытертые, но еще не высохнувшіе волосы спускались со всѣхъ сторонъ длинными, густыми и рѣденькими кистями... Лице, то закрывалось,то открывалось крайними локонами смотря по тому, какъ восковыя ручки закидывали ихъ назадъ, или, упругіе, принимали они прежнее положеніе... Иногда сверкали сквозь нихъ пронзительные голубые глаза... Половина головы озарялась солнечными лучами, которые прокрадывались сквозь малиновые занавѣски и наводили то свѣтъ, то тѣнь на свѣжее, прохладное лице. Ахъ, Александръ, она была очаровательна. Если я помѣшался, разумѣется не надолго, то ты вѣрно сошелъ бы съ ума... Я весь трепеталъ, и ты, вѣря что каменная Галатея оживилась творческимъ духомъ художника, долженъ повѣрить и тому, что живая Галатея окаменила новаго Пигмаліона... и природа не уступила древнему искусству въ могуществѣ. Она остановила всѣ мои жизненныя силы, и я сдѣлался статуею изумленія... Помню наконецъ, что слова графини привели меня въ чувство. «Что съ вами сдѣлалось, N. N., читайте, читайте, мнѣ хочется поскорѣе познакомиться съ новымъ нашимъ поэтомъ...» Въ это только время я почувствовалъ, что я что-то живое, что опять становлюсь собою и началъ читать, извинившись, какъ сумелось. Мы прочли Чернеца. Я возвратился домой и съ тѣхъ поръ не выхожу со двора. Въ первый разъ говорю только... Но я чувствую, мнѣ теперь лучше.

Благодарю за откровенность, сказалъ Д. Говорить съ тобою теперь, кажется, не время. Четырнадцатый день самый опасный въ горячкѣ. Но не думалъ ли ты самъ уже о чемъ-нибудь, сюда относящемся?

Я не думалъ ни о чемъ. Я былъ погруженъ въ настоящемъ и наслаждался безусловно.

Теперь размысли о будущемъ и разбери условія. Мнѣ мелькаетъ надежда, прибавилъ Д., улыбаясь, что ты выздоровѣешь скоро: коса эта развѣвается такъ высоко, такъ высоко; ты столько привыкъ чувствовать умомъ, что едва ли нуждаешься въ моихъ рецептахъ. Я оставляю тебя въ покоѣ. На дняхъ зайду опять, до свиданія.»

Черезъ недѣлю веселый Д. является снова къ своему другу и находитъ его совершенно въ другомъ положеніи. На столѣ лежитъ десятокъ квартантовъ, одиннадцать томовъ исторіи Карамзина, изслѣдованія Калайдовича, Строева, Шлёцера, корректуры, тетради. Минской разсматривалъ внимательно какую-то древнюю рукопись и не примѣтилъ вошедшаго.

«Съ выздоровленіемъ, съ выздоровленіемъ, закричалъ Д., захохотавъ изо всей силы.»

А, это ты, Александръ! Я было самъ сбирался къ тебѣ, кончивъ свою работу. Какъ ты поживаешь? Каково идутъ дѣла?

«Какія, сердечныя или головныя?»

Разумѣется, головныя: развѣ я спрашивалъ тебя когда-нибудь о сердечныхъ?

«Нѣтъ, по думалъ, что спросишь... Позволь прежде узнать отъ тебя, какъ развѣвается любезная наша русая коса?»

Сейчасъ получилъ оттуда записку съ упреками и приглашеніями обѣдать тамъ завтра.

«И ты пойдешь?»

Разумѣется.

«Смѣло, какъ прежде?»

Еще смѣлѣе, если ты хочешь. Мой параксизмъ кончился. Разговоръ съ тобою имѣлъ благодѣтельное дѣйствіе на меня; на другой день послѣ нашего свиданія я дышалъ уже свободнѣе, на третій вспоминалъ уже о косѣ и не видалъ ея наяву, а на четвертый повѣсилъ ее въ картинной галерее моего воображенія подлѣ портрета Армидина. Теперь я любуюсь на нее издали и безопасно.

«Очень радъ. Впрочемъ, ты вывелъ, вѣроятно, какое-нибудь слѣдствіе изъ чуднаго своего приключенія и, надѣюсь, для насъ не невыгодное?»

Я заключилъ, если ты хочешь слышать человѣка, только что простывающаго и, слѣдовательно, еще не въ полномъ смыслѣ, что рано или поздно мнѣ должно будетъ, какъ говорится, пристроить свою идею къ мѣсту; что только безразсудный человѣкъ можетъ говорить рѣшительно о своей будущности до тѣхъ поръ, пока съ нимъ не перебывали всѣ возможные случаи, т. е. пока онъ полувздохомъ еще принадлежитъ землѣ. Въ жизни нашей, Александръ, бываютъ какія-то привилегированныя минуты, въ которыя маловажный, но чудный случай раскрываетъ намъ нравственное бытіе наше, указываетъ на способности, въ насъ таящіеся, и рѣшитъ судьбу цѣлой жизни нашей. Нельзя предполагать, чтобъ отъ сего случая зависѣли такія великія послѣдствія, но нельзя и не сознаться, что онъ играетъ важную роль въ жизни нашей. Система тяготѣнія созрѣла въ душѣ Нютона, но безъ этого славнаго яблока, Богъ знаетъ, какъ бы она развилася. Ломоносовъ былъ уже поэтомъ и создателемъ языка Русскаго прежде, нежели попались ему въ руки Ариѳметика Магницкаго и Псалтырь Симеона Полоцкаго, но мы не знаемъ, какъ бы онъ вошелъ въ свой храмъ безсмертія, если бы случайно не представились ему врата сіи^[1]. Я по теперешнему приключенію убѣдился, повторяю, что мнѣ не быть одинокимъ, что я долженъ буду дополнить себя другою половиною, что у меня есть суженая, и русую косу почитаю залогомъ будущаго моего счастія.

Пріятели разговаривали долго о подобныхъ случаяхъ, перебирая древнюю и новую исторію, и наконецъ разстались.

Прошло нѣсколько времени. Минской по прежнему продолжалъ ревностно заниматься науками, съ тою только разницею, что под часъ голова его наполнялась и другими видѣніями. Часто, въ сумерки, на зарѣ мысли его рѣзвились съ удовольствіемъ около какихъ-то живыхъ идеаловъ. Иногда представлялъ онъ себѣ ножки, которыя приводятъ нашего Пушкина въ такое смущеніе, иногда эѳирный станъ, около котораго такъ ловко окладывается рука, иногда, и всего чаще, русую косу, любимую игрушку своего воображенія, иногда... Но доскажемъ поскорѣе, какъ сбылись темныя его предчувствія.

По какимъ-то обстоятельствамъ пришлось ему прожить нѣсколько времени въ домѣ госпожи N. У сей г-жи N. воспитывалась дочь дальней ея родственницы, дѣвушка въ 17 лѣтъ, бѣлокурая, высокая ростомъ, прекрасная лицомъ, прекрасная душою. — Въ первое уже} свиданіе изъ русой косы ея упала искра на сердце Минскаго, и онъ ее почувствовалъ, хотя и не обратилъ на то особеннаго вниманія. Марія (такъ называлась его суженая), была очень хороша, образована, имѣла вкусъ тонкой, знала прекрасно всѣ новые языки, любила Байрона, Шиллера, Карамзина, Жуковского, Пушкина; мудрено ли, что, живя подъ одною кровлею, они вскорѣ познакомились и въ нѣкоторомъ смыслѣ подружились. Марія примѣтно сдѣлалась неравнодушною къ Минскому. Вечера проходили у нихъ въ чтеніи. При всякой высокой мысли, при всякомъ счастливомъ выраженіи глаза его встрѣчались съ глазами Маріи. Онъ увидѣлъ, что душа ея способна была къ чувствованіямъ глубокимъ и возвышеннымъ, что она умѣла понимать изящное. Часто попадались мѣста, кои можно было имъ примѣнять къ себѣ. Разумѣется, они не сообщали другъ другу сихъ примѣненій, но у Маріи всегда въ такомъ случаѣ игралъ румянецъ въ лицѣ, Минской произносилъ любезныя слова прерывающимся или по крайней мѣрѣ неспокойнымъ голосомъ. Чтеніе подавало поводъ всегда къ разговорамъ, въ коихъ Минскій могъ узнать познанія и смѣтливость Маріи. Сіи разговоры были тѣмъ пріятнѣе для Минскаго, что всегда происходили на Русскомъ языкѣ, который Марія, какъ истинная Россіянка, любила и знала предпочтительно. Словомъ, она нравилась Минскому болѣе и болѣе. Узнавъ ея чувство на поэтахъ, онъ хотѣлъ испытать въ характеръ и предложилъ чтеніе историковъ. — Начали съ Карамзина, и Минской съ новымъ удовольствіемъ увидѣлъ, что Марія горитъ не меньше его любовію къ родинѣ святой Руси, и благословенному народу Русскому. Притомъ она показала здѣсь всю энергію души своей, показала, что, сильно чувствуя, можетъ и дѣйствовать съ твердостію и достоинствомъ. Такимъ образомъ, чѣмъ болѣе Минскій изучалъ будущую свою подругу, тѣмъ болѣе увѣрялся, что она составитъ счастіе его жизни, увѣрился, и далъ наконецъ волю чувству, которое тлилось уже давно отъ искры, упавшей на его сердце въ первую минуту свиданія, и чувство теперь вспыхнуло. Препятствій постороннихъ никакихъ не было. Дѣло оставалось за объясненіемъ, которое, по странной и очень выгодной привиллегіи женщинамъ, должны дѣлать всегда мужчины. Минскій былъ застѣнчивъ, и, не смотря на увѣренность получить отвѣтъ благопріятный, никакъ не осмѣливался совершить онаго. Двадцать разъ начиналъ, и двадцать разъ не оканчивалъ, не оканчивалъ тогда, когда уже слетало счастливое да съ губокъ пылавшей Маріи. Но случай и здѣсь помогъ ему. Однажды въ сумерки (любимое мое время) сидѣли они съ глазу на глазъ. Разговоръ шелъ о дружбѣ. Какъ вы думаете, спросила Марія въ заключеніе (я не могъ узнать еще, съ умыслу или безъ умыслу) гдѣ должно искать совершеннѣйшей дружбы? Между супругами, отвѣчалъ восторженный Минской, между супругами, Марія! Почитаете ли вы меня достойнымъ такой дружбы? и упалъ къ ногамъ ея.

Встаньте, встаньте, сказала, какъ водится, дрожащимъ голосомъ, дрожащая Марія и подняла счастливаго Минскаго, и пламенный поцѣлуй напечатлѣлся на аленькихъ губкахъ, коими такъ мило произнесено было это очаровательное да. Тотчасъ отправилися они къ доброй старушкѣ, которая въ ближней комнатѣ читала въ зеленыхъ очкахъ проповѣди Иліи Минятія и не предчувствовала, что дѣлается за стѣною. — Маменька, сказала Марія, вы желаете устроить мое счастіе. Вотъ мое счастіе, и указала на Мѣнскаго. Сударыня, сказалъ Мѣнскій, позвольте и пр. и пр. Пусть добавляютъ, что хотятъ, читатели. Я скажу только, что дѣло было слажено. Старушка наградила свою воспитанницу всѣмъ своимъ имѣніемъ, и на третій день товарищи праздновали свадьбу у счастливаго Минскаго. Д. предложилъ за ужиномъ первый тостъ въ честь русой косы.

Супруги живутъ счастливо. Минской самъ разсказывалъ мнѣ въ лицахъ свою исторію и позволилъ описать ее въ томъ же видѣ, какъ я имѣлъ удовольствіе представить моимъ читателямъ.

Мнѣ остается теперь вывесть нравоученіе (онѣ въ такой модѣ) изъ нескладной моей были. Вотъ оно:

Молодые люди! Опасенъ огонь, опасна вода, но русая коса всего опаснѣе.

Молодые люди, молодые люди! Остерегайтесь русой косы.

А вы, прелестницы, вы должны... но коварная улыбка является на лицѣ вашемъ; вы уже, кажется, грозите мнѣ, мстительныя, за ненужной совѣтъ мой... Я страшусь вашего гнѣва и кладу печать молчанія на дерзкія уста свои.

Примечания

1. Извѣстное выраженіе Ломоносова. (примечание автора).