Прежде всего — фактическая поправка: я — не подсудимый перед вами, я ваш пленник. Мы — две воюющие стороны. Вы — представители императорского правительства, наёмные слуги капитала и насилия. Я — один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слёз, разлившееся по всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов. Взяв меня в плен, вы теперь можете подвергнуть меня пытке медленного угасания, можете меня убить; но над моей личностью вам не дано суда. Как бы вы ни ухищрялись властвовать надо мною, здесь для вас не может быть оправдания, как не может быть для меня осуждения. Между нами не может быть почвы для примирения, как нет её между самодержавием и народом. Мы всё те же враги и, если вы, лишив меня свободы и гласного обращения к народу, устроили надо мною столь торжественное судилище, то это ещё нисколько не обязывает меня признавать в вас моих судей. Пусть судит нас не закон, облачённый в сенаторский мундир, пусть судит нас не рабье свидетельство сословных представителей по назначению, не жандармская подлость. Пусть судит нас свободно и нелицеприятно выраженная народная совесть. Пусть судит нас эта великомученица истории — народная Россия.
Я убил великого князя, члена императорской фамилии, и я понимаю, если бы меня подвергли фамильному суду членов царствующего дома, как открытого врага династии. Это было бы грубо и для 20-го века дико, но это было бы, по крайней мере, откровенно. Но где же тот Пилат, который, не омыв ещё рук своих от крови народной, послал вас сюда строить виселицу. Или, может быть, в сознании предоставленной вам власти вы овладели его тщедушною совестью настолько, что сами присвоили себе право судить именем лицемерного закона в его пользу? Так знайте же, я не признаю ни вас, ни вашего закона. Я не признаю централизированных государственных учреждений, в которых политическое лицемерие прикрывает нравственную трусость правителей, и жестокая расправа творится именем оскорблённой человеческой совести, ради торжества насилия.
Но где ваша совесть? Где кончается ваша продажная исполнительность и где начинается бессребренность вашего убеждения, хотя бы враждебного моему? Ведь вы не только судите мой поступок, вы посягаете на его нравственную ценность. Дело 4-го февраля вы не называете прямо убийством, вы именуете его преступлением, злодеянием. Вы дерзаете не только судить, но и осуждать. Что же вам даёт это право? Не правда ли, благочестивые сановники, вы никого не убили и опираетесь не только на штыки и закон, но и на аргументы нравственности. Подобно одному учёному профессору времен Наполеона III, вы готовы признать, что существуют две нравственности. Одна для обыкновенных смертных, которая гласит: «не убий», «не укради», а другая нравственность политическая для правителей, которая им всё разрешает. И вы действительно уверены, что вам всё дозволено и что нет суда над вами...
Но оглянитесь: всюду кровь и стоны. Война внешняя и война внутренняя. И тут, и там пришли в яростное столкновение два мира, непримиримо враждебных друг другу: бьющая ключом жизнь и застой, цивилизация и варварство, насилие и свобода, самодержавие и народ. И вот результат: позор неслыханного поражения военной державы, финансовое и моральное банкротство государства, политическое разложение устоев монархии внутри, наряду с естественным развитием стремления к политической самостоятельности на так называемых окраинах, и повсюду всеобщее недовольство, рост оппозиционной партии, открытые возмущения рабочего народа, готовые перейти в затяжную революцию во имя социализма и свободы и — на фоне всего этого — террористические акты... Что означают эти явления?
Это суд истории над вами. Это — волнение новой жизни, пробуждённой долго накоплявшейся грозой, это — отходная самодержавию... И революционеру наших дней не нужно быть утопистом-политиком для того, чтобы идеал своих мечтаний сводить с небес на землю. Он суммирует, приводит к одному знаменателю и облекает в плоть лишь то, что есть готового в настроениях жизни и, бросая в ответ на вызов к бою свою ненависть, может смело крикнуть насилию: я обвиняю.
Но мне ставится в вину нечто большее. Меня обвиняют в том, в чём повинна вся Россия: меня обвиняют в принадлежности к тайному сообществу, поставившему себе целью насильственное ниспровержение образа правления в России, установленного основными законами. Другими словами — насильственное ниспровержение самодержавия действиями одного тайного сообщества. Не отрицая своей принадлежности к Боевой Организации Партии Соц.-Рев.‚ такое обвинение я считаю лишённым всякого здравого смысла.
Прежде всего в первой части вышеприведённой формулы обвинения нет реальной правды. Тут обвинитель обнаружил полное отсутствие понимания действительности или намеренно извратил образ моей партии. Точно вся Россия — это счастливейшая Аркадия, в которой все живут в мире и согласии, условия общежития идеальны: нет ни классовых антагонизмов, ни правительственного гнёта, все довольны существующими порядками, установленными основными законами, и только — изволите видеть — злокозненное сообщество, именуемое Партией Соц-Рев. всеми силами стремится к их низвержению. Ну, а коль скоро составилось такое «тайное» сообщество против самодержавия, значит этим оправдано и существование прокурора и всех других экстренных мер в защиту «основных законов». Просто, коротко и ясно. Но не напоминает ли вам эта до крайности упрощённая формула обвинения того обольстительного взгляда политиков охраны, по которому вся смута — дело злонамеренной группы революционеров, и стоит им взять в плен террориста и самодержавие спасено. Так шатко его существование.... Мне лично вспоминается очень оригинальное замечание от одного жандармского вахмистра, которое я охотно подарю прокурору. «Чего вы добиваетесь, спросил он меня во время одного ареста, — конституции? Напрасно: нашего царского дома хватит». Но мой обвинитель — не жандармский вахмистр, мой обвинитель — представитель верховного коронного суда, и потому от него можно было бы ожидать более солидного взгляда на природу и характер террористической борьбы.
Господа, вы знаете, в чём ошибки прокурора. Борьба против самодержавия ведётся десятки лет ширококрылым фронтом всей трудящейся и мыслящей России, и не тайно, а совершенно явно. Какой же смысл приписывать монополию этой борьбы какому бы то ни было отдельному сообществу и вменять Партии Соц.-Револ. в особую вину цель всеобщего освободительного движения в России. Неужели только для того, чтобы убаюкать себя надеждой, оживить этим разлагающийся труп самодержавия? Признаюсь, я мог бы гордиться высотой обвинения, предъявленного моей партии, но моё личное достоинство, как члена партии, и моя уверенность в силах революции выше прокурорского благожелательства.
Партия Соц.-Револ. не есть единственная организация для борьбы с существующим в России политическим строем. Более того, она не исключительно занята борьбой с самодержавием. Программа её деятельности гораздо шире, чем это думается прокурору. Насколько я могу судить по обвинительному акту, прокурор и тут остался верен своей тенденции к упрощению обвинения.
Меня изумляет один очень характерный пропуск в нём. В обвинительных актах против членов Партии Соц.-Рев. и её Боевой Организации до настоящего процесса всегда выставлялся особый пункт обвинения в ниспровержении и существующего общественного строя. И это имело свой определенный смысл, от которого не следовало прокурору отказываться и в данном случае при характеристике стремлений партии. Ведь мы, как партия, — прежде всего — социалисты. Наша социалистическая программа в основных своих положениях ничем не отличается от программ аналогичных партий других наименований. В этом смысле наша партия в России есть один из авангардов всесветного социалистического движения, выдвинувшийся в недрах патриархальной и царской России. Вам должно быть не безызвестно, что наша Партия принимала участие в международном социалистическом конгрессе и таким образом получила официальное признание и одобрение своей деятельности со стороны верховного учреждения социализма. Таким образом, на Партию Соц.-Револ. нельзя смотреть, как на тайное сообщество, ставящее себе единственной и исключительной целью — свержение самодержавия. Мы не отказываемся от этой цели, но нужно точно установить наше место в ряду других революционных и оппозиционных движений в России для того, чтобы понять, как следует, природу и цели осуществляемого нами террора.[1]
Террор — только одно из орудий, одна из форм борьбы, принимаемых партией. Лишь в неразрывной, органической связи со всеми прочими видами и средствами борьбы, террор служит, в последнем счёте, цели ниспровержения существующего режима. Стачки, как форма непосредственного энономического столкновения эксплуатируемых рабочих с их прямыми угнетателями, как исходная точка для логического развития событий и столкновения рабочих со всем существующим строем; демонстрации, как открытое заявление своих политических убеждений и требований; аграрные волнения, как попытки осуществления прав рабочего земледельческого населения, попираемых веками; вооружённое сопротивление насилиям и репрессиям правительства, стремящегося подавить, растоптать, запугать поднимающиеся против него силы; террор‚ как отпор и как нападение, дезорганизующее правительство и облегчающее задачу натиска на него всеми другими средствами; наконец, вооружённое народное восстание, как увенчание всей этой системы борьбы — такова многосложная, разносторонняя, и идущая прямо к цели боевая тактика Партии Социалистов-Революционеров.
Я взял на себя свою часть дела в этой многосложной и целостной системе борьбы. Моё предприятие окончилось успехом. И таким же успехом увенчается, несмотря на все препятствия, и деятельность всей Партии, ставящей себе великие исторические задачи. Я твердо верю в это — я вижу грядущую свободу возрождённой к новой жизни трудовой, народной России. И я рад, я горд возможностью умереть за неё с сознанием исполненного долга.
Примечания.
- ↑ До сих пор речь Каляева печатается в его собственном изложении. К сожалению, изложение это не окончено. Дальнейшая заключительная часть его речи печатается лишь в кратком резюме.