Одиннадцать часовъ. Утро морозное, но въ комнатѣ тепло. Печь весело гудитъ и шумитъ, изрѣдка потрескивая и выбрасывая на желѣзный листъ, прибитый къ полу на этотъ случай, цѣлый снопъ искръ.
Нервный отблескъ огня уютно бѣгаетъ по голубымъ обоямъ.
Всѣ четверо дѣтей Киндяковыхъ находятся въ праздничномъ, сосредоточенно-торжественномъ настроеніи. Всѣхъ четверыхъ праздникъ будто накрахмалилъ, и они тихонько сидятъ, боясь пошевелиться, стѣсненныя въ новыхъ платьицахъ и костюмчикахъ, начисто вымытыя и причесанныя.
Восьмилѣтній Егорка усѣлся на скамеечкѣ у раскрытой печной дверки и, не мигая, вотъ уже полчаса смотритъ на огонь.
На душу его сошло тихое умиленіе: въ комнатѣ тепло, новые башмаки скрипятъ такъ, что лучше всякой музыки, и къ обѣду пирогъ съ мясомъ, поросенокъ и желе.
Хорошо жить. Только бы Володька не билъ и, вообще, не задѣвалъ его. Этотъ Володька — прямо какое-то мрачное пятно на безпечальномъ существованіи Егорки.
Но Володькѣ — двѣнадцатилѣтнему ученику городского училища — не до своего кроткаго меланхоличнаго брата. Володя тоже всей душой чувствуетъ праздникъ и на душѣ его свѣтло.
Онъ давно уже сидитъ у окна, стекла котораго морозъ украсилъ затѣйливыми узорами, — и читаетъ.
Книга — въ старомъ, потрепанномъ, видавшемъ виды переплетѣ, и называется она: «Дѣти капитана Гранта». Перелистывая страницы, углубленный въ чтеніе Володя, нѣт-нѣтъ, да и посмотритъ со стѣсненнымъ сердцемъ: много ли осталось до конца? Такъ горькій пьяница съ сожалѣніемъ разсматриваетъ на свѣтъ остатки живительной влаги въ графинчикѣ.
Проглотивъ одну главу, Володя обязательно сдѣлаетъ маленькій перерывъ: потрогаетъ новый лакированный поясъ, которымъ подпоясана свѣженькая ученическая блузка, полюбуется на свѣжій изломъ въ брюкахъ и въ сотый разъ рѣшитъ, что нѣтъ красивѣе и изящнѣе человѣка на земномъ шарѣ, чѣмъ онъ.
А въ углу, за печкой, тамъ, гдѣ виситъ платье мамы, примостились самые младшіе Киндяковы…
Ихъ двое: Милочка (Людмила) и Карасикъ (Костя). Они, какъ тараканы, выглядываютъ изъ своего угла и все о чемъ-то шепчутся.
Оба еще со вчерашняго дня уже рѣшили эмансипироваться и зажить своимъ домкомъ. Именно — накрыли ящичекъ изъ-подъ макаронъ носовымъ платкомъ и разставили на этомъ столѣ крохотныя тарелочки, на которыхъ аккуратно разложены: два кусочка колбасы, кусочекъ сыру, одна сардинка и нѣсколько карамелекъ. Даже двѣ бутылочки изъ-подъ одеколона украсили этотъ торжественный столъ: въ одной — «церковное» вино, въ другой — цвѣточекъ, — все, какъ въ первыхъ домахъ.
Оба сидятъ у своего стола, поджавши ноги и не сводятъ восторженныхъ глазъ съ этого произведенія уюта и роскоши.
И только одна ужасная мысль грызетъ ихъ сердца: что, если Володька обратитъ вниманіе на устроенный ими столъ? Для этого прожорливаго дикаря нѣтъ ничего святого: сразу налетитъ, однимъ движеніем опрокинетъ себѣ въ ротъ колбасу, сырь, сардинку и улетитъ, какъ ураганъ, оставивъ позади себя мракъ и разрушеніе.
— Онъ читаетъ, — шепчетъ Карасикъ.
— Пойди, поцѣлуй ему руку… Можетъ, тогда не тронетъ. Пойдешь?
— Сама пойди, — сипитъ Карасикъ. — Ты дѣвочта. Буквы «к» Карасикъ не можетъ выговорить.
Это для него закрытая дверь. Онъ даже имя свое произноситъ такъ:
— Тараситъ.
Милочка со вздохомъ встаетъ и идетъ съ видомъ хлопотливой хозяйки къ грозному брату. Одна изъ его рукъ лежитъ на краю подоконника; Милочка тянется къ ней, къ этой загрубѣвшей отъ возни со снѣжками, покрытой рубцами и царапинами отъ жестокихъ битвъ, страшной рукѣ… Цѣлуетъ свѣжими розовыми губками.
И робко глядитъ на ужаснаго человѣка.
Эта умилостивительная жертва смягчаетъ Володино сердце. Онъ отрывается отъ книги:
— Ты что, красавица? Весело тебѣ?
— Весело.
— То-то. А ты вотъ такіе пояса видала? Сестра равнодушна къ эффектному виду брата, но чтобы подмазаться къ нему, хвалитъ:
— Ахъ, какой поясъ! Прямо прелесть!…
— То-то и оно. А ты понюхай, чѣмъ пахнетъ.
— Ахъ, какъ пахнетъ!!! Прямо — кожей.
— То-то и оно.
Милочка отходитъ въ свой уголокъ и снова погружается въ нѣмое созерцаніе стола. Вздыхаетъ…
Обращается къ Карасику:
— Поцѣловала.
— Не дерется?
— Нѣтъ. А тамъ окно такое замерзнутое.
— А Егорта стола не тронетъ? Пойди, и ему поцѣлуй руту.
— Ну, вотъ еще! Всякому цѣловать. Чего недоставало!
— А если онъ на столъ наплюнетъ?
— Пускай, а мы вытиремъ.
— А если на толбасу наплюнетъ?
— А мы вытиремъ. Не бойся, я сама съѣмъ. Мнѣ не противно.
Въ дверь просовывается голова матери.
— Володенька! Къ тебѣ гость пришелъ, товарищъ.
Боже, какое волшебное измѣненіе тона! Въ будніе дни разговоръ такой: «Ты что же это, дрянь паршивая, съ курями клевалъ, что ли? Гдѣ въ чернила убрался? Вотъ придетъ отецъ, скажу ему — онъ тебѣ пропишетъ ижицу. Сынъ, а хуже босявки!»
А сегодня маминъ голосъ — какъ флейта. Вотъ это праздничекъ!
Пришелъ Коля Чебурахинъ.
Оба товарища чувствуютъ себя немного неловко въ этой атмосферѣ праздничнаго благочинія и торжественности.
Странно видѣть Володѣ, какъ Чебурахинъ шаркнулъ ножкой, здороваясь съ матерью и какъ представился созерцателю — Егоркѣ:
— Позвольте представиться, Чебурахинъ. Очень пріятно.
Какъ все это необычно! Володя привыкъ видѣть Чебурахина въ другой обстановкѣ, и манеры Чебурахина, обыкновенно, были иныя.
Чебурахинъ, обыкновенно, ловилъ на улицѣ зазѣвавшагося гимназистика, грубо толкалъ его въ спину и сурово спрашивалъ:
— Ты чего задаешься?
— А что? — въ предсмертной тоскѣ шепталъ робкій «карандашъ». — Я ничего.
— Вотъ тебѣ и ничего! По мордѣ хочешь схватить?
— Я вѣдь васъ не трогалъ, я васъ даже не знаю.
— Говори: гдѣ я учусь? — мрачно и величественно спрашивалъ Чебурахинъ, указывая на потускнѣвшій, полуоборванный гербъ на фуражкѣ.
— Въ городскомъ.
— Ага! Въ городскомъ! Такъ почему же ты, мразь несчастная, не снимаешь передо мной шапку? Учить нужно?
Ловко обитая Чебурахинымъ гимназическая фуражка летитъ въ грязь. Оскорбленный, униженный гимназистъ горько рыдаетъ, а Чебурахинъ, удовлетворенный, «какъ тигръ (его собственное сравненіе) крадется» дальше.
И вотъ теперь этотъ страшный мальчикъ, еще болѣе страшный, чѣмъ Володя, — вѣжливо здоровается съ мелкотой, а когда Володина мать спрашиваетъ его фамилію и чѣмъ занимаются его родители, яркая горячая краска заливаетъ нѣжныя, смуглыя, какъ персикъ, Чебурахинскія щеки.
Взрослая женщина бесѣдуетъ съ нимъ, какъ съ равнымъ, она приглашаетъ садиться! Поистинѣ, это Рождество дѣлаетъ съ людьми чудеса!
Мальчики садятся у окна и, сбитые съ толку необычностью обстановки, улыбаясь, поглядываютъ другъ на друга.
— Ну, вотъ хорошо, что ты пришелъ. Какъ поживаешь?
— Ничего себѣ, спасибо. Ты что читаешь?
— «Дѣти капитана Гранта». Интересная!
— Дашь почитать?
— Дамъ. А у тебя не порвутъ?
— Нѣтъ что ты! (Пауза). А я вчера одному мальчику по мордѣ далъ.
— Ну?
— Ей Богу. Накажи меня Богъ, далъ. Понимаешь, иду я по Слободкѣ, ничего себѣ не думаю, а онъ ка-акъ мнѣ кирпичиной въ ногу двинетъ! Я ужъ тутъ не стерпѣлъ. Кэ-экъ ахну!
— Послѣ Рождества надо пойти на Слободку бить мальчишекъ. Вѣрно?
— Обязательно пойдемъ. Я резину для рогатки купилъ. (Пауза). Ты бизонье мясо ѣлъ когда-нибудь?
Володѣ смертельно хочется сказать: «ѣлъ». Но никакъ невозможно… Вся жизнь Володи прошла на глазахъ Чебурахина, и такое событіе, какъ потребленіе въ пищу бизоньего мяса, никакъ не могло бы пройти незамѣченнымъ въ ихъ маленькомъ городкѣ.
— Нѣтъ, не ѣлъ. А, навѣрное, вкусное. (Пауза). Ты бы хотѣлъ быть пиратомъ?
— Хотѣлъ. Мнѣ не стыдно. Все равно, пропащій человѣкъ…
— Да и мнѣ не стыдно. Что жъ, пиратъ такой же человѣкъ, какъ другіе. Только что грабитъ.
— Понятно! Зато приключенія. (Пауза). А позавчера я одному мальчику тоже по зубамъ далъ. Что это, въ самомъ дѣлѣ, такое?! Наябедничалъ на меня теткѣ что курю. (Пауза). А австралійскіе дикари мнѣ не симпатичны, знаешь! Африканскіе негры лучше.
— Бушмены. Они привязываются къ бѣлымъ. А въ углу бушменъ Егорка уже, дѣйствительно, привязался къ бѣлымъ:
— Дай конфету, Милка, а то на столъ плюну.
— Пошелъ, пошелъ! Я мамѣ скажу.
— Дай конфету, а то плюну.
— Ну, и плюй. Не дамъ.
Егорка исполняетъ свою угрозу и равнодушно отходитъ къ печкѣ. Милочка стираетъ передничкомъ съ колбасы плевокъ и снова аккуратно укладываетъ ее на тарелку. Въ глазахъ ея долготерпѣніе и кротость.
Боже, сколько въ домѣ враждебныхъ элементовъ… Такъ и приходится жить — при помощи ласки, подкупа и униженія.
— Этотъ Егорка меня смѣшитъ, — шепчетъ она Карасику, чувствуя нѣкоторое смущеніе.
— Онъ дуратъ. Татъ будто это его тонфеты.
А къ обѣду приходятъ гости: служащій въ пароходствѣ Чилибѣевъ съ женой и дядя Акимъ Семенычъ. Всѣ сидятъ, тихо перебрасываясь односложными словами, до тѣхъ поръ, пока не усѣлись за столъ.
За столомъ шумно.
— Ну, кума, и пирогъ! — кричитъ Чилибѣевъ. — Всѣмъ пирогамъ пирогъ.
— Гдѣ ужъ тамъ! Я думала, что совсѣмъ не выйдетъ. Такія паршивыя печи въ этомъ городѣ, что хоть на грубкѣ пеки.
— А поросенокъ! — восторженно кричитъ Акимъ, котораго всѣ немного презираютъ за его бѣдность и восторженность. — Это жъ не поросенокъ, а чортъ знаетъ что такое.
— Да, и подумайте; такой поросенокъ, что тутъ и смотрѣть нечего — два рубли!! Съ ума они посходили тамъ на базарѣ! Кура — рубль, а къ индюшкамъ приступу нѣтъ! И что оно такое будетъ дальше, прямо не извѣстно.
Въ концѣ обѣда произошелъ инцидентъ: жена Чилибѣева опрокинула стаканъ съ краснымъ виномъ и залила новую блузку Володи, сидѣвшаго подлѣ.
Киндяков-отецъ сталъ успокаивать гостью, а Киндякова-мать ничего не сказала… Но по лицу ея было видно, что если бы это было не у нея въ домѣ, и быль бы не праздникъ, — она бы взорвалась отъ гнѣва и обиды за испорченное добро — какъ пороховая мина.
Какъ воспитанная женщина, какъ хозяйка, понимающая, что такое хорошій тонъ, — Киндякова-мать предпочла накинуться на Володю:
— Ты чего тутъ подъ рукой разсѣлся! И что это за паршивыя такія дѣти, они готовы мать въ могилу заколотить. Поѣлъ, кажется, — и ступай. Разсѣлся, какъ городская голова! До неба скоро вырастешь, а все дуракомъ будешь. Только въ книжки свои носъ совать мастеръ!
И сразу потускнѣлъ въ глазахъ Володи весь торжественный праздникъ, все созерцательно-восторженное настроеніе… Блуза украсилась зловѣщимъ темнымъ пятномъ, душа оскорблена, втоптана въ грязь въ присутствіи постороннихъ лицъ, и главное — товарища Чебурахина, который тоже сразу потерялъ весь свой блескъ и очарованіе необычности.
Хотѣлось встать, уйти, убѣжать куда-нибудь. Встали, ушли, убѣжали. Оба. На Слободку. И странная вещь: не будь темнаго пятна на блузкѣ — все кончилось бы мирной прогулкой по тихимъ рождественскимъ улицамъ.
Но теперь, какъ рѣшилъ Володя, «терять было нечего».
Дѣйствительно, сейчасъ же встрѣтили трехъ гимназистов-второклассниковъ.
— Ты чего задаешься? — грозно спросилъ Володя одного изъ нихъ.
— Дай ему, дай, Володька! — шепталъ сбоку Чебурахинъ.
— Я не задаюсь, — резонно возразилъ гимназистикъ. — А вотъ ты сейчасъ макаронъ получишь.
— Я?
Въ голосѣ Володи сквозило непередаваемое презрѣніе.
— Я? Кто васъ отъ меня, несчастныхъ, отнимать будетъ?
— Самъ, форсила несчастная!
— Эхъ! — крикнулъ Володя (все равно, блуза уже не новая!), лихимъ движеніемъ сбросилъ съ плечъ пальто и размахнулся .
А отъ угла переулка уже бѣжали четыре гимназиста на подмогу своимъ…. — Что жъ они, сволочи паршивыя, семь человѣкъ на двухъ! — хрипло говоритъ Володя, еле шевеля распухшей, будто чужой губой и удовлетворенно поглядывая на друга затекшимъ глазомъ. — Нѣтъ ты, братъ, попробуй два на два… Вѣрно? — Понятно.
И остатки праздничнаго настроенія сразу исчезли — его смѣнили обычныя будничныя дѣла и заботы.