Будучи принципіальнымъ противникомъ строго обоснованныхъ, хорошо разработанныхъ плановъ, Мишка Саматоха перелѣзъ невысокую рѣшетку дачнаго сада безъ всякой опредѣленной цѣли.
Если бы что-нибудь подвернулось подъ руку, онъ укралъ бы; если бы обстоятельства располагали къ тому, чтобы ограбить, — Мишка Саматоха и отъ грабежа бы не отказался. Отчего же? Лишь бы послѣ можно было легко удрать, продать «блатокаю» награбленное и напиться такъ, «чтобы чертямъ было тошно».
Послѣдняя фраза служила мѣриломъ всѣхъ поступковъ Саматохи… Пилъ онъ, развратничалъ и дрался всегда съ тѣмъ расчетомъ, чтобы «чертямъ было тошно». Иногда и его били, и опять-таки били такъ, что «чертямъ было тошно».
Поэтическая легенда, циркулирующая во всѣхъ благо воспитанныхъ дѣтскихъ, гласить, что у каждаго человѣка есть свой ангелъ, который радуется, когда человѣку хорошо, и плачетъ, когда человѣка огорчаютъ.
Мишка Саматоха самъ добровольно отрекся отъ ангела, пригласилъ на его мѣсто цѣлую партію чертей и поставилъ себѣ цѣлью все время держать ихъ въ состояніи хронической тошноты.
И, дѣйствительно, мишкинымъ чертямъ жилось не сладко.
II.
Такъ какъ Саматоха былъ голоденъ, то усиліе, затраченное на преодолѣніе дачной ограды, утомило его.
Въ густыхъ кустахъ малины стояла зеленая скамейка. Саматоха утер лобъ рукавомъ, усѣлся на нее и сталъ, тяжело дыша, глядѣть на ослѣпительную подъ лучами солнца дорожку, окаймленную свѣжей зеленью.
Согрѣвшись и отдохнувъ, Саматоха откинулъ голову и замурлыкалъ популярную среди его друзей пѣсенку:
|
Маленькая дѣвочка лѣтъ шести выкатилась откуда-то на сверкающую дорожку и, увидѣвъ полускрытаго вѣтками кустовъ Саматоху, остановилась въ глубокой задумчивости.
Такъ какъ ей были видны только Саматохины ноги, она прижала къ груди тряпичную куклу, защищая это безпомощное созданіе отъ невѣдомой опасности, и, послѣ нѣкотораго колебанія, безстрашно спросила:
— Чьи это ноги?
Отодвинувъ вѣтку, Саматоха наклонился впередъ и сталъ, въ свою очередь, рассматривать дѣвочку.
— Тебѣ чего нужно? — сурово спросилъ онъ, сообразивъ, что появленіе дѣвочки и ея громкій голосокъ могутъ разрушить всѣ его пиратскіе планы.
— Это твои… ножки? — опять спросила дѣвочка, изъ вѣжливости смягчивъ смыслъ перваго вопроса.
— Мои.
— А что ты тутъ дѣлаешь?
— Кадрель танцую, — придавая своему голосу выраженіе глубокой ироніи, отвѣчалъ Саматоха.
— А чего же ты сидишь?
Чтобы не напугать зря ребенка, Саматоха проворчалъ:
— Не просижу мѣста. Отдохну, да и пойду.
— Усталъ? — сочувственно сказала дѣвочка, подходя ближе.
— Здорово усталъ. Ажъ чертямъ тошно.
Дѣвочка потопталась на мѣстѣ около Саматохи и, вспомнивъ свѣтскія наставленія матери, утверждавшей, что съ незнакомыми нельзя разговаривать, вѣжливо протянула Саматохѣ руку:
— Позвольте представиться: Вѣра.
Саматоха брезгливо пожалъ ея крохотную ручонку своей корявой лапой, а дѣвочка, какъ истый человѣкъ общества, поднесла къ его носу и тряпичную куклу:
— Позвольте представить: Марфушка. Она не живая, не бойтесь. Тряпичная.
— Ну? — съ ласковой грубоватостью, неискренно, въ угоду дѣвочкѣ, удивился Саматоха. — Ишь ты, стерва какая.
Взглядъ его заскользилъ по дѣвочкѣ, которая озабоченно вправляла въ бокъ куклѣ высунувшуюся изъ зіяющей раны паклю.
«Что съ нея толку! — скептически думалъ Саматоха. — Ни сережекъ, ни медальончика. Платье можно было бы содрать и башмаки, — да что за нихъ тамъ дадутъ? Да и визгу не оберешься».
— Смотри, какая у нея въ боку дырка, — показала Вѣра.
— Кто же это ее пришилъ[1]? — спросилъ Саматоха на своемъ родномъ языкъ.
— Не пришилъ, а сшилъ, — поправила Вѣра, — Няня сшила. А ну, поправь-ка ей бокъ. Я не могу.
— Эхъ, ты, козявка! — сказалъ Саматоха, беря въ руки куклу.
Это была его первая работа въ области починки человѣческаго тѣла. До сихъ поръ онъ его только портилъ.
III.
Издали донеслись чьи-то голоса. Саматоха бросилъ куклу и тревожно поднялъ голову. Схватилъ дѣвочку за руку и прошепталъ:
— Кто это?
— Это не у насъ, а на сосѣдней дачѣ. Папа и мама въ городѣ…
— Ну?! А нянька?
— Нянька сказала мнѣ, чтобы я не шалила, и она потомъ убѣжала. Сказала, что вернется къ обѣду. Навѣрно, къ своему приказчику побѣжала.
— Къ какому приказчику?
— Не знаю. У нея есть какой-то приказчикъ.
— Любовникъ, что ли?
— Нѣтъ, приказчикъ. Слушай…
— Ну?
А тебя какъ зовутъ?
— Михайлой, — отвѣтилъ Саматоха крайне неохотно.
— А меня Вѣра.
«Пожалуй, тутъ будетъ фартъ», — подумалъ Саматоха, смягчаясь… — Эй, ты! Хошь я тебѣ гаданье покажу, а?
— А ну, покажи, — взвизгнула восторженно дѣвочка.
— Ну, ладно. Да-кось руку… Ну, вотъ, видишь — ладошка. Во… Видишь, вонъ загибинка. Такъ по этой загибинкѣ можно сказать, когда кто именинникъ.
— А ну-ка! Ни за что не угадаешь. Саматоха сдѣлалъ вид, что напряженно разсматриваетъ руку дѣвочки.
— Гм! Сдается мнѣ по этой загибинкѣ, что ты именинница семнадцатаго сентября. Вѣрно?
— Вѣрррно! — завизжала Вѣра, прыгая около Саматохи въ бѣшеномъ восторгѣ. — А ну-ка, на еще руку, скажи, когда мама именинница?
— Эхъ, ты, дядя! Нешто это по твоей рукѣ угадаешь? Тутъ, братъ, мамина рука требовается.
— Да мама сказала: въ шесть часовъ пріѣдетъ… Ты подождешь?
— Тамъ видно будетъ.
Какъ это ни странно, но глупѣйшій фокусъ съ гаданьемъ окончательно, самыми крѣпкими узлами приковалъ дѣвочку къ Саматохѣ. Вкусъ ребенка извилистъ, прихотливъ и неожиданъ.
— Давай еще играть… Ты прячь куклу, я ее буду искать. Ладно?
— Нѣтъ, — возразилъ разсудительный Саматоха. — Давай лучше играть въ другое. Ты будто бы хозяйка, а я гость. И ты будто бы меня угощаешь. Идетъ?
Планъ этотъ вызвалъ полное одобреніе хозяйки. Взрослый человѣкъ, съ усами, будетъ какъ всамдѣлишній гость, и она будетъ его угощать!!
— Ну, пойдемъ, пойдемъ, пойдемъ!
— Слушай ты, клопъ. А у васъ тамъ никого дома нѣтъ?
— Нѣтъ, нѣтъ, не бойся, вотъ чудакъ! Я одна. Знаешь, будемъ такъ: ты будто бы кушаешь, а я будто бы угощаю!
Глазенки ея сверкали, какъ черные брилліанты.
IV.
Вѣра поставила передъ гостемъ пустыя тарелки, усѣлась напротивъ, подперла рукой щеку и затараторила:
— Кушайте, кушайте! Эти кухарки такія невозможныя. Опять, кажется, котлеты пережарены. А ты, Миша, скажи: «благодарю васъ, котлеты замѣчательныя!»
— Да вѣдь котлетъ нѣтъ, — возразилъ практическій Миша.
— Да это не надо… Это вѣдь игра такая. Ну, Миша, говори!
— Нѣтъ, брать, я такъ не могу. Давай лучше я всамдѣлишныя кушанья буду ѣстъ. Буфет-то открытъ? Всамдѣлишно когда, такъ веселѣе. Э?
Такое отсутствіе фантазіи удивило Вѣру. Однако она безропотно слѣзла со стула, пододвинула его къ буфету и заглянула въ буфетъ.
— Видишь ты, тутъ есть такое, что тебѣ не понравится: ни торта, ни трубочекъ, а только холодный пирогъ съ мясомъ, курица и яйца вареныя.
— Ну, что жъ дѣлать — тащи. А попить-то нечего?
— Нечего. Есть тутъ да такое горькое, что ужасъ. Ты, небось, и пить-то не будешь. Водка.
— Тащи сюда, поросенокъ. Мы все это по-настоящему раздѣлаемъ. Безъ обману.
V.
Закутавшись салфеткой (полная имитація зябкой мамы, кутавшейся всегда въ пуховой платокъ), Вѣра сидѣла на противъ Саматохи и дѣятельно угощала его.
— Пожалуйста, кушайте. Не стѣсняйтесь, будьте какъ дома. Ахъ, ужъ эти кухарки, — опять пережарила пирогъ, — чистое наказаніе.
Она помолчала, выжидая реплики.
— Ну?
— Что ну?
— Что жъ ты не говоришь?
— А что я буду говорить?
— Ты говори: «благодарю васъ, пирогъ замѣчательный».
Въ угоду ей проголодавшійся Саматоха, запихивая огромный кусокъ пирога въ ротъ, неуклюже пробасилъ:
— Благодарю васъ… пирогъ знаменитый!
— Нѣтъ: замѣчательный!
— Ну, да. Замѣчательный.
— Выпейте еще рюмочку, пожалуйста. Безъ четырехъ избовъ угла не строится.
— Благодарю васъ, водка замѣчательная.
— Ахъ, курица опять пережарена. Эти кухарки — чистое наказаніе.
— Благодарю васъ, курица замѣчательная, — прогудѣлъ Саматоха, подчеркивая этимъ стереотипнымъ отвѣтомъ полное отсутствіе фантазіи.
— Въ этомъ году лѣто жаркое, — замѣтила хозяйка.
— Благодарю васъ, лѣто замѣчательное. Я еще баночку выпью!
— Нельзя такъ, — строго сказала дѣвочка. — Я сама должна предложить… Выпейте, пожалуйста, еще рюмочку… Не стѣсняйтесь. Ахъ, водка, кажется, очень горькая. Ахъ, ужъ эти кухарки. Позвольте, я вамъ тарелочку перемѣню.
Саматоха не увлекался игрой такъ, какъ хозяйка; не старался быть такимъ кропотливымъ и точнымъ въ деталяхъ, какъ она. Поэтому, когда маленькая хозяйка отвернулась, онъ, внѣ всякихъ правилъ игры, сунулъ въ карманъ серебряную вилку и ложку.
— Ну, достаточно, — сказалъ онъ. — Сытъ.
— Ахъ, вы такъ мало ѣли!… Скушайте еще кусочекъ.
— Ну, будетъ тамъ канитель тянуть, довольно. Я такъ налопался, что чертямъ тошно.
— Миша, Миша, — горестно воскликнула дѣвочка, съ укоризной глядя на своего большого друга.
— Развѣ такъ говорятъ? Надо сказать: «Нѣтъ, ужъ увольте, премного благодаренъ. Разрѣшите закурить?»
— Ну, ладно, ладно… Увольте, много благодаренъ, дай-ка папироску.
Вѣра убѣжала въ кабинетъ и вернулась оттуда съ коробкой сигаръ.
— Вотъ эти сигары я покупалъ въ Берлинѣ, — сказала она басомъ. — Крѣпковатыя, да я другихъ не курю.
— Мерси вамъ, — сказалъ Саматоха, оглядывая слѣдующую комнату, дверь въ которую была открыта.
Глядя на Саматоху снизу вверхъ и скроивъ самое лукавое лицо, Вѣра сказала:
— Миша! Знаешь, во что давай играть?
— Во что?
— Въ разбойниковъ.
VI.
Это предложеніе поставило Мишу въ нѣкоторое затрудненіе. Что значитъ играть въ разбойниковъ? Такая игра съ шестилѣтней дѣвочкой казалась глупѣйшей профанаціей его ремесла.
— Какъ же мы будемъ играть?
— Я тебя научу. Ты будто разбойникъ и на меня нападаешь, а я будто кричу: охъ, забирайте всѣ мои деньги и драгоцѣнности, только не убивайте Марфушку.
— Какую Марфушку?
— Да куклу. Только я должна спрятаться, а ты меня ищи.
— Постой, это, брать, не такъ. Не пассажиръ долженъ сначала прятаться, а разбойникъ.
— Какой пассажиръ?
— Ну… этотъ вотъ… котораго грабятъ. Онъ не долженъ сначала прятаться.
— Да ты ничего не понимаешь, — вскричала хозяйка. — Я должна спрятаться.
Хотя это было искаженіе всѣхъ разбойничьихъ пріемовъ и традиціи, но Саматоха и не брался быть ихъ блюстителемъ.
— Ну, ладно, ты прячься. Только нѣтъ ли у тебя какого-нибудь кольца или брошки…
— Зачѣмъ?
— А чтобъ я могъ у тебя отнять.
— Такъ это можно нарочно… будто отнимаешь.
— Нѣтъ, я такъ не хочу, — рѣшительно отказался капризный Саматоха.
— Ахъ, ты Господи! Чистое съ тобой наказаніе! Ну, я возьму мамины часики и брошку, которые въ столикѣ у нея лежатъ.
— Сережекъ нѣтъ ли? — ласково спросилъ Саматоха, стремясь, очевидно, обставить игру со сказочной роскошью.
— Ну, обожди, поищу.
VII.
Игра была превеселая. Вѣрочка прыгала вокругъ Саматохи и кричала:
— Пошелъ вонь! Не смѣй трогать Марфушку! Возьми лучше мои драгоцѣнности, только не убивай ее. Постой, а гдѣ же у тебя ножъ?
Саматоха привычнымъ жестомъ полѣзъ за пазуху, но сейчасъ же сконфузился и пожалъ плечами.
— Можно и безъ ножа. Нарочно жъ…
— Нѣтъ, я тебѣ лучше принесу изъ столовой.
— Только серебряный! — крикнулъ ей вдогонку Саматоха.
Игра кончилась тѣмъ, что, забравъ часы, брошку и кольцо въ обмѣнъ на драгоцѣнную жизнь Марфушки, Саматоха сказалъ:
— А теперь я тебя какъ будто запру въ тюрьму.
— Что ты, Миша! — возразила на это дѣвочка, хорошо, очевидно, изучившая, кромѣ свѣтскаго этикета, и разбойничьи нравы. — Почему же меня въ тюрьму? Вѣдь ты разбойникъ — тебя и надо въ тюрьму.
Покоренный этой суровой логикой, Миша возразилъ:
— Ну, такъ я тебя беру въ плѣнъ и запираю въ башню.
— Это другое дѣло. Ванная — будто бъ башня…
Хорошо?
Когда онъ поднялъ ее на руки и понесъ, она, барахтаясь, зацѣпилась рукой за карманъ его брюкъ.
— Смотри-ка, Миша, что это у тебя въ карманѣ? Ложка?! Это чья?
— Это, братъ, моя ложка.
— Нѣтъ, это наша. Видишь, вонъ, вензель. Ты, навѣрное, нечаянно ее положилъ, да? Думалъ, платокъ?
— Нечаянно, нечаянно! Ну, садись-ка, братъ, сюда.
— Постой! Ты мнѣ, и руки свяжи, будто бы, чтобъ я не убѣжала.
— Экая фартовая дѣвчонка, — умилился Саматоха. Все-то она знаетъ. Ну, давай свои лапки!
Онъ повернулъ ключъ въ дверяхъ ванной и, надѣвъ въ передней чье-то лѣтнее пальто, неторопливо вышелъ.
По улицѣ шагалъ съ самымъ разсѣяннымъ видомъ.
VIII.
Прошло нѣсколько дней.
Мишка Саматоха, какъ волкъ, пробирался по лужайкѣ парка между нянекъ, колясочекъ младенцевъ, летящихъ откуда-то резиновыхъ мячей и цѣлой кучи дѣтворы, копошившейся на травѣ.
Его волчій взглядъ прыгалъ отъ одной няньки къ другой, отъ одного ребенка къ другому…
Подъ громаднымъ деревомъ сидѣла бонна, углубившаяся въ книгу, а въ двухъ шагахъ маленькая трехлѣтняя дѣвочка разставляла какіе-то кубики. Тутъ же на травѣ раскинулась ея кукла размѣромъ больше хозяйки, — длинноволосое, розовощекое созданіе парижской мастерской, одѣтое въ голубое платье съ кружевами.
Увидѣвъ куклу, Саматоха нацѣлился, сдѣлалъ стойку и вдругъ, какъ молнія, прыгнулъ, схватилъ куклу и унесся въ глубь парка, на глазахъ изумленныхъ дѣтей и нянекъ.
Потомъ послышались крики и вообще началась невѣроятная суматоха.
Минуть двадцать безъ передышки бѣжалъ Мишка, стараясь запутать свой слѣдъ.
Добѣжалъ до какого-то досчатаго забора, отдышался и, скрытый деревьями, довольно разсмѣялся.
— Ловко, — сказалъ онъ. — Поди-ко-сь догони. Потомъ вынулъ замусленный огрызокъ карандаша и сталь шарить по карманамъ обрывокъ какой-нибудь бумажки.
— Эко, чортъ! Когда нужно, такъ и нѣтъ, — озабоченно проворчалъ онъ.
Взглядъ его упалъ на обрывокъ старой афиши на заборѣ. Вѣтеръ шевелилъ отклеившимся кускомъ розовой бумаги.
Саматоха оторвалъ его, крякнулъ и, прислонившись къ забору, принялся писать что-то.
Потомъ усѣлся на землю и сталъ затыкать записку куклѣ за поясъ.
На клочкѣ бумаги были причудливо перемѣшаны печатныя фразы афиши съ рукописнымъ творчествомъ Саматохи.
Читать можно было такъ:
«Многоуважаемая Bѣpa! Съ дозволенія начальства. Очень прошу не обижаться, что я ушелъ тогда. Было нельзя. Если бы кто-нибудь вернулся — засыпался бы я. А ты дѣвчонка знатная, понимаешь, что къ чему. И прошу тебя получить… бинокли у капельдинеровъ… сыю куклу, мною для тебя найденную на улицѣ… Можешь не благодарить… Артисты среди акта на аплодисменты не выходятъ… Уважаемаго тобой Мишу С. А ложку то я забылъ тогда вернуть! Прощ.».
— Вотъ онъ гдѣ, ребята! Держи его! Вотъ ты увидишь, какъ куколъ воровать, паршивецъ!… Стой… не уйдешь!… Собачье мясо!…
Саматоха вскочилъ съ земли, съ досадой бросилъ куклу подъ ноги окружавшихъ его дворниковъ и мальчишекъ и проворчалъ съ досадой:
Свяжись только съ бабой, — вѣчно въ какую-нибудь исторію втяпаешься…
Примѣчанія
- ↑ На воровскомъ языкѣ., «пришить», значить убить