Разговоры с финансистом (Амфитеатров)
| Разговоры с финансистом[1] |
| Дата создания: 1899. Источник: Амфитеатров А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 250. |
Сумерки богов
правитьКогда «крахнул» фон Дервиз, я поехал к одному знакомому финансисту потолковать, — как это, мало ожиданное публикою, событие свершилось, и что вообще сей сон должен обозначать?
Финансист, на вопрос мой, только руками развёл.
— Что обозначать? — сказал он, — отвечу вам одним словом: началось!
— Кратко, но неясно. Что началось-то?
— Götterdämmerung. Сумерки богов.
— Да, большой туз свалился… Но, всё-таки, почему вы — уж так мрачно? Богов нет перед богами. После Урана — Сатурн, после Сатурна — Юпитер…
— Нет, батюшка, тут весь Олимп трещит. И, если вам уж так по вкусу мифологические сравнения, скажу вам: мы входим в период новой гигантомахии. Денежные гиганты прут грудью на русский капитал и твердят: расступись! расступись! расступись! отдай нам своё место, или погибай, чёрт с тобой! — раздавим тебя своими пятками…
Финансист взволновался и нервно заходил по кабинету. В глазах его я прочёл самый непритворный испуг.
— Какие страхи! — попробовал пошутить я, — и всё это из-за одного Дервиза!
— Ах. Боже мой! — нервно отозвался он, — что Дервиз! Ну, огромная фирма, ну, Померанцев — русский человек, широкая натура, рискун, корнет, — зарвался, раскидался, расширил окружность дела так, что ему… радиуса не хватило: не дотянул! Вот и всё… Люди опытные об этом давным-давно знали. Ещё два года тому назад, я из уст не какого-нибудь биржевика, но государственного человека слышал: чтобы держаться, Дервизу надо строить железную дорогу в Центральную Африку, к северному полюсу, на луну, к чёрту-дьяволу, но строить! строить! строить! Хотя бы в убыток себе, но держать оборот. Первая заминка, и он банкрот.
— Помилуйте: какое же банкротство, когда актив превысил пассив на целые миллионы?
— Друг мой, актив, пассив и всяческая бухгалтерия суть начала, чувствуемые каждым предприятием хронически, но, так сказать, вне времени и пространства. А есть в каждом же предприятии начало острое и подвластное времени и пространству, — ох, как подвластное! — и имя ему срочные платежи. И предприятия гибнут вовсе не в тот момент, когда о владельце их говорят: его пассив превышает актив; но — когда по городу летит молва: в такой-то день, час, такой-то не мог оправдать предъявленных ему срочных платежей. Он прекратил платежи. Он банкрот. А пассив пассивом и актив активом. Это потом разберётся.
— Спасибо за лекцию, хотя в ней нет ничего нового. Вернёмся к Дервизу и сумеркам богов…
— Вам всё сомнительно это моё слово? А что вы скажете, если я вам — вот сейчас, не сходя с сего места — пересчитаю, по крайней мере, десяток фирм, мало чем уступающих Дервизу по известности и значению в финансовом мире, а иные из них будут даже и почище! — которые висят на волоске и, по всей вероятности не сегодня, завтра мы услышим об их падении?!
И он назвал мне ряд имён, которых, конечно, я не назову. А были эти имена вот какого разряда. ехал я раз но железной дороге с евреем-биржевиком, — надо полагать, везло ему в то время, потому что весел он был, как горный козёл, сам чёрт ему не брат, и нет на свете человека его больше. Ноги на диване, шляпа на затылке, сигарища в зубах, пыхтит, шумит, даже смотреть на него радостно: так здорово у человека селезёнка играет.
В Любани я встретился с знакомым инженером. Возвращаюсь после третьего звонка в вагон, — вижу; спутник мой что-то приумолк и странно на меня поглядывает, и ноги с дивана спустил.
— Вы с господином Иевлевым, кажется, сейчас беседовали? — спросил он меня.
— Да… А вы его знаете?
На лице биржевика изобразился почтительный ужас:
— Я?! Ой, нет… ведь он управляющий Холодова!
— То есть один из управляющих. Главный-то… — я назвал фамилию.
Спутник мой положил сигару в пепельницу.
— А вы и их изволите знать?
— Очень немного.
— Откуда знакомы?
— Просто встречались раза два у Холодова.
— У Хо-ло-до-ва?!
Спутник долго смотрел на меня мечтательно-обожающим взглядом: Боже мой! человек у Холодова, самого Холодова бывает?!
— То-то я смотрю, — задумчиво произнёс он наконец, — что вы себе так самостоятельно с г. Иевлевым по платформе гуляете!
Так вот ряд подобных Холодовых, одно имя которых бросает «людей рынка» в остолбенение, «чин чина почитай», и назвал мне финансист. Я не поверил и даже рассмеялся:
— Полно вам меня морочить! Вы шутите…
А он задумчиво декламировал, — поэтическая натура! —
Всё великое земное
Разлетается, как дым.
Ныне жребий выпал Трое,
Завтра выпадет другим!..[2]
Судя по тревожным вестям из Москвы и по петербургской биржевой панике, скептицизм мой был напрасен, а финансист прав. Сейчас я встретил его в банке.
— Что я вам говорил? — заговорил он, завидев меня, ещё издали, не поздоровавшись. Не сумерки это богов? а? не гигантомахия? Рвут нас, батюшка, рвут! На воздух взрывают!
— Да кто рвёт-то? кто на воздух взрывает?
— Как — кто? Неужели вам неясно? Да вот он взрывает, — финансист ткнул пальцем на улыбающегося директора банка, тут же стоявшего, — вон этот, вон тот… — он указал в окно на пестреющие по Невскому вывески банкиров.
— Ну, уж вы, Михаил Кондратьевич, всегда на нашего брата нападаете, — возразил директор. — Сами, господа, зарываетесь, а потом банки во всём виноваты…
— Да, разумеется, банки. Что мы, ворочающие миллионами, якобы капиталисты, разве не рабы ваши? разве не овцы, стригомые по капризу господ Мемельбергов и Блауштейнов?
— Ну, знаете ли, — овцы тоже с зубками! — расхохотался директор.
— Только — не против вас! Овец, которых мы стрижём, вы и взглядом не удостоите: мелки для вас… Вам шерсть покрупнее требуется. Верите ли, — обратился он ко мне, вот, по поводу этих несостоятельностей, действительных, предполагаемых, ожидаемых, я ночей не сплю. И в бессонницу сосчитал наши крупные предприятия: и выгодные, и неудачные, и дающие дивиденд, и безнадёжные. И, кроме двух-трёх мануфактур, вроде Никольской, я не нашёл ни одного русского дела, которое работало бы не на банки, по преимуществу, не платило бы им прямо колоссальных даней. Помилуйте! Разве мы хозяева своих дел? разве от нас зависят наши заказы?
— Да почему нет?!
— А потому: покажите мне крупное русское предприятие с вполне достаточным по размерам его оборотным капиталом.
— Вот я и говорю, — вмешался директор, — что размахиваетесь вы, господа, не по карману. Есть поговорка русская: «не шагай широко — штаны лопнут».
— Лопаться-то нечему, — огрызнулся финансист, — сняли вы их с нас… Советчик тоже! Скажите-ка лучше по совести: возможно ли у нас в России не крупное предприятие, с маленьким оборотом и расчётом на маленький процент?! Ведь это не Бельгия, не Франция. У нас, если дело ищет сочувствия и поддержки в сферах, — а без того оно никакого кредита себе не сыщет, — так первый вопрос: укажите, какую оно приносит всероссийскую пользу. Всероссийскую! — видите, радиус-то каков… это-с не от Парижа до Брюсселя или какого нибудь там Лилля.
— Ну, Михаил Кондратьевич, в Соединённых Штатах радиусы не меньше наших, однако…
— А что же там крахов не бывает? Такие, батюшка, что нашим и во сне не снились. Дервизы-то наши пред тамошними — мальчишки и щенки. Там ведь не на рубли, а на доллары и наживаются, и банкротятся… А ведь кредит-то в Соединённых Штатах поставлен, разумеется, и крепче, и умнее, и свободнее, чем у нас. Там Мемельбергов и Блауштейнов одна конкуренция уже в узде держит. А здесь? Помилуйте! Получаю я дорогу, скажем. Как мне её строить? Где подъёмный капитал? Нет капитала. Ну, — ко евреям послание апостола Павла чтение: бегу и закладываю её Мемельбергу. Получаю казённый заказ, — бегу и кланяюсь Блауштейну. И, если Блауштейну и Мемельбергу придёт каприз не принять залога, отказать в учёте, — ау! дайте мне цилиндр, фрак и откройте вьюшки в камине: я лечу в трубу. Нет у нас своего оборотного капитала, — он весь вращается в банковых операциях, конечно, стираясь в них, как между двух жерновов, в муку… Самое золотое русское дело — всё же не более, как обрезанный червонец, который с каждым днём делается меньше и меньше. И — в конце концов, у нас в руках остаётся дыра, а золото — у Блауштейнов и Мемельбергов. Каждый из этих господ, — он опять ткнул пальцем на ухмыляющегося директора, — для нас… золотой Малюта!
— Мы кричим против иностранных капиталов, воюем с ними, — продолжал он, — но ведь это детский крик, война ребёнка против няньки, которая терпит до поры до времени, а там — за вихор, да и в угол. Ибо и Блауштейн, и Мемельберг, все штейны и берги, от которых мы зависим — конечно, иностранный капитал, питаемый русскими предприятиями. И — если Париж, Лондон, Берлин дадут им сигнал: души русский капитал! он зазнался! надо посбить с него спеси, уронить его кредит, понизить искусственно его доходность, и на этом фоне разыграть девятую симфонию торжества иностранцев, — так, поверьте мне, мы полетим на воздух чище, чем от динамитного взрыва… Нажмёт г. Ротшильд в Париже пуговку электрического провода, а гг. Дервизы и К°, в Петербурге, глядь, и летят уже до облаков просить богов об уплате долгов.
— Ну, — пожимая плечами, возразил директор, — договорились до своего. Повторите ещё, ходящую по городу, смешную сказку, что крахи устраиваются капиталистами-дрейфусарами, в отместку за равнодушие русских к судьбе Дрейфуса.
— Нет, такой глупости я не повторю, потому что дело Дрейфуса, — местное, политическое… А просто — ввозили-ввозили мы к себе иностранный капитал, не облагая его данями и пошлинами, наводнили промышленный рынок иноземными производителями, а денежный — иностранными же «золотыми Малютами», — ну, и тесно им стало, решили они порасправиться и спихнуть нас с занятых мест. Ote toi que je m’y mette!.. Знаете сказку об еже, которого ужи пустили к себе в норку обогреться. Влез он и сейчас же иглы растопорщил. Ужам пришлось невтерпёж. «Ты бы, брат, шёл теперь восвояси, — говорят ежу, — ведь уже стало тепло, у тебя есть своя норка, а нам с тобою тесно, и просто смерть от тебя приходит…» А ёж в ответ: «не знаю, как вам, а мне здесь очень хорошо, — ну, а кому неудобно, тот, пожалуй, может и убираться вон, куда ему угодно».
Он грустно замолчал. Директор ухмылялся.
— Так, приказ дан? — поддразнил он моего знакомого.
Тот встрепенулся и посмотрел на него зверем.
— Конечно. Это я по вашей… по вашему радостному личику вижу! Ну, если нет приказа, почему вы сегодня не сделали мне той операции, о которой я просил вас?
— Михаил Кондратьевич! да ведь вы всё сами знаете: формальности не соблюдены…
— Однако, без этих формальностей мы с вами — ведя дела второй десяток лет — всегда прекрасно обходились в спешных случаях и производили их задним числом.
— Мало ли что было, — уклонился директор. — Времена не те. Прочности той нет… все под сомнением.
— Вот про то-то я и говорю… И не те времена для Михаила Кондратьева, Петра Сидорова, Сергея Антонова, но для де, фон, штейнов, бергов и пр. и пр. остались теми же, что и раньше. Вы думаете, я не знаю, что вчера только вы произвели эту же операцию для бельгийцев — прямо на веру, без всяких формальностей, при гораздо слабейшем обеспечении, чем я предлагаю?
— Да, помилуйте? Какая нам цель делать вам неприятности?
— Какая цель? Экзамен, батюшка, производите: ну-ка, кто из вас, русских капиталистов, крепок ещё? Справится он, коли мы бросим его без помощи в любой данный момент, или нет? Есть такая игра детская. Схватит товарищ товарища всей пятернёй за волосы и говорит: вывернись, — поп будешь! Так-то сейчас и иностранный наш кредит. Схватил он русский капитал за волосы и предлагает: вывёртывайся и выходи в попы, либо оставь у меня в пятерне все волосы и гуляй остальную жизнь с лысой головой.
Мы вышли из банка вместе.
— Поняли, батюшка? — спросил меня финансист.
— Да, действительно, что-то смеркается…
— Какое там! Совсем уже темно!.. И гномы побежали… гномы, которые сменят нас, когда мы — фюить!
Он свистнул, постучал палкою по тротуару и прибавил внушительно:
— Правительственное вмешательство, — одна теперь у нас надежда, в этом поветрии крахов!
— Ну, начинается! И как вы, гг. российские капиталисты, без министерских подачек и помочей ходить не умеете?
— А что же прикажете делать?! Видите сами: Олимп рушится, и боги падают с подножий…
— Ничего! не так страшен чёрт, как его малюют. Ведь и гигантомахия только настращала Олимп, а кончилась торжеством богов и поражением гигантов.
Финансист сомнительно покачал головою и произнёс:
— Non bis in idem![3] Да ведь и тогда Олимп не спасся бы без вмешательства Геркулеса. Ну, вот и мы зовём на помощь Геркулеса, то есть правительственное вмешательство… Ссуды! ссуды! ссуды давайте! Заказы! Кредиты!.. Иначе — капут! Я человек искренний и откровенный: иначе — капут! Сегодня экзамен, завтра экзамен, сегодня вывернулся, завтра выкрутился, — а там, глядь, и вовсе петля на шее, и — de mortuis aut bene aut nihil![4]
— А мне всё как то странно, даже невероятно: такие слоны валятся…
— А, батюшка! Это-то, пожалуй, ещё нам на руку, что валятся сразу не мелкие сошки, а слоны. Читали вы роман, как жители Марса напали на землю, истребили людей, испепелили всё живое, всю растительность, — ну, а потом эти господа победители сами все передохли от земных бактерий? Ну, вот — авось сбудется эта загробная месть разрушенных капиталов и на марсианах из Парижа. В лес, где десятками падают поражённые эпизоотией слоны, не сразу-то войдёшь: он отравлен, там — чума в воздухе… Разлагающийся капитал тоже распространяет мириады ядовитых бактерий. Когда из оборота вычёркиваются сотни миллионов, сотни тысяч людей, около них кормившихся, тоже обречены быть вычеркнутыми из списков… За каждым русским предпринимателем, которого сейчас pollice verso[5] осуждают на гибель Блауштейны и Мемелберги, стоит заводское, фабричное, железнодорожное, вагоно, машино, судостроительное, рельсопрокатное дело и т. д., и т. д. Умрёт слон, — пропадут голодом и легионами живущие на нём блохи. А вы знаете немецкий витц[6] — was für Unterschied zwischen dem Elephant und dem Floh?[7]
— Нет, не слыхал.
— Ein Elephant hat viele Flöhe, aber ein Floh kann keine Elephante haben[8]. Вот-с. Полагаю, что замысловатая штука эта, — уж не знаю, какой немецкий Кузьма Прутков её придумал! — в данных обстоятельствах не лишена некоторой аллегорической поучительности. О блохах же — кроме всего прочего — и то памятовать надо, что они с голоду бывают злы и кусаются. Так не лучше ли позаботиться, чтобы они и впредь не лишены были естественного своего корма?
— Ну-с, успокоились?
Таким приветствием встретил я заехавшего ко мне финансиста.
— О, чрезвычайно!
В голосе финансиста звучали иронические нотки, а в глазах вспыхивали сердитые огоньки.
— Чрезвычайно! — повторил он после того, как мы поздоровались, и он, грузным движением на смерть утомлённого человека, опустился в кресло, — чрезвычайно!.. Я спокоен, как больной, который всё покашливал, да лихорадил, и глупые провинциальные врачи находили у него запущенный, но не опасный, а только надоедливый бронхит с осложнением; а поехал больной, успокоения для, в Вену, к самому Нотнагелю,[10] — тот ему я говорит: «батюшка! вы сомневаетесь, что у вас в лёгких? Какие же дураки вас лечили до сих пор, что не умели поставить столь ясного диагноза? У вас чахотка, батюшка! не сомневайтесь и не беспокойтесь: самая настоящая чахотка!» Ну, вот теперь вы и посудите, милый человек: как это определение, — на что больше смахивает? Есть ли оно и впрямь «серьёзное успокоение», или же — итого ещё серьёзнее и спокойнее — простое, прямое и непосредственное «Со святыми упокой»?
— Кому петь-то собираетесь, — типун вам на язык?
— Русскому промышленному деятелю и предпринимателю, голубчик, — вот кому. Диагноз то Нотнагалев ему поставлен…
С Богом в дальнюю дорогу,
Путь найдёшь ты, слава Богу:
Светит месяц, ночь ясна…
Касса выжата до дна! —[11]
трагикомически запел он.
— Наоборот, мне кажется, диагноз этот должен вас радовать и наводить не на панихидные, но на мажорные мелодии. Ведь ясно сказано: затруднения временные, вызваны отливом денег на дальний Восток…
— А какой мне восторг в том, что они на Восток отлили? Ну, отлили, так отлили, на восток, так на восток! А я на Западе без них околеваю, — и шабаш! И никакого облегчения оттого, что знаю, куда деньги отлили, решительно не ощущаю. Ведь это что? — Милый друг, говорят мне, — ты совершенно напрасно вертишься и тоскливо мечешься, точно живой карась на сковороде! Хотя тебе и скверно и даже мучительно, разуверься в своих страхах: с тобою не происходит ничего особенного, — тебя просто жарят, как всякому карасю полагается. А если ты, кроме общего ощущения жарьбы, испытываешь ещё некоторые новые и необычные неудобства, так это — потому, что ты любишь, чтобы тебя жарили в сметане, господам же Мемельбергам и Блауштейнам пришла на этот раз фантазия сжарить тебя просто в масле… Пережди некоторое время: есть тебя в масле им надоест, и они возвратятся к обычному способу твоего приготовления, то есть к жарению в сметане… — Позвольте! — вопию я в ответ, — да кой чёрт сказал вам, что я люблю жариться в сметане? Не хочу я ни сметаны, ни масла! Я вовсе не хочу жариться. волк вас заешь!.. Тогда на меня смотрят с приметным неудовольствием и говорят: ишь, какой прихотник! Вы в чём же цель существования-то своего полагаете? Чтобы жизнью жуировать[12], что ли? Лошадям золочёный ячмень на серебряных блюдах подносит à la Дервиз? оперу держать, Васнецовым, Трубецким да Шаляпиным меценатствовать à la Мамонтов? Нет, вы пожарьтесь!..
— Но ведь — временно же, временно! — засмеялся я, — деньги приплывут обратно, потекут в кисельных берегах медовые… то бишь, золотые реки, — и, как цыгане поют:
Подожди! Счастье вернётся,
Жизнь улыбнётся,
Как в прежние дни!
— Вы мне — как цыгане поют, а я вам — как Гамлет говорит:
Покуда травка подрастёт,
Лошадка с голоду умрёт…
И очень мне лошадку жаль, потому что она добрая лошадка, русская лошадка, труженица, поработавшая на своём веку… Господи! сколько поработавшая! И теперь — сама лошадка умирай, а что поработала, отдай в чужие, пришлые руки. Ты навоз возил, ты целину плугом поднимал, ты боронил, ты сеял, ты даже и жатву снял и скирды сметал, — ну, а вот снопы-то в свой овин свезут и хлеб твой есть будут совсем другие. И будут они тебя презирать, и пред тобою чваниться, и учить тебя уму-разуму, и попрекать вечным твоим у них рабством, а ты облизывайся, кланяйся и благодари: кушайте, милостивцы! кушайте, благодетели! Приятного вам аппетита! Вы наши отцы, а мы ваши дети!
— Послушайте! Всё, что вы говорите, очень печально — лично для вас, то есть — для русских капиталистов-предпринимателей, которых так искусно взрывают в последнее время на воздух господа Мемельберги и Блауштейны. Но, с общеэкономической точки зрения, какое, собственно говоря, дело до вас хотя бы тому же правительству, чьего вмешательства в ваш кризис вы так жадно добиваетесь? Ведь правительству важны предприятия, а не лица. Ну, было дело Дервиза, Мамонтова, Иванова, Сидорова, Карпова, — стало оно Мемельберга, Блауштейна, Каинберга, Авельберга… Ни дело не ушло из страны, ни капитал, который оно — простите за неуклюжую иностранщину — эквивалирует. Конечно, жаль Дервиза, Мамонтова, Иванова, Сидорова, но — вольно же им было терять свои Голконды! А самые-то Голконды целы, у них только стали другие люди, от которых государство имеет тот же самый доход и, может быть, будет иметь ещё больший…
— Ну-с?
— Да что: «ну-с»!.. Вы требуете от правительства сентиментальности, а не справедливости, — вот что я хотел сказать.
— Это вам лже-Ротштейн внушил.
— Какой лже-Ротштейн?
— А вот у вас, в «России», было «письмо в редакцию» за подписью И. Р—штейна. Так как оно очень полно и ярко выражало идеалы нахрапа на Русь иностранных капиталов и написано было с большим знанием биржевого и банкового гешефтмахерства, то в Петербурге сгоряча приняли это письмо за произведение… г. Ротштейна. Чести последнему сие, правду сказать, не делает, но… письмо было хоть и шельмоватое, а преумное и справедливое от первой до последней строчки. Конечно, справедливое не общечеловеческою, но биржевою правдою, по этике и логике Каинова племени. Потомству Авеля, при торжестве этаких начал, лучше уж заранее навесить себе на шею камень осельний и ввергнуться в пучину морскую… Но, с Каиновой точки зрения, ваш лже-Ротштейн умница непреложная. Можно сказать — Милль Каиновой логики, — вот даже как!..
— Вы всё острите, да бранитесь, — а… «подсудимый! что вы можете сказать в своё оправдание?»
— Скажу, что Каинова логика фальшит прежде всего в том, будто государству безразлично, в чьих руках сосредоточатся уплывающие из русских рук русские предприятия и чьи капиталы будут в них обращаться. Не безразлично-с, хотя бы доход с обращения иностранного капитала оказался и впрямь временно выгоднее дохода с обращения капитала русского. Будь оно безразлично, закон не ограничивал бы участия иностранцев в акционерных обществах и предприятиях, в которых интересы частные соприкасаются с политическими интересами государства — например, в морских пароходствах.
Если вы обратите внимание, в какие области промышленности по преимуществу пробираются у нас иностранцы, куда их особенно тянет, где они энергичнее всего стараются оттеснить русских людей и русский капитал, вы увидите, что это области производств, имеющих непосредственное прикладное значение не в частном обиходе, но в государственной жизни. Иностранцы не бросились в Москву отбивать у Морозовых, Хлудовых, Прохоровых миткали и ситец, — а уж, кажется, на что выгодное дело: пальцем о палец только ударь — миллионы в карман сами идут. Они отвоёвывают у русского капитала железо и пути сообщения. Вот куда тянется их усердие. Ну-с, коснёмся хоть вопроса нашего судостроения. Любой из наших судостроительных заводов можно хоть сейчас выгодно продать английским компаниям. Почему? Да потому, что, приобретая русский судостроительный завод, англичанин приобретает и часть русской судостроительной силы, возвращает Англии частичку утраченной ею, судостроительной всемирной, так сказать, монополии и ставит, по судостроительству, русское государство в новую зависимость от Англии.
— Что это вы — как будто через край?
— Вовсе нет! Вообразите себе не только войну, но просто европейское «осложнение».
— Так что же? Крейсера и миноносцы для неприятеля, что ли, станут строить русские заводы в руках английских компаний?
— Нет. Это бы ещё ничего, потому что миноносец или крейсер, выстроенный для неприятеля, можно заарестовать для русских. А просто — из Европы тогда получать новые крейсера и миноносцы мы не будем в состоянии по враждебным отношениям, а своих настроить — пожалуй, будет и негде.
— То есть почему же?
— Очень просто. Господа англичане, захватывая наши предприятия, весьма часто не заботятся даже о прямой и непосредственной выгоде от них. Они смотрят глубже, смотрят в корень. Им важно, чтобы мы не чувствовали себя свободными от них, чтобы, в случае экстренной надобности, не могли обойтись своими собственными средствами без заграничного заказа. Английская компания покупает судостроительный завод. Хорошо-с. Можете вы ручаться, что она будет строить вам только то, для чего завод по идее своих первых устроителей предназначался? Вовсе нет. Компания — акционерное общество, заинтересованное лишь в том, чтобы дело приносило хороший доход. На неё и в претензии никто быть не может, если в один прекрасный день она найдёт для себя невыгодными крейсера и миноносцы, а станет делать ходовой товар. Политическое осложнение. Европейские доки для нас оказываются закрыты. Обращаемся к внутреннему частному судостроительству — в руках иностранной компании. Строй столько-то крейсеров и миноносцев! — Не можем. — Почему? — Да у нас приспособлений для того нет. — Как? А куда же девались старые? Ведь строились же у вас и крейсера, и миноносцы? — Да, но новая компания нашла, что выгоднее будет производить en masse[13] переносные кухонные плиты и цинковые ванны и приспособила завод к этому рыночному спросу, а старые «эллинги» упразднила и пустила насмарку. Так что для миноносцев и крейсеров нужны новые сооружения, которые, если вам нужно, и потрудитесь заново возвести… Не против нас строить, но парализовать нашу строеспособность — вот задача английской компании. И, уже в виду этой одной возможности, переход частных предприятий подобного характера из русских рук в руки иностранцев, — дело не частной, но государственной важности.
Затем — скажу о переходах вообще из рук в руки. Со стороны глядя, спокойно говорится фраза: крахнувшее предприятие не пропало, но капитализировалось в других руках, — пропал только прежний предприниматель. Он, мол, будет тлеть, новый цвести, и равновесие благополучия на земном шаре оттого ни чуточку не изменится. Можете обвинять меня, если угодно, в сентиментальности, но я душевно скорблю всякий раз, что вижу, как из дела выпадает коренной его основатель и двигатель, и — кто бы его ни заменял — я считаю затем дело на склоне к гибели. И сентиментальность эта — не совсем сентиментальность, в ней есть и здоровая, реальная подкладка. И страна наша молодая, и промышленность молодая. Нигде в большей мере, чем в России, основатель дела не является душою предприятия, нигде личность хозяина не стоит так ярко в центре производства. У нас, если хотите, действительно, не потерялось ещё в промышленности донкихотство, т. е. призвание, любовь именно к самому делу для дела, а не для одних дивидендов, из него вытекающих. Вот в этом-то и разница наших дел от того гешефтмахерства, что идеализирует и ставит вам в пример ваш лже-Ротштейн. Мне, например, далеко не всё равно было бы, — случись мне, сохрани Бог, считаться с бедою вроде Дервиза или Мамонтова, — кто меня заменит во главе моего любимого дела: лицо, ему страстно преданное или акционерное общество какого-нибудь банка или далёкой заграничной компании, — лицо юридическое совершенно равнодушное к тому, что будет делаться внутри дела, лишь бы рос дивиденд и акции выше и выше котировались на бирже. У меня, скажем, сталелитейный завод. Я испытываю заминку в делах, продаю завод банку или иностранной компании. У них дела идут тоже неважно. Что делать? Да очень просто: так как производство завода не даёт немедленно желательного дивиденда, а ко всему, кроме последнего, банк совершенно равнодушен, то бывшее производство упразднить, а перейти на новое, рыночное, с таким-то и таким-то сбытом, который обеспечит такой-то и такой-то дивиденд. Заминка с паровозами — строй печки и ванны. Заминка с паровыми котлами — валяй кухонные горшки.
Почти каждое русское промышленное предприятие связано с «идеей». Да, да! Можете улыбаться, сколько угодно, но это так. У нас нет оборотного капитала, но оборотных идей — богатейший запас. Было бы, может быть, лучше, кабы наоборот, а, может быть, и хуже. Я, как ни туго нам, всё же предпочитаю настоящее соотношение. И все мы промышленную идею свою любим, потому что мы русские и любим Россию, а почти каждая промышленная идея в России рождается из соприкосновения с насущною потребностью страны, — по культурной молодости нашей и неудовлетворённости ещё массы этих потребностей. За исключением московских мануфактуристов, все мы в огромном большинстве работаем гораздо чаще на государство, чем на частную нужду. Здесь и железнодорожники, и судостроители, и железоделатели и проч., и проч. И, разумеется, не в расчётах государства сокращать трудящуюся на страну силу. А переход предприятий из хозяйских энергичных и любвеобильных рук в равнодушную машину банкового или иностранного владельчества не только сокращает — упраздняет её. Банк покупает фабрику. Что она производит для акционеров банка? Бумагу, ситец, краску? Нет, — деньги. Если она производит денег до 8 % чрез производство краски, а на акционерном общем собрании кто-нибудь докажет: «а, вот, если бы она делала не краску, но стальные перья, то производила бы денег на 2 % больше!» — поверьте мне: банк немедленно откажется от краски и примется фабриковать перья… Русский предприниматель — упрямый единичник. Он разоряется, но стоит на своём деле. У него может завод не работать, стоять без заказов, но он останется заводом с определённым промышленным назначением и, когда чёрные дни пройдут, пригодится, именно, в этом же назначении. Из него не вынесут машин, чтобы устроить в залах его танцкласс, и стен его не разрисуют в стиле рококо под кафешантан. Ну, а где хозяин — банк, там я даже и за этакую возможность не поручусь… Нам нужен и труд, и дивиденд, а банку — только дивиденд.
Попрекают нас привычкою обращаться к правительству за помощью при наших затруднениях. Да к кому же обращаться-то, как не к главному нашему заказчику? Иван, Сидор, Пётр очень легко могут покуда обойтись в частном обиходе своём без моего дела и почитают его очень от себя далёким, — потому для меня, при нужде, и мало у них кредита; но государство, объединяющее Иванов, Сидоров, Петров, обойтись без меня уже не может, и, когда я погибаю, государство теряет во мне не только купца-производителя обогащающегося от деятельности своей, но и частичку своей собственной силы удовлетворить такой-то и такой-то своей потребности; а, если, взамен меня, оно примет чужака, иностранца, — то, значит, кроме частички силы оно утрачивает ещё и частичку самостоятельности.
— Ну, этак вы договоритесь, что тяжёлые дела Дервизов, Мамонтовых и прочих несут России новое иго… бельгийское или английское, что ли.
— Бельгийское, английское, французское, иго Ротшильдов и их здешних приказчиков Мемельбергов и Блауштейнов… А как же иначе-то? Сколько лет мы травим московских капиталистов за косность и неподвижность? Мануфактуристов, что гребут лопатами деньги за миткали и в ус себе не дуют на всякие «богатства», «недра», «непочатые углы», да «нетронутые целины»? Возмутительно! Лежат люди на миллионах и знать ничего не хотят: какие там инициативы? была бы кубышка! Но вот является капитал с инициативою, раскачивается, принимается за назревшее, государственное предприятие… Эх, сидел бы ты лучше на миткале, да приумножал кубышку! доброжелательно говорят ему москвичи. — Ладно! Приумножайте вы, а мы поработаем!.. Трудится, устраивает, ворочает миллионами, расходует миллионы, раскидывается — по огромному масштабу отечества нашего — на сотни второстепенных прикосновенностей к делу… что же получает он в конце концов? Глубочайшее недоброжелательство, стремление подорвать ему кредит, и без того заторможенный, самую разностороннюю агитацию, чтобы сорвать его дело, всякое лыко в строку — да и строку то красную — в прессе, страшную конкуренцию иностранного капитала, которую приходится выносить один на один, и перспективу — что, когда неравная борьба сломит его силы, никто не поможет, все закричат, ну ещё бы! так и надо было ждать! Мы давно в том были уверены!.. Так ему и надо! не суйся не в своё дело!.. Дави его, топи! И так часто раздаётся это «не своё дело», что я просто недоумеваю: какое же, наконец, для нашего брата дело свое? Если это — фабрикация миткалей и набивание кубышек, тогда зачем же нас попрекают им, зачем требуют от нас других, более жизненных инициатив? А если нужны инициативы, зачем душить тех, кто её проявляет?
Примечания
править- ↑ Включаю в книжку эти «Разговоры с финансистом» в виду их «исторического» значения, не принимая ответственности за высказанные в них взгляды и прочность их искренности. Они — с натуры, довольно стенографичны и передают с посильною точностью настроение русских капиталистических кругов в мрачный для них период 1899—1901 года, когда «деньги на Восток ушли…» Вернулись ли они из путешествия, о том автор не осведомлён. 1903.
- ↑ Отрывок из баллады В. А. Жуковского «Торжество победителей» (перевод «Das Siegesfest» Шиллера).
- ↑ лат.
- ↑ лат. De mortuis aut bene aut nihil! — Об умершем либо хорошо, либо никак!
- ↑ лат.
- ↑ Витц (нем. Witz) — шутка, остро́та.
- ↑ нем. Was für Unterschied zwischen dem Elephant und dem Floh? — Какая разница между слоном и блохой?
- ↑ нем. Ein Elephant hat viele Flöhe, aber ein Floh kann keine Elephante haben. — У слона много блох, а блохи не могут иметь слона.
- ↑ Под таким названием было известно в капиталистических кругах разъяснение С. Ю. Витте в 1899 году причин тогдашнего денежного оскудения и промышленного кризиса.
- ↑ Герман Нотнагель (1841—1905) — известный немецкий терапевт (прим. редактора).
- ↑ Необходим источник
- ↑ фр.
- ↑ фр.