[107]Вотъ послушайте-ка!
За городомъ, у самой дороги, стояла дача. Вы вѣрно видѣли ее? Передъ ней еще небольшой садикъ, обнесенный крашеною деревянною рѣшеткой.
Неподалеку отъ дачи, у самой канавки, росла въ мягкой зеленой травѣ ромашка. Солнечные лучи грѣли и ласкали ее наравнѣ съ роскошными цвѣтами, которые цвѣли въ саду передъ дачей, и наша ромашка росла не по днямъ, а по часамъ. Въ одно прекрасное утро она распустилась совсѣмъ,—желтое, круглое, какъ солнышко, сердечко ея было окружено сіяніемъ ослѣпительно бѣлыхъ, мелкихъ лучей-лепестковъ. Ромашку ничуть не заботило, что она такой бѣдненькій, простенькій цвѣточекъ, котораго никто не видитъ и не замѣчаетъ въ густой травѣ; нѣтъ, она была довольна всѣмъ, жадно тянулась къ солнышку, любовалась имъ и слушала, какъ поетъ гдѣ-то высоко-высоко въ небѣ жаворонокъ.
Ромашка была такъ весела и счастлива, точно сегодня было воскресенье, а на самомъ-то дѣлѣ былъ простой понедѣльникъ; всѣ дѣти смирно сидѣли на школьныхъ скамейкахъ и учились у своихъ наставниковъ; наша ромашка тоже смирно сидѣла на своемъ стебелькѣ и училась у яснаго солнышка и у всей окружающей природы, училась познавать благость Божію. Ромашка слушала пѣніе жаворонка, и ей казалось, что его громкія, звучныя пѣсни высказываютъ какъ разъ то, что таится у нея на сердцѣ; поэтому ромашка смотрѣла на счастливую порхающую пѣвунью-птичку съ какимъ-то особымъ почтеніемъ, но ничуть не завидовала ей и не печалилась, что сама не можетъ ни летать, ни пѣть.—„Я, вѣдь, вижу и слышу все!“—думала она.—„Солнышко меня ласкаетъ, вѣтерокъ цѣлуетъ! Какъ я счастлива!"
[108]Въ садикѣ цвѣло множество пышныхъ, гордыхъ цвѣтовъ; самыми гордыми между ними были цвѣты безъ всякаго аромата. Піоны такъ и раздували щеки,—имъ все хотѣлось стать побольше розъ; да развѣ въ величинѣ дѣло? Пестрѣе, наряднѣе тюльпановъ никого не было, они отлично знали это и старались держаться возможно прямѣе, чтобы больше бросаться въ глаза. Никто изъ гордыхъ цвѣтовъ не замѣчалъ маленькой ромашки, росшей гдѣ-то у канавки. Зато ромашка часто заглядывалась на нихъ и думала: „Какіе они нарядные, красивые! Къ нимъ непремѣнно прилетитъ въ гости прелестная пѣвунья-птичка! Слава Богу, что я стою такъ близко,—увижу все, налюбуюсь вдоволь!“ Вдругъ раздалось „квиръ-квиръ-витъ!“ и жаворонокъ спустился… не въ садъ къ піонамъ и тюльпанамъ, а прямехонько въ травку къ скромной ромашкѣ! Ромашка совсѣмъ растерялась отъ радости и просто не знала, что ей думать, какъ быть!
Птичка прыгала вокругъ ромашки и распѣвала: „Ахъ, какая славная, мягкая травка! Какой миленькій цвѣточекъ, въ серебряномъ платьицѣ, съ золотымъ сердечкомъ!“
Желтое сердечко ромашки и въ самомъ дѣлѣ сіяло, какъ золотое, а ослѣпительно бѣлые лепесточки отливали серебромъ.
Ромашка была такъ счастлива, такъ рада, что и сказать нельзя. Птичка поцѣловала ее, спѣла ей пѣсенку и опять взвилась къ синему небу. Прошла добрая четверть часа, пока ромашка опомнилась отъ такого счастья. Радостно-застѣнчиво глянула она на пышные цвѣты,—они, вѣдь, видѣли, какое счастье выпало ей на долю, кому же и оцѣнить его, какъ не имъ! Но тюльпаны вытянулись, надулись и покраснѣли съ досады, а піоны прямо готовы были лопнуть! Хорошо, что они не умѣли говорить,—досталось бы отъ нихъ ромашкѣ! Бѣдняжка сразу поняла, что они не въ духѣ и отъ души пожалѣла объ этомъ.
Въ это время въ садикѣ показалась дѣвушка съ острымъ, блестящимъ ножемъ въ рукахъ. Она подошла прямо къ тюльпанамъ и піонамъ и принялась срѣзать ихъ одинъ за другимъ. Ромашка такъ и ахнула. „Какой ужасъ! Теперь имъ конецъ!“ Срѣзавъ цвѣты, дѣвушка ушла, а ромашка порадовалась, что росла въ густой травѣ, гдѣ ея никто не видѣлъ и не замѣчалъ. Солнышко сѣло, она свернула лепесточки и заснула, но и во снѣ все видѣла милую птичку и красное солнышко.
Утромъ цвѣточекъ опять расправилъ лепестки и протянулъ
[109]ихъ, какъ дитя рученки, къ свѣтлому солнышку. Въ ту же минуту послышался голосъ жаворонка; птичка пѣла, но какъ грустно! Бѣдняжка попалась въ западню и сидѣла теперь въ клѣткѣ, висѣвшей у раскрытаго окна. Жаворонокъ пѣлъ о свободѣ, о воздушномъ просторѣ неба, о свѣжей зелени полей, о томъ, какъ хорошо и привольно было летать на свободѣ! Тяжело, тяжело было у бѣдной птички на сердцѣ,—она была въ плѣну!
Ромашкѣ всей душой хотѣлось помочь плѣнницѣ, но чѣмъ? И ромашка забыла и думать о томъ, какъ хорошо было вокругъ, какъ славно грѣло солнышко, какъ блестѣли ея серебряные лепесточки; ее мучила мысль, что она ничѣмъ не могла помочь бѣдной птичкѣ.
Вдругъ изъ садика вышли два мальчугана; у одного изъ нихъ въ рукахъ былъ такой же большой и острый ножъ, какъ тотъ, которымъ дѣвушка срѣзала тюльпаны. Мальчики подошли прямо къ ромашкѣ, которая никакъ не могла понять, что имъ было тутъ нужно.
— Вотъ здѣсь можно вырѣзать славный кусочекъ дерна для нашего жаворонка!—сказалъ одинъ изъ мальчиковъ и, глубоко запустивъ ножъ, началъ вырѣзать четырехугольный кусокъ дерна; ромашка очутилась какъ разъ въ серединѣ его.
— Сорвемъ цвѣточекъ!—сказалъ другой мальчикъ, и ромашка затрепетала отъ страха: если ее сорвутъ, она умретъ, а ей такъ хотѣлось жить! Теперь она могла, вѣдь, попасть къ бѣдному плѣннику!
— Нѣтъ, пусть лучше останется!—сказалъ первый изъ мальчиковъ.—Такъ красивѣе!
И ромашка попала въ клѣтку къ жаворонку.
Бѣдняжка громко жаловался на свою неволю, метался и бился о желѣзные прутья клѣтки. А бѣдная ромашка не могла утѣшить его ни словечкомъ. А ужъ какъ ей хотѣлось! Такъ прошло все утро.
— Тутъ нѣтъ воды!—жаловался жаворонокъ.—Они забыли дать мнѣ напиться, ушли и не оставили мнѣ ни глоточка воды! У меня совсѣмъ пересохло въ горлышкѣ! Я весь горю и меня знобитъ! Ахъ, какъ мнѣ тяжело дышать! Мнѣ приходится умереть, разстаться съ краснымъ солнышкомъ, съ свѣжей зеленью, со всѣмъ Божіимъ міромъ!
Чтобы хоть сколько-нибудь освѣжиться, жаворонокъ
[110]глубоко вонзилъ свой клювъ въ свѣжій, прохладный дернъ, увидалъ ромашку, кивнулъ ей головой и сказалъ:
— И ты завянешь здѣсь, бѣдный цвѣтикъ! Тебя, да этотъ клочекъ зеленаго дерна—вотъ что они дали мнѣ взамѣнъ всего Божьяго міра! Каждая травинка должна быть для меня зеленымъ деревцомъ, каждый твой лепесточекъ—благоухающимъ цвѣткомъ. Увы! ты только напоминаешь мнѣ, чего я лишился!
„Ахъ чѣмъ бы мнѣ утѣшить его!“—думала ромашка, но не могла шевельнуть ни листочкомъ и только все сильнѣе и сильнѣе благоухала. Жаворонокъ замѣтилъ это и не тронулъ цвѣтка, хотя повыщипалъ отъ жажды всю травку.
Вотъ и вечеръ пришелъ, а никто такъ и не принесъ бѣдной птичкѣ воды. Тогда она распустила свои коротенькія крылышки, судорожно затрепетала ими и еще нѣсколько разъ жалобно пропищала:
— Пить! пить!
Потомъ головка ея склонилась на бокъ и сердечко разорвалось отъ тоски и муки.
Ромашка также не могла больше свернуть своихъ лепесточковъ и заснуть, какъ бывало; она была совсѣмъ больна и стояла, грустно повѣсивъ головку.
Только на другое утро пришли мальчики и, увидавъ мертваго жаворонка, горько-горько заплакали, потомъ вырыли ему чудесную могилку и всю изукрасили ее цвѣтами, а самого жаворонка положили въ красивую красненькую коробочку,—его хотѣли похоронить по-царски! Бѣдная птичка! Пока она жила и пѣла, они забывали о ней, оставили ее умирать въ клѣткѣ отъ жажды, а теперь устраивали ей пышныя похороны и проливали надъ ея могилкой горькія слезы!
Дернъ съ ромашкой былъ выброшенъ на пыльную дорогу; никто и не подумалъ о цвѣточкѣ, который все-таки больше всѣхъ любилъ бѣдную птичку и всѣмъ сердцемъ желалъ ее утѣшить.
