Это было вскоре после „второй Плевны“…
Как только в Тырнове получилась телеграмма о вторичной неудаче нашей под Плевною, главная квартира в тот же день налегке выступила из этого города на место происшествия и через двое суток была уже на Булгаренской позиции, куда отступила часть наших войск после отбитого штурма. Тотчас же осмотрев лазарет 5-й пехотной дивизии и расположенные тут полки Вологодский и Архангелогородский, и ободрив теплым участием и ласковыми словами как раненых, так и уцелевших воинов, Великий Князь Главнокомандующий возвратился на нагорный берег Осмы и стал со своею свитою и конвойным дивизионом лейб-казаков в трех верстах позади только что посещенного
бивака, в маленькой болгарской деревушке, которую местные жители называют Чаушка-Махала.
Здесь провели мы несколько дней, в течение которых у ставки Великого Князя беспрестанно появлялись по делам службы разные лица из состава штабов и войск 9-го и 11-го армейских корпусов. Время было горячее, и потому наш бивак казался очень оживленным. Всё жило какою-то страстною, лихорадочною жизнью, в которой, однако, никто не подметил бы ни малейшего сомнения или упадка духа. Правда, все были серьезны, сурово озабочены и злы на неудачу, но в то же время всех оживляла какая-то твердая вера, что, как ни трудно, а в конце концов мы сломим Османа. „Вторая Плевна“ представлялась нам не более, как временною, хотя и очень досадною, неудачей. Мы верили в свои силы, в свое дело, в его нравственную правоту, и потому сомнениям не могло быть тут места. Кипучая деятельность направлялась только к тому, чтобы скорее пополнить ряды и боевые запасы, залечить больные места, зачинить прорехи и с новыми, освеженными силами бодро двинуться вновь против неприятеля. В настроении потерпевших войск всецело жила такая же точно уверенность, и уже на третий день после поражения они вполне оправились и глядели, как всегда, молодцами. Каждый вечер на биваках раздавались хоровые песни и звуки полковых оркестров.
Кроме военных, за эти дни перебывало на чаушка-махалинском биваке немало и всякого иного, преимущественно „тылового“ и „штатского“ люда: дилетантов, маркитантов, агентов, корреспондентов и „своему отечеству патриотов“, в лице разных прожектеров, предпринимателей, изобретателей и членов пресловутого „товарищества“.
Помню, в одно действительно прекрасное утро, появилась здесь некая оригинальная фигурка. То был небольшого роста человечек, неопределенных лет, в белой военной фуражке с кокардою, в высоких сапогах с настежными шпорами и в черном статском сюртуке, который, впрочем, был на нём застегнут à la militaire, т. е. так, как обыкновенно носят отставные военные из элегантных. Кавказская шашка в шагреневых ножнах с чернетью и красивая казачья нагайка висели у него на щегольском узеньком ремешке через правое плечо, а на шее из-под белого галстука очень эффектно выделялся на туго накрахмаленном пластроне безукоризненно свежей сорочки орденский крест несколько более крупных размеров, чем обыкновенно принято. Судя по всему этому, надо было бы думать, что оригинальный человечек — какой-нибудь отставной военный, приехавший сюда в качестве „дилетанта войны“; но, при первом же взгляде на его, впрочем, очень приличную, физиономию, обнаруживалась полная несостоятельность такого предположения. Не надо и расспрашивать, — достаточно было взглянуть на лицо, носившее несомненную печать иерусалимского благорождения, чтоб убедиться, что этот основательный, выхоленный и чистенький человечек со смышленым лицом и тем особенным „скромным“ апломбом, какой иногда усваивают себе очень большие финансовые тузы, может исповедовать, после Иеговы, одного только бога Меркурия, но уж никак не бога Марса.
Появился он на дворе главной квартиры около часу дня, куда к этому времени обыкновенно сходились все лица свиты, штаба и офицеры конвоя к раннему обеду. Фигурка новоприезжего, конечно, сейчас же была замечена. Пошли у нас между собою расспросы и оcведомления: кто, что, зачем и по какому случаю?
Оказалось, что это знаменитый Соломон Соломонович, один из важных тузов златоковательного мира, прибывший сюда с блистательно важными предложениями, которые должны были обеспечить устройство нашего тыла и правильность подвозов, и эвакуацию, и еще, и еще что-то…
Разумеется, многое при этом и присочиняли, и прибавляли, и варьировали, — всё это, как водится; но все были уверены, что такой туз за пустяками сюда не приехал бы. Нечего и прибавлять, конечно, что предложение его было самого патриотического и почти бескорыстного свойства, а судя по спокойно уверенному выражению его лица, не трудно было догадаться, что Соломон Соломонович уже не сомневается в успехе своего дела.
Народу в этот день собралось к обеду как-то больше, чем обыкновенно. Обед же в Чаушке-Махале накрывался не в обширном шатре, который, вместе с тяжелым обозом главной квартиры, остался в Тырнове, а просто на воздухе, под деревьями, в разных концах двора, лишь бы была тень, а уж есть и сидеть — на чём попало. Тут для устройства столов и сидений пошло в ход всё, что нашлось под рукою: дверь, снятая с петель, доски от полок и из-под яслей, колесные ступицы и деревянные обрубки, пеньки и колоды, ящики из-под каких-то маркитантских продуктов, — всё это составили, сложили, приладили одно к другому, накрыли салфетками — и вышли столы. Не случится, бывало, хлеба — ели крутые, комковатые лепешки из молотой кукурузы; роль овощей играли прошлогодние белые бобы, какие нашлись на месте, а говядину заменяла баранина, так что, бывало, иной раз в одном и том же обеде появляются похлебка из баранины с бобами и баранина на жаркое с салатом из разваренных бобов, да и то еще слава Богу! И сам Великий Князь Главнокомандующий кушал то же, что и прочие. „Разносолить“ было не из чего, да и некогда. Пословица „a la guerre comme à la guerre“ нашла тут полное свое применение. Вот к такому-то обеду и попал Соломон Соломонович.
Заведующий гофмаршальскою частью, заметив меня в группе офицеров, мимо которой проходил он в эту минуту, приостановился, взял меня под руку и отвел несколько в сторону.
— Вы знакомы? — спросил он, кивнув глазами на одиноко стоявшего среди двора Соломона Соломоновича.
— Нет, не знаком. В первый раз вижу.
— Ну, всё равно, я вас познакомлю. Он тоже никого тут не знает. Возьмите его, пожалуйста, на время обеда под свое покровительство: угощайте, подливайте, занимайте его, как знаете. Вы же, кстати, по-жидовски говорите, — вот вам и практика.
И он, не слушая дальнейших моих возражений, подвел меня к Соломону и представил нас друг другу. Я, в свой черед, познакомил его с несколькими офицерами и, между прочим, с бравым ротмистром М—атовым, командиром одного из лейб-казачьих эскадронов.
Обедать уселись мы поодаль, отдельным кружком, за один из особых импровизованных столов, который, ради тени, прилажен был под стеною какого-то сарайчика, — и Соломон с нами. Усадили мы его, как гостя, на почетное место, в тени, на конце стола, и под седалище ему уступили какой-то ящик из-под стеариновых свечей. Ротмистр М—атов сел по правую, а я по левую руку почтенного гостя, и оба самым добросовестным образом принялись угощать и „занимать“ его.
Во всей плотной фигурке нашего гостя, в самом положении его среди военного стана и в этом нашем „ухаживании“ за ним было что-то такое, — я не знаю, как бы это определить точнее, — что-то внутренне комическое. Глядя на него и на себя, и на наш ближайший кружок, и на то, с каким серьезным видом мы всё это проделывали — угощали Соломона и с ним разговаривали, — мне иными минутами безотчетно как-то хотелось вдруг фыркнуть со смеху; но, конечно, я перемогал себя и всячески воздерживался, усиленно стараясь строить самые серьезные мины. А в то же время, мельком взглянув иногда на того или другого из наших состольников, замечаю, что и они испытывают точно то же, что́ я, и что им точно так же хочется прыснуть со смеху, но только крепятся из приличия. Помню при этом, как покойный Скобелев, Дмитрий Иванович, в своей просторной синей черкеске, сидя за другим столом и оборачиваясь порою на наш конец, в спину Соломону, добродушно и весело смеялся так, что вся утроба его колыхалась. И как я ему завидовал, что в эту минуту он может смеяться, не стесняясь!.. Спросить у любого из нас — чему или над чем собственно хочется нам смеяться, и что именно нам так смешно? — едва ли бы кто из нас сумел ответить на это с точностью. Бывает иногда, просто Бог весть с чего, такое возбужденно веселое настроение духа, и не то, чтобы у одного отдельного человека, а у целой группы людей вдруг, когда достаточно самого малейшего, ничтожного повода, на который в другое время и внимания не обратил бы, чтобы заставить вас хохотать, дурачиться, школьничать. В таком смехе и таком настроении духа есть нечто заразительное. Быть может, это — внутренняя потребность, которая объяснима, как реакция чересчур уже долго продолжавшемуся серьезному, сурово-озабоченному настроению, какое мы все испытывали с момента первого известия о „второй Плевне“. Потребность такой психической реакции будет еще понятнее, когда я скажу, что в эти дни мы уже внутренне успокоились за дальнейший ход кампании, зная, что из России двинуты на помощь сюда новые части и резервы, что сама гвардия уже выступает под Плевну и что, как-никак, но больше мы не отступим из-под Плевны, пока не добьемся окончательного результата.
Итак, мы сидели за обедом и „занимали“ Соломона Соломоновича. Сначала, по внешности, всё шло довольно сдержанно, как вдруг дерни кого-то нелегкая обмолвиться: вместо Соломона, назвал его Израилем Соломоновичем.
— Звините, я ж не Израиль Соломонович.
— Ах, виноват! Исаак Соломонович…
— Звините, я ж не Исаак Соломонович.
— Нашего почтенного гостя зовут Соломон Соломонович, — поправил ротмистр М—атов.
— Виноват, — извинился обмолвившийся офицер: — трудно сразу запомнить, знаете…
— Ну, и зачэм вам трудитьсе запоминать! — снисходительно и скромно заметил Соломон Соломонович: — я вам скажу, как гораздо легхче: зовить меня просто ваше первосходит… то ест, превосходительство, поправил он свою юдаическую обмолвку.
Я так и уткнулся в тарелку, чтобы не расхохотаться, и боюсь поднять глаза на других, потому — наперед знаю, что не выдержу; а только искоса мельком вижу, с каким уморительным недоумением иные вытаращились на Соломона и даже рты разинули, другие же морщатся и кусают себе губы, удерживаясь от смеха.
— Господа, не угодно ли вам звать его превосходительство „его превосходительством“, — с серьезным и как бы официальным видом предложил ротмистр.
— Прекрасно! Чего же лучше? И легко, и внушительно! Браво! — Откликнулись разные голоса: — Браво!.. Налейте-ка вина его превосходительству… Здоровье вашего превосходительства!.. Я с вами чокаюсь, ваше превосходительство… Мы все присоединяемся, ваше превосходительство!.. Господа, здоровье его превосходительства!
Соломон чокался, и масляные глазки его щурились, как у кота, от внутреннего удовольствия. Превосходительный титул, подхваченный сразу всеми, так лестно щекотал его самолюбие, а самый звук, самая музыка этах слов „ваше превосходительство“ так приятно ласкали его ухо…
Конечно, Соломон видал на своем веку виды, и слух его давно уже привык к тому, что все его конторщики и артельщики зовут его не иначе, как „генералом“ заглазно и „превосходительством“ в глаза; равно привык он и к тому, что даже действительные генералы, являясь на поклон в его приемную (большею частью в надежде выпросить что-нибудь взаймы), не без подобострастия тоже балуют его титулом „превосходительства“, — но то там, в Петербурге, у себя в кабинете, или в конторе, — то совсем другое дело, а здесь, так сказать, „на поле брани“, в военном лагере, чуть не в виду непpиятеля, и вдруг услышать то же самое „превосходительство“ из уст офицеров, „настоящих военных офицеров“ — ай-вай! Это было ему так приятно, так лестно, что Соломон совсем размяк душою и чокался, и благодарил, и ничтоже сумняся принимал обращаемый к нему титул в серьезную сторону, как нечто совсем достодолжное.
— Извольте знак попpaвить, ваше превосходительство, — заметил сосед ротмистра, указав Соломoнy на его орден.
— Зачем поправить?
— Он у вас перевернулся на изнанку. Позвольте, ротмистр вам поправит.
— Эт, аставтю! И так гхарасшьо! — небрежно махнул Соломон рукою.
— Но зачем же? Это ведь не по форме, лучше поправить, — пристали к нему.
— Эт, аставтю, говору! Ну и сшьто там переверта́ть!.. Когда ж этово не увсе одно, сшьто так, сшьто так?
— Нет, далеко не всё одно, да и начальство, наконец, может заметно, вам же неприятно будет… Лучше переверните, право…
— Нет, аставтю!.. Он уже у меня так надетый… Это маленький ошибка из моим камердынер… Не раздеваться же!..
И как к нему ни приставали, не перевернул-таки Соломон своего знака и даже наконец рукою прикрыл его, словно бы ради защиты от покушений на его неприкосновенность. А не перевернул потому, что знак у него был „из птицом“, то есть с орлом, установленный для иноверных; иноверие же свое Соломон, по-видимому, желал стушевывать.
В это время весело раздался всем знакомый звучный повелительный голос:
— „Вынимай па-а-а“…
— „Трррон!!!“ — гаркнув, как один человек, враз подхватил и обрезал окончание этой команды весь двор, все, кто сидели за столами.
Соломон даже вздрогнул и оторопел от эффекта этой громкой неожиданности.
— Это сшьто же таково значит? — спросил он, недоумевая.
— Значит, что можно вынимать папиросы и закуривать. А вы разве не крикнули „трон“?
— Тро-он? Зачэм я буду кричать „трон“?
— Затем, что все должны кричать. Таков уже у нас обычай. Кричите „трон“!
— Но, звините, как же ж я теперь буду кричать „трон“?
— Кричите „трон“, ваше превосходительство! кричите „трон“! А то вдруг нас спросят, хорошо ли мы вас угощали? — мы скажем: „хорошо“. А спросят затем: а кричал ли он „трон“? — мы должны будем ответить: „нет, не пожелал крикнуть, хотя мы и предлагали“. Ну, и нехорошо.
— Но как же этово?.. Теперь вже поздно?
— Лучше поздно, чем никогда. Кричите „трон“, ваше превосходительство! „трон“ кричите! Не мешкайте! — полушёпотом приставали к Соломону, с самым серьезным видом, со всех сторон нашего стола.
— Трон! — крикнул Соломон Соломонович и даже сам „сшпигался“ своей прыти и съёжился.
С главного стола обернулись с вопросительным видом в нашу сторону.
— Это там „бесшабашная сотня“ проказит, — благодушно пояснил, смеясь, Дмитрий Иванович, как бы стараясь извинить наше школьничество.
— Ну, вот и хорошо! Теперь можете закуривать. Не прикажете ли? — предложил ротмистр, подвинув к Соломону раскрытую папиросницу.