«Довлеет дневи злоба его», — это естественно, это законно; однако, у текущего дня две злобы: борьба партий за власть, и культурное строительство. Я знаю, что политическая борьба — необходимое дело, но принимаю это дело, как неизбежное зло. Ибо не могу не видеть, что в условиях данного момента и при наличии некоторых особенностей русской психики, — политическая борьба делает строительство культуры почти совершенно невозможным.
Задача культуры — развитие и укрепление в человеке социальной совести, социальной морали; разработка и организация всех способностей, всех талантов личности, — выполнима ли эта задача во дни всеобщего озверения?
Подумайте, что творится вокруг вас: каждая газета, имея свой район влияния, ежедневно вводит в души читателей самые позорные чувства — злость, ложь, лицемерие, цинизм и всё прочее этого порядка.
У одних возбуждают страх пред человеком и ненависть к нему, у других — презрение и месть, утомляя третьих однообразием клеветы, заражая их равнодушием отчаяния. Эта деятельность людей, которые заболели воспалением тёмных инстинктов, не только не имеет ничего общего с проповедью культуры, но резко враждебна её целям.
А, ведь, революция совершена в интересах культуры и вызвал её к жизни именно рост культурных сил, культурных запросов.
Русский человек, видя свой старый быт до основания потрясённым войною и революцией, орёт на все голоса о культурной помощи ему, орёт, обращаясь именно «в газету» и требуя от неё решений по самым разнообразным вопросам.
Вот, например, группа солдат «Кавказской армии» пишет:
«Учащаются случаи зверской расправы солдат с изменившими им женами. Хлопочите, пожалуйста, чтоб сознательные люди и социальная печать выступили на борьбу с эпидемическим явлением и разъяснили, что бабы не виноваты. Мы, пишущие, знаем, кто виноват, и женщин не обвиняем, потому что всякий человек обязан своей природе и хочет назначенного природой ему.»
Вот еще сообщение на эту тему:
«Пишу в поезде, выслушав рассказ солдата, который со злобными слезами поведал, что он дезертир с фронта и убежал для устройства двух детишек, брошенных стервой женой. Клянётся, что расправится с ней. Из-за женщин дезертиров сотни и тысячи. Как тут быть?
В Ростове-на-Дону солдаты водили по улицам голую распутницу с распущенными волосами, с выкриками о её похабстве и били за ней по разбитому ведру. Организаторы безобразия — муж её и её же любовник, фельдфебель. Позвольте заметить, что страх перед позором не укротит инстинкта, а, между прочим, эти гадости лицезреют дети. Что же молчит пресса?»
А вот письмо, переносящее «женский вопрос» уже в другую плоскость:
«Прошу сообщить заказным письмом или подробно в газете, как надо понимать объявленное равноправие с нами для женщины и что она теперь будет делать.
Нижеподписанные крестьяне встревожены законом, от которого может усилиться беззаконие, а теперь деревня держится бабой. Семья отменяется из-за этого и пойдёт разрушение хозяйства».
Далее: «Объявляю тебе, друг людей, что по деревням происходит чепуха, потому что солдаткам наделяют землю, что похуже и негодно, и они ревмя ревут. Воротятся с войны мужья их, так из этого будет драка, сделайте одолжение. Надобно разъяснить мужикам, чтобы делали по правде».
И снова: «Пришлите книжку о правах женских».
Не все письма на эту тему использованы мною, но есть тема, еще более часто повторяемая в письмах, — это требование книг по разным вопросам.
Пишут об отношении к попам, спрашивают, «будут ли изменены переселенческие законы», просят рассказать «об американском государстве», о том, как надо лечить сифилис и нет ли закона «о свозке увечных в одно место», присылают «прошения» о том, чтобы «солдатам в окопы отправлять лук, — он «очень хорош против цынги».
Все эти «прошения», «сообщения», «запросы» не находят места на страницах газет, занятых желчной и злобной грызнёй. Руководители газет как будто забывают, что за кругом их влияния остаются десятки миллионов людей, у которых инстинкт борьбы за власть ещё дремлет, но уже проснулось стремление к строительству новых форм быта.
И видя, каким целям служит «свободное слово», эти миллионы легко могут почувствовать пагубное презрение к нему, а эта будет ошибка роковая и надолго непоправимая.
Нельзя ли уделять поменьше места языкоблудию и побольше живым интересам демократии? Не заинтересованы ли все мы в том, чтоб люди почувствовали объективную ценность культуры и обязательную прелесть её?
