Развязка (Богораз)/ДО

Развязка
авторъ Владиміръ Германовичъ Богоразъ

Дата созданія: Среднеколымскъ, 1896. Источникъ: Богоразъ В. Г. Колымскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Просвѣщеніе», 1910. — С. 243.

Глава I

Это была тяжелая каторжная работа, равную которой трудно сыскать даже въ угольныхъ копяхъ и зимнихъ соляныхъ варницахъ. Съ ранняго утра они стояли вдвоемъ у бревенчатаго станка и распиливали на доски сырыя бревна, окостенѣлыя подъ дѣйствіемъ пятидесяти-градуснаго мороза. Мерзлое дерево поддавалось туго и только крошилось подъ пилой, издавая ноющій скрипъ, какъ будто желѣзо подъ напилкомъ.

Бронскій стоялъ въ вышинѣ, разставивъ ноги и упирая свои безформенные мѣховые лапти о жидкія перекладины козелъ, укрѣпленныхъ внизу. Февральское солнце свѣтило на небѣ сквозь тонкія и перистыя облака, но вѣтеръ дулъ съ рѣки и, принося съ собой струйки сухого снѣга, бросалъ ихъ прямо въ лицо Бронскому. Несмотря на усиленную работу и толстыя рукавицы, подбитыя волчьимъ мѣхомъ, ему знобило пальцы рукъ и иногда ему казалось, что ихъ концы, крѣпко прижатые къ рукояткѣ пилы, прилипаютъ къ холодному дереву, какъ мокрая кожа къ мерзлому лезвію топора. Онъ, однако, не сдавался и продолжалъ поочередно тянуть и подавать внизъ свой конецъ пилы, настойчивымъ усиліемъ заставляя ее въѣдаться въ оледенѣлыя волокна дерева. Онъ какъ будто примерзъ къ своему шаткому пьедесталу, и его растрепанная фигура, несмотря на постоянное движеніе труда, походила на приземистую статую, еще не укрѣпленную на подножіи и окруженную наскоро сбитыми лѣсами.

Въ пилѣ не хватало зубьевъ, и средина ея постоянно застревала. Они извлекли ее изъ груды хлама, сваленнаго въ артельномъ амбарѣ, среди множества испорченныхъ и ненужныхъ вещей и кое-какъ привели ее въ годный видъ при помощи молотка и напилка.

— Держи, держи!

Полуотпиленная доска отвалилась отъ бревна, упала на землю съ глухимъ звономъ, какъ полоса тонкаго льда, и треснула поперекъ. Мерзлое дерево хрупко, какъ стекло.

— Чортъ!

Колосовъ, стоявшій внизу, крѣпко выругался и выпустилъ изъ рукъ свой конецъ пилы. Получасовая работа пропала даромъ.

— Пусть ее черти пилятъ!

Онъ отряхнулъ опилки съ сѣраго ворота своей оленьей рубахи и быстро направился ко входу въ избу. Даже изгибъ его широкой спины выражалъ раздраженіе, и его шаги негодующе стучали по плотно утоптанной снѣжной дорогѣ. Бронскій неторопливо спустился со своего насѣста, приставилъ пилу къ станку, подобралъ обломки доски и положилъ ихъ поверхъ груды досокъ, правильно сложенныхъ съ лѣвой стороны станка. Попутно онъ убралъ топоръ, валявшійся на землѣ, и послѣдовалъ за товарищемъ. Собственно говоря, онъ не одобрялъ такихъ незаконныхъ перерывовъ, но онъ по опыту зналъ, что припадки разочарованія Колосова очень непродолжительны, и торопился воспользоваться промежуткомъ, чтобы размять ноги и нѣсколько согрѣться въ жильѣ.

Изба была низкая, но широкая, въ двѣ связи, какъ всѣ пропадинскія жилища; она не имѣла кровли, и ея плоская крыша была покрыта только огромнымъ пластомъ снѣга, отвердѣвшаго подъ вѣтромъ и нависшаго кругомъ тяжелыми бѣлыми стрѣхами, съ ледяными сосульками на солнечной сторонѣ. По старой памяти она называлась школой, ибо она была построена во исполненіе начальственнаго распоряженія, предписывавшаго устройство якутской школы въ центрѣ Пропадинскаго округа. Впрочемъ, уже много лѣтъ новоотстроенная школа, вмѣстѣ съ управскимъ домомъ, полицейскимъ амбаромъ и другими казенными зданіями Большого Пропадинска, были заняты невольными пришлецами съ юга, которые свалились въ этотъ малолюдный уголокъ, какъ снѣгъ на голову, и внѣ этихъ казенныхъ пристанищъ должны были бы искать себѣ пріютъ развѣ въ лисьихъ норахъ на нагорной сторонѣ рѣки.

Съ тѣхъ поръ прошло около десятилѣтія, владѣніе школой пріобрѣло право давности, и три поколѣнія пріѣзжихъ смѣнились подъ ея кровомъ. Но въ эту зиму школа была превращена въ столярную мастерскую. Калнышевскій, еще ютившійся въ ея заплѣсневѣлыхъ стѣнахъ, выбросилъ вонъ свою кровать и постилалъ оленью шкуру, служившую ему постелью, прямо на верстакѣ. Каждое утро онъ свертывалъ ее въ трубку и уносилъ на сохраненіе въ чуланъ.

Ястребовъ стоялъ у верстака и при помощи большого ресмуса, столярнаго циркуля, что-то тщательно размѣривалъ на крѣпкой березовой доскѣ, вычерчивая на ней различныя кривыя линіи. На верстакѣ лежалъ самодѣльный чертежъ, часть котораго онъ перечерчивалъ на доску въ увеличенномъ размѣрѣ.

Ратиновичъ возился надъ грудой сломанныхъ ящиковъ, методически превращая ихъ въ щепки и извлекая изъ нихъ искривленные гвозди. Онъ складывалъ гвозди въ кучку, потомъ тщательно выравнивалъ и выправлялъ ихъ на небольшой слесарной наковальнѣ. Выправленные гвозди онъ ссыпалъ въ большую жестяную банку, уже наполненную до половины.

Калнышевскій набилъ желѣзный котелокъ комьями древесной «сѣры», сырой лиственничной смолы, и перетапливалъ ее на огнѣ, съ тѣмъ, чтобы очистить ее отъ хвои, сучьевъ и другихъ неподходящихъ примѣсей.

Вся комната была заставлена кусками досокъ и бревенъ, выпиленныхъ и вырѣзанныхъ по различнымъ кривымъ линіямъ, то одиночныхъ, то склеенныхъ вмѣстѣ. Часть ихъ сушилась подъ потолкомъ на жердяхъ, протянутыхъ отъ стѣны до стѣны. Другая съ той же цѣлью была нагромождена у камина съ рискомъ загорѣться отъ каждой случайно залетѣвшей искры.

Въ лѣвомъ углу комнаты, нѣсколько такихъ частей, соединенныхъ вмѣстѣ, лежали на полу, составляя двѣ короткія дуги, сходящіяся подъ прямымъ угломъ. Это соединеніе напоминало зачатокъ корабельнаго носа, какъ будто это былъ эмбріонъ, первая клѣточка, изъ которой въ будущемъ, путемъ новаго органическаго процесса, должно было вырасти судно.

Это, дѣйствительно, была попытка судостроенія, порожденная тѣмъ же непреодолимымъ инстинктомъ, который заставилъ Робинзона Крузо сколачивать неуклюжее подобіе лодки на необитаемомъ островѣ и заострилъ мужество Нансена, когда онъ пустился въ своемъ парусиновомъ челнокѣ на перерѣзъ Ледовитаго океана.

Городъ Пропадинскъ стоялъ слишкомъ близко отъ полярнаго моря, у тѣхъ самыхъ береговъ, которые извѣстны человѣчеству почти исключительно по описаніямъ мореходныхъ попытокъ найти проходъ сквозь непроходимые льды, на зло бурямъ, морозамъ и встрѣчнымъ теченіямъ.

Полярное море обладаетъ страннымъ притяженіемъ для уединенныхъ группъ изгнанниковъ, заброшенныхъ сюда бурей, болѣе жестокой, чѣмъ та, которая разбила суда Гудсона и Франклина, и исторія этихъ группъ насчитываетъ подвиги, которые, съ извѣстной точки зрѣнія, могутъ соперничать даже съ плаваніемъ Росса и Фробишера.

Поразительнѣе всѣхъ исторія двухъ смѣльчаковъ, которые отправились на небольшомъ туземномъ челнокѣ внизъ по огромной Ленѣ и потомъ на тысячу верстъ вдоль глинистаго мелководнаго и бурнаго морского прибрежья отъ селенія Булуна до устья рѣки Яны. Они кормились по дорогѣ охотой на птицъ и рыбной ловлей, но въ исходѣ короткаго лѣтняго періода, видя себя лицомъ къ лицу съ ужасной сѣверной зимой, кончили тѣмъ, что направили свой челнокъ въ ближайшую рыбачью заимку, а оттуда пріѣхали въ Усть-Янскъ. Почта изъ Усть-Янска до Якутска ходитъ такъ рѣдко, что начальство узнало объ ихъ появленіи и сдачѣ только черезъ девять мѣсяцевъ. Оно предписало оставить ихъ на новомъ мѣстѣ, ибо обратный путь былъ бы слишкомъ затруднителенъ, если не для плѣнниковъ, то для обычнаго полицейскаго конвоя.

Попытка пропадинскаго судостроенія протекала среди непрерывныхъ затрудненій, часто смѣшныхъ, иногда совсѣмъ фантастическихъ. Но пропадинскіе Робинзоны примѣняли къ ихъ преодолѣнію весь свой досугъ и всю свою энергію, которая до сихъ поръ изнывала безплодно въ замкнутомъ кругу этого уединеннаго края, и хотѣли во что бы то ни стало довести дѣло до конца.

Въ сущности, никто изъ нихъ не имѣлъ понятія о кораблестроеніи и не могъ составить чертежей, необходимыхъ для постройки. Наконецъ, у Ястребова, который нѣкогда много лѣтъ прожилъ въ Парижѣ и занимался самыми разнообразными ремеслами, почти случайно оказалась странная и старая книга о быстротѣ парусной гонки призовыхъ судовъ, въ которой было нѣсколько подходящихъ чертежей.

Руководствуясь этими чертежами, Ястребовъ мало-по-малу составилъ проектъ новаго судна, главнымъ образомъ примѣнительно къ скуднымъ древеснымъ матеріаламъ, которые имѣлись въ захудаломъ пропадинскомъ краю. Въ сущности, пригодныхъ матеріаловъ почти вовсе не было. Въ пропадинскихъ широтахъ росла только лиственница, приземистая, съ искривленной древесиной, постоянно трескавшаяся отъ мороза. При распилкѣ изъ нея выходили короткія кривыя доски, ломавшіяся при каждой попыткѣ изогнуть ихъ для обшивки корабельнаго борта.

Желѣзныхъ гвоздей не было, ибо пропадинская промышленность замѣнила ихъ ременными связями и деревянными колышками. Не было даже полосового желѣза, чтобы сковать гвозди, и только Ратиновичъ, собиравшій во всѣхъ лавкахъ остатки изломанныхъ ящиковъ, умудрялся добывать хотя минимальное количество, необходимо для скрѣпы важнѣйшихъ частей корабля. Вмѣсто смоленой пеньки пазы между досками приходилось заполнять сырымъ мхомъ, который проскальзывалъ сквозь щели и вездѣ оставлялъ зіяющія отверстія. Вмѣсто вара и смолы была древесная «сѣра», хрупкая, какъ сургучъ, и отваливавшаяся прочь отъ каждаго толчка.

Колосовъ стоялъ передъ каминомъ, грѣя у огня свои огромныя красныя руки.

— Чортъ, дьяволъ, — ругался онъ. — Чтобъ ты треснула пополамъ!

Пожеланіе это, относившееся къ доскѣ, было, въ сущности, совершенно излишне, ибо доска и безъ того треснула, но Колосовъ принималъ каждую неудачу за личное оскорбленіе. Онъ провелъ вмѣстѣ съ Ратиновичемъ все лѣто въ верховьяхъ рѣки Пропады, выбирая подходящія деревья. Каждое вырубленное бревно они стащили къ водѣ на собственной спинѣ и потомъ связали плотъ, но теперь ему казалось, что отвѣтственность за матеріалъ лежитъ на его плечахъ еще тяжелѣе, чѣмъ сырыя лиственничныя бревна.

Калнышевскій продолжалъ возиться надъ своимъ котелкомъ, бормоча себѣ подъ носъ какія-то непонятныя слова. У него была фигура средневѣковаго ученаго, съ пушистой бородой, строгимъ лицомъ и выцвѣтшими глазами, и могло показаться, что онъ творитъ заклинанія надъ какими-то замысловатыми снадобьями, приготовляя магическій элексиръ или философскій камень. На дѣлѣ это была привычка, пріобрѣтенная во время пятнадцатилѣтняго одиночества въ одномъ уединенномъ мѣстѣ, на берегу Ладожскаго озера, укромномъ, какъ монастырь, и молчаливомъ, какъ усыпальница.

Судьба возложила на плечи Калнышевскаго такое бремя, что друзья и даже враги относились къ нему съ безмолвнымъ почтеніемъ и инстинктивно разступались передъ его «старшинствомъ въ страданіи». Теперь послѣ пятнадцати лѣтъ это былъ не человѣкъ, а призракъ, или, если угодно, икона.

Другіе члены пропадинской колоніи были живые, хотя и израненные жизнью люди, а онъ среди нихъ былъ, какъ снятый съ креста. За пятнадцать лѣтъ у него исчезли всѣ индивидуальныя наклонности, легкія слабости и привычки, которыя создаютъ повседневное содержаніе нашего «я». Остались однѣ идеи, попрежнему широкія, но уже холодныя и безстрастныя, какъ будто запечатлѣнныя приближеніемъ къ Нирванѣ. Рядомъ съ этимъ Калнышевскій отличался большой мягкостью нрава. Его присутствіе дѣйствовало умиротворяюще на самыхъ обидчивыхъ и закоренѣлыхъ спорщиковъ, и этотъ больной человѣкъ, не знавшій слабостей личной жизни, былъ постояннымъ третейскимъ судьей при столкновеніяхъ мелкихъ слабостей, свойственныхъ другимъ членамъ пропадинской колоніи. Это былъ какъ будто мѣстный святой, домашній покровитель общества пропадинскихъ изгнанниковъ.

Въ матеріальномъ отношеніи Калнышевскій жилъ въ Пропадинскѣ, какъ и въ ладожской усыпальницѣ, не интересуясь подробностями и не обращая вниманія на лишенія. Единственный личный интересъ, сохранившійся въ его душѣ, относился къ статистикѣ, которою онъ занимался всѣ пятнадцать лѣтъ, собирая цифры изъ каждой попадающейся подъ руки книжки до альманаховъ включительно, и, за скудостью письменныхъ принадлежностей, занося ихъ для свѣдѣнія въ таблицы своей феноменальной памяти, которая никогда не теряла однажды усвоенной пищи. До сихъ поръ Калнышевскій собиралъ только матеріалъ, обработка откладывалась на послѣ, кромѣ двухъ-трехъ небольшихъ, но довольно любопытныхъ этюдовъ. Въ этомъ замученномъ и изнуренномъ человѣкѣ, повидимому, таились задатки большого ученаго, которые увяли отъ холода его судьбы и уже не могли расцвѣсти въ полярной пустынѣ, среди этой утлой и слишкомъ поздней свободы.

Кораблестроеніе застало Калнышевскаго врасплохъ. Сначала онъ отнесся къ нему холодно, и даже участіе въ работѣ принялъ почти машинально, подобно тому, какъ онъ привыкъ ходить въ общія мастерскія на свою очередь работы въ прежнемъ мѣстѣ своего жительства. Душа его стояла внѣ перемѣнъ судьбы и всегда была равна себѣ самой въ своемъ строгомъ уныніи. Мало-по-малу новый проектъ прокрался въ его вниманіе и сталъ будить въ немъ какія-то иныя полузабытыя чувства.

Это было вольное дѣло, самостоятельное предпріятіе, не имѣвшее отношенія ни къ усыпальницѣ, ни къ Пропадѣ. Имъ, быть можетъ, удастся порвать всѣ невольныя и обязательныя отношенія, увидѣть другихъ людей, иную обстановку.

— Плыть! — повторялъ самъ себѣ Калнышевскій, — подальше!

Предстоящее путешествіе постепенно овладѣло совершенно его мыслями и теперь почти каждую ночь ему снилось море. Весь остатокъ жизни, сокрывшійся подъ спудомъ его души, проснулся и прилѣпился къ этой мечтѣ и мало-по-малу онъ сталъ жить ею и вѣрить въ нее. Онъ сталъ освѣжать свои знанія иностранныхъ языковъ, особенно англійскаго, сочинялъ необходимыя фразы для всякихъ случаевъ и даже записывалъ ихъ на бумагу, составляя новыя вокабулы для полярныхъ путешественниковъ на морѣ. Ратиновичъ смѣялся надъ этими вокабулами, но кончилъ тѣмъ, что сталъ заглядывать каждое утро въ составленную Калнышевскимъ тетрадку. Они чувствовали себя, какъ школьники передъ экзаменомъ, и хотѣли получше выучить свой будущій урокъ.

— Прошу васъ, капитанъ, принять насъ подъ покровительство американскихъ звѣздъ! — произносили они вслухъ, воображая себѣ счастливую встрѣчу съ бродячими китоловами изъ С.-Франциско, и ими овладѣвало особое неизъяснимое чувство.

Ястребовъ недовольно двинулъ доской, и двумя взмахами короткаго струга соскоблилъ съ ея поверхности только что проведенную черту. Въ его углу было мало свѣта, и намѣченная линія не соотвѣтствовала чертежу. Онъ взялъ со стола бумажку и подошелъ къ камину. Въ стѣнѣ у камина, оконная льдина, обтаявшая до полной прозрачности, давала больше свѣта.

— Что у васъ? — спросилъ Колосовъ и машинально протянулъ руку по направленію къ чертежу.

— Ничего, — проворчалъ Ястребовъ, отводя руку съ листкомъ въ сторону.

Онъ ревновалъ свои чертежи ко всѣмъ живымъ людямъ и старался не показывать ихъ даже своимъ товарищамъ по работѣ. Строительную книгу онъ упрямо держалъ дома и приносилъ въ мастерскую только копіи чертежей на листочкахъ бумаги.

Несмотря на полное незнакомство съ англійскимъ языкомъ, онъ не хотѣлъ допустить къ своей строительной библіи ни Калнышевскаго, ни Ратиновича, и вмѣсто того просиживалъ надъ нею ночи съ словаремъ Рейфа, добираясь до смысла, отчасти по наитію, отчасти изъ нагляднаго изученія чертежей, приложенныхъ къ описаніямъ. Впрочемъ, упрямство и таинственность были частью его природы. Въ былые годы онъ скрывалъ отъ знакомыхъ свое настоящее имя и квартиру, хотя весь образъ его жизни былъ запечатлѣнъ невинностью. Таинственность въ концѣ концовъ довела его до Пропадинска, ибо самый покрой его широкой бороды давалъ поводъ досужему легковѣрію оффиціальныхъ чтецовъ мыслей предполагать за нею самыя ужасающія вещи. Теперь онъ тоже уединялся отъ товарищей, спалъ днемъ, работалъ по ночамъ, уходилъ въ лѣсъ на цѣлые дни и при встрѣчахъ не отвѣчалъ на самые обыденные вопросы, какъ будто все еще боялся раскрыть свои невѣдомыя карты предъ наблюдающимъ судьей.

— Ну, чортъ съ вами! — проворчалъ недовольно Колосовъ.

— Пойдемъ, Бронскій!

Онъ отогрѣлъ руки и былъ готовъ снова начать свою каторжную работу. Бронскій пошелъ къ двери, но потомъ остановился.

— Вечеръ близко! — сказалъ онъ. — Я не могу пилить. Мнѣ надо къ Павлихѣ.

Помимо распилки досокъ, Бронскій занимался сотней разнообразныхъ дѣлъ. Между прочимъ, онъ складывалъ и чинилъ печи въ домахъ всѣхъ зажиточныхъ гражданъ Пропадинска. Печи, по мѣстному обычаю, складывались изъ сырого кирпича и начинали осыпаться въ ближайшую же зиму, и Бронскому было много работы надъ ихъ починкой.

Глава II

Солнце быстро спускалось къ западу. Морозъ окрѣпъ и соотвѣтственно этому вѣтеръ утихъ и какъ будто замерзъ въ вечернемъ воздухѣ. Скоро должна была наступить тусклая ночь съ плоскимъ и чернымъ небомъ и блѣдными звѣздами, такая ночь, какая будетъ свѣтить надъ міромъ, когда солнце погаснетъ и наша планета превратится въ мертвый комъ льда, плавающій въ пространствѣ. Пока въ воздухѣ было много свѣта. Легкія тучки, разбросанныя по краямъ горизонта, какъ кучки бѣлыхъ перьевъ, уже согрѣвались заревомъ багроваго заката, широкаго и яркаго, какъ отдаленный пожаръ, и обѣщавшаго на утро новый вѣтеръ и непогоду. Группа мальчишекъ собралась на дворѣ у станка и внимательно разсматривала пилу и плоды работы двухъ товарищей. Это была первая продольная пила, пущенная въ дѣло въ Большомъ Пропадинскѣ.

— Экая она жидкая! — протянулъ одинъ казаченокъ въ глубокой шапкѣ изъ двойного мѣха, лопасти которой болтались по сторонамъ, какъ большія висячія уши. — Чисто, сонная рыба…

Опытъ кораблестроенія протекалъ среди напряженнаго вниманія пропадинскихъ сосѣдей, многіе изъ которыхъ даже пробирались въ избу, чтобы, если возможно, посмотрѣть на невиданные чертежи Ястребова.

— Русь мудрена! — говорили они, покачивая головой, — все съ бумагой и съ плантомъ, не какъ мы, только съ ножомъ и топоромъ…

Даже казаки изъ полицейскаго управленія приходили подъ различными предлогами въ импровизированную мастерскую, чтобы посмотрѣть на непонятное подобіе корабельнаго носа, уже воздвигнутое на ея полу.

Бронскій прошелъ мимо станка и пошелъ по дорогѣ, уводившей къ утлому мосту черезъ рѣчку Сосновку, которая раздѣляла Пропадинскъ на двѣ приблизительно равныя части. Кучка молодежи, разсматривавшей станокъ, тоже раздѣлилась и потянулась по домамъ. Впереди Бронскаго шла молодая дѣвушка въ шубкѣ, сшитой по туземной модѣ, въ видѣ прямого балахона шерстью вверхъ и съ расшитымъ шелками подоломъ, и съ пестрымъ шалевымъ платочкомъ на головѣ. Дѣвушка тихо напѣвала сладкую замысловатую мелодію андыльщины, одной изъ полуимпровизированныхъ любовныхъ пѣсенъ, которыя создались на сѣверѣ, Богъ знаетъ, какъ и когда, какъ будто сотканныя изъ прозрачнаго воздуха и алаго отблеска полярной зари на еще не растаявшемъ снѣгу. Напѣвы андыльщины идутъ въ ладъ и въ склонъ съ русской народной пѣсней и вдругъ вздымаются на неудержимую высоту, крикомъ внезапной страсти, короткимъ и стремительнымъ, какъ дыханіе полярнаго лѣта, и переливаются тихими струйками, какъ горные ручьи, выбѣгающіе изъ-подъ бѣлыхъ наледей въ дикихъ ущельяхъ Яблоновыхъ горъ, и долго замираютъ и таютъ, какъ слѣды дикаго оленя, бѣгущаго вдоль низкой рѣчной косы, по влажному песку, столь же гладкому и коричневому, какъ и его лоснящаяся шерсть.

Дѣвушка шла тихо, и Бронскому показалось даже, что она задерживаетъ шагъ, какъ будто поджидаетъ кого-то. Черезъ минуту или двѣ онъ догналъ дѣвушку и сдѣлалъ шагъ влѣво, намѣреваясь обойти ее по гладко утоптанной тропѣ.

— Здравствуйте, Борисъ Дмитричъ!

Бронскій остановился, словно застигнутый врасплохъ. Ему все еще не приходило въ голову, что дѣвушка замедлилась, дожидаясь именно его. Но она стояла передъ нимъ и протягивала ему руку, по обычаю полярныхъ русскихъ жителей, которые здороваются за руку даже съ малознакомыми людьми.

— Здравствуйте, Маша!

Лѣвая рука Маши была въ желтой мѣховой перчаткѣ, но правая была обнажена. Какъ у всѣхъ женщинъ сѣвера, руки у Маши были небольшія и красивыя. Ея обнаженная рука раскраснѣлась отъ холода и выглядывала изъ бѣличьей опушки рукава шубки, лукаво ежась, какъ розовая мордочка лисенка, наполовину спрятавшагося въ нору. Бронскій неловко снялъ огромную волчью рукавицу, похожую на принадлежность какого-то страннаго доспѣха, и маленькая ручка Маши утонула въ его мозолистой ладони, затвердѣвшей, какъ кора, отъ постоянной работы на суровомъ воздухѣ зимы.

— Куда пошелъ, Борисъ Дмитричъ? — сказала дѣвушка. — О, я знаю, къ Павлихѣ, небось!..

Она стояла передъ нимъ, немного подавшись впередъ грудью и откровенно улыбаясь. Рука ея задержалась въ его рукѣ, но глаза ея глядѣли совершенно наивно и простодушно. Глаза у Маши были такіе большіе и голубые, какъ будто она родилась не на берегахъ Сибирскаго моря, среди черномазыхъ помѣсей «карымскаго»^[1] колѣна, а гдѣ-нибудь у Ильменя, или у Клязьмы. Голова Маши была повязана легкимъ шалевымъ платочкомъ, поверхъ котораго былъ накинутъ мѣховой колпакъ, пришитый по мѣстной модѣ къ воротнику шубки. У Маши была очень тонкая и нѣжная кожа, на щекахъ ея горѣлъ нѣжный румянецъ, и голубыя жилки просвѣчивали у висковъ. Все ея лицо было нѣжно, даже хрупко, и говорило о слабости здоровья, свойственной русскимъ женщинамъ на сѣверѣ, которыя легко поддаются болѣзни и отцвѣтаютъ, едва успѣвая расцвѣсти. Оно свидѣтельствовало о вырожденіи русской расы среди ужасныхъ условій голоднаго и холоднаго сѣвера. Вся фигура Маши напоминала случайный цвѣтокъ, который выросъ на прогалинѣ среди нерастаявшихъ сугробовъ и увянетъ при первомъ новомъ заморозкѣ, въ майскую ночь, еще не дождавшись лѣта. Но въ эту минуту голубые глаза Маши свѣтились оживленіемъ.

— Къ Павлихѣ идешь? — повторила она съ улыбкой.

Ой принесло тебя изъ дальней далиночки
Дѣвушекъ, Ваня, удаленькій парень, да дѣвокъ сомущать, —

тихонько пропѣла она, продолжая свою пѣсню. Минуту или двѣ они шли вмѣстѣ.

На твои я глазки, парень родименькій, насмотрѣться не могу!.. —

пѣла Маша.

— Пойдемъ по Голодному Концу? — предложила она внезапно, снова обращая къ Бронскому свои веселые голубые глаза и, очевидно, выражая увѣренность, что молодой человѣкъ идетъ на другую сторону рѣчки вмѣстѣ съ нею.

— Ухъ, вы русскіе, медвѣди, — прибавила она и разсмѣялась.

Маша заигрывала съ Бронскимъ такъ откровенно, что это казалось естественнымъ проявленіемъ ея природы и даже шло къ ея открытому личику, точно такъ же, какъ черная шубка и шалевый платокъ на головѣ. Въ Пропадинскѣ господствовала вольность нравовъ, райская и первобытная, какъ на какомъ-нибудь островѣ Тихаго океана до посѣщенія его европейцами. Парни и дѣвушки сходились для игрища на такъ называемыя «вечорки», избирали другъ друга, повинуясь каждому минутному влеченію, потомъ, при первомъ охлажденіи, мирно разставались безъ ссоръ и сожалѣнія и переходили къ новымъ увлеченіямъ.

— Скажи, парень, — начала Маша безпечнымъ тономъ, — почто вы такіе мохнатые?.. Старики?..

Дѣвушки давно заглядывались на русскихъ пришельцевъ, большая часть которыхъ была въ расцвѣтѣ молодости, но пришельцы держались въ сторонѣ, оберегая свою чистоту и книжную суровость. При этомъ, однако, дѣвицы мысленно дѣлили пришельцевъ на двѣ категоріи: «мохнатыхъ» и «гладколицыхъ». Мохнатые, заросшіе бородой, не имѣли въ ихъ глазахъ никакой привлекательности. Ихъ приравнивали къ старикамъ, ибо у мѣстнаго мужского населенія бороды вырастали только въ среднемъ возрастѣ. Между прочимъ, имя «русскихъ» присваивалось пришельцамъ, какъ исключительное наименованіе. Себя же самихъ жители называли «пропадинскій народъ». Бронскій былъ молодымъ изъ молодыхъ, и лицо его мало отличалось отъ гладкаго лица дѣвушки, шедшей съ нимъ рядомъ.

«Голодный Конецъ» лежалъ поодаль уже на другомъ плесѣ извилистой рѣчки. Они свернули влѣво, прошли вдоль высокаго забора, огораживавшаго полицейскій дворъ, и очутились прямо въ лѣсу. Тропинка, извивавшаяся среди узловатыхъ лиственничныхъ корней, была такъ узка, что иногда не было возможности идти рядомъ. Бѣлка молніей стрѣльнула черезъ дорогу, взлетѣла на дерево и остановилась на суку, прямо надъ головами молодыхъ людей. Трудно было повѣрить даже въ этомъ уединенномъ краю, что эта дорога проходитъ внутри города, соединяя его разбросанныя части.

— Скази, парень! — продолжала Маша довѣрчивымъ тономъ. Пришепетываніе, свойственное мѣстному русскому говору, придавало ея рѣчи особенно наивный и дѣтскій оттѣнокъ. — Сказываютъ о васъ, русскихъ, что вы къ женамъ немилосердные…

— Немилосердные? — переспросилъ Бронскій.

— У русскихъ мужиковъ, сказываютъ, женамъ съ другими любиться нельзя, не то убьетъ.

— Зачѣмъ же съ другими любиться? — спросилъ Бронскій, пораженный спокойствіемъ ея тона.

— А почто нѣтъ? — сказала Маша. — Много мужиковъ-то! Палецъ въ кольцѣ, не замокъ на крыльцѣ. А объ дѣвкахъ сказываютъ, — продолжала Маша, — что, если которая принесетъ ребенка, отецъ выгонитъ ее на снѣгъ и домой назадъ не пуститъ.

— Бываетъ, что выгоняютъ! — подтвердилъ Бронскій.

— О, какая страсть! — вздохнула Маша. — А ребенка за что? Райская душка. У насъ ребенокъ придетъ на свѣтъ, чей бы ни былъ, всѣ рады. Пословица говорится: Чей бы быкъ ни скакалъ, а теленочекъ нашъ. Видно, правду говорятъ, что вы русскіе — медвѣди, — повторила она свое прежнее опредѣленіе. — Сердце у васъ злонравное, хуже чукчей.

— Зачѣмъ же нужно со всѣми любиться? — настаивалъ Бронскій, который никакъ не могъ усвоить себѣ ея точку зрѣнія.

— А по-твоему какъ? за всякую малость убиваться? — возражала Маша. — Это какъ исправники говорятъ, — перескочила она на другую тему, — «если украдешь что-нибудь, такъ надо сажать въ караулку и везти въ Якутскъ!» А надо жить по-сосѣдски и по-христіански, съ другого и исправникъ ничего не возьметъ. Къ примѣру: веснуся сталъ народъ голодать, Пака Гагарленокъ подломилъ у Нарыбина амбаръ, выволокъ куль муки, да двѣ вязки рыбы сушеной. Ну, привели его къ исправнику.

«— Ты, — говорятъ, — амбаръ подломилъ?

— Не запираюсь, я!

— А какъ же ты посмѣлъ? Мы тебя туда увеземъ, куда воронъ костей не заносилъ!

— А я, — говоритъ, — старичокъ и дѣтишки у меня маленькія. Голоду закона нѣту. Ты что ли моихъ дѣтокъ питалъ бы?

Съ тѣмъ и отступились отъ него».

Это было міросозерцаніе племени слабаго и снисходительнаго, принесенное на берегъ полярной рѣки бѣглецами отъ московской тяготы, частью заимствованное отъ инородцевъ, которые слишкомъ страдали отъ скорпіоновъ государственности, чтобы сколько-нибудь цѣнить твердость ея законовъ. Въ этомъ уединенномъ краю жизнь была слишкомъ тяжела, людей было мало, новыя поколѣнія являлись медленно и держаться въ тяжелой борьбѣ съ природой можно было, только сбиваясь вмѣстѣ и взаимно снисходя къ чужимъ слабостямъ и даже порокамъ.

— Ты тоже невѣрно говоришь! — сказалъ Бронскій. — Одно дѣло голодъ, а другое любовь.

— Да ты что жадничаешь, — возмутилась Маша, — думаешь, не останется тебѣ? Баба не калачъ — одинъ не съѣшь.

Она неожиданно и звонко засмѣялась.

Послѣднее изреченіе пропадинской народной мудрости, достойное «Декамерона», забавно соединяло вмѣстѣ и ѣду и любовь, два главныхъ двигателя человѣческой жизни, о которыхъ только что шла рѣчь.

Они спустились по откосу на мерзлое дно рѣчки и теперь шли впередъ между обрывистыхъ береговъ, какъ будто по дну глубокаго корыта, по узкой тропѣ, протоптанной среди огромныхъ сугробовъ снѣга, завалившихъ береговые овраги. Лиственницы, росшія на самомъ обрывѣ, склоняли къ нимъ свои мохнатыя, отягощенныя снѣгомъ лапы. Въ глубинѣ этой дороги они были отдѣлены отъ всей природы, какъ въ закрытой галлереѣ, прорванной силою воды среди оледенѣлой почвы. Дѣвушка лукаво взглядывала на своего спутника, какъ будто хотѣла заговорить о чемъ-то, но не рѣшалась или откладывала по пріему наивнаго кокетства.

Ой, парень Борисъ,
Онъ купилъ два фунта рисъ, —

запѣла она тихонько. —

Призывалъ онъ къ себѣ Машу
Варить рисовую кашу.

Это была импровизированная сатирическая пѣсня, какія въ большомъ ходу у пропадинской молодежи. Сюжетомъ такихъ пѣсенъ служитъ любой, попадающійся на глаза предметъ, но чаще всего берутся, однако, темы, относящіяся до любовныхъ отношеній между молодежью.

— Ты говоришь, на што любиться? — начала вдругъ Маша, обрывая пѣсню. — Сладко любиться-то. Небось, кабы тебя полюбила какая дѣвушка, ты не сталъ бы спрашивать: «на што?..»

Бронскій невольно покачалъ головой. Онъ чувствовалъ себя приблизительно такъ же, какъ юный и невинный Адамъ предъ соблазнительницей Евой.

— Охъ ты, старикъ! — шутливо сказала дѣвушка. — Или у тебя кровь рыбья?

Они подошли къ площадкѣ, утоптанной на снѣгу, среди которой были пробиты двѣ большія проруби. У одной проруби пила воду красная корова, косматая, костлявая, не крупнѣе годовалой телки. Прорубь была глубока и окружена валомъ намерзшаго льда. Корова качалась на ногахъ отъ слабости, и каждый разъ, когда она протягивала голову впередъ, чтобы достать до воды, колѣни ея подгибались и стукались о закраину. Въ городѣ была безкормица, скотъ питался подстилкой, побѣгами лозы. Лошади кое-какъ добывали себѣ подножный кормъ по кочкарникамъ и замерзшимъ озерамъ, но коровы, стоявшія цѣлый день въ хлѣву, доходили до того, что выбирали стебли сѣна изъ собственнаго помета, выщипывали мохъ изъ бревенчатыхъ стѣнъ хлѣва, грызли ремни и потники. Надъ обрывомъ виднѣлись огоньки Голоднаго Конца. Отъ второй проруби наверхъ вела дорожка, оледенѣлая отъ воды, постоянно расплескиваемой водоносами. Она была такая крутая и скользкая, что, несмотря на ступеньки, вырубленныя тамъ и сямъ въ загрязненномъ льду, добраться по ней вверхъ было довольно головоломной задачей. Водоносы нерѣдко падали и скатывались внизъ, роняя наполненныя ведра и еще больше увеличивая ея оледенѣлость. Время отъ времени наступалъ кризисъ, мальчишки приходили съ топорами и вырубали новыя ступеньки, но черезъ нѣсколько дней дорога возвращалась къ своему обычному состоянію.

— Ну, ползи вверхъ! — сказала Маша, пропуская Бронскаго впередъ, — а я за тобою! Ай! — взвизгнула она черезъ минуту, поскользнувшись.

Бронскій сдѣлалъ шагъ назадъ и, рискуя тоже свалиться внизъ, схватилъ дѣвушку за руку.

— Тащи меня! — тихо сказала Маша, подаваясь впередъ, чтобы уравновѣсить тяжесть своего тѣла.

Они поднимались теперь другъ за другомъ, сцѣпившись руками и пользуясь неровностями и углубленіями почвы, подобно тому, какъ дѣлаютъ это путники въ горныхъ мѣстностяхъ. Достигнувъ верхней площадки надъ тропинкой, они остановились, чтобы перевести духъ.

Голодный Конецъ былъ пристанищемъ городской бѣдноты, которая отбилась въ сторону отъ другихъ жителей и ютилась въ юртахъ, землянкахъ и полуразрушенныхъ избушкахъ. То были городскіе паріи, голодные, бѣдные, больные, маломочные люди, вдовы и сироты, одинокія старухи, не имѣвшія пищи и приносившія свою долю топлива на собственной спинѣ изъ сосѣдняго лѣса. Въ центрѣ стояла ужасная больница, назначенная для сифилитиковъ и прокаженныхъ, и представлявшая зловонное гнѣздо заразы, вплоть до ледяной земли, поддерживавшей ея бревенчатыя стѣны. Часть жителей Голоднаго Конца жили при больницѣ, мыли для нея бѣлье и питались изъ больничныхъ запасовъ, подъ тѣмъ или инымъ предлогомъ урывая пищу отъ больныхъ. Здѣсь же сосредоточивались такъ называемыя картежныя конторы, гдѣ нѣсколько городскихъ искусниковъ обыгрывали пріѣзжихъ якутовъ, при молчаливомъ одобреніи писаря и другихъ членовъ якутской улусной управы.

— Спасибо, — тихо вздохнула Маша, оглядываясь по сторонамъ.

Теперь всѣ избы Голоднаго Конца топились, какъ будто повинуясь общей командѣ. Изъ широкихъ деревянныхъ трубъ, обмазанныхъ глиной, валилъ густой дымъ, подымаясь въ безвѣтренномъ воздухѣ прямыми черными столбами, и искры проскакивавшія сквозь дымъ, сверкая, улетали вверхъ и какъ будто разсыпались по небосклону, смѣшиваясь съ безконечной толпой звѣздъ, мерцавшихъ въ вышинѣ. Льдины всѣхъ оконъ переливались отблескомъ пламени, пылавшаго внутри, трескъ сухого дерева долеталъ наружу, и эта уединенная улица казалась наполненной шумомъ и оживленіемъ, какъ будто пылающіе очаги разговаривали и перекликались на своемъ огненномъ языкѣ. Дѣвушка еще разъ поглядѣла вокругъ. На улицѣ, однако, не было видно ни души. Въ избахъ готовился ужинъ, и всѣ обитатели теперь наслаждались тепломъ и созерцаніемъ своего домашняго бога.

— Охъ, миленькій! — вздохнула Маша, — Боря!

И неожиданно для Бронскаго и, быть можетъ, для самой себя, она упала къ нему на грудь, обняла его руками за шею и припала къ его губамъ своими горячими, немного влажными губами. Бронскій отвѣтилъ такимъ же страстнымъ объятіемъ, но Маша отскочила въ сторону.

— Что, обожгло? — засмѣялась она прямо въ изумленное лицо юноши. — Прощай, парень!

Они стояли у входа въ избу ея матери, которая была у самаго подъема. Маша подскочила къ входу, съ силой отдернула огромную дверь, обитую толстой шкурой и похожую скорѣе на входъ въ пещеру, чѣмъ на входъ въ человѣческое жилище.

Передъ глазами Бронскаго на мгновеніе открылась широкая и низкая изба, съ землянымъ поломъ, устланнымъ густымъ слоемъ сѣна, чтобы оградить ноги отъ вѣчно мерзлой земли. Вдоль стѣнъ тянулись «ороны», бревенчатыя скамьи, служившія сидѣньями и кроватями. Широкій глиняный каминъ съ низко нахмуреннымъ челомъ и короткими деревянными «рогами» по сторонамъ, похожими на обрубленныя руки, занималъ правый уголъ. Груда дровъ, нагроможденныхъ въ глубинѣ его жерла, пылала, какъ костеръ, и при этомъ яркомъ свѣтѣ закопченныя неровныя стѣны казались еще чернѣе и угрюмѣе. Предъ огнемъ толпилось населеніе юрты, довольно многочисленное и разнообразное, состоявшее изъ трехъ семей. Каждая изъ этихъ семей имѣла собственное жилище, но зима согнала ихъ вмѣстѣ, ибо при своей маломочной силѣ они могли только въ складчину отопить прожорливую пасть пропадинскаго домашняго огня. Къ лѣту они опять должны были раздѣлиться и даже разъѣхаться въ разныя стороны для промысла «ходовой» рыбы. Теперь же они жались другъ къ другу, какъ бѣлки въ зимнемъ гнѣздѣ. Въ группѣ людей у камина была мать Маши Арина, женщина лѣтъ шестидесяти, высокая и еще довольно бодрая, но съ неизгладимыми слѣдами болѣзни на бѣломъ, тускломъ, словно посыпанномъ грязной пудрой, лицѣ. Рядомъ съ Ариной стоялъ ея другъ, поселенецъ Зотѣй, жившій въ той же юртѣ, старый, небритый, въ оборванной одеждѣ, опустившійся до самаго низкаго уровня туземной жизни и думавшій только о кускѣ полугнилой рыбы для своего дневного пропитанія. Тутъ же былъ другой поселенецъ Иванъ Ивановъ, по прозванію «Заверни-въ-кустъ», изъ сибирскихъ бродягъ, присланный въ Пропадинскъ за ссору съ тюремнымъ начальствомъ. Онъ жилъ въ семьѣ Арины на правахъ жениха Маши, что при мѣстной вольности нравовъ предполагало полную близость. Онъ былъ столяръ по ремеслу и зарабатывалъ немного денегъ; при крайней бѣдности Голоднаго Конца это давало ему важное преимущество въ глазахъ Арининой семьи. Около Арины ютились: ея двоюродный братъ Алешка Хватайка, единственный воръ по ремеслу въ городѣ, кромѣ, разумѣется, поселенцевъ, и Егорша Худой, слабоумный идіотъ, такой же единственный нищій Пропадинска, круглый годъ собиравшій подаяніе по домамъ. Младшій братъ Маши, Пронька, оборванный пятнадцатилѣтній заморышъ, жилъ въ той же избѣ, но онъ считалъ себя принадлежавшимъ къ другой семьѣ ея обитателей. Главою этой семьи была тоже вдова, Афимья Черноносая. Пронька, несмотря на свою юность состоялъ въ близкой дружбѣ съ ея младшей дочкой, Чичиркой, которая была моложе его на годъ и за стремительность своихъ движеній получила прозвище Стрѣлы. Оба старшихъ брата Чичирки лежали въ больницѣ, но вмѣстѣ съ Ариной въ избѣ жили жены и малолѣтнія дѣти. Самыя младшія изъ дѣтей были совершенно голыя и не имѣли даже рубашки, чтобы прикрыть свою наготу. Въ разгарѣ зимней стужи они иногда выбѣгали или выползали нагишомъ на дворъ и на сорокоградусной стужѣ принимались бѣгать по снѣгу, съ такой непринужденностью, какъ будто это былъ легкій коверъ, постланный въ теплой комнатѣ, и ползали такъ до тѣхъ поръ, пока кто-нибудь изъ старшихъ не водворялъ ихъ обратно въ избу. Таково было населеніе избы, дававшей пріютъ этой чистенькой голубоглазой дѣвушкѣ, бывшей только что спутницей Бронскаго, и чей поцѣлуй онъ ощущалъ еще на своихъ губахъ. Когда дверь повернулась въ пятѣ и тяжело встала на прежнее мѣсто, у Бронскаго невольно сжалось сердце. Ему казалось, какъ будто Маша снова погрузилась въ пучину людской тины и жизни, гдѣ проходила большая часть ея существованія, и откуда она освобождалась, въ сущности, на короткіе промежутки времени, проводимые на улицѣ или въ гостяхъ, и ему показалось, что дверь, закрывшаяся за нею, сомкнулась, какъ дверь тюрьмы, запертой невидимымъ, но крѣпкимъ затворомъ голода, невѣжества и покорности, и которая могла бы быть разрушена только желаніемъ и усиліемъ его, Бронскаго, молодого русскаго пришельца, изъ-за огромной дали, больше 10.000 верстъ.

Глава III

Борисъ Бронскій былъ, дѣйствительно, самымъ молодымъ изъ всей колоніи пришельцевъ, несмотря на то, что уже черезъ годъ ему открывалась возможность покинуть пропадинскіе предѣлы. Онъ началъ свою скитальческую карьеру такъ рано, что даже теперь, приближаясь къ ея завершенію, или, точнѣе говоря, къ первому крупному перерыву, онъ еще былъ весь покрытъ юношескимъ пухомъ, какъ молодой плодъ, рано сорванный и не успѣвшій дозрѣть въ слишкомъ холодной кладовой.

Онъ отправился въ Пропадинскъ почти по прямой линіи изъ Берлина, во время лѣтнихъ вакацій, проводимыхъ на родинѣ, восемнадцатилѣтнимъ студентомъ, восторженнымъ и наивнымъ, ежеминутно готовымъ пуститься на завоеваніе своей мечты, какъ юный Иванъ-Царевичъ на поискъ Жаръ-птицы. Правда, путешествіе его осложнилось нѣкоторыми мытарствами. Бронскій побывалъ и въ Петербургѣ и въ Москвѣ, хотя и не выходилъ за предѣлы высокихъ каменныхъ стѣнъ. Когда, постепенно подвигаясь къ востоку, согласно пословицѣ: «тише ѣдешь — дальше будешь», онъ добрался, наконецъ, до Пропадинска, онъ могъ бы уже отпраздновать свое совершеннолѣтіе, если бы эта длинная дорога внушала праздничныя мысли. Теперь, послѣ двухлѣтняго пребыванія въ Пропадинскѣ, ему было еще только двадцать-три года.

Полярный холодъ и скудость окружающей жизни, вообще, способствуютъ консервированію чувствъ и впечатлѣній, принесенныхъ съ собою извнѣ въ эту морозную среду. Однако, организмъ Бронскаго былъ настолько могучъ и дѣятеленъ, что онъ развивался и росъ, и шелъ впередъ даже здѣсь, въ этой окостенѣлой обстановкѣ. Молодой берлинскій студентъ перевезъ съ собой черезъ границу въ качествѣ новаго credo^[2] вѣру въ трудовое начало. Теперь предстояло приложить его къ жизни. Бронскій былъ упрямъ отъ природы и не хотѣлъ уступить дѣйствительности ни одного атома изъ своихъ мечтаній и надеждъ. Еще будучи въ Берлинѣ, онъ постоянно дѣлалъ попытки перейти отъ теоріи къ болѣе практическому образу дѣйствій и превратить себя изъ «интеллигентнаго перебѣжчика» въ «мыслящаго пролетарія, существующаго собственнымъ трудомъ». Оба опредѣленія занимали видное мѣсто среди общественно-экономическихъ терминовъ, которыми онъ учился оперировать въ это время.

Многимъ молодымъ людямъ случалось дѣлать попытки въ этомъ направленіи, которыя обыкновенно кончаются безрезультатно. Бронскій былъ настойчивѣе другихъ и наполовину добился своей цѣли. У него это выходило тѣмъ болѣе естественно, что у него не было рѣшительно никакихъ средствъ къ существованію. Хозяйки выдворяли его изъ меблированныхъ комнатъ за неплатежъ; его рыжее пальто, подбитое рыбьимъ мѣхомъ, выдѣлялось даже изъ студенческихъ одеждъ; у него большей частью не хватало тридцати пфениговъ для того, чтобы заплатить за такъ называемую студентами лягавую котлету, въ дешевой кухмистерской возлѣ университета. Въ самый разгаръ зимней стужи ему приходилось странствовать по улицамъ безъ квартиры, отогрѣваться въ безплатныхъ пріютахъ для бродягъ, обѣдать у «арміи спасенія», вмѣстѣ съ толпой другихъ безработныхъ, гдѣ, въ обмѣнъ за хлѣбъ и супъ, приходилось выслушивать забористые гимны и веселую музыку «Спасителей». Такимъ образомъ, онъ свелъ знакомство съ другими несчастливцами изъ рабочаго резерва, и, когда на ихъ долю перепадала временная удача, они удѣляли частицу также ему.

Несмотря на свою молодость, Бронскому доводилось участвовать въ переноскѣ тяжелыхъ кулей съ мукой, толкать передъ собою бочки съ виномъ и масломъ, подъ рискомъ, что одна изъ нихъ раскатится назадъ и отдавитъ ему ноги, разбирать старые дома среди клубовъ пыли и обломковъ кирпича, которые сыпались на голову.

Когда, послѣ долгаго періода вынужденнаго бездѣлья и одинокой жизни въ четырехъ стѣнахъ, онъ явился въ Пропадинскъ, руки его тосковали и требовали физической работы. Въ Пропадинскѣ предъ нимъ открылось самое широкое поприще дѣятельности. Каждый житель полярнаго края былъ предоставленъ самому себѣ и волей или неволей долженъ былъ вести борьбу съ природой собственными усиліями и удовлетворять своимъ потребностямъ цѣной напряженія собственной спины и рукъ. Это было примѣненіе естественной справедливости, проявленіе трудового принципа въ его первобытномъ видѣ, еще не измѣненномъ никакими искусственными ухищреніями.

Бронскій немедленно сталъ проводить его въ жизнь до самыхъ крайнихъ предѣловъ. Онъ не захотѣлъ даже жить въ избушкѣ, построенной чужими руками, и въ первое же лѣто, изъ бревенъ, подобранныхъ на рѣкѣ во время ледохода, соорудилъ себѣ юрту, родъ деревяннаго шалаша, крытаго дерномъ и густо обмазаннаго глиной. Около половины мѣстныхъ жилищъ были того же типа. Юрта Бронскаго, построенная изъ слишкомъ тонкаго лѣса, въ первую же осень промерзла насквозь, и послѣ того температура ея поднималась выше нуля только во время топки и варки пищи. Ночью вся юрта замерзала. Случайно пролитая вода немедленно превращалась въ ледъ. Стаканъ недопитаго чая, забытый на ночь, примерзалъ къ блюдечку, а блюдечко примерзало къ столу, ножки котораго, въ свою очередь, примерзали къ землѣ. Земляной полъ юрты, впрочемъ, никогда не выходилъ изъ ледяного періода. Однажды Ратиновичъ, проливъ себѣ подъ ноги чай, умудрился даже приморозить къ полу мягкія подошвы своихъ мѣховыхъ сапогъ, и ихъ нужно было отковыривать отъ земли ножомъ, какъ какую-нибудь окаменѣлость. Бронскій, впрочемъ, не обращалъ вниманія на такія мелочи и спокойно спалъ въ своей мерзлой берлогѣ, завернувшись въ овчинное одѣяло, вывезенное изъ Западной Сибири. Онъ указывалъ, что въ Западной Европѣ жители спятъ въ нетопленныхъ спальняхъ, открывъ форточки, и утверждалъ, что онъ привыкъ.

Помимо постройки юрты, Бронскій немедленно по пріѣздѣ занялся множествомъ самыхъ разнообразныхъ работъ. Онъ ставилъ сѣти на рѣкѣ, даже плелъ тальничныя верши и загружалъ ихъ по озерамъ не хуже природныхъ якутовъ, рубилъ дрова въ лѣсу, косилъ сѣно и вывозилъ его зимою въ городъ на собачьей нартѣ. Каждую осень, вмѣстѣ съ толпою городскихъ обитателей, онъ отправлялся на «торосъ», странный и азартный промыселъ, гдѣ рыбаки балансируютъ на тонкомъ и движущемся льду, опираясь на длинныя палки, брошенныя плашмя, и вычерпываютъ изъ проруби, вмѣстѣ съ стеклообразной щугой, отборную рыбу, обезумѣвшую отъ нереста. Въ самомъ разгарѣ зимы Брянскій долбилъ пѣшней двухаршинный ледъ на срединѣ рѣки, чтобы заметать волосяную сѣть сквозь косо-вырубленное «корыто», болѣе похожее на рудокопную штольню, чѣмъ на обыкновенную прорубь.

Въ противоположность Горскому, другому универсальному работнику города Пропадинска, Бронскій не любилъ ремесла и ощущалъ влеченіе къ грубому чернорабочему труду, отъ котораго трещала спина и мускулы рукъ напрягались, какъ узловатыя веревки. Только для печной работы онъ дѣлалъ исключеніе, быть можетъ, потому, что приходилось возиться съ камнемъ и глиной, пачкаться въ грязи, переносить увѣсистыя ноши, и работа казалась ему достаточно трудной и грубой.

Это было развитіе привычки, заложенной еще въ Берлинѣ; оно соотвѣтствовало его характеру, прямому и рѣшительному, какъ будто высѣченному изъ камня. Его небольшое, но прочно построенное тѣло стало, какъ каменное; онъ былъ нечувствителенъ къ лишеніямъ; могъ при случаѣ обходиться безъ ѣды, а ночью безъ сна; простаивалъ часами по колѣно въ ледяной водѣ, среди острыхъ осколковъ льда, намерзающихъ у края отмели; косилъ болотную траву по поясъ въ мочагѣ и пилъ воду прямо изъ-подъ ногъ, изъ лужи, кишѣвшей тлями и еще Богъ знаетъ чѣмъ.

Здоровье его было несокрушимо, руки окрѣпли и отвердѣли, и товарищи часто жаловались на его пожатіе, похожее на привѣтствіе стальныхъ тисковъ. Бронскій былъ рыжеватый блондинъ, у него были большіе голубые глаза, немного близорукіе, съ открытымъ и почти простодушнымъ взглядомъ, но челюсти у него были крупныя и какъ будто постоянно крѣпко стиснутыя. Въ его лицѣ игралъ яркій румянецъ, заливавшій щеки и переходившій на лобъ и подбородокъ. Изъ-за этого румянца на него заглядывались пропадинскія дѣвицы, ибо лицо «румяное, какъ огонь», «красное, какъ кровь», считается на полярномъ сѣверѣ лучшимъ признакомъ мужской красоты.

Подъ личиной этой простоты и яркаго румянца жила душа мрачная и озлобленная, не дорожившая ничѣмъ на землѣ и готовая къ самымъ рѣшительнымъ дѣламъ. Это упругое, закаленное въ трудѣ тѣло было для нея, какъ стальной рычагъ, крѣпко выкованный молотъ, главное назначеніе котораго въ томъ, чтобы въ нужную минуту своротить въ сторону камни, загромождавшіе путь. Бронскій былъ молчаливъ и до поры до времени присматривался вокругъ, отыскивая, какъ Архимедъ, точку приложенія для своего живого рычага. Однако, на Пропадѣ все было узко, мелко и мертво, и не было ничего, кромѣ борьбы съ мерзлой природой. И онъ уходилъ глубже внутрь и вымещалъ свое сердце только съ топоромъ въ рукахъ на бездушныхъ бревнахъ, съ киркою на глыбахъ мерзлой земли и надъ пластами льда, оковавшаго рѣку.

Духовная сущность Бронскаго измѣнилась глубоко и рѣшительно за послѣдній періодъ его жизни. Когда шесть лѣтъ тому назадъ онъ долженъ былъ выйти изъ послѣдняго класса гимназіи и, недолго думая, махнулъ въ Берлинъ, онъ весь былъ сотканъ изъ одного восторженнаго порыва, и краски его души напоминали яркія и наивныя краски ранней итальянской живописи, несложной и опредѣленной, какъ молитва или утренній гимнъ.

У Бронскаго никогда не было личной жизни. Въ отрочествѣ онъ весь жилъ въ своихъ книгахъ, въ тѣхъ охотничьихъ и географическихъ разсказахъ, которые играютъ роль современныхъ рыцарскихъ романовъ, но, вмѣсто взрослыхъ мечтателей, увлекаютъ только дѣтей къ игрѣ въ индѣйцы или даже къ побѣгамъ изъ дома, съ капиталомъ въ двугривенный и съ сумой сухарей за плечами. Подобно сотнямъ другихъ мальчиковъ, Боря Бронскій поочередно сливалъ себя со всѣми любимыми героями, воображалъ себя Курумиллой и Краснымъ Кедромъ, молодымъ охотникомъ Францискомъ и могучимъ вождемъ племени семиноловъ.^[3] Къ шестнадцати годамъ дѣтскія книги были брошены; горизонтъ Бронскаго измѣнился въ какіе-нибудь полгода и расширился такъ внезапно, что иногда ему казалось, будто его подняли на высокую гору, откуда видно далеко-далеко, въ глубину безсчетныхъ міровъ и въ безконечное будущее человѣчества. Его умственному взору открылась исторія земной коры, измѣненіе видовъ, развитіе человѣческой культуры. Пророческимъ проникновеніемъ своей пылкой и безгрѣшной юности онъ какъ бы могъ заглядывать въ бездну мірозданія и видѣть его сокровенныя тайны.

«Была ему звѣздная книга ясна и съ нимъ говорила морская волна»…^[4]

Но отношеніе его къ дѣйствительности и къ книгамъ осталось то же — дѣтски довѣрчивое, немедленно готовое къ дѣйствіямъ, настроеніе рыцарскихъ романовъ и чудесно разукрашенныхъ сказокъ. Очень скоро наступилъ кризисъ и переломъ. Въ его довѣрчивую душу, открывшуюся навстрѣчу сложнымъ чудесамъ окружающаго міра, какъ чашечка цвѣтка открывается навстрѣчу росѣ, и впитывавшую въ себя всѣми порами разнообразныя познанія о веществѣ и движеніи, о жизни и духѣ, объ исторіи и философіи, влилось нѣсколько опредѣленныхъ ярко окрашенныхъ книгъ.

Среди этихъ сложныхъ умственныхъ ингредіентовъ онѣ произвели реакцію, какъ химическій ферментъ, и внезапно окрасили содержаніе его ума своимъ опредѣленнымъ цвѣтомъ. Вниманіе мальчика сузилось и заострилось, мысли его сошли съ неба на землю, отвлеклись отъ безпредѣльности міровъ къ судьбамъ земного человѣчества и окончательно опредѣлились въ этой новой формѣ.

Первое мѣсто среди этихъ книгъ принадлежало извѣстнымъ «Историческимъ письмамъ», которыя играли для столькихъ интеллигентныхъ поколѣній роль введенія въ евангеліе, того толкованія для оглашенныхъ, которое увлекаетъ ихъ неопытные шаги на путь новой вѣры и любви.

Рѣшающій моментъ принадлежалъ третьему «письму»: о цѣнѣ человѣческаго прогресса; Бронскій прочелъ его ночью, съ бьющимся сердцемъ среди безмолвія, и ему казалось, что окружающая тишина заглядываетъ черезъ плечо и тоже читаетъ эти простыя и значительныя слова. Лѣстница человѣческой культуры, которая уже успѣла обольстить его молодое вниманіе своими измѣнчивыми красками, представилась ему, какъ цѣпь безконечныхъ злодѣяній, какъ рѣка крови, по которой ладья прогресса плыветъ, какъ черный гробъ, наполненный трупами павшихъ.

Книга хотѣла возложить отвѣтственность за эти злодѣянія на молодыя плечи его, Бронскаго. Чтобы избавиться отъ нихъ, онъ въ эту ночь отказался отъ своей личности и отдѣлилъ себя отъ романическихъ и историческихъ героевъ, отъ побѣдителей, рыцарей удачи и завоевателей міра и соединился мысленно съ этой огромной страдательной и неопредѣленной толпой.

Это былъ моментъ мистическаго экстаза, вполнѣ подобный тому, какъ юные неофиты христіанства отказывались отъ радостей міра и сливались съ божествомъ, и въ эту памятную ночь божество Бронскаго едва ли было менѣе туманно и неопредѣленно.

Элементъ жалости и состраданія почти не входилъ въ идейный экстазъ Бронскаго. Онъ былъ слишкомъ неопытенъ и безгрѣшенъ, чтобы представить себѣ воочію язвы и терніи міра. Если бы онъ былъ старше и испорченнѣе, онъ могъ бы перевести въ частные образы широкую и безличную картину страданій, нарисованную чудесной книгой, размѣнять по мелочамъ свой экстазъ и воображать себя активнымъ героемъ человѣческой драмы, карателемъ пороковъ и осушителемъ чужихъ слезъ, какимъ-то Георгіемъ Побѣдоносцемъ своей новой вѣры. Вмѣсто того, онъ просто сказалъ себѣ: «отдамъ все» и остановился на этомъ.

Въ немъ проявилось то безличное и стихійное самоотреченіе русской молодежи, которое роднитъ ее съ народными персонажами Толстого, съ Платономъ Каратаевымъ^[5] или съ умирающимъ ямщикомъ Семеномъ^[6]. Оно пригодно болѣе для смерти, чѣмъ для жизни, но иногда, вмѣстѣ со смертью, оно падаетъ, какъ таранъ, и ведетъ къ потрясающимъ эффектамъ, столь же неожиданнымъ и грознымъ, какъ взрывъ паровъ, невидимыхъ и безшумныхъ, сжатыхъ подъ молчаливой крышкой желѣзнаго котла и никого не предупреждающихъ о наступающей развязкѣ.

Съ такимъ состояніемъ души Бронскій пріѣхалъ за границу. Напряженность городской жизни Запада, повседневное біеніе пульса общественно-политической борьбы, стянувшей къ классовому вопросу науку, философію, искусство и даже религію, повліяли и на его мысль, и если не измѣнили его настроенія, то сузили его еще разъ и болѣе опредѣлили его объектъ.

Человѣчество въ представленіи Бронскаго, вмѣсто страданія и угнетенности, стало отмѣчаться трудомъ и борьбой. Изъ прежняго расплывчатаго и смутнаго народа выдѣлилось представленіе о трудящихся классахъ, преимущественно городскихъ, или, даже еще тѣснѣе, о болѣе активной ихъ части, организованной и планомѣрно дѣйствующей на исторической аренѣ.

— Они работаютъ, — сказалъ себѣ Бронскій, — я тоже буду работать. — Настроеніе его, однако, оставалось прежнимъ. Вмѣсто того, чтобы мечтать о руководительствѣ и отвѣтственной роли впереди другихъ, онъ сказалъ себѣ. — Я тоже буду однимъ изъ многихъ, — и, отдаваясь обстоятельствамъ и влеченію своего крѣпкаго тѣла, перешелъ къ физическому труду и положилъ начало своему рабочему опрощенію.

Черезъ два года, когда онъ сталъ порядочно понимать по-нѣмецки, эта идеальная связь стала превращаться въ реальную. Вмѣсто отвлеченныхъ рабочихъ рядовъ, онъ представлялъ себѣ Сидора, Ивана и Петра, вмѣстѣ съ которыми толкался на рынкѣ безработицы, или, быть можетъ, сидѣлъ рядомъ въ какомъ-нибудь собраніи за кружкой чернаго пива и парой дешевыхъ бутербродовъ.

Каждый изъ нихъ имѣлъ свои недостатки, но въ общемъ сложеніи недостатки покрывали и уничтожали другъ друга, и конечная сумма складывалась въ такое же идеалистическое содержаніе, какъ и прежній отвлеченный народъ.

Судьба свалилась Бронскому, какъ камень на голову, благодаря сцѣпленію обстоятельствъ, разсказывать которыя показалось бы долго и неумѣстно. Съ тѣхъ поръ его душевный міръ сталъ подвергаться новому и не менѣе рѣзкому измѣненію. Рабочая масса и, вообще, народъ отступили на задній планъ. Бронскій былъ вырванъ изъ своей среды и изъ жизни, и его общеніе съ ней оборвалось на неопредѣленное время. Привязанность къ живымъ людямъ и даже идейный экстазъ стали расплываться и тонуть за отдаленностью разстоянія и мало-по-малу активъ души Бронскаго началъ сокращаться и исчезать за неимѣніемъ питанія.

Любить было не кого. Народъ былъ слишкомъ далеко. Въ Пропадинскѣ не было ни классовой борьбы, ни активности; окружавшіе жители жили жизнью троглодитовъ, и чувства ихъ были столь же чужды Бронскому, какъ чувства людей каменнаго вѣка. Межъ ними почти не было никакихъ сословныхъ перегородокъ, различія между ними были случайны, и общимъ ихъ врагомъ была жестокая и скудная природа. Бронскій чувствовалъ, что борьба съ ея неумолимымъ гнетомъ невозможна и немыслима, и что его собственная культурная приспособленность такъ же непригодна для этой задачи, какъ и безпомощныя руки и умы этихъ первобытныхъ жителей. Впрочемъ, Бронскій относился къ полярной природѣ безъ ненависти и если не съ любовью, то съ своеобразнымъ уваженіемъ. Въ ея угрюмой ширинѣ были размахъ и величіе, тяжелая и своеобразная красота, напоминавшая мрачные пейзажи Мильтоновскаго ада^[7] и къ тому же соотвѣтствовавшая унылымъ и тяжелымъ мыслямъ юноши.

Человѣческое сердце такъ устроено, что въ немъ нѣтъ мѣста для вражды къ природѣ, даже къ такой безотрадной мачехѣ, какъ полярная пустыня.

Кромѣ того, въ сердцѣ Бронскаго не было мѣста для такой вражды. Оно было наполнено ненавистью къ другому врагу, не менѣе жестокому, но болѣе доступному для противодѣйствія и проклятій. До первой серьезной катастрофы Бронскій не испытывалъ вражды ни къ кому на свѣтѣ. Даже повторяя исповѣдь своего символа вѣры, онъ останавливался только на свѣтлыхъ цѣляхъ, но никогда не думалъ о тѣхъ грозныхъ средствахъ, которыя нужно было употребить для ихъ достиженія. Онъ былъ слишкомъ наивенъ и жизнерадостенъ, и его мысленное великодушіе распространялось на всѣхъ людей вообще, не исключая и притѣснителей, относительно которыхъ онъ допускалъ, что подъ вліяніемъ достаточно убѣдительныхъ аргументовъ они могли бы усвоить себѣ болѣе правильное міровоззрѣніе.

Ненависть вползла въ его сердце съ первымъ ударомъ судьбы, и съ тѣхъ поръ, въ теченіе четырехъ лѣтъ, обстоятельства его жизни были таковы, что это враждебное чувство могло только расширяться и укрѣпляться. Бронскій былъ человѣкъ настойчиваго духа и ко всему относился серьезно, даже строго. Но въ теченіе этихъ четырехъ лѣтъ ему пришлось перенести столько незаслуженныхъ обидъ, что онѣ могли бы ожесточить даже воплощенную кротость. Съ каждымъ дальнѣйшимъ шагомъ, который Бронскій дѣлалъ въ глубину таинственной завѣсы, за черный порогъ, надъ которымъ написано: «lasciate ogni speranza»^[8][9], сердце его ожесточалось и вмѣсто исчезающей любви тамъ загоралась ненависть.

Послѣ пріѣзда въ Пропадинскъ, развитіе его ненависти измѣнилось. Врагъ уже не былъ такъ близко. Этотъ полярный край былъ слишкомъ заброшенъ и уединенъ отъ міра, и весь оффиціальный элементъ его состоялъ изъ нѣсколькихъ жалкихъ казаковъ, уроженцевъ той же пустыни, и двухъ-трехъ чиновниковъ, заброшенныхъ въ эту глушь, благодаря сцѣпленію житейскихъ неудачъ, и тяготившихся своей службой, какъ томительной ссылкой.

Тѣ изъ чиновниковъ, которые происходили изъ Европейской Россіи, чувствовали иго Пропадинска по-своему не менѣе болѣзненно, чѣмъ колонія ссыльныхъ. У нихъ не было взаимной поддержки, они читали меньше, и полярная зимняя ночь ложилась на ихъ нервы болѣе тяжелымъ бременемъ, чѣмъ на крѣпкіе и упругіе нервы интеллигентной молодежи. Не одинъ изъ такихъ чиновниковъ спился или погибъ отъ болѣзни, запущенной за отсутствіемъ медицинской помощи и всякихъ удобствъ.

Почта приходила три раза въ годъ и приносила колоніи пришельцевъ пачки газетъ и журналовъ, а начальству вереницу циркуляровъ, изъ которыхъ иные относились даже къ неослабному наблюденію, дабы такіе-то Имяреки и въ предѣлахъ пропадинской пустыни не были изъяты отъ общихъ сибирскихъ скорпіоновъ. Но и газеты и циркуляры были слишкомъ чужды первобытной жизни этого глухого края; они одинаково невнимательно отбрасывались въ сторону и, между прочимъ, вышеупомянутые Имяреки могли дѣлать, что имъ угодно, и безпрепятственно скитаться въ обширныхъ предѣлахъ пропадинскаго края, на тысячу верстъ вдоль и вширь, ограничиваемые исключительно непроходимостью болотъ и густыхъ лѣсовъ, наполнявшихъ всю ширину пропадинской земли.

Бронскій и его товарищи невольно привыкали смотрѣть на своихъ оффиціальныхъ сосѣдей, жившихъ въ такихъ же утлыхъ избушкахъ, черезъ дорогу напротивъ, какъ на спутниковъ изгнанія. Безсознательно они причисляли къ изгнанникамъ мѣстныхъ казаковъ и мѣщанъ, тѣмъ болѣе, что въ жилахъ мѣстнаго населенія была значительная примѣсь ссыльной крови.

Они чувствовали себя, какъ выброшенные крушеніемъ на островъ среди океана, только, вмѣсто морскихъ волнъ, островъ былъ окруженъ безбрежной ледяной тундрой, мерзлымъ болотомъ, гдѣ зимой на пятьдесятъ верстъ не попадалось ни мышки, ни былинки, по выраженію туземныхъ сказокъ. Къ своимъ сосѣдямъ по мѣсту жительства они относились отчасти такъ, какъ Робинзонъ Крузо относился къ Пятницѣ, или къ своему попугаю, столь меланхолически произносившему: «Робинъ, бѣдный Робинъ, гдѣ ты былъ?» — Такимъ образомъ, между Бронскимъ и его товарищами, съ одной стороны, и оффиціальными чиновниками — съ другой, установились довольно сносныя отношенія, въ частныхъ случаяхъ переходившія почти во внѣшнюю пріятельскую близость.

Тѣмъ не менѣе вражда, жившая въ сердцѣ Бронскаго, не ослабѣвала. По мѣрѣ того, какъ шли мѣсяцы, и его представленіе объ оставленной родинѣ блѣднѣло и теряло въ деталяхъ, оно въ то же время какъ будто вырастало и пріобрѣтало мистическій характеръ, какъ символъ той жизни, отъ которой онъ былъ оторванъ насильственно. Такъ изгнанный ангелъ можетъ забыть подробности райской жизни, но тоска его будетъ расти, и потерянный рай съ годами станетъ для него символомъ незабвеннаго прошлаго и, въ концѣ концовъ, заслонитъ все небо и текущую жизнь.

Родина стала для Бронскаго совокупностью его воспоминаній. Народъ, активные борющіеся классы занимали теперь въ ея общихъ очертаніяхъ скромное мѣсто, ничуть не больше, чѣмъ какой-нибудь пейзажъ, развѣсистая липа, море, въ которомъ Бронскій купался въ дѣтствѣ, оврагъ, въ которомъ онъ спасался отъ жары. Всѣ эти неодушевленныя части русской картины были ему теперь такъ же близки и дороги, какъ человѣчество, стоявшее на ея переднемъ планѣ.

Рядомъ съ представленіемъ о родинѣ, росла и ея антитеза. Въ Пропадинскѣ не было стражи, но иногда Бронскому казалось, что огромная черная фигура стоитъ на границѣ этой унылой пустыни и что ея огромная тѣнь падаетъ на пропадинскую землю, тянется вплоть до моря, и что именно отъ этой тѣни родится холодная сумеречная ночь зимы.

Этотъ образъ принялъ въ представленіи Бронскаго преувеличенные мистическіе размѣры, и во всякое время дня и ночи онъ не могъ представить его себѣ безъ того, чтобы сердце его не стиснулось ненавистью холодной и безсильной, но цѣпкой до самозабвенія, до готовности на любое дѣло, лишь бы удовлетворить голодъ, сжимавшій ему грудь, какъ ледяными тисками.

Сила его желанія была такъ велика, что иногда ему казалось, что она переноситъ его, какъ бы на мягкихъ черныхъ крыльяхъ, въ ту полузабытую обстановку и что онъ, огромный и страшный, безмолвно стоитъ у цѣли, готовый помѣряться съ тѣмъ, съ Чернымъ Сторожемъ.

Потомъ дѣйствительность возвращалась съ удесятеренной силой: огромное пространство, властное распоряженіе, собственная безпомощность, — и Бронскій молча проклиналъ и мысленно трясъ свою цѣпь, и, наконецъ, смирялся передъ неизбѣжностью и снова замыкался въ своемъ угрюмомъ ожесточеніи.

Такъ прошелъ годъ и другой, приближалось время его отъѣзда изъ Пропадинска и возможность вернуться къ той самой родинѣ, которая занимала въ его мечтахъ и мысляхъ такое постоянное и выдающееся мѣсто. Но, къ его собственному удивленію, сердце его не удовлетворялось этой перспективой. При мысли объ отъѣздѣ, при бумагѣ за номеромъ такимъ-то, по той же дорогѣ, чрезъ цѣпь мытарствъ, хотя и сокращенныхъ, но достаточно тяжелыхъ и унизительныхъ, что-то какъ будто загоралось въ немъ, злость душила его и подкатывала къ горлу.

Ему казалось иногда, что за эти шесть лѣтъ, особенно за послѣдніе два, надъ нимъ произвели мучительную операцію, вынули изъ его души что-то безконечно дорогое, что уже никогда не вернется въ нее, и мысль о томъ, что онъ оставитъ эту страну, такъ же спокойно, какъ прибылъ въ нее, укатитъ отсюда по тѣмъ же этапнымъ рельсамъ, подталкиваемый конвойными солдатами, приводила его въ ярость. Отложить свою ярость до возвращенія на родину онъ не могъ или не хотѣлъ, ибо, въ сущности говоря, родина уже утратила для него реальность, красота ея поблекла, и живое чувство его гнѣва отказывалось сочетаться съ ея поблѣднѣвшимъ, лишеннымъ красоты, образомъ.

Поэтому при первомъ появленіи идеи о кораблестроеніи Бронскій схватился за нее со всей энергіей своей душевной и тѣлесной природы. Товарищи удивлялись ему; нѣкоторые, съ темпераментомъ, болѣе уравновѣшеннымъ или вялымъ, пытались отговаривать его, доказывая, что первая попытка совершить настоящее плаваніе, только на нѣсколько мѣсяцевъ опередитъ возможность отъѣзда Бронскаго. Большинство принимало его трудовое содѣйствіе, оставляя вопросъ открытымъ, состоять ли ему въ числѣ экипажа на будущемъ суднѣ.

Но Бронскій не слушалъ никого и отдавался кораблестроенію съ поразительнымъ упорствомъ и трудоспособностью. Онъ исполнялъ самыя трудныя работы, вырубалъ и сплавлялъ плоты, пилилъ доски, сталъ устраивать громоздкое приспособленіе для спуска судна на воду по крутому берегу рѣки. Теперь ему казалось, что въ его жизни есть новый центръ тяготѣнія, и предстоящее начало этого фантастическаго предпріятія представлялось ему необходимымъ и реальнымъ, между тѣмъ какъ отъѣздъ на родину по обычной сухопутной дорогѣ казался какимъ-то неумѣстнымъ вымысломъ, сантиментальнымъ и скучнымъ, какъ благополучный конецъ трагедіи, придѣланный къ ней совсѣмъ некстати, для успокоенія зрителей.

Еще одно чувство уцѣлѣло въ душѣ Бронскаго, со всей юношеской или, лучше сказать, дѣтской чистотой. Это было чувство цѣломудренной стыдливости предъ женщиной и любовью. Идея долга человѣчеству захватила его въ свою власть юнымъ отрокомъ, и съ тѣхъ поръ для другой болѣе горячей и нѣжной власти не было мѣста въ его душѣ.

Страсти юношей, проникнутыхъ идейнымъ восторгомъ, вообще развиваются медленно и поздно. Большая часть товарищей Бронскаго принесла съ собой въ Пропадинскъ тотъ же нетронутый кладъ тѣлесной и душевной чистоты и продолжала хранить его въ послѣдующіе годы, иногда до морщинъ и сѣдыхъ волосъ.

Общественное мнѣніе колоніи относилось довольно строго къ нарушеніямъ этого невольнаго монашескаго обѣта. Туземныя дѣвушки были слишкомъ непохожи на культурное представленіе о женщинѣ, и браки съ ними не могли сулить счастья, а легкія связи, для которыхъ пропадинскіе нравы представляли поле очень обширное, разсматривались почти какъ измѣна идеалу. Мало-по-малу въ этой общинѣ холостяковъ выработались суровые взгляды на женщинъ вообще, напоминавшіе рыцарскій орденъ или Запорожскую Сѣчь.

Бронскій былъ чистымъ изъ чистыхъ. Онъ сохранилъ въ несокрушимомъ видѣ дикость и застѣнчивость пятнадцатилѣтняго отрока передъ молодыми женщинами. Теоретически онъ былъ адептомъ женскаго освобожденія. Дѣвушка за швейной машиной, представляющая олицетвореніе и символъ женскаго труда въ современномъ обществѣ, казалась ему достойной высшей справедливости, и пѣсня о рубашкѣ Гуда^[10] зажигала его душу такой же страстью, какъ марсельеза рабочихъ, «Sztandart czervony»^[11] или первомайскій гимнъ^[12].

На практикѣ Бронскій даже отчасти боялся женщинъ, относился къ нимъ, какъ къ опаснымъ существамъ другой породы, не похожей на мужчинъ, въ родѣ того, какъ собака относится къ кошкѣ. Умъ его созрѣлъ и сосредоточился въ себѣ самомъ, но первобытная дѣтская наивность сохранилась въ его душѣ до такой степени, что въ сущности онъ полуинстинктивно вѣрилъ, что люди являются на свѣтъ не отъ человѣческаго брака, но какимъ-то инымъ непостижимымъ способомъ, недалекимъ отъ того аиста, который долженъ приносить новорожденныхъ дѣтей.

Въ послѣдній годъ въ эту первобытную невинность вошла, почти противъ вѣдома юноши, смущающая нота. Тѣло Бронскаго окрѣпло съ возрастомъ и закалилось трудомъ и самымъ холодомъ Пропадинска. Несмотря на постоянное напряженіе работы и усталость поздняго отдыха, кровь Бронскаго заговорила о чемъ-то невѣдомомъ и полномъ смятенія.

По ночамъ ему снились неопредѣленные и волнующіе сны. Бѣлыя лѣтнія ночи, съ своимъ неумолчнымъ шумомъ любви и возрожденія, внушали ему желаніе бѣжать неизвѣстно куда, искать чего-то или кого-то, кто могъ бы утишить непонятную тревогу его мыслей и ощущеній. Онъ не могъ оставаться одинъ въ своей мрачной избушкѣ и даже въ разгарѣ іюльскаго зноя, когда онъ подсѣкалъ деревья въ густой зеленой тайгѣ, взглядъ его безсознательно искалъ, не явится ли между деревьями чья-то невѣдомая тѣнь.

Бронскій не отдавалъ себѣ отчета въ причинахъ своего безпокойства; инстинктивно онъ удлинялъ свой трудовой день, стараясь усталостью заглушить непонятный запросъ своей крѣпкой юности; онъ былъ готовъ приписывать свое смятеніе тоскѣ изгнанія, отчужденію отъ міра и, быть можетъ, его судостроительная рѣшимость питалась также и желаніемъ уйти отъ самого себя и заглушить тревогу болѣе интенсивной и отвѣтственной работой.

На пропадинскихъ дѣвушекъ онъ смотрѣлъ такъ же мало, какъ средневѣковый монахъ, на пилигримствѣ къ святымъ мѣстамъ, сталъ бы смотрѣть на турецкій гаремъ въ сладострастной красѣ его ковровъ и нагого тѣла. Случайная встрѣча съ Машей какъ бы сдернула завѣсу. Это было сдѣлано внезапно и почти грубо, съ чисто пропадинской простотой и непосредственностью, но теперь, послѣ одного короткаго обмѣна объятій, Бронскій, уходя домой, уже чувствовалъ себя, какъ послѣ грѣхопаденія. Однако, грѣхопаденіе не тяготило его; ему было пріятно вспомнить объ этой недлинной и несложной сценѣ, которая неожиданно создала близость между нимъ и этой дѣвушкой. Близость была только физическая, ибо наивные вопросы Маши были совершенно чужды всему укладу мыслей Бронскаго. Несмотря на это, представленіе о бѣлокурой дѣвушкѣ, которая жила въ смрадной человѣческой берлогѣ, въ центрѣ клубка запутанныхъ любовныхъ отношеній, достойныхъ Содома и Гоморры, влилось въ то представленіе о женщинѣ, которое такъ или иначе было доступно мысли Бронскаго, соединилось съ бѣдной швеей столичной мансарды, съ работницей предмѣстій, даже съ Офеліей и Дездемоной.

Вѣчно женственное начало жизни, das ewig weibliche^[13], стало доступно душѣ Бронскаго, и Маша съ Голоднаго Конца была той Галатеей, которая исторгла искру восторга у этого новаго Пигмаліона. Онъ перебиралъ въ умѣ каждое слово, каждое движеніе Маши, и они казались ему значительны и граціозны.

Бронскій, невольный житель Пропадинска, лучшій работникъ ссыльной колоніи и наиболѣе принципіальный человѣкъ, готовъ былъ влюбиться въ миловидную мѣстную дѣвушку, которая не знала грамоты и даже говорила на мѣстномъ жаргонѣ съ обиліемъ туземныхъ словъ и странными нерусскими, какъ будто упрощенными, оборотами.

Глава IV

Пропадинская весна была въ полномъ разгарѣ. Ночная заря уже вторую недѣлю горѣла на сѣверномъ краю горизонта, бросая на холмы зарѣчнаго берега, еще покрытые не растаявшимъ снѣгомъ, розовый отблескъ. Въ этомъ блѣдно аломъ, слегка туманномъ, прозрачномъ и сумеречномъ освѣщеніи, убогія избушки полярнаго города и полоса темныхъ лиственницъ, тянувшаяся почти вплотную отъ послѣдней избы, принимали какой-то фантастическій характеръ, какъ декорація новой еще невиданной фееріи. Впрочемъ, и на дорогѣ, приводившей къ городу, еще оставалась полоска дряблаго, насквозь раскисшаго снѣга. Ручьи ледовой воды, весело журчавшіе днемъ на солнечномъ припекѣ по всѣмъ ложбинамъ и склонамъ холмовъ, къ вечеру затихали, какъ будто изсякнувъ отъ холода, и лужи задергивались тонкимъ ледкомъ, прозрачнымъ, какъ пленка, и отливавшимъ радугой.

Эта холодная и алая заря, горѣвшая на горизонтѣ въ такое непоказанное время, нарушала равновѣсіе городской жизни, ибо главная основа его, ежедневная смѣна дня и ночи, видимо исчезала изъ обихода. Въ Пропадинскѣ это нарушеніе равновѣсія повторялось ежегодно и въ общемъ этотъ полярный городокъ, замиравшій на зиму и начинавшій усиленно копошиться съ наступленіемъ апрѣльской оттепели, напоминалъ медвѣдя, вылѣзающаго изъ берлоги.

Жители, натосковавшіеся и наголодавшіеся во время долгой зимней ночи, какъ будто хотѣли наверстать потерянное время и сновали по улицамъ ночью и днемъ, не думая объ отдыхѣ и снѣ. Многіе то и дѣло подходили къ берегу рѣки, жадными глазами наблюдая за заберегой, полоской талой воды у края матерого льда, которая со дня на день вырастала и упрямо ползла на берегъ. Отощавшіе люди жадно ждали минуты, когда въ эту прибрежную воду уже можно будетъ спустить мелкую сѣть и добыть такъ называемую «оживу», первую весеннюю рыбу, которою «оживляется» полярный рыбакъ послѣ зимняго голода.

Даже собаки заразились общимъ возбужденіемъ и стаями бѣгали по берегамъ, какъ будто уже собирались къ путешествію на рыбныя заимки, гдѣ ихъ ожидала привольная и обильная пища «промысловъ». Другія копошились подъ угорьемъ, извлекая изъ ямъ, наполовину освободившихся изъ-подъ снѣга, завалявшіяся кости, клочья сгнившихъ шкуръ и даже остатки собачьихъ труповъ, безцеремонно вывезенныхъ подъ откосъ еще съ минувшей осени. Все это была единственная пища, доступная для собакъ поздней весной, наканунѣ оживы.

Но наибольшее оживленіе придавали этой весенней картинѣ перелетныя птицы; онѣ летѣли почти непрерывнымъ рядомъ стай, ночью и днемъ, не обращая вниманія ни на ненастье, ни на кровавые замыслы охотниковъ, которые ожидали ихъ съ ружьями на каждомъ мысу и на любомъ заворотѣ прихотливой рѣки, окаймлявшей городъ.

Весь воздухъ былъ наполненъ разнообразнымъ гамомъ и клекотомъ пернатыхъ странниковъ, торопившихся на свои лѣтнія становища. Мелкія «сухія утки», звеня крыльями, прилетали съ противоположнаго берега, долетали до первыхъ домовъ и вдругъ, какъ будто наткнувшись въ высотѣ на невидимую стѣну, бросались въ сторону и круто взмывали вверхъ, испуганные запахомъ дыма и лаемъ собакъ, которыя бѣгали взадъ и впередъ. Черные турпаны тяжело и чинно тянулись надъ срединой рѣки, время отъ времени оглашая пространство протяжными криками, всѣ вдругъ, какъ по командѣ. Осторожные гуси гоготали на противоположномъ берегу, и чета большихъ лебедей съ протяжнымъ киканьемъ плыла въ воздухѣ, и алая заря играла яркимъ отблескомъ на ихъ бѣлоснѣжныхъ крыльяхъ. И первая савка уже купалась въ заберегѣ, проплывая мимо, какъ лоскутъ чернаго мѣха, и выкрикивая свое: «а-а-нгы!»

Члены колоніи копошились на берегу, не обращая вниманія на собакъ или птицъ, и занимались своей работой. На площадкѣ передъ спускомъ уже возвышалось судно, похожее на недостроенный круглый баракъ или на новый ковчегъ, назначенный для новаго потопа.

Быть можетъ, въ англійскіе разсчеты Ястребова вкралась какая-нибудь ошибка или онъ заразился подражаніемъ извѣстному адмиралу Попову, но только судно, выстроенное колоніей по его чертежу, ближе всего напоминало формой большую овальную лохань, и его будущія мореходныя свойства внушали теперь недовѣріе даже Калнышевскому, несмотря на его неопытность во всемъ, что не касалось статистики.

Только Ратиновичъ не поколебался духомъ. Съ желѣзной лопаткой и мѣшкомъ мху въ рукахъ онъ съ утра до вечера обходилъ судно, затыкая многочисленныя щели и замазывая ихъ «сѣрой». Это была кропотливая, почти безконечная работа. Доски, выпиленныя изъ сырого лѣса, растрескались по всѣмъ направленіямъ. На кормѣ даже пришлось положить заплатку. Полярный лѣсъ вообще не проченъ, кромѣ того, мерзлое сырое дерево только теперь таяло и высыхало. Доски коробились, какъ будто подъ вліяніемъ огня. Мѣстами онѣ совсѣмъ разошлись, и когда Ратиновичъ затыкалъ одну щель мхомъ, доска сдвигалась въ сторону и открывала другое отверстіе.

Кое-какъ проконопативъ судно, то мхомъ, то паклей, Ратиновичъ надумалъ, для того чтобы увеличить его непроницаемость для воды, обить его кожей по швамъ, подобно тому, какъ это дѣлаютъ мебельщики съ мягкими стульями. Это было его собственное оригинальное изобрѣтеніе. Мысль о немъ была внушена ему боченкомъ мелкихъ обойныхъ гвоздей, который онъ случайно нашелъ въ такъ называемой амурской лавкѣ, т.-е. въ мѣстномъ складѣ амурскаго товарищества. Амурская лавка имѣла универсальный характеръ и снабжала горожанъ всякаго рода привознымъ товаромъ, отъ ситца до игральныхъ картъ и одеколона. Вмѣстѣ съ ситцемъ и одеколономъ постоянно присылались товары, непригодные для мѣстнаго употребленія. Въ амбарѣ за лавкой можно было найти карманные и стѣнные часы, женскія туфли, даже консервы изъ оленьихъ языковъ по два рубля за коробку, между тѣмъ какъ сырые оленьи языки можно было доставать въ округѣ по гривеннику за штуку.

Какъ бы то ни было, Ратиновичъ купилъ нѣсколько сыромятныхъ кожъ, коровьихъ и оленьихъ, и принялся обивать по всѣмъ направленіямъ причудливые швы и трещины своего судна. Постепенно судно приняло странный видъ, особенно на нѣкоторомъ разстояніи. Казалось, какъ будто это — тѣло, съ котораго содрали кожу, и сѣть шкурныхъ полосокъ выступала, какъ обнаженное сплетеніе нервовъ и жилъ.

Колосовъ молча работалъ на берегу, недалеко отъ судна, вытесывая какія-то доски, блоки и рычаги, при помощи которыхъ судно должно было быть спущено на воду съ угорья. Это должно было случиться только по вскрытіи рѣки, по меньшей мѣрѣ — черезъ двѣ недѣли послѣ того, какъ вольная вода половодья размоетъ и унесетъ груды льдинъ, оставляемыхъ на берегу ледоходомъ. Работа Колосова была немудрая, а времени было довольно, но Колосовъ попрежнему проводилъ на берегу ежедневно нѣсколько часовъ и все постукивалъ топоромъ или шуршалъ пилою.

Колосовъ былъ старожиломъ полярныхъ береговъ; онъ провелъ въ этихъ гостепріимныхъ палестинахъ девять лѣтъ, съ трехлѣтнимъ промежуткомъ, употребленнымъ для побывки на родину. Впрочемъ, первыя семь лѣтъ онъ проживалъ не на Пропадѣ, а на Канѣ, сосѣдней рѣкѣ, впадавшей въ то же холодное море и унизанной цѣпью столь же уединенныхъ поселковъ. Колосовъ былъ по природѣ очень дѣятеленъ, но дѣятельность его имѣла нѣсколько фантастическій характеръ. Въ теченіе своей многолѣтней жизни на сѣверѣ, онъ занимался всевозможными промыслами, доступными человѣку въ этихъ первобытныхъ условіяхъ. Онъ былъ содержателемъ почтовой гоньбы, владѣлъ стадами упряжныхъ оленей и повелѣвалъ нѣсколькими десятками ямщиковъ. Потомъ вдругъ все бросилъ, ликвидировалъ за безцѣнокъ свое имущество, снарядилъ караванъ съ товаромъ и отправился за тысячу верстъ къ самымъ далекимъ инородческимъ стойбищамъ; потомъ вернулся отъ инородцевъ, уѣхалъ на южный предѣлъ округа и попытался водворить среди горныхъ якутовъ той мѣстности культуру ячменя, но не успѣлъ въ этомъ, прежде всего за недостаткомъ годныхъ сѣмянъ.

Всѣ его предпріятія оканчивались по тѣмъ или инымъ причинамъ неудачей и разореніемъ, но онъ не унывалъ и принимался за что-нибудь новое. Ему не сидѣлось на мѣстѣ, и даже его вторичное путешествіе изъ Европейской Россіи въ пустыню было отчасти вызвано той же непосѣдливостью его природы. Вернувшись изъ-за Урала, вмѣсто того, чтобы смирненько сидѣть въ своемъ родномъ Малмыжѣ, онъ принялся такъ много и часто ѣздить во всѣ концы Россіи, хотя и безъ всякаго злого умысла, что карающая Немезида насупилась и, недолго думая, уступила искушенію удлинить одно изъ путешествій Колосова и продолжить его до самой Пропады.

Колосовъ, однако, не упалъ духомъ. Въ прошломъ его, среди различныхъ экспедицій по канскимъ пустынямъ, были двѣ попытки превратить мѣстную поѣздку въ начало кругосвѣтнаго путешествія. Попытки были затѣяны съ негодными средствами и окончились неудачей раньше начала осуществленія, такъ что въ сущности, хотя онѣ стоили Колосову много времени и труда, потраченныхъ на изысканія и приготовленія, все-таки это было только мысленное грѣхопаденіе. Обѣ онѣ были сухопутнаго характера. Поэтому здѣсь, на Пропадѣ, при предложеніи о судостроительствѣ, онъ явился самымъ ревностнымъ сторонникомъ его, ибо надѣялся, быть можетъ, что мореплаваніе окажется удачнѣе, чѣмъ сухопутная попытка.

Онъ былъ постояннымъ сотрудникомъ Бронскаго въ исполненіи самыхъ тяжелыхъ работъ, жилъ въ лѣсу зимою и лѣтомъ, рубилъ и сплавлялъ плоты. Съ другой стороны, его окончательное внутреннее отношеніе къ предстоявшему плаванію осталось загадочнымъ. Когда неуклюжее судно стало вырастать на берегу, и выяснялась его непригодность для сѣвернаго океана, онъ принялъ это, какъ нѣчто должное. Быть можетъ, это говорила долголѣтняя привычка къ такимъ неизмѣннымъ результатамъ.

Въ то же время и Колосовъ и Ратиновичъ помогали Калнышевскому заниматься приготовленіемъ дорожныхъ запасовъ, т.-е. преимущественно сушеніемъ сухарей изъ хлѣба, испеченнаго еще зимою и замороженнаго впрокъ. Хлѣбъ былъ скверный, изъ черной муки, вязкій, какъ замазка, и сухари выходили съ закаломъ и всѣ въ блесткахъ, какъ будто усыпанные толченымъ стекломъ.

Ястребовъ уединился въ свою избушку на другомъ концѣ города для того, чтобы заняться сушеніемъ мяса, на первобытной сушильнѣ, помѣщавшейся на плоской крышѣ передъ трубой. Въ сущности, мясо сохло и провяливалось подъ солнцемъ и вѣтромъ полудня безъ всякой помощи Ястребова, но старый судостроитель сталъ ежедневно отправляться въ лѣсъ на охоту за куропатками, разсчитывая пополнить ими скудные запасы судна. Въ это время года куропатокъ было мало, и онѣ были такъ сухи, что едва ли годились для ѣды даже въ свѣжемъ видѣ, но Ястребовъ не обращалъ на это вниманія и только увеличивалъ районы своихъ скитаній въ тайгѣ.

Бронскій медленно шелъ по узкой дорожкѣ, выводившей мимо церкви и кладбища на берегъ рѣки Пропады. Было около двухъ часовъ утра. Сѣверный край небесъ ярко пылалъ, какъ будто кто-то поджегъ невидимымъ факеломъ темные лѣса, окаймлявшіе линію горизонта. Рѣка уходила прямо на сѣверъ, какъ исполинская лента. Ея ледяная грудь совершенно очистилась отъ снѣга и простиралась, какъ огромное зеркало, блистая яркимъ, немного жесткимъ голубымъ блескомъ «хабура»^[14]. Огромный и красный край солнца показался какъ разъ надъ срединой, и оно выкатилось надъ горизонтомъ, широкое и круглое, какъ будто раскаленное до-бѣла и обжигавшее землю подъ собою нестерпимымъ блескомъ своего огня. Въ этомъ блескѣ и въ его отраженіи во льду рѣки было что-то жестокое. Цѣлое море ослѣпительно рѣжущаго пламени пролилось надъ землей. Все сверкало, солнце и небо, и воздухъ и поверхность льда, и даже прозрачная глубина, мерцавшая изъ-подъ этой зеркальной поверхности, была вся наполнена сіяніемъ.

Несмотря на поздній часъ, никто не спалъ въ городѣ. Не говоря уже о туземцахъ, товарищи Бронскаго еще копошились на берегу у своего судна. Впрочемъ, они заражались возбужденіемъ этой яркой весны еще больше жителей, и подъ конецъ, когда сумерки исчезали и теченіе времени превращалось въ сплошной день, они совершенно теряли представленіе о распредѣленіи часовъ, обѣдали въ полночь, ложились спать утромъ, бодрствовали по 48 часовъ сразу и потомъ спали столько же. Иногда они теряли подъ конецъ недѣли одинъ день, и тогда суббота приходилась у нихъ въ воскресенье. Въ половинѣ мая они уже теряли всякое представленіе о календарѣ, и вмѣсто того, чтобы сказать: позавчера, говорили: въ тотъ день, когда мы ѣли кашу.

Бронскій подчинялся магнетизму полярной весны меньше другихъ, но два дня тому назадъ, когда судно, наконецъ, воздвиглось на берегу въ своей окончательной формѣ, онъ внезапно очутился безъ всякаго дѣла. При сборкѣ судна онъ работалъ дни и ночи напролетъ и исколотилъ всѣ свои пальцы, загоняя въ гнѣзда деревянные нагели и ржавые гвозди, добытые изъ ящиковъ. Теперь главная часть работы была кончена. Копаться надъ блоками и рычагами, подобно Колосову, было не въ его характерѣ. Онъ подумалъ было поискать себѣ другой работы, но черезъ двѣ недѣли долженъ былъ состояться спускъ судна, и не стоило начинать никакихъ новыхъ работъ. Въ этотъ вечеръ онъ посѣтилъ судно, посмотрѣлъ на странную дѣятельность Ратиновича, зашелъ въ избу и, взглянувъ на сушившіеся сухари, скоро ушелъ обратно къ своей юртѣ.

Дорожка мимо церкви была узкая, чуть натоптанная пѣшеходами и окаймленная съ обѣихъ сторонъ корявыми кустами, ямами, забитыми снѣгомъ и лужами талой воды. Склонъ къ рѣкѣ заросъ лиственничнымъ лѣсомъ, доходившимъ мѣстами вплоть до береговой воды, уже затопившей полосу прибрежнаго песку.

Между деревьями стоялъ человѣкъ въ курткѣ сѣраго сукна и съ ружьемъ въ рукѣ.

На шумъ шаговъ Бронскаго онъ обернулся и даже сдѣлалъ шагъ по направленію къ дорожкѣ.

— Здравствуй, баринъ! — окликнулъ онъ первый подходящаго юношу.

— Здравствуй, Иванъ! — отозвался Бронскій.

Иванъ «Заверни-въ-кустъ» былъ приземистъ и широкоплечъ, съ косматой головой, кривыми ногами и несоразмѣрно длинными руками. Лицо у него было маленькое, острое, какъ у ежа; глаза его играли и бѣгали, и свѣтились откровенной насмѣшкой. Насмѣшливость взгляда была для Ивана причиной многихъ непріятностей, и при участіи Тупоносова, смотрителя Т—ской тюрьмы, довела его до Пропадинска. — «Какъ смотришь, подлецъ? — спросилъ Тупоносовъ Ивана при первой же встрѣчѣ. — Арестантъ долженъ ѣсть начальника глазами». — «Я не умѣю ѣсть глазами, — возразилъ Иванъ съ тѣмъ же откровеннымъ видомъ. — Я ѣмъ зубами!..» — Такой зубастый отвѣтъ прежде всего послужилъ къ заточенію Ивана въ карцеръ, а потомъ вслѣдствіе тупоносовскаго представленія о нераскаянномъ нравѣ ссыльно-поселенца изъ бродягъ, Ивана «Заверни-въ-кустъ», послѣдовало опредѣленіе на высылку его въ отдаленнѣйшія мѣста Восточной Сибири, въ числѣ которыхъ Пропадинскъ является послѣднимъ звеномъ цѣпи.

Въ отличіе отъ большинства ссыльно-поселенцевъ, Иванъ жилъ въ ладу съ коренными пропадинскими жителями. Несмотря на свои кривыя ноги, онъ считался однимъ изъ лучшихъ пѣшеходовъ округа, даже среди туземцевъ, которые привыкли съ дѣтства рыскать по лѣсу въ поискахъ за охотничьей добычей. Впрочемъ, Иванъ тоже постоянно скитался въ пропадинской тайгѣ. Въ городѣ его звали: «лѣсовикъ». Сложился даже разсказъ, что онъ находится въ сношеніяхъ съ настоящимъ лѣшимъ и, между прочимъ, играетъ съ нимъ въ карты, не хуже солдата изъ сказки, и выигрываетъ пушныхъ звѣрей и удачу въ охотничьемъ промыслѣ. Въ основаніи разсказа было то, что Иванъ «3аверни-въ-кустъ» сторожилъ въ окрестныхъ лѣсахъ ловушки для лисицъ и деревянные капканы для горностаевъ и добывалъ звѣря, не хуже заправскаго якута.

— Я не баринъ! — возразилъ Бронскій въ отвѣтъ на окликъ Ивана.

— О, — весело отозвался Иванъ, — а пошто не баринъ?..

— Бары — бѣлоручки, — сказалъ Бронскій угрюмо, — а я работаю.

— Оно конечно! — согласился Иванъ тѣмъ же тономъ. — Ѣсть каждому надо. Здѣсь, не работавши, помрешь!..

— А ты здоровый, — прибавилъ онъ вдругъ, обводя глазами фигуру Бронскаго, — ровно медвѣдь.

— Если медвѣдь, такъ давай, поборемся! — предложилъ неожиданно Бронскій.

Онъ ощущалъ какое-то непривычное напряженіе, какъ будто ему предстояло выдержать неожиданное испытаніе при встрѣчѣ съ этимъ человѣкомъ.

— А пошто бороться? — разсмѣялся Иванъ. — За дѣвку? — прибавилъ онъ просто, — ну ее къ ляду, я ей не перечу.

Волна крови хлынула Бронскому въ лицо и залила ему щеки, какъ у молодой дѣвушки.

— Здѣшняя дѣвка вольная, — сказалъ Иванъ, — какъ летучая птица.

Бронскій ощущалъ мучительное смущеніе предъ этимъ философомъ въ сѣрой курткѣ, который относился къ самымъ щекотливымъ предметамъ не менѣе безцеремонно, чѣмъ туземцы.

— А ты птицу стрѣляешь? — сказалъ онъ, схватившись за послѣднее слово Ивана и пользуясь имъ, чтобы перевести разговоръ на другую тему.

— Пошто ее стрѣлять? — возразилъ Иванъ въ своей неизмѣнной вопросительной формѣ. — Она мимо летитъ.

Стая маленькихъ сѣрыхъ птичекъ, какъ будто въ подтвержденіе его словъ, налетѣла на собесѣдниковъ и, слабо звеня крыльями, промчалась дальше.

Иванъ проводилъ ихъ глазами. Онѣ улетали на сѣверъ и теперь, на яркомъ фонѣ полночной зари, казались маленькими точками, какъ черныя мушки.

— Эка благодать! — сказалъ вдругъ Иванъ. — Подъ самымъ городомъ тайга, воля!..

Онъ повелъ рукой, какъ бы указывая вокругъ себя эту широкую таежную волю.

— То и птица сюда летитъ! — сказалъ Иванъ, — всякой живущей твари здѣсь вольная жизнь.

— А людямъ? — невольно спросилъ Бронскій.

— И людямъ вольная жизнь! — возражалъ Иванъ. — Хочешь, живи, хочешь, съ голоду помри! Никто не потронетъ!..

Глаза его по обыкновенію блестѣли и смѣялись. Трудно было рѣшить, шутитъ ли онъ, или говоритъ серьезно.

— Главное дѣло, начальства нѣтъ… Тьфу, тьфу, тьфу!.. — прервалъ онъ самъ себя. — Гляди, парень, вонъ здѣшнее начальство на снѣгу водку пьетъ.

Слѣдуя указанію его руки, Бронскій увидѣлъ впереди на другомъ концѣ дорожки большую группу людей, хлопотавшихъ у костра. Межъ ними можно было отличить форменную тужурку исправника и нѣсколько странныхъ сѣрыхъ мундировъ мѣстнаго казацкаго покроя, кургузыхъ, какъ куртка, съ короткими рукавами и тремя свѣтлыми пуговицами на груди.

— Водку пьютъ люди, — продолжалъ Иванъ, — а я безъ водки пьянъ, тайгой пьянъ, весной пьянъ.

Онъ какъ будто, дѣйствительно, былъ опьяненъ заразительнымъ возбужденіемъ этой сверкающей весны.

— Го-го-го! — протянулъ онъ громкимъ и высокимъ голосомъ, вспугивая куропатокъ, присѣвшихъ въ сосѣднемъ кустѣ. — Прощай, парень!

Возлѣ рѣчки, на мыску,
И на желтенькомъ песку,
Припадаючи къ ручью,
Манилъ парень дѣвку чью…

— Прощай, парень, прощай, баринъ!.. — Иванъ «Заверни-въ-кустъ» послалъ Бронскому привѣтствіе рукой, потомъ вскинулъ ружье вверхъ и сталъ пробираться по дорожкѣ между деревьями, направляясь къ водѣ.

Бронскій хмуро посмотрѣлъ вслѣдъ уходившему охотнику, потомъ перевелъ взглядъ въ противоположную сторону. Онъ не хотѣлъ идти вмѣстѣ съ Иваномъ, но и пировавшая компанія не внушала ему особой симпатіи. Онъ не раздѣлялъ терпимости многихъ своихъ товарищей къ филистимлянамъ, и его отношенія къ мѣстнымъ чиновникамъ носили строго дѣловой характеръ. Онъ охотно обошелъ бы стороной, но къ его жилищу не было другой дороги. Даже эта единственная тропа мѣстами была такъ узка, что на ней можно было лишь съ трудомъ разминуться, и неосторожный шагъ въ сторону часто грозилъ проваломъ въ мокрую снѣжную зажору.

Общество у костра расположилось на небольшой и круглой площадкѣ, совершенно обнажившейся отъ снѣга, благодаря своему болѣе высокому положенію. Это было городское начальство, которое тоже лишилось сна въ эти яркія ночи и, чтобы сократить время, затѣяло пикникъ на вольномъ воздухѣ. Прямо передъ костромъ, въ центрѣ группы, сидѣлъ исправникъ Шпарзинъ. Сидѣньемъ ему служила опрокинутая фляга, плоскій трехведерный боченокъ изъ числа тѣхъ, въ которыхъ доставляется въ Пропаду спиртъ изъ болѣе южныхъ широтъ. Другой боченокъ стоялъ передъ Шпарзинымъ въ видѣ стола, третій помѣщался рядомъ, поставленный на ребро. Маленькая деревянная втулка, заботливо воткнутая въ его боку, указывала, что этотъ боченокъ не былъ еще опорожненъ, какъ другіе. Въ сущности, именно этотъ боченокъ являлся настоящимъ центромъ группы. Всѣ взоры направлялись къ нему, и даже орбита движенія присутствующихъ, видимо, обращалась вокругъ него, подчиняясь неодолимому притяженію.

Рядомъ съ исправникомъ на обрубкѣ дерева сидѣлъ Микусовъ, его новый помощникъ. Несмотря на свое административное единеніе, они представляли между собою почти полную противоположность. Шпарзинъ, бывшій петербургскій околоточный, пріѣхавшій на Пропаду прямо съ береговъ Невы, былъ человѣкъ средняго роста, мягкій, округлый, съ сѣрыми волосами и землистымъ лицомъ, на которомъ только носъ былъ окрашенъ нѣсколько болѣе яркимъ цвѣтомъ. Шпарзинъ звѣрски скучалъ на Пропадѣ, непривычный къ ея уединенію, и старался убить время всѣми возможными способами. Случалось, онъ цѣлыми недѣлями, не отрываясь, занимался чтеніемъ, потомъ переходилъ на карты, проигрывалъ мѣстнымъ купцамъ полугодовое жалованье, давалъ вечера для «набольшихъ людей» и вечорки для «черняди», пьянствовалъ, погружался въ море женскихъ интригъ, словомъ, чертилъ во всю, сколько хватало пороху и здоровья.

Два года тому назадъ его хватилъ легкій ударъ въ видѣ предостереженія, но Шпарзинъ не обратилъ на это вниманія и не бросилъ прежнихъ развлеченій. По природѣ это былъ человѣкъ не глупый и не злой. Кромѣ того, отъ постояннаго чтенія книгъ изъ библіотеки ссыльныхъ въ его міровоззрѣніе понемногу просочился рядъ идей, не совсѣмъ обычныхъ для исправника, и эти идеи заняли въ его сознаніи свое мѣсто рядомъ съ отрывками изъ военнаго артикула и изъ краткой инструкціи чинамъ полиціи.

Микусовъ былъ родомъ изъ Саханска, наполовину туземной крови и говорилъ по-якутски такъ же хорошо, какъ и по-русски. Онъ былъ высокъ и нескладенъ тѣломъ; лицо у него было широкое, безбородое, обтянутое коричневой кожей и украшенное широкимъ ртомъ, похожимъ на отверстіе копилки. Онъ поглощалъ спиртные напитки въ такомъ же неограниченномъ количествѣ, какъ и Шпарзинъ, но они не производили на него никакого видимаго дѣйствія и какъ будто переливались изъ одного боченка въ другой. Въ городѣ его окрестили прозвищемъ «Чортова кочерга».

Кешка (Иннокентій) Явловскій сидѣлъ по другую сторону исправника, прямо на охапкѣ хворосту, брошенной небрежно поверхъ земли. Кешка считался самымъ удалымъ казакомъ въ городѣ. Впрочемъ, удаль его выражалась преимущественно въ томъ, что онъ предпринималъ поѣздки въ наиболѣе глухія стойбища туземцевъ, вооруженный дешевымъ товаромъ и вонючимъ спиртомъ, и возвращался съ такой добычей мѣховъ и шкуръ, которая на оскудѣвшемъ пропадинскомъ рынкѣ давала тройные и пятерные барыши.

Помимо этой торговли, Кешка былъ шулеръ по профессіи: онъ содержалъ игорный притонъ, наиболѣе посѣщаемый въ городѣ, и безъ зазрѣнія совѣсти обыгрывалъ всѣхъ и каждаго, отъ нищаго поселенца до исправника и до отца протопопа. Онъ завѣдомо передергивалъ карты, но поймать его было трудно. Случалось, что исправникъ, проигравшійся въ пухъ и прахъ, посылалъ его прямо съ вечера въ каталажку подъ замокъ за предполагаемую нечистую игру. Кешка, однако, не унывалъ и даже не ложился спать, увѣренный, что черезъ часъ или два исправникъ вызоветъ его обратно изъ узилища для того, чтобы попробовать отыграться.

Маленькій старикъ въ короткомъ мундирѣ съ прорванными локтями, безъ шапки, съ небритой бородой и большими волосатыми ушами, топтался на снѣгу передъ сидѣвшими. Онъ былъ, видимо, навеселѣ.

— Ходи, мертвые! — выкрикивалъ онъ тонкимъ голосомъ, притопывая ногою по мерзлой землѣ.

— Дѣлай!

Это былъ отставной казакъ съ неприличной фамиліей Домошонкинъ. Въ городѣ его больше звали Гагарой, по его визгливому голосу.

Пиршество было въ полномъ разгарѣ, ибо на боченкѣ, изображавшемъ столъ, стояло нѣсколько разнокалиберныхъ стакановъ и мѣдный чайникъ, очевидно, наполненный спиртомъ. Закуски, впрочемъ, было мало, ибо это было время голода даже для пропадинскаго начальства, съ исправникомъ во главѣ. Закуска была представлена кусками ржаной лепешки, сырой, какъ земля, и посыпанной крупной солью, и нѣсколькими обрывками сушеной рыбы, болѣе всего похожей на змѣиную кожу. У костра на большой сковородкѣ жарились двѣ небольшія рыбки, случайно выловленныя на удочку изъ забережной воды. Пирующіе, однако, не роптали и даже находили извѣстнаго рода преимущество въ этомъ голодномъ пиршествѣ. Крѣпкая сивуха забирала сильнѣе на тощій желудокъ, и у слабыхъ людей даже отъ запаха шумѣло въ головѣ и глаза разбѣгались въ стороны.

— А, Борисъ Димитричъ! — привѣтствовалъ Шпарзинъ подходящаго юношу. — А мы гуляемъ понемножку.

— Не хотите ли выпить стаканчикъ? — прибавилъ онъ не совсѣмъ увѣреннымъ голосомъ.

Суровый взглядъ Бронскаго производилъ на него расхолаживающее впечатлѣніе.

— Ну, не хотите, Богъ съ вами!..

Увидѣвъ новаго человѣка, Гагара пересталъ плясать и остановился.

— А, Борисъ, милая душа! — привѣтствовалъ онъ, съ своей стороны, Бронскаго.

— Стой, стой! Застава! — прибавилъ онъ, видя, что молодой человѣкъ собирается обойти кругомъ кружка пирующихъ.

— Штрахъ съ тебя! — и онъ разставилъ руки, преграждая дорогу Бронскому.

— Полно дурить! — возразилъ Бронскій, однако, безъ всякой суровости. — Дай пройти.

Гагара былъ житель Голоднаго Конца, обремененный семьей и не имѣвшій ни одного работника себѣ на подмогу. Несмотря на свою старость, ему приходилось работать круглый годъ, и Бронскій неоднократно встрѣчалъ его то съ тяжело нагруженнымъ возомъ дровъ, то въ утломъ рыбацкомъ челнокѣ, наполненномъ мокрыми сѣтями или ивовыми вершами. Старикъ никогда не жаловался на судьбу и даже въ голодное время сохранялъ веселое настроеніе духа.

— Дай пройти, — повторилъ Бронскій, дѣлая шагъ въ сторону.

— Что, испугался? — воскликнулъ Гагара со смѣхомъ. — Какой штрахъ!.. Выпей рюмочку, вотъ и штрахъ съ тебя, — онъ взялъ съ боченка стаканъ и поднесъ Бронскому.

— Вре!.. — прибавилъ онъ удивленно на отрицательный жестъ Бронскаго. — Ай вправду не любишь? — туземцы Пропадинска не были способны повѣрить ничьей трезвости и считали ее притворствомъ.

— А я люблю, — сказалъ Гагара, — и выпью! — прибавилъ онъ, немедленно приводя въ исполненіе свои слова, и даже прищурился отъ наслажденія.

— Люблю водочку! — началъ онъ опять довѣрчивымъ тономъ. — Кажется, скажи мнѣ: «дай-ка, Гагара, кусокъ тѣла вырѣзать за рюмочку», — я и то дамъ.

— Дай пройти, Гагара! — повторилъ Бронскій, дѣлая движеніе рукой, чтобы отстранить старика.

— А ты кто таковъ? — возразилъ немедленно Гагара, — что дѣлалъ, корабли строилъ, въ море напуститься думаешь?

Вопреки безпечному отношенію начальства, среди жителей ходили самые преувеличенные слухи о намѣреніяхъ русскихъ людей и о свойствахъ ихъ будущаго корабля. Говорилось даже, что они дѣлаютъ на свой «мореходъ» жестяной котелъ, съ которымъ можно ходить безъ парусовъ и веселъ, какъ, по разсказамъ приморскихъ чукчей, ходятъ американскіе китоловы.

— У нихъ флагъ есть, — продолжалъ Гагара, обращаясь къ пирующей компаніи. — Ей-Богу, красный… Я утромъ мимо шелъ, видѣлъ. Еще его этотъ, какъ его, очкастый, на мачту вздергивать пробовалъ…

Очкастый относилось къ Ратиновичу, который носилъ очки. Онъ, дѣйствительно, прикроилъ флагъ изъ кумачевой рубахи и въ это утро приспособлялъ его къ мачтѣ, но потомъ спряталъ впредь до открытія навигаціи.

— А зачѣмъ красный флагъ? — равнодушно спросилъ Микусовъ.

Политическая невинность «помощника» изъ якутовъ была совсѣмъ райскаго свойства. И въ этомъ отношеніи онъ отсталъ даже отъ индюковъ и дикихъ быковъ, которые питаютъ къ красному цвѣту опредѣленную вражду.

— А правда, что вы въ море напуститься хотите? — продолжалъ Микусовъ съ равнодушнымъ любопытствомъ, не получивъ отвѣта на свой вопросъ.

Въ качествѣ человѣка, рожденнаго дальше къ югу, въ глубинѣ якутской тайги, онъ, повидимому, даже не представлялъ себѣ, куда ведутъ дороги полярнаго моря, окаймлявшаго пропадинскій край съ сѣверной стороны.

Бронскій повернулся къ Микусову и посмотрѣлъ ему въ лицо обозленнымъ и насторожившимся взглядомъ. Нервы его напряглись предъ этимъ простымъ вопросомъ, брошеннымъ такъ прямо и безцеремонно. Онъ обвелъ глазами группу казаковъ, какъ бы сосчитывая ее и механически взвѣшивая ея дѣйствительную силу на случай столкновенія.

— Полно пустое молоть! — съ неудовольствіемъ возразилъ Шпарзинъ, еще раньше, чѣмъ юноша могъ сказать что-либо. — Какія моря!? куда имъ ѣхать, кромѣ какъ на устье казенную муку везти?

Въ Пропадинскѣ дѣйствительно были самые законные поводы для того, чтобы завести на рѣкѣ судно или хотя бы большую крѣпкую лодку. На пятьсотъ верстъ пониже города на рѣкѣ Пропадѣ, вплоть до устья, лежала группа поселковъ, которые получали соль, муку и порохъ изъ казенныхъ запасовъ. Рѣка Пропада была слишкомъ бурна для того, чтобы сплавлять грузъ на плотахъ внизъ по теченію, фарватеръ былъ малоизвѣстенъ и измѣнчивъ, и теченіе на перекатахъ слишкомъ быстрое. Приходилось вывозить провіантъ зимою на собакахъ, съ платою по три рубля за каждый перевезенный пудъ. Попытка кораблестроительства опиралась именно на эти условія. Товарищи дѣйствительно имѣли въ виду прежде всего вывезти на устье нѣсколько сотъ пудовъ казеннаго провіанта съ платою по рублю за пудъ, и только потомъ продолжить свое плаваніе въ открытое море. Казенный задатокъ былъ полученъ впередъ и употребленъ на покупку различныхъ матеріаловъ.

Примирительное настроеніе Шпарзина не было плодомъ дипломатіи. Онъ дѣйствительно былъ увѣренъ, что энергіи и строительныхъ средствъ колоніи хватитъ именно на то, чтобы построить расшиву и сплавить ее внизъ до устья, но ни на что болѣе. Планъ морской навигаціи былъ ему небезызвѣстенъ, но онъ считалъ его настолько фантастическимъ, что не хотѣлъ о немъ ни говорить, ни думать. Онъ до такой степени былъ увѣренъ въ справедливости своего взгляда, что даже содѣйствовалъ строителямъ доставать по городу различные припасы, необходимые для лучшаго оснащенія строющагося судна.

— А ну васъ! — сказалъ Бронскій, съ необъяснимымъ для него самого разочарованіемъ, и, окончательно отстранивъ Гагару съ дороги, пошелъ далѣе.

Подобныя вспышки недовѣрія были свойственны колонистамъ и во время судостроенія загорались въ нихъ неоднократно при какомъ-нибудь наивномъ и неожиданномъ вопросѣ, но каждый разъ имъ приходилось убѣждаться въ неосновательности своихъ подозрѣній. Бронскій былъ возбудимѣе всѣхъ и, можно сказать, исполнялъ роль часового вокругъ великаго предпріятія колонистовъ, и каждый разъ, когда ему воочію приходилось убѣждаться въ невинности пропадинскаго начальства, онъ испытывалъ невольное разочарованіе, какъ будто ему было бы пріятно, если бы воображаемая туча, которая какъ будто начинала хмуриться на пропадинскихъ небесахъ, дѣйствительно спустилась и разразилась грозою.

Помимо того, сужденіе Шпарзина задѣло его именно своей опредѣленностью, какъ будто кто ткнулъ его въ больное мѣсто. Съ тѣхъ поръ, какъ судно, сбитое вмѣстѣ, стало красоваться на пригоркѣ передъ школой, его собственное довѣріе къ нему исчезло, и, не отдавая себѣ яснаго отчета, онъ, быть можетъ, былъ настроенъ болѣе скептически, чѣмъ другіе товарищи.

Теперь замѣчаніе Шпарзина нашло отзвукъ въ его собственномъ умѣ, и ему казалось достовѣрнымъ, что это судно не сможетъ плыть дальше устья и, въ концѣ концовъ, исполнитъ только предначертанія мѣстнаго начальства о лучшей перевозкѣ муки.

Глава V

Тотчасъ же за городомъ начинались густые тальники. Берегъ рѣки здѣсь былъ пологій и песчаный. Начиная съ мая, послѣ того, какъ снѣгъ сойдетъ съ земли, это было лучшимъ мѣстомъ для прогулокъ въ окрестностяхъ, ибо песокъ не держалъ воды и скоро отвердѣвалъ настолько, чтобы выдерживать человѣческіе шаги. Бронскій, однако, не пошелъ по берегу и усѣлся на рогатое бревно, которое лежало на пескѣ противъ начала тальниковъ и служило во время пропадинскихъ прогулокъ естественной скамьей для желающихъ отдохнуть.

Рѣка имѣла теперь какой-то странный, безпокойный видъ. Ей было какъ будто тѣсно въ своей ледяной одеждѣ. Она надувалась и напрягалась все сильнѣе и сильнѣе и, упираясь хребтомъ въ ледяную кровлю, силилась сорвать ее прочь. Солнце поднималось все выше и выше и замѣтно пригрѣвало на припекѣ. Ручьи талой воды, примолкшіе за ночь, сорвали свои печати и зазвенѣли снова.

За эти немногіе часы, протекшіе съ ранняго утра, внѣшній видъ рѣки поразительно измѣнился. Водныя забереги выросли почти внезапно и занимали уже третью часть рѣчной ширины. Широкая ледяная полоса, покрывавшая рѣку, посѣрѣла и осѣла внизъ. Прежніе слѣды дорожныхъ колей на полотнѣ рѣки превратились въ рытвины, наполненныя водой. Припай, соединявшій съ начала осени матерой рѣчной ледъ съ прибережной почвой, оттаялъ и исчезъ; ледъ теперь не былъ прикрѣпленъ къ берегу и плавалъ на свободѣ, готовый съ минуты на минуту треснуть и отойти къ морю.

Наблюдая за рѣкой, Бронскій перевелъ свой взглядъ вдоль пологаго берега и уже не отводилъ его въ сторону. Вдалекѣ, по песчаной дорогѣ, двигалась точка, которая постепенно приближалась и обратилась въ женскую фигуру. Бронскій угадалъ въ ней Машу не силой зрѣнія, а скорѣе дѣйствіемъ какого-то внутренняго чутья. Онъ не отводилъ отъ нея глазъ, и понемногу она вырастала на горизонтѣ и приближалась къ нему, ярко выдѣляясь на освѣщенномъ солнцемъ склонѣ восточнаго неба. Подъ конецъ ему показалось, будто фигура Маши покрываетъ полнеба и будто она испускаетъ эти яркіе ослѣпляющіе глаза лучи.

Дѣвушка подошла къ бревну и тяжело опустилась рядомъ съ Бронскимъ.

— Ты, Борисъ? — сказала она, не обнаруживая никакого изумленія по поводу неожиданной встрѣчи. — Ухъ, я устала. На Шатунино ходила за рыбой. Иванъ зимусь положилъ.

Она принесла съ собой кожаную котомку, наполненную чѣмъ-то мягкимъ и трепетнымъ и издававшую рѣзкій запахъ. Это была рыба, которую поселенецъ Иванъ закупилъ на шатунинской заимкѣ еще осенью, и которую она переносила теперь на своихъ плечахъ, чтобы сохранить свою семью отъ голода. Рыба была старая, испорченная, замерзшая зимой и снова оттаявшая весной, но это была все же ѣда, и въ этомъ отношеніи семья Арины Ховриной была самая удачливая на всемъ Голодномъ Концѣ.

— Сказывай, Борисъ, — сказала Маша своимъ обычнымъ голосомъ, — гдѣ бывалъ, чего видалъ?..

Отношенія Маши и Бронскаго за минувшіе нѣсколько мѣсяцевъ имѣли странный характеръ. Маша пробовала продолжать свое наивное, беззастѣнчивое ухаживаніе, но, къ ея великому удивленію, Бронскій поддавался меньше, чѣмъ въ первый разъ, и не хотѣлъ отвѣчать на ея откровенные вызовы. Въ то же время онъ не уклонялся отъ общества Маши, повидимому, даже искалъ его, для чего тѣсные предѣлы полярнаго городка давали столько случаевъ. Онъ любилъ также разговаривать съ нею, разспрашивалъ ее объ ея семьѣ и объ оригинальныхъ нравахъ и нищетѣ Голоднаго Конца въ зимнее время. Онъ старался разсказывать ей о Россіи и о другихъ земныхъ государствахъ и, въ концѣ концовъ, внушилъ ей охоту выучиться грамотѣ. При помощи Ратиновича ученье пошло быстро, и теперь Маша уже довольно бѣгло могла прочесть такія произведенія школьной музы, какъ «Птичка и дѣти»^[15] или «Сиротка»^[16].

Съ пассивностью, свойственной сѣвернымъ женщинамъ, Маша кончила тѣмъ, что покорилась Бронскому, и въ виду того, что ея собственный путь оказался неудачнымъ, рѣшила ожидать и предоставить иниціативу Борису, который, впрочемъ, до сихъ поръ не дѣлалъ рѣшительнаго шага къ сближенію.

Наступило продолжительное молчаніе. Оба они сидѣли совершенно тихо, такъ тихо, что стайки хохлатыхъ турухтанчиковъ, уже занятыхъ первыми битвами любви, перепархивали черезъ ихъ головы такъ непринужденно, какъ будто они составляли часть рогатаго древеснаго ствола, служившаго имъ сидѣньемъ.

Изъ-за небольшой песчаной косы выплыла группа лебедей, штукъ восемь или девять, и, медленно проплывъ по забережью, выбралась на закраину льда, который въ этомъ мѣстѣ сохранилъ прежнюю гладкость. Большія бѣлыя птицы нѣсколько разъ прошлись по ледяной поверхности, какъ бы разминая ноги. Быстрота ихъ шага постепенно увеличивалась, онѣ бѣгали взадъ и впередъ, описывали круги, присѣдали, опять поднимались; другія останавливались на мѣстѣ и застывали въ неподвижной позѣ, поджавъ одну ногу и вытянувъ шею, потомъ опять пускались въ свою своеобразную пляску и гонялись другъ за другомъ тяжело и граціозно, не обращая вниманія на то, что ледъ подъ ихъ ногами дрожитъ и готовъ отколоться и пуститься внизъ по рѣкѣ.

Въ ихъ густыхъ бѣлыхъ перьяхъ пробѣгали волны какъ бы отъ скрытаго желанья, которое разгорается и стремится вырваться наружу. Они соединялись вмѣстѣ и обвивали другъ друга длинными бѣлыми шеями и распускали крылья и какъ бы обнимались ими.

Вся стая пѣла, испуская громкіе разнообразные звуки, похожіе на игру духовыхъ инструментовъ и по временамъ соединявшіеся вмѣстѣ въ странную своеобычную гармонію. Лебедь-трубачъ производитъ такіе звуки въ началѣ весенней любви, хотя общепринятая традиція приписываетъ это минутамъ его смерти.

Эта пляска и пѣніе большихъ птицъ, тяжелыхъ, какъ овцы, и гибкихъ, какъ бѣлыя змѣи, представляли необычайное зрѣлище. Въ ней было какое-то томленье, сладкое и вольное, сильное и безпокойное, какъ въ любомъ проявленіи природы, откровенной въ своихъ стремленіяхъ и прекрасной въ каждомъ сокращеніи своихъ живыхъ членовъ.

И вдругъ Маша почувствовала, что рука юноши поднимается и ищетъ ея руки. Она отвѣтила на пожатіе такъ же быстро и непринужденно, какъ молодая самка лебедя отвѣчаетъ своему другу на объятіе крыла…

— Машенька, — сказалъ Бронскій негромко, — а, Машенька!

Дѣвушка не отвѣчала и ожидала.

— Пойдешь за меня замужъ, Машенька?

Наступила пауза, еще болѣе продолжительная.

Бронскому показалось, что онъ можетъ просидѣть такъ до полуночи, не получая отвѣта на поставленный вопросъ.

— Не пойду! — тихо сказала Маша, но рука ея осталась въ рукѣ молодого человѣка и сохранила нервную теплоту, готовая снова отвѣтить на пожатіе юноши.

— Отчего? — скорѣе подумалъ, чѣмъ сказалъ Бронскій.

— Куда поселенца дѣну? — объяснила дѣвушка самымъ простымъ тономъ. — Если собака ластится, такъ ее грѣхъ отогнать, не то человѣка.

— Поселенца?.. — молнія гнѣва пробѣжала по лицу Бронскаго, зажглась румянцемъ на щекахъ, мелькнула въ его глазахъ, и оттуда какъ будто перекинулась въ спокойные голубые глаза молодой дѣвушки и отразилась въ нихъ легкимъ упрекомъ.

— Всѣ вы, мужики, ласые на здоровыхъ, — заговорила она, — а поселенецъ меня больную призрѣлъ. Я въ боли три мѣсяца лежала, вся ранами изокрылась. На, посмотри-ка!

Она засучила рукавъ и показала два широкіе бѣлые шрама на сгибѣ руки, пониже локтя.

— Я на голой землѣ валялась, — продолжала Маша, — никто мнѣ крохи не бросилъ, подстилки подъ меня не подкинулъ. Кабы не поселенецъ, я бы голодомъ пропала. Онъ меня изъ своихъ рукъ кормилъ. Самъ раны мои перевязывалъ, поселенецъ Иванъ…

Бронскій ничего не сказалъ, но только поднялъ руки и крѣпко скрестилъ ихъ на груди, какъ будто удерживая что-то, грозившее вырваться наружу.

Раздраженіе дѣвушки тотчасъ же утихло.

— Ты сердишься, Боря? — сказала она своимъ обыкновеннымъ, ласковымъ, немного легкомысленнымъ тономъ.

Бронскій покачалъ головой и не сказалъ ни слова.

Эти странные переговоры разрушали всякое представленіе о возможныхъ отношеніяхъ мужской и женской любви, и въ эту минуту онъ даже не зналъ, какъ относиться къ словамъ и поведенію Маши.

— Боря! — снова сказала Маша, въ свою очередь касаясь руки Бронскаго. — Хочешь такъ? — она произнесла эти слова тихо, но такъ прямо и свободно, какъ будто предлагала ему переломить кусокъ хлѣба на общей трапезѣ.

Бронскій пережилъ короткое, но мучительное колебаніе, потомъ чувство его полилось въ прежнее русло.

— Опять ты?.. — выговорилъ онъ съ усиліемъ. — Уйди!

Онъ ощущалъ мучительный стыдъ, именно потому, что эта дѣвушка была чужда стыдливости, по крайней мѣрѣ, той, къ которой пріучили его тетки и сестры, а еще болѣе книги съ ихъ преувеличеніемъ всякаго благородства и щепетильности. Роли его и дѣвушки были извращены, она смотрѣла на вещи и отношенія снисходительнымъ взглядомъ, который въ цивилизованныхъ странахъ извѣстенъ только мужчинамъ, а онъ отказывался и отбивался отъ предложенія, которое девять десятыхъ его сверстниковъ приняли бы безъ всякаго раздумья.

Избѣгая лица дѣвушки, онъ посмотрѣлъ передъ собою и вдругъ замѣтилъ, какъ широкая ледяная площадь раскололась передъ его глазами поперекъ, какъ разъ по дорожной колеѣ, потомъ передняя часть еще разъ раскололась уже вдоль, и большой кусокъ выдвинулся на прибрежную воду и тихо поплылъ внизъ. Пропадинская рѣка разорвала ледъ, и этимъ разрывомъ какъ будто подчеркнула пропасть, существовавшую между его душой и сердцемъ этой странной полутуземной дѣвушки.

Облако печали, смѣшанное съ досадой, проступило въ лицѣ дѣвушки при этомъ прямомъ отказѣ.

— Жадный ты, скупой! — заговорила она горячо и съ упрекомъ въ голосѣ и даже встала съ мѣста и остановилась передъ Бронскимъ. — Всѣ вы русскіе такіе! Чего ты хочешь? Жениться хочешь, завладѣть меня хочешь, какъ вещь свою? Я не вещь твоя, я своя собственная…

— Оставь меня! — сказалъ Бронскій глухимъ голосомъ.

Онъ ощущалъ грубую элементарную боль, какъ будто его рѣзали или прижигали раскаленнымъ желѣзомъ, и еле удерживался, чтобы не крикнуть во весь голосъ.

— Охъ ты, лютой! — сказала дѣвушка, глядя на его измѣнившееся лицо. — Я бы за тебя пошла, ты бы убилъ меня отъ злости твоей… Я не могу по-вашему жить. Мы не можемъ по-вашему жить, мы пропадинскія дѣвки, мы добрыя, какъ наша матушка рѣка… Ахъ, грѣхъ какой! — прибавила она немедленно, въ свою очередь переводя глаза на рѣку и видя начало ледохода, — изломилась матушка, а я и не увидала за тобой…

Изъ дверей крайняго городского дома опрометью выбѣжалъ казакъ и, сбѣжавъ къ рѣкѣ, поспѣшно бросилъ въ воду щепотку соли и муки въ видѣ умилостивительной жертвы. Жители палили изъ ружей, празднуя вскрытіе. А рѣка тихо катилась впередъ и несла свой ледъ, постепенно вздуваясь и забивая берега осколками.

— Ухъ ты! — повторила Маша съ упрекомъ, — мучится наша матушка, кормилица наша родная, — прибавила она опять съ глубокой жалостью, переводя взглядъ къ рѣкѣ.

Пропадинскіе жители относились къ рѣкѣ, какъ къ живому существу, и жалѣли о ней, какъ о женщинѣ. Вскрытіе льдовъ приравнивалось къ родовымъ мукамъ, беременныя женщины даже избѣгали смотрѣть на рѣку, чтобы не увеличить ея страданій. Въ душѣ Маши какой-то необъяснимой связью соединялись вмѣстѣ укоръ этому чужому юношѣ и жалость къ рѣкѣ, мучимой ледоходомъ, какъ будто Бронскій одинаково жестоко относился и къ дѣвушкѣ и къ ея широкой покровительницѣ, рѣкѣ Пропадѣ.

— Россійскій ты, — сказала Маша, глядя на Бронскаго враждебными глазами, — чужакъ-чуженинъ. Небось, увезъ бы меня отъ матушки-рѣки на вашу сухую землю. Чтобы я засохла вся, голодомъ извелась, безъ рыбки святой, на сухомъ хлѣбѣ вашемъ…

Она рѣшительно повернулась и пошла, направляясь къ городу, и, отойдя нѣсколько шаговъ, тихонько запѣла старинную пѣсню:

Сговорила меня мать
За чуженина отдать.
Нейду, нейду, матушка,
Нейду и не слушаю.

Она, видимо, желала подчеркнуть, что разрывъ между нею и Бронскимъ совершился окончательно, и отнынѣ никакія попытки къ сближенію невозможны.

Бронскій остался на берегу и продолжалъ сидѣть и разсѣянно смотрѣть на движеніе льда на рѣкѣ. Онъ чувствовалъ въ душѣ странное, непривычное раздвоеніе, какъ будто онъ раздѣлился на два отдѣльныхъ человѣка, и оба они были одинаково чужды его дѣятельной и цѣльной природѣ.

Одинъ человѣкъ былъ грубаго первобытнаго типа, какъ пещерный троглодитъ. Онъ имѣлъ крѣпкое тѣло, любилъ тучную ѣду, тяжелую работу. Теперь онъ требовалъ отъ жизни всю сумму грубыхъ наслажденій, которыя она даетъ, какъ острую приправу къ физическому утомленію и лишеніямъ ежедневнаго труда.

Душа этого человѣка была такая же простая, грубая. Его влекло къ этой туземной дѣвушкѣ, главнымъ украшеніемъ которой была свѣжесть, молодая и нечистая, какъ у годовалой телки, выбѣжавшей изъ зимняго хлѣва на весенній просторъ, — отъ которой шелъ острый и опьяняющій запахъ, какъ отъ дикой черемухи, внезапно расцвѣтающей на берегу. И какъ полярная черемуха, она была испачкана землей, забросана сѣрыми брызгами весенняго половодья, и бѣлые шрамы на ея кожѣ свидѣтельствовали, что даже корни ея получали изъ скалистой почвы скудную и нездоровую пищу и, быть можетъ, были заражены одною изъ ужасныхъ болѣзней хирѣющаго сѣвера.

Грубому зоологическому человѣку до всего этого не было никакого дѣла. И онъ жаждалъ ея, былъ готовъ взять ее и унести въ свою первобытную пещеру, какъ неотъемлемую добычу, съ тѣмъ, чтобы владѣть ею и не дѣлиться ни съ какимъ сосѣдомъ или соперникомъ.

Однако, эта дѣвушка съ бѣлыми шрамами на рукахъ не доросла даже до единобрачія. Любовь ея была, какъ любовь въ оленьемъ стадѣ, стихійнаго общеродового типа, и не осложнялась индивидуальными надстройками, и ея прихотливое влеченіе скользило отъ искателя къ искателю съ вѣтренымъ любопытствомъ горлицы, перепархивающей съ вѣтки на вѣтку среди тоскующаго призыва разбросанныхъ самцовъ.

Но даже пещерный троглодитъ не могъ согласиться на этотъ общинный бракъ, который нормируетъ нѣсколькими вольными поговорками почти стихійное смѣшеніе половъ и потомства. Поэтому онъ далъ дѣвушкѣ уйти и остался ни при чемъ, но теперь его жгло мучительное сожалѣніе, и онъ былъ готовъ желать и требовать, чтобы переговоры возобновились сначала, и чтобы онъ могъ перемѣнить рѣшеніе и принять то, что ему давали.

Такъ чувствовалъ и страдалъ тотъ грубый человѣкъ, пропадинскій троглодитъ изъ юрты на краю города.

Другой человѣкъ, холодный, замкнутый въ себѣ, отмѣчалъ всѣ эти чувства на свои мысленныя таблицы, и обливалъ ихъ незримымъ ядомъ своего безмолвнаго сарказма. Этотъ злой сатанинскій типъ былъ до такой степени чуждъ всему существу Бронскаго, что онъ ощущалъ его, какъ навожденіе со стороны, какъ что-то постороннее, что внѣдрилось въ его умъ и обезсилило волю, обыкновенно склонную не къ рефлексамъ, а къ дѣйствіямъ.

Оба эти человѣка стояли другъ противъ друга, какъ два вооруженные врага. Грубый человѣкъ бунтовалъ и не хотѣлъ подчиниться даже уже совершившемуся факту разрыва. Другой, молчаливый Бронскій, какъ бы подстерегалъ своего соперника, онъ какъ будто ждалъ минуты, чтобы броситься на него, душить его и топтать ногами, чтобы разрушить грубое иго, которое онъ хотѣлъ наложить на соединявшее ихъ цѣлое.

Бронскій сидѣлъ на берегу и наблюдалъ за ледоходомъ. Рѣка пріобрѣла грозный видъ. Вода быстро прибывала и покрывала прибрежный скатъ. Внизу у острова сдѣлался заторъ. Ледъ пошелъ тѣснѣе и сталъ запруживать рѣку. Новыя и новыя льдины, набивавшіяся въ заторъ, напирали на старыя и выталкивали ихъ на берегъ и заставляли ихъ ползти вверхъ, взрывая передъ собой цѣлые земляные валы.

На срединѣ рѣки шла ожесточенная борьба льдинъ. Огромныя глыбы, ища прохода, взбирались другъ на друга, подлѣзали снизу, дрались, толкались, врѣзывались одна въ другую своими острыми ребрами. Иногда стопудовая масса невидимой силой поднималась вверхъ, выскакивала на сосѣднее ледяное поле и тамъ становилась на-бокъ, какъ обломокъ невѣдомаго памятника.

Наконецъ, большія льдины перестали проходить, только мелкія съ оглушительнымъ шумомъ перетирались другъ о друга, какъ на чудовищной мельницѣ. Потомъ и это движеніе остановилось. Вода прибывала все быстрѣе и поднималась выше. Устье рѣчки Сосновки набилось льдомъ изъ рѣки Пропады, и утлый мостъ, брошенный на произволъ судьбы строителями, былъ снесенъ прочь, и обѣ части города стали совершенно разобщены. Въ одномъ низкомъ мѣстѣ льдины уже добрались до верху косогора, и вода, хлынувъ въ рытвину ручья, затопила прудокъ на болотѣ и даже низкую площадь передъ церковью.

Жители съ безпокойствомъ ходили по берегу и посматривали на воду. Многіе ставили вѣшки для измѣренія ея уровня. Имъ было хорошо памятно ледяное наводненіе 1886 года, когда глыбы льда внезапно хлынули на городъ и снесли безъ слѣда три четверти домовъ. Люди, жившіе на набережной, уносили свои пожитки въ мѣста болѣе безопасныя. Женщины потрусливѣе прятались, чтобы не видѣть грознаго лица рѣки. Другіе переносили свое имущество на крыши, или складывали его въ лодки, собираясь отсиживаться въ нихъ отъ ледохода и отъ слѣдующаго за нимъ половодья, которое заливаетъ Пропадинскъ отъ края до края и черезъ два года въ третій превращаетъ его на нѣсколько дней въ собраніе полуподводныхъ построекъ, напоминающихъ свайную эпоху.

Бронскій сидѣлъ на берегу и смотрѣлъ на ледоходъ. Его душа тоже была наполнена хаосомъ противорѣчивыхъ, сталкивающихся между собою чувствъ, холодныхъ, какъ льдины. Они сперлись вмѣстѣ и стояли нестройной массой, не имѣя выхода и разрѣшенія. Онъ ощущалъ ихъ, какъ униженіе, какъ грубый наростъ, выросшій на его душѣ, въ холодныхъ тискахъ изгнанія, какъ извращеніе своихъ молодыхъ и сильныхъ страстей, требовавшихъ пріобщиться къ потоку жизни и осужденныхъ безплодно сгорать среди этой дикой и отупляющей среды.

Онъ потерялъ ощущеніе времени и не могъ бы сказать, провелъ ли онъ на этомъ мѣстѣ нѣсколько минутъ, часовъ или даже дней. Наконецъ, заторъ прорвался, льдины съ шумомъ и трескомъ устремились въ освободившійся проходъ, вода схлынула внизъ съ берега, оставляя за собой груды изломанныхъ и перетертыхъ осколковъ.

И вдругъ Бронскій почувствовалъ, что и въ его груди что-то прорвалось и какъ бы освободилось. Двѣ раздѣленныя половины его души сшиблись другъ съ другомъ и соединились въ одно. Пещерныя чувства его души, какъ будто вырвались наружу и отдѣлились отъ его существа. Сатанинскій рефлексъ исчезъ, смытый прочь стремительной волною. Онъ ощущалъ себя прежнимъ, мрачнымъ, рѣшительнымъ и ненавидящимъ. Теперь онъ не могъ болѣе сидѣть на мѣстѣ, онъ вскочилъ на ноги и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ рѣкѣ. Онъ былъ страшенъ въ эту минуту. Его большіе голубые глаза горѣли. Лицо его было красно и покрылось потомъ, на шеѣ и на вискахъ вздулись толстыя жилы. Короткіе рыжіе волосы слиплись на лбу и большія грубыя руки крѣпко сжались въ кулаки. Онъ ощущалъ приливъ гнѣва, готовность убить, ломать все, что станетъ на дорогѣ, впиться зубами въ барьеръ, броситься грудью на острую сталь. Но предъ нимъ не было ни барьера, ни стали, ничего, кромѣ пустыни и рѣки, наполненной льдомъ.

— Будьте вы прокляты! — сказалъ Бронскій, стискивая зубы и обращаясь въ пространство. — Будьте вы прокляты!..

Онъ объединилъ въ одномъ общемъ чувствѣ всѣ препоны и враждебныя силы своей жизни, отъ перваго фабричнаго надсмотрщика до послѣдняго тюремнаго сторожа и теперь жаждалъ чуда, чтобы они могли слиться воедино и превратиться въ одно живое цѣлое, въ чудовищнаго дракона или дьявола, злого, косматаго и грубо тѣлеснаго, для того чтобы онъ могъ вцѣпиться ему въ глотку и погибнуть въ одномъ нечеловѣчески напряженномъ усиліи.

Глава VI

Ледоходъ кончился благополучно, но половодье въ эту весну было очень низко, и на берегу Пропады остался валъ ледяныхъ обломковъ, толстый, какъ крѣпостная стѣна, и мѣстами достигавшій до уже зеленаго угорья.

Жители прочищали въ этой стѣнѣ узкіе проходы, стаскивали лодки къ водѣ, нагружали въ нихъ свое имущество и собакъ, уплывали на рыболовныя заимки, не обращая вниманія на послѣднія глыбы, которыя тянулись узкой вереницей, на самой срединѣ широкой рѣки.

Судостроители подождали день или два, надѣясь, что новый подъемъ воды придетъ и очиститъ берегъ; потомъ они также стали прочищать себѣ дорогу среди ледяныхъ глыбъ и устилать ее досками, приготовленными для спуска. Въ концѣ недѣли грузная ладья уже плавала на вольной водѣ, укрѣпленная на большомъ камнѣ вмѣсто якоря. При этомъ она обнаружила самыя предательскія и немореходныя свойства. Щели, заклеенныя кожей, пропускали воду, какъ рѣшето, и съ первыхъ же минутъ вода набралась до половины корпуса.

Ратиновичъ залѣзъ въ трюмъ съ жестянымъ ковшомъ и со своей желѣзной лопаткой конопатчика. Около двухъ дней онъ велъ ожесточенную борьбу съ всепроникающей стихіей, вычерпывалъ ее вонъ, затыкалъ и замазывалъ каждую щель, поддававшуюся наблюденію. Иногда онъ дѣйствовалъ, какъ водолазъ, и, погружаясь головой и руками въ эту холодную воду, ощупью искалъ на днѣ судна какую-нибудь особенно зловредную дыру. Наконецъ, уровень воды понизился. Судно постепенно поднялось надъ поверхностью рѣки, Ратиновичъ удвоилъ усилія и въ концѣ концовъ достигъ того, что въ трюмѣ оставалось воды по щиколотку. Дальше этого усилія его не пошли. Для полной непроницаемости, въ лодкѣ было слишкомъ много щелей.

Все-таки, устлавъ дно трюма досками, можно было даже складывать на нихъ грузъ безъ опасенія подмочки, впредь до перваго новаго разстройства. Хуже было то, что судно оказалось очень тихоходнымъ. Оно было слишкомъ коротко и широко, и носъ его плохо рѣзалъ воду. На веслахъ или на шестахъ оно, конечно, могло двигаться, какъ каждая барка. Съ поднятыми парусами оно страннымъ образомъ оборачивалось поперекъ воды и обнаруживало непреодолимое стремленіе двигаться полубортомъ впередъ. Кромѣ того, приставая къ берегу, оно имѣло несчастную особенность зарываться носомъ въ песокъ и присасываться такъ плотно, что нужны были самыя отчаянныя усилія, чтобы освободить его отъ плѣна.

— Пьевра, а не судно! — опредѣлилъ даже не унывающій Ратиновичъ, послѣ того, какъ ему пришлось три раза подъ рядъ раздѣваться и спускаться въ холодную воду для того, чтобы изслѣдовать подводное положеніе киля въ рѣчномъ пескѣ.

На вольной водѣ носъ зарывался въ воду и обнаруживалъ самое ослиное непослушаніе рулю; послѣ нѣсколькихъ пробныхъ эволюцій стало очевидно, что въ этой круглой баркѣ нельзя рѣшиться на выходъ въ открытое море.

Послѣ перваго же опыта Ястребовъ ушелъ домой и явился только на слѣдующій день уже съ новымъ чертежомъ. Теперь онъ проектировалъ судно совсѣмъ другого типа, узкое, какъ гоночная гичка, съ прямыми бортами и двумя мачтами, поставленными продольно, для того чтобы не давать судну поворачиваться въ полборта.

Какъ бы то ни было, эволюціи съ судномъ продолжались. Послѣ первой поѣздки на ближайшую заимку, выяснилось, что даже предсказаніе Шпарзина было слишкомъ оптимистично, и что новый корабль не можетъ рѣшиться на плаваніе до устья, за пятьсотъ верстъ, по широкому и бурному руслу Пропады. На первый разъ рѣшено было ограничиться поѣздкой до села Крестовъ за 250 верстъ, на полдорогѣ къ устью Пропады. Грузъ все-таки нашелся и до Крестовъ. Условія передвиженія въ этомъ краѣ были такъ ужасны, что каждый новый способъ, даже самый нелѣпый и фантастическій, находилъ себѣ поприще для примѣненія.

Такимъ образомъ, новые аргонавты спустили въ свой трюмъ партію казенной муки, назначенной для Крестовъ и ближе лежавшихъ поселковъ. Часть этой муки, впрочемъ, назначалась для Нижне-Пропадинска и имѣла быть вывезена съ Крестовъ по дальнѣйшему назначенію на собачьихъ нартахъ и уже по зимней дорогѣ.

Весь наличный составъ судостроителей принялъ участіе въ плаваніи. Ястребовъ сидѣлъ на рулѣ въ полномъ мѣховомъ снаряженіи, несмотря на лѣтнее тепло, и съ ружьемъ за плечами. Онъ какъ будто заранѣе приготовился къ кораблекрушенію и зимовкѣ въ необитаемой мѣстности. Къ общему удивленію, онъ захватилъ съ собой даже лыжи, хотя на вопросъ Ратиновича по этому поводу онъ не сказалъ ничего и отвѣтилъ только презрительнымъ взглядомъ. Колосовъ стоялъ у парусовъ и тщетно оттягивалъ вправо всѣ шкоты, стараясь удержать судно отъ поперечнаго уклоненія. Калнышевскій, Ратиновичъ и Бронскій работали веслами и шестами.

Бронскій былъ еще замкнутѣе обыкновеннаго; онъ пришелъ только въ самую послѣднюю минуту, когда судно готовилось къ отплытію, и молча прошелъ по сходнѣ на переднее мѣсто на носу. Съ тѣхъ поръ онъ проявлялъ совершенно необычайную дѣятельность, ворочалъ весломъ даже безъ всякой особой нужды, перекладывалъ грузъ въ трюмѣ, на остановкахъ безъ всякой надобности лазилъ въ воду и часто, не выждавъ товарищей, пытался передвигать судно собственной силой, не обращая вниманія на ея несоотвѣтствіе предпринятой задачѣ. На вопросы по этому поводу, онъ отвѣчалъ молчаніемъ, не лучше Ястребова. Иногда казалось, что онъ даже не слышитъ ихъ и не сознаетъ присутствія товарищей кругомъ себя. Дума или чувство, поглощавшія его, какъ будто облекали его плотнымъ флеромъ и уединяли его отъ другихъ людей, сидѣвшихъ рядомъ съ нимъ на неуклюжемъ кораблѣ.

Путешествіе шло медленно, не больше десяти верстъ въ день. На первой же стоянкѣ судно сильно обсохло, благодаря убыли воды за ночь, и для того, чтобы столкнуть его на воду, пришлось выгрузить часть клади и потомъ переносить ее обратно бродомъ по поясъ въ водѣ. Отплыли только къ вечеру и, пройдя верстъ пять, должны были снова остановиться, ибо судно, потертое во время нагрузки, дало течь по лѣвому борту. Но на этотъ разъ для стоянки выбрали глубокую и очень удобную бухточку.

Къ общему удивленію, какъ только бортъ судна всталъ параллельно къ берегу, Ястребовъ прямо со своего мѣста прыгнулъ на угорье и ушелъ въ лѣсъ. Другіе укрѣпили судно и осмотрѣли течь, которая оказалась, къ счастью, легко исправимой, но на слѣдующее утро, когда нужно было отправляться въ дальнѣйшій путь, Ястребовъ не явился. Поневолѣ пришлось сидѣть на берегу и ждать его возвращенія.

Болѣе экспансивный Ратиновичъ пробовалъ окликать его изъ лѣсу, потомъ пустился на розыскъ, но заблудился въ тальникѣ и вышелъ на берегъ только послѣ шестичасовыхъ скитаній и на три версты ниже стоянки. Кромѣ того, чтобы вернуться назадъ, ему пришлось перебрести по поясъ черезъ устье ручья, верховья котораго онъ незамѣтно обошелъ въ тальникѣ. Ястребовъ, повидимому, не отходилъ далеко отъ стоянки. Раза два они слышали выстрѣлъ; когда онъ вернулся поздно вечеромъ, съ нимъ не было никакой добычи. Впрочемъ, онъ могъ оставить ее въ лѣсу, ибо результаты охоты его мало интересовали. Съ тѣхъ поръ онъ исчезалъ еще два раза такъ же скоропостижно и не предупреждая никого, и одинъ разъ вернулся только черезъ двое сутокъ.

Это было какое-то инстинктивное, совершенно неудержимое стремленіе къ лѣсу, къ скитанію въ таежной глуши. Среди упряжныхъ собакъ бываютъ псы съ такими же инстинктами. Они цѣлый день упорно тянутъ лямку, а на ночлегѣ перегрызаютъ привязь и уходятъ въ лѣсъ. Къ утру, или къ слѣдующему вечеру, они возвращаются обратно и снова подставляютъ спину упряжи, и никакое наказаніе не можетъ отучить ихъ отъ этой цыганской привычки.

На пятнадцатый день пути, подъ урочищемъ Быстроватымъ, произошла первая серьезная непріятность. Рѣка Пропада въ этомъ мѣстѣ раздѣляется на два русла, изъ которыхъ одно очень широкое и мелкое, а другое, узкое и глубокое, представляетъ настоящій фарватеръ. Входъ въ оба русла замаскированъ островами и протоками, гдѣ очень легко потерять настоящее направленіе.

У путешественниковъ, разумѣется, не было карты даже приблизительной, ибо на Пропадѣ еще никогда не производилось съемокъ. Указанія жителей почти всегда были настолько невразумительны, что Колосовъ, бывшій обыкновенно лоцманомъ, предпочиталъ руководствоваться собственными глазами, не полагаясь на разспросы, хотя онъ добросовѣстно производилъ ихъ во всѣхъ жилыхъ мѣстахъ. У Ястребова на этотъ счетъ были иные взгляды. Онъ постоянно присутствовалъ при разспросахъ, выслушивалъ ихъ молча, не сдѣлавъ ни одного замѣчанія, и потомъ что-то вычерчивалъ въ своей записной книжкѣ, составляя, повидимому, предположительную карту Пропады. Управляя рулемъ, онъ придерживался этой карты, даже несмотря на то, что изъ-за парусовъ ему часто не было видно направленія, и онъ долженъ былъ ожидать указаній Колосова. Иногда, когда Колосовъ кричалъ: «вправо», Ястребовъ медленно поворачивалъ руль въ противоположную сторону и заставлялъ ладью переходить на лѣвый берегъ рѣки, потому что, по его предположенію, главная струя рѣки била не вправо, а влѣво.

Именно это произошло у раздвоенія протоковъ. Ястребовъ направилъ лодку въ мелкое русло, и, видя его ширину, онъ съ увѣреннымъ видомъ пустилъ судно по самой срединѣ и продолжалъ направлять его такимъ образомъ, пока киль черкнулъ по мелкому мѣсту, и лодка должна была остановиться.

Произошло смятеніе, аргонавты попытались проталкиваться шестами, отыскивая болѣе глубокое мѣсто, но прохода не было; во всю ширину протока былъ мелкій перекатъ, и теченіе било черезъ него быстро и бурливо, затаскивая несчастное судно все дальше на мель. Аргонавты спрыгнули въ воду и попытались протолкнуть лодку обратно, но быстрина сбивала ихъ съ ногъ и не давала дѣлать напряженія. Пришлось лѣзть обратно въ лодку и проталкиваться назадъ шестами. Болѣе сутокъ пришлось потратить, чтобы сойти съ мели и потомъ вернуться къ мѣсту раздвоенія протоковъ. Аргонавты толкались на шестахъ, а на мелкихъ мѣстахъ слѣзали въ воду и проводили лодку на рукахъ къ новой глубинѣ. Все это время они не спали и не приставали къ берегу.

Когда, наконецъ, они обогнули роковой пунктъ и снова пошли внизъ по теченію вдоль истиннаго русла, Ратиновичъ упалъ на скамью и заплакалъ отъ злости. На немъ не было сухой нитки, и зубы его стучали отъ холода и усталости. Даже Калнышевскій ругался. Только Бронскій относился къ этому такъ, какъ будто именно для этого онъ отправился въ плаваніе. Онъ два раза ломалъ свой шестъ силой упора и переходилъ къ другому, запасному. Большую часть всего этого времени онъ провелъ въ водѣ и безъ его равнодушнаго упорства они, быть можетъ, такъ и не выбрались бы изъ этого труднаго мѣста. Черезъ три дня послѣ этого промедленія они достигли села Крестовъ и сгрузили на берегъ муку.

Обратный путь противъ теченія былъ еще труднѣе. Лодка даже безъ груза была очень тяжела. Плохо выкрашенное дерево втягивало воду и разбухало, а вытаскивать лодку на берегъ для сушки требовало слишкомъ много труда и возни. Хуже всего было то, что парусность лодки оказалась такъ слаба, что даже при среднемъ вѣтрѣ не преодолѣвала силы теченія. Большую часть пути поэтому пришлось тащить лодку бечевой, идя пѣшкомъ по отлогому берегу, перебредая ручьи и по временамъ перегребая на веслахъ на противоположный берегъ. Это путешествіе заняло три недѣли. Аргонавты измѣнились за это время, загорѣли съ лица и отощали въ тѣлѣ.

Когда, наконецъ, ладья въ послѣдній разъ перегребала къ городу отъ нагорнаго берега къ луговому, ей попалась лодка, которая отправлялась за рѣку на рыбацкую тоню. Лодка была завалена звеньями большого невода. Иванъ сидѣлъ на веслахъ, а Маша на рулѣ. Братъ Маши, Пронька, сидѣлъ на заднихъ короткихъ веслахъ. Они привѣтствовали лодку криками «ура», а Маша даже стала махать платкомъ. Со времени отъѣзда къ Крестамъ лодка внезапно пріобрѣла большую популярность въ Пропадинскѣ и теперь считалась одной изъ городскихъ достопримѣчательностей, и потому жители были искренно рады ея появленію. Маша и Иванъ раздѣляли общее увлеченіе. При видѣ крѣпкой фигуры Бронскаго, Маша даже простила невѣжливость, которую онъ оказалъ ей полтора мѣсяца тому назадъ, но Бронскій посмотрѣлъ на нее равнодушнымъ взглядомъ и даже не отвернулся въ сторону.

Голова его была наполнена совершенно другими мыслями, и предъ ними его несчастная любовь блѣднѣла и умалялась. Онъ продолжалъ ощущать тотъ же самый странный феноменъ раздвоенія личности.

Одинъ Бронскій бунтовалъ противъ окружавшей жизни и жаждалъ разбить ея цѣпь, сломать что-нибудь тяжелое и крѣпкое, но подъ рукой не было ничего, кромѣ деревянныхъ веселъ или лодочныхъ шестовъ. Другой молчаливо насмѣхался надъ этимъ безуміемъ и доказывалъ мысленно, что нѣтъ выхода, нѣтъ даже врага и объекта для проклятій, и неожиданно для самого Бронскаго этотъ другой переходилъ отъ пропадинскихъ условій къ устройству всей міровой жизни и доказывалъ, что все это одно и то же, и что вся вселенная есть обширная тюрьма, а Пропадинскъ составляетъ въ ней маленькій, чуть замѣтный, уголъ.

Быть можетъ, первый разъ въ своей жизни Бронскій философствовалъ, заглядывалъ, такъ сказать, мірозданію въ лицо, спрашивалъ, въ чемъ его смыслъ. Взглядъ его, окрыленный ненавистью, расширялъ свой кругозоръ, проникалъ за горизонтъ пропадинской пустыни, облеталъ землю, потомъ взвивался въ высоту и пронзалъ ея нѣмую бездну и вездѣ находилъ ту же тьму, безсмысленную злобу, ненужное и безпричинное мучительство. Въ этой безднѣ было что-то ужасное, сатанинское. У него кружилась голова, какъ на краю обрыва, и онъ мысленно закрывалъ глаза, чувствуя, что бездна привлекаетъ его, и какъ будто готовый сдѣлать прыжокъ въ пространство.

Это было чувство ужаса передъ жизнью, передъ ея безпредметной механической жестокостью, острая тоска, которая посѣщаетъ людей предъ смертью и напередъ подрѣзываетъ духовную нить жизни, убиваетъ ея энергію и дѣлаетъ ее готовою для послѣдняго предательскаго удара. Она въѣлась въ сердце Борису Бронскому и разсылала въ его жилы свои отравленные соки въ то самое время, когда ноги его брели въ холодной водѣ и руки его изо всѣхъ силъ напрягались, чтобы повернуть весло или передвинуть неуклюжую корму грузной ладьи.

Эти непривычныя и тяжелыя мысли вращались въ его головѣ, какъ чугунныя колеса, и тянули съ неуклонной правильностью ту же холодную и безотрадную цѣпь сужденій. Въ тѣ четыре или пять дней, которые онъ провелъ вдали отъ товарищей въ своей юртѣ, онъ пробовалъ заносить ихъ на бумагу и первый разъ въ жизни велъ нѣчто въ родѣ дневника. Вернувшись изъ плаванія, онъ опять возобновилъ свои записи.

Глава VII

Отрывки изъ дневника Бронскаго

1. Сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ я умеръ? Сколько лѣтъ минуло послѣ того, какъ я былъ внезапно вырванъ изъ жизни и дѣйствительности и перенесенъ въ это смутное царство холодныхъ призраковъ и мрака? Это было такъ давно и вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ недавно.

Я помню тяжелую черную дверь, запахнувшуюся за мной въ первый разъ съ унылымъ грохотомъ. Я помню утро. На дворѣ сіяло солнце и лучи его проникали въ камеру, рисуя на полу густой переплетъ рамы, прорѣзанный темными и свѣтлыми чертами. Я лежалъ на грубой деревянной кровати, одинъ, безъ друзей, безъ надежды на помощь, и плакалъ, закрывая глаза, чтобы удержать лившіяся слезы, и солнце весело играло въ свѣтлыхъ слезинкахъ, стекавшихъ съ моихъ рѣсницъ. Тогда, я помню, я далъ себѣ клятву, что никогда больше не буду плакать передъ ударами враговъ, и что во всю жизнь мою ничѣмъ не отступлю ни на шагъ съ дороги чести и труда.

— Я Борисъ, — сказалъ я себѣ, — для того, чтобы бороться, — и мнѣ казалось, что имя мое выбрано таинственнымъ предопредѣленіемъ и указываетъ мнѣ дорогу въ будущемъ.

Что было потомъ? Чѣмъ были наполнены эти долгіе годы? Трудъ грубый и безцѣльный, ничѣмъ не связанный съ человѣчествомъ, направленный на удовлетвореніе элементарныхъ потребностей жизни. Тоска, наполнявшая это время, была такъ интенсивна и плотна, что получила характеръ реальнаго содержанія, ежедневнаго обычнаго занятія и работы. Помню, я долгое время ропталъ и, выражаясь высокимъ слогомъ, бился въ стѣны своей клѣтки.

— Я хочу жизни, хочу простора! — неустанно повторялъ я плотнымъ и высокимъ льдамъ, окружавшимъ нашъ пріютъ, и ледяныя горы только повторяли мой крикъ и не давали отвѣта…

---

2. Ненависть моя, ненависть. Она точитъ мнѣ сердце, капля за каплей, какъ ѣдкая кислота. Ночью и днемъ, она всегда со мною. Я слышу ея горькую примѣсь въ каждомъ кускѣ хлѣба, въ каждомъ глоткѣ воды. Когда я сплю, она лежитъ подъ моей подушкой и ночью взбирается на мою грудь и душитъ меня, какъ оборотень. Въ часы безсонницы она подсказываетъ мнѣ ужасныя сказки, которыя слишкомъ страшно было бы передать другому человѣческому существу.

Она унижаетъ меня, она превращаетъ меня въ хищнаго звѣря, забитаго въ клѣтку и сгорающаго алчной жаждой крови и терзанія.

Но безъ нея я не могъ бы ни жить, ни дышать, ни ходить по землѣ, ни смотрѣть на солнце. Дай же мнѣ, судьба, когда-нибудь насытить ее сразу, полной мѣрой, красной и кровавой, тяжелой и ядовитой, какъ чаша ртути, нагрѣтой до кипѣнія. Потомъ мракъ, черная завѣса, пустота…

---

3. Кто возложилъ на меня иго этого Вавилонскаго плѣна? Если бы какой-нибудь досужій сердцевѣдъ не написалъ обо мнѣ своего легкомысленнаго рапорта, я проскочилъ бы сквозь петли черной сѣти, и жизнь моя могла бы получить совсѣмъ иное направленіе… Неужели это правда? Допустить это было бы слишкомъ унизительно. Я думалъ объ условіяхъ русской жизни, но и они преходящи. Есть ли иныя причины, болѣе постоянныя и глубокія, обусловившія несчастье моей жизни?

Всмотрѣвшись внимательнѣе, я нахожу цѣлый рядъ такихъ причинъ.

Первымъ несчастьемъ моей жизни является ея краткость. Что значили бы для меня эти пять или восемь лѣтъ, лучшіе годы моей молодости, если бы жизнь продолжалась для меня вѣкъ, два вѣка, тысячелѣтіе, вѣчность?

Но смерть стоитъ у порога и сторожитъ свои жертвы, какъ хищникъ добычу.

Что скрывается за ея завѣсой? Небытіе или мука? Неизвѣстность страшитъ меня не менѣе ожиданія самыхъ страшныхъ мукъ, ибо высшая творческая сила вложила въ меня непреодолимую привязанность къ этому эфемерному существованію, которое зовется жизнью.

Чѣмъ же оправдывается эта привязанность для меня, а не для цѣлей власти творчества?

Есть ли что-нибудь въ содержаніи этихъ немногихъ лѣтъ, что дѣлаетъ ихъ столь привлекательными для меня?

Я брошенъ въ безднѣ пространства, среди безчисленныхъ міровъ, на маленькомъ осколкѣ сгустившейся матеріи, называемой землею.

Мнѣ доступна только поверхность этого осколка, мнѣ извѣстна только ничтожная часть этой поверхности. Я окруженъ тайнами извнѣ и изнутри, одинаково великими и безконечными, и въ атомѣ вещества, и въ движеніяхъ небесныхъ звѣздъ.

Высшія силы вложили въ меня, неизвѣстно зачѣмъ, страстное стремленіе къ ихъ познанію, но средствъ къ его удовлетворенію у меня нѣтъ. Ограниченному моему уму доступны только призраки, мнимыя тѣни истины. Вѣку, въ которомъ я живу, извѣстны лишь жалкія крохи знанія, мнѣ же знакомы лишь немногія ничтожныя пылинки этихъ жалкихъ крохъ. Невѣжество, затоптанное во прахѣ, есть удѣлъ, въ которомъ я родился и въ которомъ я умру.

Въ чемъ состоитъ повседневное проявленіе моей жизни? Высшая сила дала мнѣ плоть и вложила въ нее нѣсколько потребностей, низменныхъ и элементарныхъ, равняющихъ меня съ самыми грубыми скотами, къ чьей семьѣ я принадлежу.

Для того, чтобы я слѣпо слѣдовалъ указаннымъ мнѣ путямъ, въ началѣ каждой потребности поставлено алчущее желаніе, а въ концѣ простая и сильная приманка. Удовлетвореніе потребности угашаетъ соблазнъ и оставляетъ по себѣ пресыщеніе и тупую тоску. Въ непрерывныхъ желаніяхъ и удовлетвореніяхъ этихъ грубыхъ потребностей состоитъ моя жизнь.

Мало того. Внѣшній міръ устроенъ совсѣмъ не такъ, чтобы эти первобытныя желанія удовлетворялись легко. Для того, чтобы достигать своихъ грубыхъ цѣлей, я долженъ бороться, истощать свою тѣлесную силу, напрягать изворотливость моего ума для того, чтобы вырвать у скупой природы средства для погашенія своихъ желаній. Жизнь моя состоитъ изъ истощающихъ усилій этой борьбы, а также изъ мучительной жажды тѣхъ желаній, которыя осуждены оставаться безъ удовлетворенія. На стезѣ этой борьбы, я встрѣчаюсь каждый день съ опасностями, и на днѣ каждой таится худшій врагъ — уничтоженіе, которое можетъ наступить непредвидѣнно, каждую минуту, и урѣзать даже жалкую мѣру времени, удѣленную высшей силой мнѣ или моимъ товарищамъ.

Я сказалъ: «моимъ товарищамъ», ибо я созданъ не одинъ. Рядомъ со мною высшая сила создала неисчислимую и многообразную толпу тварей, подобныхъ мнѣ и чувствующихъ и страдающихъ, какъ я. Несмотря на братство скорби и униженія, соединяющее ихъ, всѣ они, собравшись на аренѣ слишкомъ тѣсной, ведутъ между собой непрерывную и ожесточенную войну, терзаютъ, убиваютъ и поѣдаютъ другъ друга, равные истребляютъ равныхъ и сильные слабыхъ. Война эта ярче и ужаснѣе всего, ибо въ ней уже не мертвая природа, а сама жизнь убиваетъ жизнь. Все пространство земли, наполненное жизнью, наполнено войной; по мнѣнію многихъ, война составляетъ сущность добра и прогресса, она обусловливаетъ всѣ высшіе процессы жизни, даже вырабатываетъ наиболѣе тонкія и дѣйствительныя орудія для успѣха. Я тоже участвую въ этой войнѣ, истребляю ежедневно для своего существованія другія живыя существа, питаю кровь свою чужой кровью и плоть свою чужой плотью, стараюсь преуспѣвать въ этой войнѣ и горжусь своими успѣхами, какъ доблестью.

Съ существами, болѣе другихъ подобными мнѣ, т. е. съ людьми, мои отношенія основаны на той же безжалостной и необходимой войнѣ, съ той разницей, что я не стремлюсь превратить ихъ непосредственно въ трупы, ибо я не питаюсь ихъ плотью, какъ это дѣлаютъ многія племена подобныхъ мнѣ людей. Я предпочитаю тѣмъ или инымъ путемъ, обманомъ или обмѣномъ, порабощать ихъ своей волѣ, для того, чтобы они дѣлились со мной плодами своихъ преступленій надъ другими тварями. Если они при этомъ будутъ страдать отъ неудовлетворенія своихъ тѣлесныхъ желаній, тѣмъ хуже для нихъ.

Таковы мои отношенія ко всѣмъ инымъ живымъ существамъ, однако, такъ какъ я сознаю, что ихъ желанія и страданія въ главныхъ чертахъ подобны моимъ, то я, до извѣстной степени, способенъ проникаться этими страданіями, такъ что видъ ихъ или мысленное представленіе можетъ рождать во мнѣ слабый отзвукъ страданія, какъ бы принадлежащаго мнѣ самому. Обыкновенно, это бываетъ послѣ того, какъ мои личныя желанія удовлетворены, какъ будто для того, чтобы дать новое занятіе великой способности общаго страданія, на минуту задремавшаго въ моей душѣ.

Далѣе высшая сила вложила въ меня способность различенія добра и зла, благородства и низости, добродѣтели и грѣха.

При свѣтѣ этой способности, всѣ дѣйствія, наполняющія и созидающія мою жизнь, являются черными и нечистыми. Поэтому она находится въ противорѣчіи со всѣмъ строемъ жизни, какъ моей, такъ и всемірной. Она рисуетъ мнѣ зато идеалъ такого мірового устройства, при которомъ всеобщая война была бы уничтожена, и страданіе сдѣлалось несуществующимъ, или значительно уменьшеннымъ. Идеалъ этотъ такъ широкъ, что мой слабый умъ не можетъ возсоздать даже главныя черты его; но и то смутное представленіе, которое живетъ во мнѣ, наполняетъ мое сердце мечтательнымъ восторгомъ и заставляетъ его биться сильнѣе.

Но способность, создающая идеалъ, не показываетъ никакихъ путей къ его осуществленію, и всѣ пути, которые пытается изобрѣсти мой умъ и подставить на мѣсто неизвѣстности, являются ухищреніемъ схоластики, покушеніемъ съ негодными средствами, а человѣчество идетъ своимъ кривымъ и жестокимъ путемъ.

И чтобы остановить кровавую войну, есть только одно средство: война противъ войны, кровь противъ крови, сила противъ силы, пока не изойдетъ духъ и не разорвется грудь отъ напряженія…

Боже, Боже, зачѣмъ я заточенъ въ этой холодной темницѣ? Зачѣмъ не было дано мнѣ погибнуть въ яркой битвѣ, со знаменемъ въ рукѣ и съ призывомъ на устахъ, чтобы сразу вылилась изъ сердца моя горячая кровь и угасъ мой духъ въ страсти и гнѣвѣ, какъ факелъ, возженный въ высотѣ и догорѣвшій до рукоятки?

Когда же осуществится на землѣ золотая идиллія грядущаго золотого вѣка? Далеко, безконечно долго ждать. Мое низшее «я», отрицаемое и попираемое идеаломъ и его надеждами, возмущается въ свою очередь и заявляетъ свой протестъ. Оно заявляетъ, что ему нѣтъ дѣла до грядущаго, что къ тому времени отъ него не останется даже слѣда, что оно не согласно безропотно переносить столько страданій и жертвовать своими немногими радостями для того, чтобы другія существа въ отдаленномъ будущемъ не знали этихъ страданій, и заявляетъ, на ряду со всѣми будущими поколѣніями, притязаніе на участіе въ радостяхъ золотого вѣка, какъ свое прирожденное неотъемлемое право.

Когда мое высшее «я», по своему обыкновенію, съ презрѣніемъ отбрасываетъ притязаніе моего эгоизма за предѣлы своего поля зрѣнія, мой разумъ не успокаивается и продолжаетъ протестъ. Помимо моего существа, онъ указываетъ на толпы другихъ существъ, которыя жили и живутъ, страдая, ничего не зная о грядущемъ царствѣ добра и не имѣя даже способности помыслить о немъ. Отъ мошки, обожженной на свѣчѣ, до воина, погибшаго въ бою, всѣ они имѣютъ такое же право на счастье, какъ ихъ будущіе собратья. Какъ бы ни былъ прекрасенъ грядущій золотой вѣкъ, онъ не искупитъ этихъ страданій, не оправдаетъ мгновенной боли жалкаго червяка, случайно растоптаннаго въ грязи, ибо самая мысль объ искупленіи невозможна; прошлое исчезло навсегда, и самый прахъ погибшихъ тварей служитъ матеріаломъ для образованія новаго и новаго потомства.

Грядущее добро и красота есть вопіющая несправедливость предъ лицомъ прошлаго. Идеалъ блѣднѣетъ, и надежда рушится. Міръ предстаетъ предо мной въ своей грубой наготѣ, какъ чаша, переполненная страданіемъ, безъ просвѣта въ прошломъ, безъ обѣщаній въ будущемъ; является какимъ-то безконечнымъ адомъ, даже хуже ада, ибо въ аду есть владѣющіе имъ демоны, которые услаждаются муками грѣшниковъ, но которымъ можно отвѣчать ненавистью за ихъ злобу, а міромъ правитъ слѣпая сила, неизвѣстность, никому недоступная, которую даже ненавидѣть нельзя и которой приходится подчиняться безъ протеста и сопротивленія. И если душа чувствуетъ гдѣ-то за покровомъ девяти безднъ небесныхъ присутствіе страшнаго врага, со злобой, стократъ большей, чѣмъ злоба сатанинская, то образъ его настолько смутенъ, что даже страхъ раба предъ властелиномъ не можетъ найти опредѣленной формы и остается въ видѣ смутнаго, но тѣмъ болѣе мучительнаго чувства.

Умъ не можетъ выносить такого ужаснаго зрѣлища и пытается инстинктивно отвернуться, погрузиться хоть въ хаосъ ежедневныхъ заботъ и будничныхъ бѣдствій. Когда же жизнь насильно заставитъ его возвести свой взоръ къ этому адскому водовороту страданія, разрисованному, словно въ насмѣшку, самыми яркими и радужными красками, онъ съ ожесточеннымъ отчаяніемъ начинаетъ искать выхода.

---

4. Пора мнѣ бросить игру въ прятки съ самимъ собою. Какой выходъ возможенъ изъ этого плѣна и какой желателенъ? На этотъ вопросъ есть три разные отвѣта.

— Борьба! — говорятъ одни. — Борись съ торжествующимъ зломъ, оспаривай его побѣду, сколько хватитъ силъ и, если придется погибнуть, пади съ призывомъ на устахъ и негодованіемъ въ сердцѣ.

Я боролся, пока вѣрилъ въ грядущее. Безъ вѣры нѣтъ силъ для борьбы. Даже Прометей на скалѣ могъ выносить терзанія коршуна, только поддерживаемый надеждой на грядущее торжество. А у меня нѣтъ даже коршуна, есть только время, медленное, тусклое, тихо плывущее впередъ и уплывающее въ пустоту. Мнѣ не съ кѣмъ бороться, а ждать во мглѣ я больше не въ силахъ…

— Замкнись въ самого себя! — говорятъ другіе, — твоя свобода внутри тебя. Сѣть, которая улавливаетъ твою душу, есть смѣшеніе соблазновъ, грубыхъ приманокъ и страстныхъ желаній; — сбрось ее съ себя, отрекись отъ требованій тѣла и страстей души, отъ любви и ненависти, отъ сожалѣнія и надежды, будь выше всего этого, создай въ своей душѣ скалу и съ высоты ея смотри на водоворотъ, кипящій у ногъ твоихъ, и пусть волны его лижутъ твое подножіе и будутъ для тебя такъ же, какъ мимолетныя облака, проходящія у ногъ утеса. Отрекись отъ жизни, и тогда казнь и кара отрекутся отъ тебя, и ты будешь чистъ, холоденъ и свободенъ, какъ горный снѣгъ, уединенно лежащій въ лощинѣ скалистаго ущелья!..

— Отрекись!.. — Легче сказать вѣтру, чтобы онъ пересталъ завывать въ пустынѣ, велѣть огню, чтобы онъ не жегъ и не металъ въ вышину раскаленныхъ искръ, заставить море, чтобы оно не вело на скалистый берегъ безплодный прибой своихъ растрепанныхъ валовъ, чѣмъ приказать бурному сердцу отречься отъ своихъ страстей.

Даже отшельники въ пещерахъ и столпники на своихъ каменныхъ столбахъ не могли приказать умолкнуть искушенію своей души и проводили долгіе дни и безсонныя ночи въ борьбѣ съ соблазномъ, имѣвшей столько же паденій, сколько и дѣйствительная борьба жизни. Если я отрекусь отъ соблазна жизни, къ чему мнѣ самая жизнь? На что мнѣ утесъ, стоящій въ вышинѣ, чтобы я застылъ тамъ, какъ безчувственный камень, мрачнѣе и тоскливѣе даже облаковъ, бѣгущихъ мимо? Лучше конецъ, полный и безусловный, съ одного размаха, однимъ прыжкомъ…

Третьи даютъ именно этотъ совѣтъ:

— Бѣги! — говорятъ они, — оставь это царство злобы и муки, тому, кто создалъ его, а самъ уйди прочь въ область невѣдомаго. Если сѣть жизни опутала тебя со всѣхъ сторонъ веревками соблазна и желанія, ты не пытайся, какъ факиръ, изсушить свое тѣло, чтобы выскользнуть изъ ея связей, но разруби ихъ, какъ воинъ, мечомъ. Твоя жизнь есть казнь, отбрось ее, какъ ненужное бремя, и устремись за грань той бездны, гдѣ царствуютъ покой и забвеніе. И когда смерть, всесильная владычица, придетъ искать тебя, какъ обреченную жертву, она не найдетъ тебя въ этихъ тлѣнныхъ предѣлахъ…

Но развѣ я хочу покоя и забвенія? Въ моемъ сердцѣ слишкомъ много гнѣва и негодованія для того, чтобы стремиться къ покою, а нераздѣльная самодовлѣющая сила, проникающая мое существо и дающая ему жизнь, утверждаетъ свою неуничтожаемость и возмущается противъ забвенія.

Мнѣ такъ трудно разобрать, чего же я, наконецъ, хочу, — ни борьбы, ни покоя, ни ненависти, ни покорности, ни протеста, ни отреченія. Въ сердцѣ моемъ столько голосовъ, сколько откликовъ въ темныхъ извилинахъ пещеры, и я не могу разрѣшить, который изъ нихъ есть голосъ истины.

---

5. Такъ вотъ каковы мои земныя связи, якоря, на которыхъ я хотѣлъ укрѣпить свою земную жизнь!.. Низкія страсти, призывы животной природы, похоть, обжорство, грубый и тяжелый трудъ. Вотъ жизнь, которую судьба предлагаетъ мнѣ въ послѣдній разъ, какъ бы въ насмѣшку надъ тѣми радостями и дарами, отъ которыхъ я нѣкогда отрекся.

Жить до поздняго гроба бокъ-о-бокъ съ толпой дикарей, заложить первый корень новой семьи полярныхъ троглодитовъ, думать весь вѣкъ только о пищѣ, объ элементарной защитѣ жизни. Голодать каждую весну, излишествовать лѣтомъ, одичать до потери человѣческаго образа и до забвенія всѣхъ прежнихъ волненій и дѣлъ… Такъ нѣтъ же, не будетъ этого! Какъ прирастить мое отвердѣлое сердце къ свѣжему корню первобытной человѣческой жизни? Ржавое желѣзо не прирастаетъ къ живой плоти, но отравляетъ ее своей ржавчиной и, смоченное живой кровью, разсыпается во прахъ. Мнѣ не нужно семьи, не нужно подруги, ни дома, ни дѣтей, ни имѣнія. Я свободенъ, какъ зимній вѣтеръ, я властелинъ своей судьбы. Захочу, останусь и буду смотрѣть въ лицо самому губительному гнету, захочу, уйду, куда мнѣ угодно и какъ мнѣ угодно.

Боже мой, Боже мой! Какая боль, какая тоска! Какъ будто что-то вырвано изъ сердца съ грубымъ и кровавымъ насиліемъ, и оно трепещетъ отъ муки, рана зіяетъ, кровь сочится. Что мнѣ дѣлать, куда мнѣ дѣться?

---

6. Наконецъ, я пережилъ самые жестокіе часы моей жизни, наиболѣе тяжелую борьбу, какая только дается человѣку на землѣ. Я знаю, что мнѣ дѣлать, я нашелъ исходъ, единственно возможный и безвозвратный, тотъ выходъ изъ неволи, который находили до меня многіе мужественные люди. Я перешелъ Рубиконъ и теперь стою на другомъ берегу, я остановился на нѣсколько мгновеній, чтобы собраться съ мыслями. Потомъ я пойду впередъ и исчезну во тьмѣ.

Сзади себя я оставляю несчетную тьму существъ, подобныхъ мнѣ, которыхъ я раньше называлъ братьями и сожалѣлъ объ ихъ судьбѣ. Теперь я уже не жалѣю ихъ такъ, какъ прежде, ибо я знаю, что они будутъ съ той же страстью и страхомъ цѣпляться за связи этой жалкой и ничтожной жизни. Пускай же они остаются влачить свои позорныя цѣпи! Я отправляюсь искать свободы; кто хочетъ, пусть слѣдуетъ за мной!

Послѣднее проявленіе моей братской любви есть призывъ ко всѣмъ, кто думаетъ и страдаетъ въ этомъ ужасномъ мірѣ, — отречься отъ него и пробить себѣ дорогу сквозь его заколдованную ограду. Это легче чѣмъ можно думать. Остальные пускай остаются. Если они не желаютъ свободы, то они заслуживаютъ носить свое рабское иго.

О себѣ я знаю, что мнѣ нѣтъ мѣста на этомъ свѣтѣ. Идти мнѣ некуда. Въ душѣ моей нѣтъ живой силы. Я могъ бы только умереть въ больницѣ, или издохнуть подъ заборомъ, какъ ненужная собака. Пусть же лучше я умру здѣсь.

Боже, Боже, вотъ она послѣдняя казнь изгнанія! Проклятая, трижды проклятая, Богомъ забытая, полярная страна!.. Почему мнѣ суждено умереть въ ея мертвыхъ предѣлахъ? Въ этой почвѣ, застывшей навѣки, даже безжизненныя кости мои не найдутъ избавленія и не смогутъ раствориться въ земномъ прахѣ, чтобы исчезъ всякій слѣдъ, всякая память о моихъ мукахъ. Тѣло мое будетъ вѣчно лежать въ ея ледяныхъ объятіяхъ, такое же твердое и несокрушимое, какъ она сама, искушая сатанинскую силу, уже давшую ему однажды жизнь, оживить его снова.

Родина, милая родина! Какая радость была бы умереть на твоей груди, какой покой былъ бы въ твоихъ объятіяхъ для моихъ измученныхъ костей. Любовь къ тебѣ какимъ-то необъяснимымъ чудомъ сохранилась во мнѣ дольше всякой земной любви, даже самой близкой сердцу человѣка. Я ненавижу жизнь, и проклинаю часъ, въ который она была мнѣ дана, но земля, зеленая, мирная, родная земля, на груди которой я родился и игралъ въ годы моего дѣтства, наполняетъ меня еще и теперь жгучимъ сожалѣніемъ невозвратимой потери. Преступникъ передъ казнью, неизлѣчимый больной въ минуту смерти вспоминаютъ годы своего дѣтства, взываютъ къ матери, къ роднымъ. У меня нѣтъ ни родныхъ, ни матери, но моему дѣтству была матерью ты, захолустная улица, зеленое поле, по которому я бѣгалъ съ утра до вечера, тихая рѣчка, въ которой я купался по нѣсколько разъ въ день, даже камни, которые впервые стали рѣзать мои необутыя ноги.

Ахъ, если бы еще разъ я могъ увидѣть это поле, песчаный берегъ этой рѣки! Я растянулся бы, какъ ребенокъ, на сухомъ и тепломъ пескѣ, залитомъ солнцемъ, и заснулъ бы, какъ засыпалъ въ былые годы столько разъ, безъ думы о прошедшемъ, безъ боязни будущаго… Эта холодная, далекая, полярная страна!.. Мнѣ кажется, что тѣнь моя не найдетъ здѣсь успокоенія, не захочетъ спать въ этихъ чуждыхъ и безотрадныхъ степяхъ и будетъ вѣчно носиться надъ вѣчными сугробами на крыльяхъ косматой метели, оглашая тундру своими строптивыми криками, неустанно пробуждая мое мертвое тѣло, скованное чарами мороза, возстать и отправиться домой въ область тепла, зелени и весны изъ мрачной обители изгнанія…

Ложь, ложь! Вся земля есть изгнаніе. Земля слишкомъ мала и ничтожна, чтобы выбирать на ней мѣста.

Любовь къ родинѣ, послѣдняя обманчивая мечта, рожденная нашимъ ничтожествомъ.

Червяку родина сукъ, на которомъ онъ родился. Будь я червякомъ, сталъ ли бы я оплакивать сукъ? Мнѣ не нужно ни жизни, ни земли, ни неба. Я рѣшился, и мое рѣшеніе неизмѣнно. Самъ на себя я смотрю, какъ на призракъ. Ждать больше нечего, я избралъ и время, и способъ смерти. Я нашелъ его, дописывая эти строки и глядя въ окно на широкую рѣку. Всѣ эти дни было тихо, но теперь поднимается низовый вѣтеръ. Ему не долго раскачать спокойную воду широкими и бурными волнами. Уже я вижу, какъ волненіе растетъ. Вотъ, мѣстами уже пробѣгаютъ бѣлые гребни. Я дождусь, когда они станутъ шире и пѣнистѣе. Потомъ спущу въ воду свой маленькій долбленый челнокъ и поѣду внизъ по теченію.

Я не буду стараться ускорить развязку. Напротивъ, я буду бороться съ волнами. Я хочу бороться. Навсегда отрекаясь отъ жизненной борьбы, я хочу въ послѣдній разъ проявить всю силу сопротивленія, какая еще живетъ во мнѣ. Пусть каждое новое мгновеніе моей жизни, каждое новое дыханіе моей груди зависитъ отъ крѣпости моихъ рукъ, отъ умѣнья владѣть двойнымъ весломъ и направлять ходъ неустойчиваго челнока. Такъ бывало уже много разъ во время прежнихъ поѣздокъ, такъ будетъ и теперь на пять, на десять верстъ. Потомъ я стану уставать, вниманіе мое на минуту угаснетъ, челнокъ повернется бортомъ, волна набѣжитъ и будетъ развязка. Вода въ рѣкѣ холодная, какъ ледъ. У меня захватитъ духъ, и настанетъ конецъ. Вѣроятно, онъ будетъ скоръ и безболѣзненъ. Прощай, земля, прощай, жизнь, прощайте, люди! Ухожу отъ васъ навсегда искать вѣчнаго покоя…

Индивидуальная сила, живущая во мнѣ не перестаетъ протестовать и попрежнему заявляетъ о своей неуничтожаемости.

Неужели голосъ ея говоритъ правду? Не знаю. Вся сущность бытія неуничтожаема и мѣняется только форма. Быть можетъ, личность цѣльная и нераздѣльная есть тоже сущность.

Но если такъ, если за порогомъ этой жизни мнѣ не суждено найти уничтоженія, да будетъ! Я не страшусь въ безднѣ тьмы встрѣтить новое бытіе. Преходящее въ моемъ существѣ уничтожится и смѣшается съ прахомъ, разсѣется по четыремъ вѣтрамъ земли. Вѣчное останется, но это вѣчное будетъ заключать въ себѣ всю горечь, всю злобу, строптивое недоумѣніе и тревожные вопросы, наполнявшіе мою земную душу. Она не позволитъ одѣть себя снова преходящей и обманчивой плотью, но откинетъ тлѣнныя оболочки и земныя одежды, поднимется въ недосягаемую высь, гдѣ властвуетъ непонятная и всемогущая Сила, построившая міръ, и будетъ вѣчно носиться рядомъ съ нею, изливаясь неумолкаемымъ воплемъ протеста и отрицанія, столь же вѣчнымъ и безплотнымъ, какъ и ея непреодолимая власть…

Примѣчанія

1. Карымъ на сибирскомъ нарѣчіи означаетъ: метисъ.
2. лат. Credo — Кредо. Прим. ред.
3. Необходим источник цитаты
4. Е. А. Боратынскій «На смерть Гете». Прим. ред.
5. «Война и миръ». Прим. ред.
6. Необходим источник цитаты
7. «Потерянный рай». Прим. ред.
8. итал.
9. Данте Алигьери «Божественная комедія. Адъ». Прим. ред.
10. Необходим источник цитаты
11. польск. «Sztandart czervony» — «Красное знамя». Прим. ред.
12. Необходим источник цитаты
13. нѣм.
14. «Хабуръ» — поверхность ледяныхъ полей, обнаженная поздней весной.
15. Необходим источник цитаты
16. Необходим источник цитаты