На растительной пище (Богораз)/ДО

На растительной пищѣ
авторъ Владиміръ Германовичъ Богоразъ

Дата созданія: С.-Петербургъ, 1899. Источникъ: Богоразъ В. Г. Колымскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Просвѣщеніе», 1910. — С. 183.

Полдневная зимняя заря разгоралась на южной сторонѣ неба, медленно передвигаясь направо. Пропадинскъ, казалось, оцѣпенѣлъ отъ жестокаго мороза, заставлявшаго дыханіе выходить изъ груди съ шероховатымъ свистомъ и окутывавшаго сѣрымъ паромъ каждое живое существо, осмѣлившееся появиться подъ открытымъ небомъ.

Впрочемъ, на единственной улицѣ города было пустынно и тихо. Изрѣдка человѣческая фигура, смутно мелькнувъ въ сумеречномъ свѣтѣ полярнаго полудня, выскакивала изъ дверей и, подхвативъ ношу мелко нарубленныхъ дровъ, сложенныхъ у порога, торопливо скрывалась обратно. Даже выносливыя полярныя собаки забились въ конуры и другія укромныя мѣста и неподвижно лежали, свернувшись калачикомъ и покрывъ голову пушистымъ хвостомъ, какъ одѣяломъ.

Лѣсъ начинался среди города прямо отъ церкви. Тамъ было тихо, какъ на кладбищѣ. Широкія вѣтви лиственницъ, отягощенныя бѣлыми хлопьями, простирались въ стороны, какъ неподвижныя руки мертвецовъ, окутанныя складками бѣлаго савана. Ни одна талинка не смѣла шевельнуться, чтобъ стряхнуть густой бѣлый пухъ, обильно осѣвшій на ея тонкіе побѣги. Снѣгъ, покрывавшій землю до половины человѣческаго роста, пышный и пушистый, защищенный деревьями отъ безпокойнаго вѣтра, тоже какъ будто спалъ, изнемогая подъ бременемъ холода, плотнаго и тяжелаго, какъ свинецъ.

Бѣлая куропатка, сидѣвшая на нижней вѣтви тальничнаго куста и тоже похожая на комъ снѣга, вздрогнула и перепорхнула на сажень подальше. Съ противоположной стороны послышались шаги, медленно и неровно смѣнявшіе другъ друга. Шедшій человѣкъ, очевидно, проваливался въ снѣгъ и каждый разъ съ усиліемъ выдергивалъ то лѣвую, то правую ногу, хватаясь руками за вѣтви для лучшей опоры. Онъ былъ совсѣмъ близко, если даже куропатка, эта почти домашняя птица сѣвернаго лѣса, рѣшилась побезпокоиться ради его прихода. Дѣйствительно, черезъ минуту кусты раздвинулись, и человѣкъ показался на небольшой полянкѣ, гдѣ нѣсколько крупныхъ лиственницъ были довольно давно срублены на постройку. Куропатка, сидя на новой вѣткѣ, принялась лѣниво разсматривать его своими красными глазками. Это былъ, конечно, чужестранецъ, ибо вмѣсто оленьяго мѣха, плотно облегающаго тѣло туземцевъ, его высокая фигура была закутана совсѣмъ въ другую одежду. Сермяжный халатъ, надѣтый сверхъ короткаго полушубка и подпоясанный кушакомъ, безпомощно оттопыривался на груди, открывая холоду совершенно свободный проходъ; на рукахъ были желтыя кожаныя рукавицы съ варегами, столь же мало пригодныя для этого холода и этого лѣса. Неуклюжіе валеные сапоги, подшитые кожей и широкіе, какъ лыжи, на каждомъ шагу проваливались въ снѣгъ и оставляли странныя дыры, круглыя и глубокія, какъ устье лисьей норы. За поясомъ у человѣка былъ заткнутъ плотничій топоръ съ короткой ручкой, а на спинѣ былъ привязанъ сукосѣръ, т.-е. носилки особой формы, похожія на скамейку каменщиковъ и употребляемыя на сѣверѣ преимущественно для переноски дровъ.

Сѣрый суконный шлыкъ страннаго, очевидно, самодѣльнаго покроя все сползалъ на затылокъ, открывая густые бѣлокурые волосы, соединявшіеся внизу съ такой же бѣлокурой бородой. Свѣтлые волосы бороды были перевиты бѣлыми нитями, гдѣ иней соперничалъ съ сѣдиной, но лицо человѣка горѣло отъ мороза и ходьбы. Онъ уже давно ковылялъ въ снѣгу, какъ большая нерпа, вышедшая на тинистый берегъ, и, несмотря на 50 градусовъ ниже нуля, ему было скорѣе жарко, чѣмъ холодно.

Сдѣлавъ еще нѣсколько дыръ въ снѣгу, человѣкъ приблизился къ первому сухому пню и, вытащивъ изъ-за пояса топоръ, принялся отщепливать одно за другимъ мелкія полѣнья. Нельзя сказать, чтобы дѣло подвигалось у него особенно успѣшно. Ручка топора была коротка, а лезвіе слишкомъ широко и тонко для этой работы. Топоръ поперемѣнно то выскакивалъ изъ рукъ, то вонзался такъ глубоко въ узловатое дерево, что вытащить его можно было только съ большими усиліями и съ рискомъ переломить желѣзо пополамъ. Но человѣкъ не унывалъ и продолжалъ тюкать, какъ дятелъ, складывая на свои носилки каждый даже самый маленькій деревянный осколокъ. Отъ одного пня онъ перешелъ къ другому, потомъ къ третьему, и черезъ два часа этого каторжнаго труда ноша была готова. Взваливъ ее съ усиліемъ на плечи и подтянувъ поперекъ пояса нижніе ремни, человѣкъ пустился въ обратный путь.

Теперь идти ему было труднѣе, и онъ спотыкался еще чаще прежняго, напрасно стараясь попадать ногами въ старые слѣды. Ноша, опутанная со всѣхъ сторонъ веревками, застревала въ тальникѣ и угрожала развалиться; суконный шлыкъ съѣзжалъ на глаза въ самыя неудобныя минуты, рукавицы спадали съ рукъ, и онъ доставалъ ихъ, присѣдая въ снѣгу, какъ заяцъ, и изо всѣхъ силъ балансируя спиной, чтобы ноша не свалилась черезъ голову. Несмотря на морозъ, потъ катился съ него градомъ и залѣплялъ ему глаза, борода и волосы окончательно побѣлѣли, и даже на бровяхъ и рѣсницахъ повисли ледяныя сосульки. Дыханіе съ шумомъ и усиліемъ вырывалось изъ его груди и немедленно замерзало, обращаясь въ мелкій иней. Усталость, быстро приходящая при движеніи на сильномъ морозѣ, наклоняла его спину и дрожала мелкой дрожью въ бокахъ, подымавшихся и опускавшихся, какъ у загнанной лошади, но онъ не унывалъ и упорно подвигался впередъ, стараясь выбраться на твердую дорогу, натоптанную ногами пропадинскихъ вдовъ и нищихъ старухъ, которыя, не имѣя собакъ, тоже должны были отправляться въ лѣсъ пѣшкомъ, съ носилками за спиной.

Наконецъ, на опушкѣ лѣса забѣлѣлась поляна, гдѣ пріютилась одинокая юрта, отбившаяся отъ другихъ домовъ на самый край узкой и обрывистой рѣчки Сосновки, которая теперь промерзла до дна и была завалена снѣгомъ до верхней межи своихъ крутыхъ береговъ.

Небольшая квадратная дверь, обитая рваной оленьей шкурой и лежавшая, какъ опускной люкъ на сильно скошенной стѣнѣ, не была ничѣмъ приперта. Человѣкъ въ валенкахъ открылъ дверь и сбросилъ дрова въ избу прямо черезъ голову, потомъ съ усиліемъ протиснулъ въ узкое отверстіе свое длинное тѣло. Въ юртѣ было грязно и темно, какъ въ логовищѣ звѣря. Косыя стѣны изъ тонкихъ бревенъ, прислоненныхъ стоймя къ бревенчатой рамѣ вверху и ничѣмъ не скрѣпленныхъ между собой, были хуже стѣнъ любого ярмарочнаго балагана, сколоченнаго на скорую руку. Для тепла хозяинъ обилъ ихъ травяными матами собственной работы, но эти грубые травяные ковры примерзли къ дереву и почти совершенно исчезли подъ толстымъ слоемъ льда, налипшаго снаружи. Всѣ углы были наполнены толстыми ледяными сталактитами, подпиравшими крышу, какъ колонны. Каждая щель на потолкѣ была опушена изморозью, вплоть до неуклюжаго камелька, наклонившаго впередъ свое разверстое устье. Изъ трехъ оконъ юрты два были заглушены для тепла и наполнены связками травы, тоже оледенѣвшими и сросшимися вмѣстѣ. Въ третьемъ окнѣ тускло поблескивала льдина, замѣнявшая стекло и запорошенная снаружи снѣгомъ. Въ общемъ это былъ настоящій ледяной домъ, и казалось, что деревянная оболочка его совершенно не нужна и могла бы отвалиться долой безъ всякаго ущерба для крѣпости и тепла, если бы доски и жерди не вросли такъ крѣпко въ ледъ.

Впрочемъ, хозяинъ юрты слишкомъ привыкъ къ ея внутреннему виду и убранству, чтобы обращать на него вниманіе. Онъ поспѣшно поставилъ дровъ въ каминъ и принялся растапливать огонь. Потомъ онъ отряхнулъ снѣгъ съ одежды, сложилъ остальныя дрова въ темномъ углу за каминомъ и по пути вымелъ полъ. Когда онъ въ послѣдній разъ заглянулъ въ уголъ, по лицу его пробѣжало выраженіе удовлетворенія. Трудное это было дѣло, таскать каждый день дрова изъ лѣсу, но онъ исполнялъ его неукоснительно, не обращая вниманія на холодъ и непогоду. Пришельцы въ Пропадинскѣ, не имѣя собственныхъ собакъ, покупали дрова у туземцевъ, но онъ не считалъ возможнымъ покупать за деньги чужой трудъ при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ и проводилъ свое убѣжденіе въ жизнь съ непоколебимымъ упорствомъ, не взирая на морозы и грубыя мозоли, набѣгавшія на его тонкихъ ладоняхъ.

Растопивъ огонь, онъ принялся за приготовленіе обѣда. Если бы какой-нибудь туземецъ могъ видѣть продукты, которыми онъ обходился, то удивленіе, которое они питали къ этому странному человѣку, усилилось бы вдвое. Среди безхлѣбной страны, питающейся исключительно мясомъ убитыхъ тварей, на этомъ одномъ столѣ не было ни мяса, ни рыбы. Хозяинъ юрты издавна былъ вегетаріанцемъ и былъ такъ же неспособенъ измѣнить свои взгляды и вкусы и начать питаться мясомъ, какъ неспособны на это лебедь или лань. Въ первый мѣсяцъ послѣ своего пріѣзда, подъ вліяніемъ унынія, возбужденнаго разсказами старожиловъ, онъ сдѣлалъ одну или двѣ попытки надъ животной пищей, но мысль о томъ, что для его существованія уничтожена жизнь, привела его въ ужасъ, и послѣ перваго обѣда онъ слегъ въ постель, поплатившись лихорадкой и разстройствомъ пищеваренія.

Самый воздухъ на Пропадѣ былъ пропитанъ убійствомъ. Куропатокъ стрѣляли у порога, оленей закалывали на льду рѣки, коровъ глушили обухомъ прямо на улицѣ. Но Веревцовъ съ дѣтства не могъ выносить вида и запаха крови и теперь, окруженный этой охотничьей атмосферой, чувствовалъ, что его отвращеніе къ ней возросло въ сто разъ больше прежняго.

Тѣмъ не менѣе, послѣ своей неудачной попытки ассимилироваться, онъ сталъ утверждать, что дѣло не въ вегетаріанскихъ убѣжденіяхъ, а просто его организмъ не выноситъ животной пищи. Другіе пришельцы всецѣло приняли туземную пищу и обходились безъ дорогого хлѣба, и ему казалось, что онъ оскорбитъ ихъ, настаивая на своемъ вегетаріанствѣ. Но про себя онъ не могъ безъ дрожи вспомнить день своей несчастной попытки и даже до сихъ поръ чувствовалъ на себѣ пятно отъ этого неудачнаго желанія имѣть свою долю въ общей цѣпи истребленія.

За отсутствіемъ мясныхъ продуктовъ, пища его отличалась спартанской простотой; онъ насыпалъ въ горшокъ гречневой крупы и долилъ его водой. Потомъ принесъ изъ амбара кусокъ замороженнаго тѣста, которое онъ умудрялся печь подъ горячими угольями въ жестяной коробкѣ, передѣланной изъ керосиновой банки. Хлѣбъ и каша почти исключительно составляли его пищу, ибо въ этомъ заброшенномъ краѣ нельзя было найти хотя бы самыхъ жалкихъ овощей для пополненія этого скуднаго стола. Даже такая пища была втрое дороже животной, и бѣдному вегетаріанцу удавалось сводить концы съ концами только благодаря тому, что всѣ другія траты онъ замѣнялъ своимъ трудомъ.

Нельзя сказать, чтобы при такой пищѣ у Веревцова было много силъ и здоровья. Руки его оставались слишкомъ тонкими, плечи поднимались вверхъ острыми и узкими углами, но онъ скрипѣлъ да скрипѣлъ, какъ ива, сгибаемая вѣтромъ, и до сихъ поръ удачно справлялся съ мелкими недугами, время отъ времени выпадавшими ему на долю.

Поставивъ на уголья горшокъ съ кашей и чайникъ для кипятку, Веревцовъ усѣлся передъ каминомъ и сталъ смотрѣть въ огонь. Съ ранняго утра до поздней ночи весь день его былъ наполненъ трудомъ. Онъ медленно справлялся съ своими дѣлами и подводилъ свой дневной балансъ только послѣ двѣнадцатичасового рабочаго дня, но время, когда въ каминѣ разгорался огонь, составляло для него отдыхъ. Среди этой мертвой страны огонь былъ источникомъ жизни и движенія, туземцы обоготворяли его, и даже далекимъ русскимъ пришельцамъ казалось, что въ яркомъ шипящемъ и прыгающемъ пламени колышется и мелькаетъ какое-то неукротимое, вѣчно безпокойное, то разрушительное, то творческое, начало. И Веревцову, когда онъ растапливалъ каминъ, казалось, что онъ не одинъ въ юртѣ, что яркій огонь заглядываетъ ему въ глаза и разговариваетъ съ нимъ своимъ трескучимъ голосомъ и киваетъ ему своей косматой багровой гривой. И эти разговоры огня настраивали его всегда въ особомъ мечтательномъ, почти разнѣженномъ тонѣ. Онъ садился на скамью противъ яркаго друга своихъ зимнихъ ночей и принимался вспоминать свою прошлую жизнь, и эти воспоминанія, трагическія и однообразныя, были окружены ореоломъ, какъ деревья чернаго лѣса, выступившія внезапно на яркомъ фонѣ багроваго заката. Еще чаще онъ мечталъ, и мечты его были ясны и наивны, какъ мечты первыхъ христіанъ, духовнымъ потомкомъ которыхъ онъ являлся въ своемъ закаленномъ и мужественномъ беззлобіи. Будущій золотой вѣкъ представлялся ему такъ реально, какъ будто онъ самъ собирался въ немъ жить.

Мечи перекуютъ въ орала и пушки въ земледѣльческія машины; всѣ люди будутъ любить другъ друга, угнетенные прозрѣютъ и угнетатели станутъ ихъ братьями, и рабы и господа будутъ трудиться на одной нивѣ. И наука покоритъ болѣзнь и старость, рожденіе и самую смерть. Тогда царство небесное настанетъ на землѣ…

Длинная черная головешка, перегорѣвъ посрединѣ, упала прямо въ горшокъ. Вода забурлила и перелилась черезъ край. Василій Андреичъ очнулся отъ своихъ мечтаній и, доставъ изъ-за камелька короткій полуобгорѣвшій ожигъ, принялся перемѣшивать дрова. Онъ тщательно околотилъ всѣ крупныя головни и, дѣйствуя ожигомъ, какъ рычагомъ, установилъ ихъ рядомъ въ глубинѣ очага; цѣлую груду крупныхъ углей, пылавшихъ струйчатымъ ярко-малиновымъ жаромъ, онъ выгребъ впередъ на край шестка, чтобы они отдали свое тепло плохо нагрѣвавшейся юртѣ. Отдѣльные угли падали на полъ, онъ подбиралъ ихъ руками и торопливо бросалъ назадъ, обдувая себѣ пальцы, если горячій уголь успѣлъ прохватить кожу. Онъ умудрился также задѣть себя по лицу обгорѣлымъ концомъ ожига, и на его правой щекѣ легла черная полоса, протянувшаяся и черезъ носъ. Наконецъ, головешки перегорѣли. Василій Андреичъ сгребъ угли въ кучу, присыпалъ ихъ золою изъ корыта, стоявшаго въ углу, и, поставивъ латку съ тѣстомъ на обычное мѣсто въ углубленіи шестка, поспѣшилъ закрыть трубу, хотя въ угляхъ еще перебѣгали послѣдніе синіе огоньки угара. Но юрта была такъ холодна, что никакой угаръ не могъ держаться въ ея промерзлыхъ стѣнкахъ. Однако, жаръ, струившійся изъ широкаго жерла камина, отогрѣлъ, наконецъ, эту мерзлую берлогу. Иней, густо насѣвшій на льдинѣ единственнаго окна, растаялъ и скатился внизъ легкими и мелкими слезами, и она яснѣла теперь, какъ толстое зеркальное стекло. Въ переднемъ углу капля за каплей сталъ сочиться одинъ изъ ледяныхъ сталактитовъ, и въ воздухѣ пріятно запахло печенымъ хлѣбомъ. Это былъ промежутокъ въ ледниковомъ періодѣ, который царилъ здѣсь всю зиму, каждую ночь достигая апогея.

Василій Андреичъ испытующимъ взоромъ посмотрѣлъ на горшокъ и, закрывъ его листкомъ покоробленной жести, подвинулъ поближе къ огню. Ему не на шутку хотѣлось ѣсть, но голодъ страннымъ образомъ всегда повышалъ его работоспособность, и никогда ему такъ не работалось, какъ въ послѣдніе полчаса, когда поспѣвала его ѣда.

Онъ постоялъ немного въ раздумьи, потомъ, оттащивъ отъ кровати длинное и толстое бревно, выкатилъ его на середину избы. Бревно во всю длину было полое, выдолбленное въ видѣ трубы, какъ колода, изъ которой поятъ лошадей. Василій Андреичъ усѣлся на бревно верхомъ и при помощи тяпки и крѣпкаго ножа принялся углублять и выравнивать круглую вырѣзку. Онъ точилъ дерево, какъ червякъ, отрывая его щепками и маленькими кусочками, и занятіе это было похоже даже не на работу, а на какую-то тихую непонятную игру, — но стѣнки колоды становились тоньше и тоньше, а вся колода легче и помѣстительнѣе.

Наконецъ, когда деревянныя стѣнки колоды стали звенѣть подъ ударами, и долбить дальше было уже опасно, Василій Андреичъ схватилъ колоду за тонкій конецъ и потащилъ къ выходу. Въ юртѣ было тѣсно, и на смѣну готовому бревну должно было поступить другое, новое, для того, чтобы тоже быть вырубленнымъ и выстроганнымъ изнутри. Василій Андреичъ складывалъ готовыя колоды на плоскую крышу сѣней юрты, такъ какъ амбара у него не было, и онъ держалъ свои припасы въ деревянномъ ларѣ, въ глубинѣ холоднаго угла за каминомъ. Но когда, приподнявъ широкій конецъ выдолбленнаго бревна, онъ готовился продвинуть его на крышу, сзади неожиданно раздался выстрѣлъ. Онъ вздрогнулъ, уронилъ колоду на землю и быстро обернулся.

Большая бѣлая куропатка, безпечно сидѣвшая на одномъ изъ кустовъ опушки, наклонилась головой впередъ, нѣсколько секундъ какъ будто подумала, потомъ мягко упала на снѣгъ. Ноги ея судорожно дергались, крупная капля крови выступила изъ клюва.

Съ лѣвой стороны, изъ-за грубой изгороди, защищавшей владѣнія одного изъ мѣстныхъ купцовъ, показалась плотная фигура съ широкой сѣдой бородой и ружьемъ въ рукахъ. Новый пришлецъ былъ одѣтъ совсѣмъ не по сезону, въ короткій открытый пиджакъ и круглую касторовую шапочку, сильно поношенную и пробитую спереди. Онъ прошелъ мимо юрты, поднявъ убитую птицу, все еще трепетавшую въ конвульсіяхъ, и, скрутивъ ей головку, съ улыбкой потрясъ ею въ воздухѣ.

— Зачѣмъ вы ее убили, Ястребовъ? — съ упрекомъ сказалъ Василій Андреичъ.

— Какъ зачѣмъ? — переспросилъ Ястребовъ. — Ѣсть буду! Посмотрите, какая жирная!..

И онъ опять потрясъ птицей предъ лицомъ собесѣдника.

Веревцовъ содрогнулся и отвернулъ голову, но не сказалъ ни слова. Длиннобородый Ястребовъ жилъ продуктами собственной охоты, главнымъ образомъ куропатками и зайцами, которые не переводились около Пропадинска всю зиму. Въ противоположность Веревцову, онъ питался исключительно мясомъ, презирая растительную пищу, и даже хлѣбъ цѣлыми мѣсяцами не являлся на его столѣ.

— Заходите, Ястребовъ! — привѣтливо пригласилъ Веревцовъ, оставивъ колоду въ покоѣ и приготовляясь открыть свою опускную дверь. — Погрѣетесь.

— Мнѣ не холодно! — возразилъ Ястребовъ басомъ.

Василій Андреичъ отличался гостепріимствомъ, и, кажется, ничто не доставляло ему такого удовольствія, какъ посѣщеніе его жилища пріятелями. Онъ даже завелъ у себя пріемы по воскресеньямъ, два раза въ мѣсяцъ, и къ нему сходилось все небольшое общество, случайно собранное въ Пропадинскѣ. Наканунѣ такого дня онъ весь съ головой уходилъ въ приготовленія, дѣятельно мылъ и скребъ столы и горшки и приготовлялъ въ каминѣ разныя экстренныя, иногда совсѣмъ неожиданныя блюда. Общее мнѣніе считало эти пріемы очень пріятными, благодаря радушію хозяина, и гости, наѣвшись и напившись вволю, приходили въ хорошее настроеніе духа, занимались легкимъ разговоромъ и даже пѣли.

Но въ обычные будничные дни, по общему молчаливому соглашенію, къ Веревцову заходили только за дѣломъ. Онъ былъ вѣчно занятъ, и жаль было отнимать у него время. Но и при каждомъ случайномъ посѣщеніи онъ немедленно поднималъ гостепріимную суету, принимался топить каминъ и стряпать, вдобавокъ серьезно обижаясь, если гость брался за топоръ, чтобы наколоть дровъ. Гостю приходилось сидѣть на мѣстѣ и съ вытаращенными глазами ожидать «пріема».

— Заходите! — продолжалъ приглашать Василій Андреичъ, — пообѣдаемъ!..

— Каша, небось!.. — буркнулъ Ястребовъ. — Слуга покорный!..

— Хотите, куропатокъ изжаримъ? — насмѣшливо прибавилъ онъ. — Жирныя!..

И онъ положилъ руку на связку бѣлыхъ птицъ, привязанныхъ къ его поясу.

Василій Андреичъ смущенно заморгалъ глазами. Ему было трудно сказать: «нѣтъ!» кому бы то ни было, тѣмъ болѣе товарищу.

— Или хотите, — безжалостно продолжалъ Ястребовъ, — я ихъ оставлю вамъ для пирога воскреснаго?..

Для Ястребова не было ничего святого. Когда у Марьи Николаевны Головинской, составлявшей украшеніе пропадинскаго общества, родился первый сынъ, Ястребовъ, замѣнявшій акушера, заявилъ, что ребенокъ очень похожъ на обезьяну. Положимъ, Витька уже третій годъ мстилъ за оскорбленіе, вырывая при каждой встрѣчѣ своими цѣпкими рученками цѣлыя горсти волосъ изъ мохнатой бороды стараго охотника, но репутація злого языка такъ прочно установилась за Ястребовымъ, что даже Ратиновичъ, эс-декъ, человѣкъ, для котораго тоже не было ничего святого, и который вообще рекомендовалъ старшимъ наслоеніямъ пропадинской колоніи проситься въ богадѣльню, побаивался этого угрюмаго старика и оставлялъ его въ покоѣ. Связаться съ Ястребовымъ было тѣмъ болѣе не безопасно, что онъ былъ охотникъ переводить шутки въ дѣло и только съ мѣсяцъ тому назадъ наглухо заледенилъ единственный выходъ изъ квартиры доктора колоніи Кранца, т. е. притащилъ ночью ушатъ воды и забросалъ дверь толстымъ слоемъ мокраго снѣга, который тотчасъ же отвердѣлъ, какъ мраморъ. Кранцъ принужденъ былъ просидѣть въ плѣну почти до обѣда, пока сосѣди замѣтили его бѣду и разрушили укрѣпленіе.

— А это что? — продолжалъ Ястребовъ. — Опять дудка?..

Онъ подхватилъ колоду и однимъ широкимъ взмахомъ забросилъ ее высоко на крышу.

— Которая это? — спросилъ онъ болѣе дружелюбнымъ тономъ.

— Пятая! — сказалъ Веревцовъ съ невольнымъ вздохомъ. — Нужно еще десять!..

Долбить колоды было такъ трудно, что онъ опасался, что не успѣетъ приготовить достаточнаго количества къ наступленію лѣта. Вдобавокъ лѣсъ для колодъ попался ему дурной; онъ собралъ его въ половодье на рѣчкѣ, протекавшей мимо его владѣній, но на верховьяхъ ея росли деревья съ витыми стволами, твердыми, какъ желѣзо, и склонными отъ высыханія раскалываться по спирали.

— Слушайте! — сказалъ вдругъ Ястребовъ. — Вонъ въ той лощинкѣ, — и онъ указалъ рукой на неровный спускъ дороги отъ юрты къ рѣчкѣ, — лежатъ колоды!..

— Какія колоды? — съ удивленіемъ спросилъ Веревцовъ. — Я вечеромъ ходилъ за льдомъ, тамъ ничего не было!..

— А теперь есть! — спокойно возразилъ Ястребовъ. — Я думаю, онѣ вамъ пригодятся.

— Кто же ихъ принесъ? — недоумѣвалъ Веревцовъ.

— Я почемъ знаю! — проворчалъ Ястребовъ. — Вы ихъ посмотрите, онѣ долбленыя!..

Лицо Веревцова внезапно вспыхнуло отъ смущенія. Даже бѣлый лобъ и маленькія уши покраснѣли. Онъ, наконецъ, догадался, кто принесъ загадочныя колоды.

— Спа-па-сибо! — сказалъ онъ, заикаясь отъ волненія. — Но я мо-могу принять вашу по-помощь только съ дѣлежомъ… изъ по-половины!..

Несмотря на почтенный возрастъ и экстраординарный curriculum vitae^[1], Веревцовъ сохранилъ способность смущаться, какъ молодая дѣвушка. Вдобавокъ долголѣтнее молчаніе такъ отразилось на его привычкахъ, что въ экстренныхъ случаяхъ онъ нерѣдко совсѣмъ лишался употребленія языка.

— Хорошо! — спокойно согласился Ястребовъ. — Мы съ вами подѣлимся, какъ мужикъ съ медвѣдемъ: вамъ корешки, мнѣ вершки.

Оба они были изобрѣтатели и пытались измѣнить условія жизни въ полярной пустынѣ и приспособить ихъ къ своимъ желаніямъ, но затѣи Ястребова носили фантастическій характеръ. Онъ захотѣлъ, напр., построить судно, не имѣя ни малѣйшаго понятія о судостроеніи, и возился надъ нимъ цѣлый годъ съ нечеловѣческимъ упорствомъ. Въ концѣ концовъ, вышла круглая барка, по формѣ похожая на поповку, которая при первой же поѣздкѣ безнадежно сѣла на мель въ одномъ изъ протоковъ Пропады.^[2] Онъ изобрѣлъ усовершенствованную уду, на которую не хотѣла клевать рыба, пробовалъ варить мыло изъ сала и древесной золы, дубилъ кожи тальничной корой, измѣнилъ собачью упряжь къ великому ущербу для упряжныхъ животныхъ.

Новая затѣя Веревцова была, быть можетъ, столь же мало исполнима, какъ постройка фантастическаго корабля, но вытекала изъ насущной потребности.

Нуждаясь въ растительной пищѣ, онъ затѣялъ развести вокругъ юрты огородъ и устроить большой парникъ для болѣе нѣжныхъ овощей. Онъ научился огородничеству еще въ Шлиссельбургѣ въ довольно необычныхъ условіяхъ, но все-таки у него были и познанія, и опытъ, хотя и не для такого суроваго климата. Сѣмена онъ привезъ съ собою, даже держалъ всю дорогу картофель и лукъ за пазухою, чтобы сохранить ихъ отъ мороза. Конечно, и того, и другого было мало, всего по нѣскольку штукъ, но Робинзонъ Крузо, какъ извѣстно, развелъ изъ единственнаго зерна цѣлое хлѣбное поле, и Веревцовъ тоже не терялъ бодрости со своими четырьмя картофелинами и шестью луковицами. Гораздо важнѣе было то, что онъ привезъ съ собою два большихъ ящика стеколъ, хотя одному Богу было извѣстно, почему они не разбились по дорогѣ. Кстати сказать, на эти стекла было много охотниковъ, и самые видные изъ обитателей города предлагали за каждое стекло хорошую плату пищей или мѣхами, ибо въ Пропадинскѣ стеколъ было мало, и они замѣнялись лѣтомъ промасленной бумагой или тряпкой, а зимою попросту четыреугольнымъ кускомъ свѣтлой и толстой льдины. Но Веревцовъ крѣпился, и только Марьѣ Николаевнѣ подарилъ два стекла для окна ея спальни. Марья Николаевна, впрочемъ, въ тотъ же день отослала стекла обратно.

«Мои окна обращены на югъ и даютъ много свѣта и безъ стеколъ, — писала она, — было бы грѣшно уменьшать нашъ парникъ!..»

Но Веревцовъ остался твердъ и отправилъ ей стекла во второй разъ. Такъ они пересылались цѣлый день безъ всякаго опредѣленнаго результата, пока Ястребовъ, завернувшій посмотрѣть на Витьку, не погрозилъ Марьѣ Николаевнѣ, что возьметъ стекла себѣ, и только послѣ этого они водворились на предназначенномъ имъ мѣстѣ.

Тѣмъ не менѣе устроить огородъ и парники въ Пропадинскѣ оказалось мудренѣе, чѣмъ можно было ожидать. Исправникъ и попъ каждое лѣто пробовали разводить овощи, но картофель у нихъ родился меньше лѣсного орѣха, а капустные вилки даже не начинали завиваться. Поэтому на пропадинскихъ званыхъ обѣдахъ подавали вареный картофель, протертый вмѣстѣ съ шелухой, а щи варили въ родѣ коровьяго пойла изъ зеленыхъ капустныхъ листьевъ, заквашенныхъ пополамъ съ мукой.

Изъ мерзлой подпочвы даже лѣтомъ струился вѣчный холодъ, и подъ гряды парника нужно было подстилать толстый слой удобренія даже въ іюнѣ и іюлѣ, чтобы перегораніе навоза спасало ихъ отъ стужи. Скота было мало, и приходилось изо дня въ день тщательно наблюдать за поведеніемъ лошадей и коровъ на подножномъ корму, чтобъ собрать сколько-нибудь значительное количество навоза. Вдобавокъ удобныя мѣста для огородовъ были только на откосахъ холмовъ, ибо пониже лежало сплошное болото.

На холмѣ передъ юртой былъ недостатокъ въ водѣ, которую приходилось таскать съ рѣки ведрами на собственныхъ плечахъ по крутымъ и неудобнымъ для ходьбы косогорамъ. Веревцовъ задумалъ устроить очепъ въ родѣ колодезнаго, который, поднимая воду бадьей, разливалъ бы ее по деревяннымъ трубамъ на его владѣнія. Именно для этой цѣли онъ такъ усердно долбилъ свои колоды, которыя должны были соединиться въ видѣ импровизированнаго водопровода.

Еще въ позапрошлое лѣто Веревцовъ засадилъ нѣсколько грядъ и устроилъ небольшой парникъ. Жатва его была не велика, но разнообразна, ибо онъ высѣялъ на гряды и въ горшки всѣ свои сѣмена, не исключая табака и горчицы. Другіе члены колоніи, заинтересованные опытомъ, помогали, чѣмъ могли, и послѣ уборки Веревцовъ, отобравъ сѣмена на будущій годъ, взялъ да и устроилъ изъ всѣхъ овощей безпроигрышную лотерею для всѣхъ членовъ общества. Никакія отговорки не помогали, и Веревцовъ, послѣ всѣхъ лѣтнихъ хлопотъ, остался на гречневой кашѣ на всю зиму. Положимъ, что это былъ первый опытъ, и Веревцовъ надѣялся его расширить, но теперь добровольные помощники уже не были такъ настойчивы. Сѣмянъ все еще было мало, и, несмотря на всю заманчивость свѣжихъ овощей, никто не желалъ еще разъ отнять у Веревцова его «корешки или вершки». Только упрямый Ястребовъ былъ совершенно чуждъ этой деликатности и продолжалъ вмѣшиваться въ работы по устройству будущаго огорода. Овощи, впрочемъ, онъ презиралъ отъ всего сердца и во время вышеупомянутой лотереи, послѣ короткой, но настойчивой попытки вернуть свою долю Веревцову, онъ вынесъ ее на дворъ и раскрошилъ на куропаточьей тропѣ птицамъ.

— Чтобы онѣ были пожирнѣе! — пояснилъ онъ.

Онъ былъ убѣжденъ, что послѣ этого даже Веревцовъ не будетъ такъ настоятельно навязывать ему этотъ «свиной кормъ», какъ онъ презрительно называлъ про себя огородные продукты. Въ эту зиму онъ рѣшилъ приготовить колоды для водопровода и въ одну недѣлю выдолбилъ десятокъ длинныхъ бревенъ, ибо работа топоромъ давалась ему гораздо лучше, чѣмъ Василію Андреичу. Ему помогали, впрочемъ, многіе изъ досужихъ молодыхъ людей, которые были рады укрыться подъ эгидой широкой бороды Ястребова отъ уравнительнаго распредѣленія, которое пытался осуществить Василій Андреичъ. Однако, идея перенести готовыя колоды въ ложбину около юрты и потомъ сообщить о нихъ Веревцову, принадлежала собственно Ястребову, и онъ стоялъ теперь передъ дверью юрты, по своему наслаждаясь смущеніемъ ея хозяина.

На другой день было воскресенье, и Веревцовъ рано проснулся, чтобы поскорѣе освободиться отъ обычныхъ домашнихъ работъ и имѣть хоть полдня свободныхъ. Онъ былъ ревностнымъ поклонникомъ воскреснаго отдыха и никогда не позволялъ себѣ въ этотъ день заниматься какимъ-нибудь постороннимъ дѣломъ, кромѣ хозяйства. Даже дрова и воду онъ приготовлялъ съ вечера, чтобы поменьше возиться поутру. Воскресное время онъ старался проводить по праздничному, ложился спать послѣ обѣда или брался за книгу, методически отыскивая мѣсто, заложенное еще съ прошлаго воскресенья. Чаще всего, особенно, если погода была благопріятная, онъ отправлялся визитировать и, обойдя одну за другою всѣ квартиры колоніи, возвращался домой уже поздно вечеромъ съ сознаніемъ весело и счастливо проведеннаго дня. Угощенія онъ не признавалъ, ибо не потреблялъ обычной пищи пропадинскаго стола; въ спорахъ различныхъ пропадинскихъ партій онъ тоже не участвовалъ, но спокойно сидѣлъ гдѣ-нибудь въ сторонѣ и съ видомъ большой любознательности выслушивалъ всѣ pro^[3] и contra^[4], но когда его просили высказать свое мнѣніе, онъ конфузился по своей неизмѣнной привычкѣ и заявлялъ, что у него слишкомъ мало матеріаловъ для сужденія, такъ что онъ все еще не можетъ составить себѣ опредѣленнаго мнѣнія объ этомъ предметѣ.

Наконецъ, каминъ истопился, и такой же немудреный обѣдъ или, если угодно, завтракъ, что и вчера, поспѣлъ и былъ съѣденъ. Но, когда Василій Андреичъ готовъ былъ взяться за шапку, въ сѣняхъ послышался шорохъ.

— П-шолъ! — крикнулъ Веревцовъ, думая, что это собаки.

Вороватыя пропадинскія собаки осаждали юрту лѣтомъ и зимою, ибо раньше въ ней жилъ Ястребовъ, постоянно выбрасывавшій на дворъ заячьи и птичьи кости. У Веревцова, разумѣется, во всемъ жилищѣ не было ни единой косточки, но собаки не отставали и неутомимо подрывались подъ стѣну, очевидно, не желая вѣрить вегетаріанству новаго хозяина. Кромѣ того, по ночамъ онѣ устраивали собранія на плоской крышѣ юрты и нерѣдко даже давали тамъ свои оглушительные зимніе концерты.

На этотъ разъ, однако, шорохъ происходилъ не отъ собакъ.

— Это я! — послышалось изъ двери, и нетерпѣливая рука стала возиться съ ремнемъ, замѣнявшимъ ручку.

Для того, чтобы поднять люкъ, нужна была нѣкоторая сноровка. Наконецъ, струя бѣлаго густого холода хлынула съ порога и застлала весь полъ въ знакъ того, что усилія новаго гостя увѣнчались успѣхомъ.

Бѣлая фигура торопливо перетащилась черезъ несоразмѣрно высокій порогъ. Слишкомъ рано отпущенная дверь тотчасъ же тяжело упала на мѣсто, давъ пришельцу такого крѣпкаго и неожиданнаго туза сзади, что онъ немедленно вылетѣлъ на средину комнаты.

— Чортъ! — крикнулъ гость, оборачиваясь назадъ и грозя кулакомъ двери.

Губы его перекосились и даже слегка приподнялись вверхъ, глаза сверкнули свирѣпымъ огнемъ.

— Здравствуйте, Алексѣевъ! — спокойно сказалъ Веревцовъ, откладывая шапку въ сторону. — Откуда Богъ несетъ!?

— Здравствуйте и вы! — успокоился Алексѣевъ такъ же быстро, какъ и разсердился.

Онъ былъ одѣтъ въ длинную рубаху изъ грубаго бѣлаго сукна, такіе же штаны и бѣлые мѣховые сапоги, и весь видъ его напоминалъ бѣглеца изъ больницы или изъ сумасшедшаго дома. Шапки на немъ не было, но огромная грива каштановыхъ, мелко-курчавыхъ волосъ, свалявшихся въ войлокъ, стояла дыбомъ, какъ негритянская прическа. Глаза его были маленькіе, живые, чрезвычайно быстрые. Они все время бѣгали по сторонамъ, но когда Алексѣевъ сердился, останавливались и загорались злостью.

— Я сейчасъ заварю чай! — засуетился Веревцовъ.

И, окончательно отложивъ шапку въ сторону, онъ принялся хлопотать у камина.

— Не надо мнѣ чаю! — сказалъ Алексѣевъ угрюмо. — Слушайте, Василій Андреичъ, я сяду, я усталъ!..

— Конечно, садитесь! — поспѣшно воскликнулъ Веревцовъ. — Садитесь, пожалуйста! — и онъ пододвинулъ ему гладкій обрубокъ дерева, игравшій роль табурета. — Извините, ради Бога! Я не замѣтилъ, что вы устали…

— Они меня со свѣту сживаютъ!.. — съ дрожью въ голосѣ вдругъ объявилъ Алексѣевъ. — Мочи моей нѣтъ!..

Глаза его опять остановились и сверкнули.

— Полноте!.. — возразилъ Веревцовъ очень просто и спокойно. — Вотъ лучше я вамъ чаю налью…

— Темно!.. солнца нѣтъ!.. — продолжалъ Алексѣевъ съ отчаяніемъ въ голосѣ. — Когда будетъ весна?.. Я не могу жить безъ солнца!

— Черезъ двѣ недѣли появится солнце! — терпѣливо утѣшалъ его Веревцовъ. — Потерпите немного.

— А они зачѣмъ по ночамъ ходятъ? — настаивалъ Алексѣевъ. — Развѣ я не знаю?.. Любо имъ, что теперь солнца нѣтъ!.. Поговори-ка съ ними днемъ, — продолжалъ онъ сердито. — Сладкіе такіе, медовые! Только свѣчку погашу, они ужъ опять тутъ…

— Господи, что я имъ сдѣлалъ? — прибавилъ онъ почти со стономъ.

Алексѣевъ страдалъ маніей преслѣдованія, которая состояла въ томъ, что люди, которыхъ онъ видѣлъ днемъ, представлялись ему по ночамъ въ видѣ призраковъ агрессивнаго характера. Это было нѣчто въ родѣ сновъ на яву. Жизнь была такъ усыпительно однообразна, что притупленное воображеніе не въ силахъ было создать никакихъ фантастическихъ картинъ и только отражало окружающую дѣйствительность въ уродливо искаженномъ видѣ, какъ кривое зеркало. Ему представлялось обыкновенно, что товарищи, съ которыми онъ днемъ разговаривалъ или работалъ вмѣстѣ, подкрадываются къ нему въ темнотѣ сзади и внезапно начинаютъ его душить или кусать.

Болѣзнь началась кошмарами и тяжелыми снами и развивалась довольно постепенно, но теперь Алексѣевъ почти совсѣмъ утратилъ различіе между призраками и дѣйствительностью и доставлялъ много огорченій и заботъ другимъ членамъ колоніи. Хуже всего было то, что онъ постоянно жилъ одинъ и упрямо отвергалъ всякія предложенія сожительства, подозрѣвая за ними коварныя покушенія на его свободу. Только къ Веревцову, съ самаго его пріѣзда, онъ относился довѣрчивѣе, чѣмъ къ другимъ, и иногда въ самомъ остромъ пароксизмѣ раздражительности внезапно приносилъ ему цѣлый ворохъ жалобъ, какъ будто инстинктивно стремясь добыть себѣ хоть немного спокойствія подъ сѣнью этой широкой и непоколебимой доброты.

Василій Андреичъ держалъ себя съ нимъ очень просто, нерѣдко даже сердился и принимался стыдить его за подозрительность, но даже выговоры изъ его устъ дѣйствовали успокаивающе на больного.

— Когда придетъ солнце? — болѣзненно повторилъ Алексѣевъ, — темно, холодно!..

— Василій Андреичъ, я затоплю. каминъ! — прибавилъ онъ болѣе спокойнымъ тономъ.

— Я самъ затоплю! — суетливо возразилъ Веревцовъ, принимаясь разгребать загнету.

— Нѣтъ, я! Сидите, сидите!.. — настойчиво повторилъ Алексѣевъ.

Не обращая вниманія на протесты хозяина, онъ проворно открылъ каминъ, поставилъ въ него охапку полѣньевъ и раздулъ горящіе угли. Онъ былъ ловокъ на всякую ручную работу, и домашнія хлопоты отнимали у него только минимумъ необходимаго времени.

— Какъ хорошо! — сказалъ онъ, когда дрова разгорѣлись яснымъ пламенемъ. — У васъ и дрова добрыя, — прибавилъ онъ, съ благодарностью взглянувъ на Василія Андреича. — А мои злыя, тонкія такія, длинныя!.. Трещатъ, брызжутся углями прямо въ лицо. А я у васъ останусь! — прибавилъ онъ, помѣшивая палкой въ каминѣ. — Можно?

— Милости просимъ! — сказалъ Веревцовъ, радостно оживляясь.

Собственно говоря, онъ такъ привыкъ къ одиночеству, что всякое сожительство тяготило его, но теперь ему казалось, что Алексѣевъ для него самый подходящій товарищъ.

— Я сейчасъ отъ Горскаго, — началъ разсказывать Алексѣевъ, подвигая свой чурбанъ поближе къ пламени. — Знаете, онъ меня ночью задушить хотѣлъ, — пояснилъ онъ мимоходомъ. — Ужъ я же ему и напѣлъ. «Днемъ, — говорю, — ты товарищъ, а ночью ты вампиръ… Тебя, — говорю, — на кострѣ бы сжечь слѣдовало»…

— Какой вампиръ, какой костеръ? — съ неудовольствіемъ сказалъ Василій Андреичъ. — Ерунда это все… Вотъ, скажите, пожалуйста, вы запираете двери на ночь?..

— Конечно, запираю! — съ живостью подтвердилъ Алексѣевъ. — Засовы изнутри сдѣлалъ желѣзные…

— Ну, какъ же живой человѣкъ можетъ пройти сквозь запертыя двери?..

— А Рентгеновскіе лучи проходятъ! — возразилъ Алексѣевъ, дико и лукаво усмѣхаясь. — Ну, и эти такъ же!..

— Какъ же мы съ вами будемъ жить? — спросилъ Алексѣевъ черезъ минуту.

— Вотъ я вамъ тутъ кровать поставлю! А верстакъ вытащимъ вонъ! — сказалъ Веревцовъ, указывая на переднее мѣсто.

— А это окно можно открыть? — спросилъ Алексѣевъ, указывая на одинъ изъ травяныхъ матовъ, покрытый бѣлой ледяной инкрустаціей. — Здѣсь слишкомъ темно!.. Я люблю свѣтъ!..

— Не знаю! — сомнительнымъ тономъ сказалъ Веревцовъ. — Холодно будетъ!..

— Мы будемъ топить! — увѣрялъ Алексѣевъ. — Вотъ увидите.

— Я открою! — просительно сказалъ онъ.

— Ну, какъ хотите! — нерѣшительно согласился Веревцовъ.

Онъ посмотрѣлъ кругомъ себя, и ему дѣйствительно показалось, что въ юртѣ очень темно.

Алексѣевъ вооружился топоромъ и принялся очень искусно отбивать ледяныя наслоенія на окнѣ, стараясь не потревожить льдины, наложенной снаружи. Раздражительное состояніе его замѣтно утихало.

— Скажите, голубчикъ, — сказалъ онъ, останавливаясь на минуту и поворачиваясь къ Веревцову. — Они вѣдь не ходятъ къ вамъ ночью?..

— Ночью всѣ спятъ! — возразилъ Веревцовъ. — Никто не ходитъ!..

— А если придутъ, такъ вы ихъ не пустите? — настаивалъ Алексѣевъ. — Не пустите, да?..

— Никто не придетъ ночью! — повторилъ Василій Андреичъ. — Ночью всѣ спятъ…

— Ну, такъ мы съ вами заживемъ! — заговорилъ Алексѣевъ уже весело, опять принимаясь за топоръ. — Вотъ увидите!.. Я буду вамъ помогать. Я умѣю работать!.. Вы что теперь работаете, Василій Андреичъ?

— Хорошо! — одобрительно сказалъ Веревцовъ. — Вотъ, теплѣе станетъ, будемъ водопроводъ устраивать…

— Водопроводъ!.. Чудесно! — воскликнулъ Алексѣевъ. — Проведемъ домой воду и не нужно будетъ ходить на рѣку…

Въ борьбѣ съ призраками онъ пересталъ обращать вниманіе на дѣйствительность, и предпріятіе Веревцова, давно извѣстное всему городу, представлялось ему, какъ совершенно новое.

— Не для этого, — возразилъ Веревцовъ, — а для того, чтобы огородъ поливать.

— А, это еще лучше! — съ искреннимъ восхищеніемъ воскликнулъ Алексѣевъ. — Огородъ разведемъ, садъ, цвѣтники… водопроводы собственные устроимъ. Пусть они увидятъ, какъ мы умѣемъ жить!..

— Знаете что, голубчикъ? — прибавилъ онъ, управившись съ окномъ и критическимъ взглядомъ окидывая убранство юрты. — Надо бы здѣсь убрать немножко!..

— Что убрать? — удивился, въ свою очередь, Веревцовъ.

Ему казалось, что чистота и порядокъ въ юртѣ совершенно удовлетворительны.

— Мало ли что? — отвѣтилъ Алексѣевъ осторожно. — Полъ вымыть, стѣны выскоблить… Вотъ, этимъ вещамъ свое мѣсто найти!..

Онъ указалъ на кучку разрозненныхъ столярныхъ и слесарныхъ инструментовъ, сложенныхъ въ полуизломанномъ деревянномъ ящикѣ у изголовья кровати.

— Вотъ, вы увидите! — продолжалъ онъ.

— Мы здѣсь зеркало повѣсимъ, — указалъ онъ мѣсто на стѣнѣ. — У меня есть зеркало. А здѣсь календарь. У васъ есть календарь, Василій Андреичъ?..

— Вотъ календарь! — указалъ Веревцовъ на маленькій пакетъ грязныхъ бумажекъ, прибитый надъ изголовьемъ постели. — Только очень маленькій.

— Ничего! — успокоительно сказалъ Алексѣевъ. — А какой сегодня день? Воскресенье?.. — спросилъ онъ, приглядываясь къ календарю.

— Да, воскресенье! — подтвердилъ Веревцовъ. — День воскресный!..

— А къ вамъ не придутъ гости? — спросилъ Алексѣевъ, внезапно припоминая. — Они къ вамъ ходятъ, кажется, по воскресеньямъ… Сегодня тоже придутъ, да?..

— Не знаю! — правдиво возразилъ Веревцовъ. — Можетъ быть, и придутъ.

— Зачѣмъ? — заговорилъ Алексѣевъ, снова приходя въ возбужденное состояніе. — Не нужно!..

— Голубчикъ! — прибавилъ онъ просительно, немного успокоившись. — Пойдите къ нимъ и скажите, пусть они не ходятъ. Намъ ихъ не нужно!.. Пожалуйста, пойдите!..

— Какъ же я оставлю васъ одного? — нерѣшительно спросилъ Веревцовъ.

Съ самаго утра онъ думалъ о томъ, что не успѣлъ поблагодарить Ястребова за его колоды.

— Одного?.. — повторилъ съ удивленіемъ Алексѣевъ. — Одному мнѣ хорошо. Лишь бы тѣ не приходили. Пойдите, голубчикъ, удержите ихъ, пожалуйста!..

— А я, пока вы ходите, приберу немного! — прибавилъ онъ вкрадчиво. — Увидите, какъ хорошо будетъ!.. Только вы пойдите…

Онъ самъ подалъ шапку Веревцову и тихонько толкнулъ его къ двери.

Дневная заря стала уже склоняться къ западу, — знакъ, что послѣ полудня прошло два или три часа. Морозъ былъ гораздо слабѣе вчерашняго; съ западной стороны по небу стлались легкія облака, располагаясь вѣнцомъ, какъ лучи сіянія. На рѣкѣ помаленьку начинался вѣтеръ. Оттуда налетали первые слабые порывы, принося съ собой струйки сухого снѣга, сорванныя съ отвердѣлыхъ сугробовъ и рѣчныхъ застругъ.

Ястребовъ жилъ по другую сторону изгороди на такъ называемомъ «Голодномъ Концѣ». Это была небольшая слободка паріевъ, обособившаяся отъ города. Въ центрѣ ея стояла больница въ видѣ безобразной юрты, на половину вросшей въ землю. Порядки этой больницы были еще уродливѣе ея наружности. Въ нее принимались только самые тяжкіе больные, насквозь изъѣденные дурной болѣзнью^[5] или проказой и брошенные родными на произволъ судьбы. Избушки, окружавшія больницу, относились къ ней, какъ подготовительная ступень, но пока человѣкъ имѣлъ силу ходить на ногахъ и вылавливать немного рыбы на пропитаніе, онъ считался здоровымъ.

Веревцову пришлось проходить мимо больницы по дорогѣ къ Ястребову. Больничный служитель Ермолай — съ перекошеннымъ лицомъ и глазами безъ рѣсницъ — разговаривалъ съ человѣческой головой, слегка высунувшейся изъ-за полуоткрытой двери. Голова была вся обмотана тряпками; только огромные глаза сверкали, какъ изъ-подъ маски, лихорадочно воспаленнымъ блескомъ.

— Скажи вахтеру, — шипѣла голова чуть слышнымъ, слегка клокочущимъ шопотомъ, — третій день не ѣвши… Съ голоду помираемъ…

— Вахтеръ ѣду себѣ забралъ! — объяснялъ Ермолай съ эпическимъ спокойствіемъ. — «Больнымъ, — говоритъ, — подаяніе носятъ… Будетъ съ нихъ!..»

Голосъ Ермолая былъ тонкій, дребезжащій и напоминалъ жужжаніе мухи въ стекляномъ стаканѣ. Онъ составлялъ предметъ постояннаго любопытства для пропадинскихъ ребятишекъ, и даже въ эту самую минуту хороводъ маленькихъ дѣвочекъ, черныхъ, какъ галчата, и одѣтыхъ въ рваные лохмотья, весело приплясывалъ за спиной Ермолая, подъ предводительствомъ его собственной дочери Улитки, припѣвая извѣстную на Пропадѣ пѣсенку:

У Ермошки, у Ермошки
Гудятъ въ носу мошки.

— Кишь, проклятыя! — огрызнулся Ермолай.

— «Подаяніемъ, — молъ, — живите!» — прожужжалъ онъ еще разъ.

— Мало! — шипѣла голова. — Двѣнадцать человѣкъ больныхъ-то. Скажи вахтеру, пускай по рыбинѣ пришлетъ!.. Пополземъ, мотри, по городу, опять худо будетъ…

Въ прошломъ году больные, побуждаемые голодомъ, въ видѣ экстренной мѣры отправились изъ дома въ домъ просить милостыню. Необыкновенный кортежъ подѣйствовалъ даже на закаленные пропадинскіе нервы, но мѣра эта была обоюдоострая, ибо жители боялись проказы, какъ огня, и готовы были перестрѣлять всѣхъ больныхъ, чтобъ избѣжать соприкосновенія съ ними.

Ястребовъ жилъ на самомъ краю слободки въ избушкѣ, передѣланной изъ стараго амбара и съ виду совершенно непригодной для человѣческаго жилья. Онъ завалилъ ее землей и снѣгомъ до самой кровли, и только одно маленькое оконце чернѣло, какъ амбразура, изъ-подъ бѣлаго снѣжнаго окопа. Вмѣсто льдины окно было затянуто тряпкой. Маленькая дверь, толсто обшитая обрывками шкуръ, походила скорѣе на тюфякъ. Иногда она такъ плотно примерзала къ косякамъ, что открыть ее можно было только при помощи топора.

Подойдя къ этому своеобразному жилищу, Веревцовъ нерѣшительно остановился. Дверь была плотно закрыта и раздулась, какъ отъ водянки, но изъ каменной трубы поднималась тонкая струя дрожащаго воздуха въ знакъ того, что топка давно окончена, и послѣднее тепло улетаетъ наружу.

«Дома, должно быть!» — подумалъ Василій Андреичъ и постучался сперва деликатно, потомъ довольно громко, но такъ же безрезультатно. Онъ постоялъ еще нѣсколько секундъ, поглядѣлъ на струйку тепла, трепетавшую надъ трубой, и, внезапно схватившись за ручку двери, изо всѣхъ силъ потянулъ ее къ себѣ. Члены пропадинской колоніи сторожили другъ друга и недовѣрчиво относились къ запертымъ дверямъ, не подававшимъ голоса.

Дверь щелкнула, какъ изъ пистолета, и распахнулась настежь. Въ глубинѣ избушки обрисовалась крупная фигура Ястребова, сидѣвшая поперекъ кровати. Опасаясь окончательно остудить избу, Веревцовъ протиснулся внутрь и закрылъ за собою дверь.

Внутри было темно, какъ въ погребѣ. Свѣтъ проходилъ только сверху, сквозь отверстіе трубы, ибо тряпичное окно совершенно заросло инеемъ. Ястребовъ сидѣлъ, опустивъ ноги на полъ и опираясь руками въ колѣни, такъ какъ кровать была слишкомъ низка; глаза его были устремлены на противоположную стѣну. При входѣ Веревцова, онъ даже не пошевельнулся.

— Что вы дѣлаете? — сказалъ Веревцовъ не совсѣмъ увѣреннымъ тономъ.

Никогда нельзя было знать, чего можно ожидать отъ Ястребова даже въ его лучшія минуты.

Отвѣта, однако, не было. Только широкая сѣдая борода Ястребова внезапно дрогнула и какъ-то еще больше расширилась.

— Пойдемте въ гости! — настаивалъ Веревцовъ, не желая отступить.

Ястребовъ опять не отвѣтилъ. Время отъ времени на него находило странное состояніе, похожее на столбнякъ, и онъ просиживалъ цѣлые дни на одномъ и томъ же мѣстѣ, не дѣлая движеній и не говоря ни слова. Сознаніе, однако, его не покидало, и въ сущности это былъ не столбнякъ, а скорѣе преддверіе нирваны, въ видѣ непобѣдимаго равнодушія ко всѣмъ внѣшнимъ и внутреннимъ проявленіямъ жизни.

— Ну же, вставайте! — не унимался Веревцовъ.

Онъ даже взялъ Ястребова за руку и сдѣлалъ попытку стащить его съ мѣста.

Сѣдобородый охотникъ вдругъ поднялся на ноги и, отодвинувъ Веревцова въ сторону, вышелъ изъ избы. Василій Андреевичъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что на поясѣ его еще болтаются вчерашнія куропатки. Нѣсколько штукъ было разбросано по постели, и одна оказалась совершенно сплющенной. Столбнякъ, очевидно, нашелъ на Ястребова еще вчера, тотчасъ же по возвращеніи изъ лѣсу, и онъ просидѣлъ на кровати цѣлыя сутки.

— Съѣшьте что-нибудь! — воскликнулъ Веревцовъ, выскакивая вслѣдъ за пріятелемъ.

Онъ соображалъ, что Ястребовъ не принималъ пищи со вчерашняго дня, и въ то же время опасался, что онъ опять уйдетъ въ лѣсъ.

Ястребовъ даже не обернулся. Онъ уходилъ крупными шагами по дорогѣ, которая вела на другую сторону рѣчки въ лучшую часть города. Веревцову ничего не оставалось, какъ послѣдовать сзади.

Охотникъ перешелъ черезъ мостъ и, пройдя нѣсколько десятковъ шаговъ, свернулъ къ большой избѣ, въ окнахъ которой, несмотря на ранній часъ, уже свѣтился огонь.

Къ новому удивленію Веревцова, это былъ именно тотъ домъ, который и онъ собирался посѣтить. Однако, вмѣсто того, чтобы тотчасъ же зайти, онъ медленно прошелъ до самаго конца улицы и такъ же медленно вернулся, какъ будто дѣлая прогулку. Ему почему-то хотѣлось, чтобы Ястребовъ прежде обсидѣлся и пришелъ въ болѣе нормальное состояніе.

Обширная изба выглядѣла сравнительно съ жалкими логовищами Веревцова или Ястребова, какъ настоящій дворецъ. Гладко оструганныя стѣны были даже украшены олеографіями «Нивы» въ простыхъ деревянныхъ рамкахъ. Въ лѣвомъ углу стоялъ верстакъ, и весь уголъ былъ обвѣшанъ столярными инструментами. Посрединѣ стоялъ большой деревянный столъ, на которомъ кипѣлъ самоваръ, и горѣли двѣ сальныя свѣчи.

Огромныя льдины оконъ весело играли, отражая лучи этого свѣта. Широкая кровать скрывалась за ситцевой занавѣсью, а въ глубинѣ комнаты, въ красномъ углу, стоялъ еще столъ. У этого стола сидѣлъ Ястребовъ и, какъ ни въ чемъ не бывало, пилъ чай. За столомъ хозяйничала молодая и очень миловидная женщина, съ быстрыми и черными глазами и нѣжнымъ румянцемъ на смуглыхъ щекахъ цвѣта дозрѣвающей сливы. Тонкія брови ея были слегка приподняты наружнымъ угломъ. Руки были малы и красивы, просторная ситцевая блуза не скрывала крѣпкихъ и стройныхъ формъ. Когда она разливала чай и разносила его гостямъ, каждое движеніе ея было исполнено свободы и граціи.

Рядомъ съ ней сидѣлъ еще молодой человѣкъ съ меланхолически задумчивымъ лицомъ и каштановыми кудрями, ниспадавшими до плечъ. Онъ сидѣлъ, нѣсколько пригнувшись къ столу, и съ сосредоточеннымъ вниманіемъ пилилъ большимъ подпилкомъ какую-то желѣзную штучку, закрѣпленную въ столовой доскѣ. Подпилокъ оглушительно визжалъ; но никто не обращалъ на это вниманія, и гости такъ непринужденно разговаривали, какъ будто въ комнатѣ царила полная тишина.

Молодой человѣкъ съ подпилкомъ нѣкогда изучалъ филологическія науки въ спеціальномъ заведеніи и даже избралъ было своей спеціальностью латинскій языкъ. Быть можетъ, поэтому, въ настоящее время въ силу закона противоположностей онъ былъ лучшимъ и, можно сказать, универсальнымъ ремесленникомъ въ Пропадинскѣ. Разнообразіе его занятій совершенно не поддавалось описанію; онъ обжигалъ кирпичи и чистилъ стѣнные часы, запаивалъ старые чайники и дѣлалъ выкройки для дамскихъ платьевъ. Спросъ на его работу былъ неслыханный, мѣстные обыватели считали его всезнающимъ и не давали ему покоя, да онъ и самъ не хотѣлъ имѣть покоя и даже за обѣдомъ не выпускалъ изъ рукъ подпилка или стамески. Плату онъ получалъ по преимуществу продуктами, и въ его квартирѣ было нѣчто въ родѣ постояннаго безплатнаго табльдота для всѣхъ желающихъ.

Онъ женился почти тотчасъ же по пріѣздѣ на Пропаду, во время случайной поѣздки по округу, и необыкновенно счастливо, хотя его будущая жена знала только тайгу и тундру и до замужества даже никогда не была въ Пропадинскѣ. Но молодая якутка такъ быстро научилась говорить по-русски и освоилась со своимъ новымъ положеніемъ, что уже черезъ шесть мѣсяцевъ могла сдѣлать свой домъ притягательнымъ пунктомъ для всѣхъ членовъ колоніи. Изъ нея, между прочимъ, вышла хорошая хозяйка, и она научилась даже удачно приготовлять невиданныя русскія блюда, насколько хватало припасовъ на Пропадѣ.

Рядомъ съ нею съ обѣихъ сторонъ стола сидѣли двѣ пары гостей, такъ что два человѣка, сидѣвшіе другъ противъ друга, составляли пару. Эти пары, видимо, обособились и даже раздвинулись, насколько позволяло мѣсто. Первая пара играла въ дураки, перебрасывая черезъ столъ ужасныя карты, закругленныя, какъ эллипсъ. Справа сидѣлъ Полозовъ, огромный человѣкъ, съ волосатыми руками и большой круглой головой, крѣпкой, какъ голова тарана. Верхняя часть его фигуры, возвышавшаяся надъ столомъ, имѣла въ себѣ что-то слоновье. Когда, увлекаясь игрой, онъ перемѣщался на стулѣ и, чтобы сдѣлать свою позу удобнѣе, поднималъ и ставилъ ногу на новое мѣсто, изъ-подъ стола раздавался стукъ каблука, подбитаго желѣзной подковой, широкаго и крѣпкаго, какъ копыто.

Партнеръ, сидѣвшій слѣва, былъ, напротивъ, такъ малъ, что голова его насилу поднималась надъ столомъ. Это была тоже большая голова съ растрепанными черными волосами, маленькими черными глазами, подозрительно глядѣвшими изъ-подъ косматыхъ бровей, и длинной бородой, конецъ которой уходилъ подъ столъ. Она заслужила своему обладателю имя Черномора, которое пристало такъ крѣпко, что многіе пріятели совсѣмъ забыли его настоящее имя. Туземцы сдѣлали изъ этого имени фамилію и называли маленькаго человѣка съ большой бородой Черноморовъ. Ему не везло, и онъ горячился и съ азартомъ бросалъ карты на столъ, каждый разъ высоко приподнимая руки, чтобы не стукнуться локтемъ.

— Ходи, ходи, Семенъ! — нетерпѣливо покрикивалъ онъ на своего огромнаго противника, который, дѣйствительно, какъ-то мѣшковато справлялся съ картами.

Повидимому, для того, чтобы приводить въ дѣйствіе такую тяжелую машину, каждый разъ требовалось нѣсколько лишнихъ секундъ противъ обыкновеннаго.

Вторая пара гостей вела теоретическій споръ и такъ погрузилась въ него, что не обращала никакого вниманія не только на присутствующихъ, но даже и на совершенно остывшій чай, стоявшій передъ ними на столѣ. Они судили умирающій девятнадцатый вѣкъ и тщательно разбирали его подвиги и преступленія, чтобы произнести окончательное рѣшеніе. Банерманъ, маленькій, бойкій, съ задорными сѣрыми глазками и клочковатой мочальной бородкой, былъ обвинителемъ и перечислялъ завоевательныя войны и междоусобныя распри. При каждомъ новомъ фактѣ онъ весь подскакивалъ на скамьѣ и размахивалъ рукой, какъ будто бросая въ противника метательное оружіе.

Калнышевскій, съ красивымъ, но усталымъ лицомъ, большими блѣдноголубыми глазами и окладистой русой бородой, защищалъ обвиняемый вѣкъ на статистической почвѣ. Статистика была его страстью. Онъ запоминалъ цѣлыя груды цифръ, даже самыхъ ненужныхъ, по преимуществу изъ календарей, такъ какъ другія статистическія изданія не доходили до Пропадинска. Спорить съ нимъ было трудно, такъ какъ онъ быстро переводилъ вопросъ на почву подсчетовъ и забрасывалъ противника числовыми данными. Онъ могъ сообщить точные размѣры земледѣлія и промышленныхъ производствъ даже въ вассальныхъ княжествахъ Индіи и въ мелкихъ султанствахъ Борнео. Онъ заставилъ Банермана перебрать государство за государствомъ и уже успѣлъ оттѣснить его въ Испанію на крайній юго-западъ Европы, но Банерманъ ни за что не хотѣлъ сдаваться.

— Что такое Испанія?.. — настаивалъ онъ. — У ней даже колоній почти не осталось, — только Куба и Филиппинскіе калачи!..

— Какіе калачи? — съ любопытствомъ спросилъ Черноморъ, сдававшій карты. — Филипповскіе?

Онъ не слушалъ спора, но долетѣвшія слова невольно привлекли его вниманіе.

— Филиппинскіе острова! — поправился Банерманъ со сконфуженнымъ лицомъ.

Онъ страдалъ припадками афазіи, въ особенности неожиданныя ассоціаціи идей заставляли его произносить совсѣмъ не тѣ слова.

— Го-го-го! — пустилъ Полозовъ густо и громко. — Опять банерманизмъ!.. Это еще лучше сегодняшней бороны!..

Полозовъ жилъ въ одной избѣ съ Банерманомъ, и не дальше какъ сегодня утромъ Банерманъ, желая попросить гребенку, чтобы расчесать бороду, попросилъ у него кратко «борону».

— Молчи, дурило! — огрызнулся Банерманъ. — Сапожникъ, знай свои колодки! — прибавилъ онъ не безъ язвительности, указывая на карты, разбросанныя по столу.

— Ахъ ты, образина! — возразилъ Полозовъ, протягивая мохнатую десницу и дѣлая видъ, что хочетъ схватить сожителя за шиворотъ. — Нахалище ты этакій!

Даже отъ словъ онъ любилъ употреблять увеличительныя формы.

Банерманъ схватилъ вилку и безъ дальнихъ церемоній ткнулъ ею въ протянутую руку.

— Не лѣзь! — угрожающе предупредилъ онъ. — Ты — Мишанька!

— Дурилище ты этакій! — прибавилъ онъ въ тонъ Полозову. — Отвяжись безъ грѣха.

Черноморъ сразу пошелъ пятью картами.

— Ты — дуракъ! — воскликнулъ онъ торжествующимъ голосомъ. — Я выигралъ!..

Это была первая игра, выигранная имъ за этотъ вечеръ.

Полозовъ нахмурился и зѣвнулъ.

— Ну, довольно! — сказалъ онъ, отодвигая скамью и вытягивая свои длинныя ноги изъ-подъ стола. — Сколько за тобой коновъ, Черноморище?

— 1.720! — полумашинально вставилъ Калнышевскій въ самую средину испанскихъ статистическихъ цифръ.

— 1.720 игръ! — повторилъ онъ, видя, что собесѣдники не понимаютъ и принимаютъ эту новую цифру тоже за испанскую.

Игроки, по его предложенію, вели точный счетъ выиграннымъ и проиграннымъ партіямъ, но и здѣсь онъ помнилъ итоги лучше всѣхъ.

Маленькій человѣкъ сдѣлалъ кислое лицо.

— Одну отыгралъ! — сказалъ онъ не безъ задора. — Потомъ еще отыграю…

— Никогда ты не отыграешь! — смѣялся Полозовъ. — Помни, хоть по пятаку за штуку — это сто рублей.

— Меньше ста рублей, — поправилъ Калнышевскій.

— 85 рублей 95 копеекъ, — прибавилъ онъ, подумавъ съ минуту.

Игра была безденежная, но, чтобы уязвить Черномора, требовалось такъ или иначе перевести проигрышъ на деньги.

Хозяйка усадила Веревцова на лучшее мѣсто у самовара и тщетно старалась заставить его что-нибудь съѣсть. Но Василій Андреичъ былъ непоколебимъ.

— Я пообѣдалъ дома! — повторялъ онъ на всѣ соблазны. — Дайте лучше Полозову!..

Огромный Мишанька на скудной пропадинской пищѣ вѣчно чувствовалъ себя впроголодь, но онъ скрывалъ свою прожорливость, какъ порокъ, и никогда не позволялъ себѣ переходить общую норму.

Онъ посмотрѣлъ на Веревцова съ упрекомъ и, отрицательно мотнувъ головою, отошелъ къ камину и принялся грѣть руки у огня.

— Отчего такъ поздно? — сказалъ Калнышевскій.

Посѣщенія Веревцова цѣнились, и, если его долго не было въ урочное воскресенье, всей компаніи какъ будто не хватало чего-то…

— У меня Алексѣевъ! — кратко объяснилъ Василій Андреичъ. — Въ юртѣ остался, не хочетъ въ гости идти…

Наступило непродолжительное молчаніе.

— Онъ мнѣ сегодня чуть голову не разбилъ! — объяснилъ хозяинъ такъ спокойно, какъ будто цѣнилъ свою голову не дороже яичной скорлупы. — Миской швырнулъ…

— Хорошо, что я отскочилъ, — прибавилъ онъ, принимаясь опять за подпилокъ. — Миска-то мѣдная, край такой острый, на косякъ налетѣла, дерево, какъ ножомъ, разрѣзала.

— Я его покормить хотѣла! — пояснила хозяйка. — А онъ всеё миску, да и съ супомъ, Николаю Ивановичу въ голову бросилъ… Такъ ничего и не поѣлъ! — прибавила она со вздохомъ.

Повидимому, она больше всего жалѣла о томъ, что Алексѣевъ остался безъ супу.

— Все отъ бездѣлья! — сказалъ Банерманъ сентенціозно. — Живетъ одинъ, занятій нѣту… Вотъ и отыскиваетъ себѣ что-нибудь, чтобы вниманіе занять.

— Пускай онъ у меня поживетъ! — кротко сказалъ Веревцовъ. — Можетъ, научится и въ обществѣ жить!..

— Бѣдняжка! — сказала хозяйка. — Пускай хоть отдохнетъ! Совсѣмъ измаялся.

— Только знаете, — сказалъ Веревцовъ, застѣнчиво улыбаясь. — Онъ проситъ, чтобы гости не ходили. Въ воскресенье, значитъ, у меня нельзя!..

— Это жаль! — сказалъ Банерманъ. — Мы привыкли уже у васъ!..

— Ну что жъ дѣлать! — задумчиво возразилъ Калнышевскій. — Нельзя, такъ и нельзя!..

— Мнѣ дьяконица говорила, — сказала вдругъ хозяйка, — «найдите шамана, пусть отколдуетъ его, — напущено на него по злобѣ!» Пустое это! — поспѣшно прибавила она, видя неудовольствіе на лицѣ мужа.

— При чемъ тутъ дьяконица? — неохотно проворчалъ Николай Ивановичъ.

— Онъ вѣдь у нихъ сегодня ночевалъ, — сказала хозяйка. — Ночью стукъ поднялъ. — «У меня, — говоритъ, — дома нехорошо»…

— Женить бы его слѣдовало! — замѣтилъ Банерманъ. — Все бы рукой сняло.

— Ну, я пойду! — сказалъ Веревцовъ, поднимаясь.

— Такъ скоро? — возразила хозяйка.

— Къ Головинскимъ зайти надо, — сказалъ Веревцовъ. — Младенца посмотрѣть.

Двухлѣтній Витька, истинный хозяинъ второго семейнаго дома, былъ въ настоящее время единственнымъ отпрыскомъ молодого поколѣнія колоніи. Онъ былъ извѣстенъ въ просторѣчіи подъ именемъ «младенца» или, распространеннѣе — «государственнаго младенца».

На дворѣ давно было темно. Небо затянулось тучами. Внезапная метель разыгрывалась все сильнѣе. Струйки снѣжной пыли уже неслись вдоль улицы, затемняя воздухъ и мѣшая находить тропу, протоптанную пѣшеходами. Съ рѣки, которая разстилалась вдоль всего города, какъ широкая ледяная пустыня, уже доносился пронзительный свистъ вихря.

Дорога къ Головинскимъ шла по единственной улицѣ городка, потомъ спускалась по крутому и скользкому откосу, обратно черезъ утлый мостъ, перекинутый надъ рѣкой Сосновкой. Веревцовъ шелъ среди улицы, то и дѣло спотыкаясь на горкахъ снѣжной пыли, наметенныхъ поперекъ дороги, какъ неожиданныя ступеньки. Вѣтеръ дулъ ему въ лицо, и онъ невольно отворачивался и двигался впередъ бокомъ, осторожно выбирая шаги. На спускѣ стало еще хуже. Вѣтеръ намелъ сугробы во всѣхъ ложбинахъ и извилинахъ покатой тропы, особенно съ лѣвой подгорной стороны. Сдѣлавъ неосторожный шагъ, Веревцовъ провалился до колѣнъ и набралъ полныя валенки снѣга.

Кое-какъ выбравшись на болѣе твердое мѣсто, онъ полуинстинктивно сталъ забирать вправо, гдѣ на выпукломъ ребрѣ откоса снѣгъ проносило мимо. Благополучно спустившись на нѣсколько десятковъ саженей, онъ опять попытался свернуть влѣво къ мосту и снова попалъ въ сугробъ. Поневолѣ пришлось держаться правой стороны, гдѣ все время была твердая дорога. Было совершенно темно. Вѣтеръ продолжалъ дуть Веревцову въ лицо, и онъ былъ, поэтому, увѣренъ, что идетъ, куда нужно.

Но дорога вдругъ перестала спускаться, стала ниже, неожиданно свернула влѣво. Вѣтеръ сталъ дуть Веревцову съ правой стороны. Сбитый съ толку, Василій Андреичъ попробовалъ по инерціи отклониться вправо и попалъ въ сугробъ, еще болѣе глубокій, чѣмъ нѣсколько минутъ назадъ. Приходилось не мудрствовать и слѣпо покоряться колеѣ, благо, она еще ощупывалась подъ ногами. Саженей тридцать прошли безъ приключеній, потомъ дорога еще свернула влѣво и стала круто подниматься въ гору. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, Василій Андреичъ почувствовалъ, что это былъ тотъ же выпуклый откосъ, по которому онъ только что спустился внизъ, и внезапно сообразилъ, въ чемъ дѣло. Онъ сбился на одну изъ встрѣчныхъ дорожекъ и поднимался назадъ въ городъ. Вѣтеръ кстати дулъ ему въ спину, онъ поднимался вверхъ довольно бодро и рѣшалъ въ умѣ, попытаться ли снова отыскать мостъ, или лучше вернуться къ Горскимъ и переждать метель.

Однако, дорога, вмѣсто того, чтобы вернуться на улицу, превратилась въ узкую тропинку. Пройдя еще нѣсколько шаговъ, Василій Андреичъ съ размаху наткнулся на дерево. Это его очень смутило, ибо на этой сторонѣ Сосновки не было никакого лѣса, и онъ напрасно старался понять, откуда взялось дерево. Тропинка углубилась въ лѣсъ. Здѣсь вѣтеръ былъ легче, но на каждомъ шагу онъ натыкался на деревья. Черезъ нѣсколько минутъ всѣ слѣды тропинки исчезли, и ему пришлось пробираться впередъ уже въ глубокомъ снѣгу сквозь густыя тальничныя заросли. Теперь онъ былъ въ полномъ недоумѣніи, ибо такого густого тальника вообще не было въ окрестностяхъ Пропадинска. Онъ какъ будто попалъ въ незнакомую лѣсную глушь и уже исцарапалъ себѣ руки и лицо въ борьбѣ съ упрямыми вѣтвями, хлеставшими ему въ глаза.

Однако, черезъ десять или пятнадцать минутъ эта фантастическая тайга исчезла такъ же быстро, какъ и появилась, и Веревцовъ опять вышелъ на тропинку. Она была узко протоптана и уходила вправо, и влѣво. Теперь онъ положительно не понималъ, гдѣ находится, но, подумавъ съ минуту, свернулъ наудалую влѣво.

Онъ шелъ чрезвычайно осторожно, постоянно ощупывая землю ногами, чтобы не сбиться съ колеи. Но черезъ нѣсколько минутъ тропинка опять исчезла, онъ очутился въ ложбинѣ, наполненной до верху снѣгомъ, и опять сталъ на каждомъ шагу проваливаться по поясъ; наконецъ, неловко ступивъ, попалъ въ какую-то яму и провалился уже по шею. Мокрый снѣгъ набился ему комьями въ рукава и за воротникъ. Ему стало очень холодно, несмотря на усиленное движеніе. Онъ сталъ карабкаться изъ ямы, но вездѣ кругомъ былъ такой же мягкій и глубокій снѣгъ. Онъ обмялъ вокругъ себя возможно болѣе широкое пространство и сталъ очищать одежду отъ снѣга. Сюда въ ложбину, подъ защитой лѣса, вѣтеръ совсѣмъ не долеталъ, и совершенно сбитый съ толку Веревцовъ сталъ подумывать, чтобы дождаться здѣсь утра. Снѣгъ, однако, валилъ такими густыми и мокрыми хлопьями, что ежеминутно нужно было отряхиваться, чтобы сохранить сухость одежды. Вдругъ прямо передъ собой онъ увидѣлъ какой-то странный свѣтъ, смутный и мелькающій, похожій на лучъ, падающій изъ освѣщеннаго окна на дорогу. Свѣтъ былъ, однако, совсѣмъ вверху, такъ высоко, что, если бы не тучи, покрывавшія небо, его можно было бы принять за звѣзду.

— Го-го! — вдругъ закричалъ Веревцовъ во всю силу голоса, вытягивая голову по направленію къ свѣту.

— Го! — донеслось черезъ минуту совершенно явственно.

Тамъ былъ, очевидно, не только свѣтъ, но и живой человѣкъ. Веревцовъ съ неожиданной легкостью вскарабкался вверхъ по направленію къ призыву и очутился на пригоркѣ. Подъ ногами его въ третій разъ оказалась тропинка. Черезъ минуту онъ наткнулся грудью на изгородь, за которой бѣлѣла неясная четвероугольная масса человѣческаго жилища. Вся эта мѣстность показалась Веревцову до чрезвычайности знакомой. Сдѣлавъ еще два шага, онъ окончательно узналъ свою собственную юрту. Недоумѣніе его, конечно, не уменьшилось, ибо онъ не могъ понять даже, какимъ образомъ онъ попалъ на эту сторону рѣки. Во всякомъ случаѣ теплое жилье было передъ нимъ, и это было лучше всего.

Алексѣевъ стоялъ на крышѣ въ косматой кабардинской буркѣ, которую привезъ съ собою пять лѣтъ тому назадъ. Свѣтъ оказался большимъ фонаремъ, укрѣпленнымъ на длинной палкѣ, которую онъ прислонилъ къ высокой трубѣ, выведенной надъ каминомъ. Импровизированный маякъ и его сторожъ были совсѣмъ подъ стать сумасшедшему ненастью, бушевавшему на дворѣ.

— Славная ночь! — со смѣхомъ сказалъ Алексѣевъ, соскакивая съ крыши и торопливо открывая дверь передъ Веревцовымъ. — Отличная ночь!..

Лицо его сіяло дикой радостью. Косматая голова, торчавшая изъ такой же косматой бурки и полузанесенная снѣгомъ, давала ему видъ какого-то фантастическаго лѣшаго, которому мѣсто въ глубинѣ тайги, а не въ человѣческомъ домѣ.

— Они не пришли сюда! — продолжалъ онъ съ торжествомъ въ голосѣ, помогая озябшему Веревцову перебраться черезъ порогъ. — У васъ славный домъ… Далеко, глухо!.. Кругомъ лѣсъ… Я думаю, они совсѣмъ не будутъ сюда ходить… Какъ вы думаете?..

Веревцовъ съ изумленіемъ смотрѣлъ вокругъ себя; онъ не узнавалъ своего жилища. Его новый товарищъ успѣлъ за нѣсколько часовъ передѣлать невѣроятное множество дѣла. Полъ былъ чисто выскобленъ и вымытъ. Всѣ окна освобождены изъ-подъ травяной покрышки, и оконныя льдины оскоблены отъ инея. Даже кровать Веревцова была тщательно выскоблена и вытерта тряпкой.

Вмѣсто верстака стояло другое ложе, сбитое изъ деревянныхъ плахъ, но живописно задрапированное одѣяломъ. Столъ былъ застланъ скатертью, и на немъ горѣли двѣ стеариновыя свѣчи. Даже каминъ былъ выбѣленъ мѣломъ. Въ глубинѣ его передъ огромной загнетой горячихъ углей стоялъ готовый чайникъ съ чаемъ и три горшка съ различными снѣдями.

— Каково? — спросилъ Алексѣевъ съ наивнымъ торжествомъ. — Видите, какой я проворный!?. Уже домой сбѣгалъ и вещи привезъ, да и салазки вмѣстѣ, пускай тутъ стоятъ!..

Онъ проворно разгребъ загнету и затопилъ каминъ.

— И фонарь я тоже склеилъ, — продолжалъ онъ, — изъ рыбьей кожи. Думаю, нужно маякъ устроить, а то Василій Андреевичъ дорогу не найдетъ.

— А дровъ у меня много, — прибавилъ онъ, помѣшивая въ каминѣ, — мы ихъ перевеземъ на салазкахъ. Во всю зиму не истопишь.

— Теперь садитесь, угощайтесь!..

Онъ стащилъ съ Веревцова куртку и усадилъ его на мѣсто съ такой осторожностью, какъ будто Василій Андреичъ былъ разслабленный.

— Видите, я ужинъ сварилъ! — указалъ онъ на горшки. — Супъ съ грибами, каша. На обоихъ хватитъ… Я тоже не буду ѣсть мясо, какъ вы. Я хочу жить, какъ вы живете.

Василій Андреичъ слушалъ съ удивленіемъ, не совсѣмъ довѣряя превращенію своего гостя, но Алексѣевъ тотчасъ же угадалъ его мысли.

— Мы съ вами все такъ жить будемъ, — сказалъ онъ, — вы не думайте. Лишь бы они не ходили… Будемъ жить, какъ въ бракѣ. Я буду мужъ, а вы будете жена, или, если хотите, вы будете мужъ, а я буду жена. Или будемъ два мужа, или двѣ жены, какъ вамъ угодно.

Настроеніе его было нѣсколько шумно, но онъ весь сіялъ отъ радости.

— Лишь бы они не ходили сюда! — повторялъ онъ. — Вотъ увидите, что мы надѣлаемъ. Лишь бы въ покоѣ насъ оставили!..

Онъ былъ такъ возбужденъ своими новыми надеждами, что послѣ того, какъ свѣчи были погашены, и они улеглись спать, еще неоднократно окликалъ Веревцова.

— Видите, видите!? — повторялъ онъ. — Ихъ нѣтъ. Вы запретили имъ ходить… Пускай же они не ходятъ! Увидите, какъ мы будемъ жить!..

Утомленный Веревцовъ не слушалъ и заснулъ; но и во снѣ ему мерещилась оригинальная фигура, полузанесенная снѣгомъ и похожая на лѣшаго, стоявшая на крышѣ съ фонаремъ на длинной палкѣ и бормотавшая, какъ заклинаніе:

— Пускай они не ходятъ! Не надо ихъ! Пускай они не ходятъ!

Снѣгъ въ этомъ году сошелъ довольно рано, но рѣка все не могла вскрыться. Днемъ солнце пригрѣвало, мерзлая земля оттаивала и раскисала на припекѣ, но къ полуночи опять становилась твердою, какъ камень. Трехаршинный ледъ такъ крѣпко примерзъ закраинами къ тинистому берегу, что даже неустанная сила бѣгущей воды все еще не могла оторвать его долой и унести съ собою. Веревцовъ и Алексѣевъ возились съ утра до вечера, обстраивая будущіе огороды. Длинныя рамы парника уже стояли на южной сторонѣ юрты, поблескивая на солнцѣ новыми стеклами. Многія стекла разбились, но Алексѣевъ искусно склеилъ ихъ замазкой собственнаго изобрѣтенія изъ творогу, смѣшаннаго съ пескомъ и рыбьимъ жиромъ, и они дѣйствовали, какъ ни въ чемъ не бывало. За парникомъ тянулись гряды, окруженныя заборомъ; нѣкоторыя были даже вскопаны, несмотря на ночные заморозки. Сѣмена были высажены въ горшки и деревянныя латки. Къ полудню ихъ выносили на дворъ и разставляли на крышѣ длинными рядами, а къ вечеру убирали въ юрту.

Теперь юрта имѣла болѣе веселый видъ. Сталактиты давно оттаяли, и нѣсколько времени тому назадъ Алексѣевъ дошелъ до такой предпріимчивости, что заново оклеилъ всѣ стѣны газетной бумагой къ великому ущербу куля съ мукой, стоявшаго за печкой, изъ котораго онъ бралъ муку для клейстера. Съ самаго своего переселенія къ Веревцову, онъ тоже сталъ вегетаріанцемъ, и перемѣна пищи, повидимому, благотворно повліяла на его здоровье. Кошмары почти совершенно исчезли, особенно съ наступленіемъ весны, и въ настоящее время онъ равнодушно относился къ тому, ходятъ или не ходятъ гости въ юрту. Заинтересоваться опять общеніемъ съ другими онъ не могъ, ибо его общественные интересы были убиты зимними невзгодами.

Однако, онъ ревностно участвовалъ въ приготовленіяхъ къ праздникамъ и особенно тщательно очищалъ косяки и полы, желая, чтобы старое жилище выглядѣло попривлекательнѣе. Но въ послѣднія недѣли ему пришлось забросить чистоту. Горшки и фляги съ разсадой къ вечеру до такой степени наполняли юрту, что негдѣ было пройти. Пріятели убрали столы и кровати и спали въ темномъ углу, гдѣ раньше стоялъ ушатъ съ водой и хранилась грязная посуда. Колоды и стойка для водопровода тоже были готовы, но все еще лежали на крышѣ, такъ какъ можно было опасаться, что половодье затопитъ все мѣсто, кромѣ холма, на которомъ стояла юрта. Наконецъ, въ одно утро товарищи, выйдя на дворъ, неожиданно увидали воду рѣчки у самой своей двери. Ночью начался ледоходъ, и всѣ протоки Пропады мгновенно переполнились и вышли изъ береговъ. Ледъ шелъ по рѣкѣ густой массой, спираясь и громоздясь вверхъ огромными глыбами и, надвигаясь на берегъ, прорывалъ глубокія борозды въ прибрежной галькѣ и срывалъ цѣлые куски яровъ съ растущими на нихъ деревьями. Къ полудню пониже города ледоходъ совсѣмъ остановился; вода стала подниматься и затопила городъ. Наступила обычная весенняя картина. Всѣ низкія мѣста обратились въ озера. Амбары и лодки, стоявшія пониже, были унесены, или изломаны въ щепки. Въ половинѣ домовъ было наводненіе; жители переселились на крыши или перебрались въ лодки, привязанныя къ столбамъ полузатопленныхъ оградъ. Многіе спаслись въ церковь, стоявшую на высокомъ холмѣ среди города.

Юрта, построенная въ сторонѣ, составляла уединенный островъ, и обитатели ея были совершенно отрѣзаны.

Къ счастью, вода не добралась до парника, устроеннаго на склонѣ холма: гряды были затоплены, но это не могло принести имъ вреда. Къ вечеру заторъ разорвался, и вода спала. Въ теченіе слѣдующихъ дней было еще два или три затора, хотя и не такихъ большихъ. Наконецъ, главную массу льда пронесло внизъ, рѣка очистилась, и настало лѣто. На другой день земля какъ по волшебству покрылась зеленымъ ковромъ, на всѣхъ деревьяхъ развернулись почки.

Еще черезъ два дня въ травѣ появились головки ландышей, и на вѣтвяхъ тальника стали завиваться барашки. Всевозможныя птицы съ непрерывнымъ гамомъ и стрекотаньемъ летѣли вдоль рѣки на сѣверъ. Воздухъ наполнился пріятнымъ смолистымъ запахомъ лиственницы и ползучаго кедра. Природа торопилась, ибо ей нужно было начать и окончить цѣлую вереницу мелкихъ и крупныхъ дѣлъ за два короткихъ мѣсяца праздничнаго лѣтняго приволья.

Цвѣтоводство и огородничество Веревцова и Алексѣева было въ полномъ разгарѣ работъ, какъ свидѣтельствовала даже вывѣска, тайно нарисованная художникомъ Джемауэромъ и повѣшенная ночью на деревѣ, чтобы сдѣлать Василію Андреичу сюрпризъ. На вывѣскѣ была изображена чудовищная телѣга, нагруженная до верху различными произведеніями сельской природы, а Веревцовъ въ позѣ Цинцинната стоялъ возлѣ, опираясь ногою на заступъ и безмолвно предлагалъ прохожимъ свои дары.

Картофель, капуста и брюква были пересажены въ грядки, а огурцы въ парникъ. Обыватели каждый день приходили къ юртѣ полюбоваться на невиданное зрѣлище, такъ какъ парника и водопровода никогда еще не было въ Пропадинскѣ. Лужайка передъ юртой сдѣлалась любимымъ мѣстомъ собранія для городскихъ мальчишекъ, которые въ особенности любили наблюдать, какъ длинный очепъ спускается и подымается надъ рѣкой, точно долговязая шея огромной птицы, пьющей воду. Мальчишки, впрочемъ, держались на почтительномъ разстояніи. Длинныя ноги Веревцова и косматая голова Алексѣева внушали имъ робость. Въ городѣ къ тому же ходили смутные слухи, что въ невиданной затѣѣ пришлыхъ людей не обошлось безъ лѣшаго, который именно и перетаскалъ изъ лѣсу всѣ эти огромныя колоды.

Лѣто быстро подвигалось впередъ. Посѣвы поднялись на славу. Огородъ покрылся широкой и плотной зеленью. Первые тонкіе листочки будущихъ капустныхъ вилковъ стали курчавиться и свиваться вмѣстѣ. Желтые цвѣточки огурцовъ отцвѣтали въ парникѣ, и мѣстами зеленое донышко цвѣточной чашки уже стало удлиняться, принимая характерную овальную форму. Большая часть колоніи разъѣхалась по рыболовнымъ заимкамъ, городъ опустѣлъ, остались только нѣсколько нищихъ старухъ на Голодномъ Концѣ, больные въ больницѣ, два попа пропадинской церкви, да цѣлое стадо бродячихъ собакъ, отпущенныхъ до осени на волю.

Собаки, однако, приносили Веревцову больше испытаній, чѣмъ люди. Онѣ разсматривали межи между огородными грядами, какъ мѣсто, спеціально назначенное для бѣга взапуски и всевозможныхъ ристалищъ. Изгородь, устроенная Веревцовымъ вокругъ посѣвовъ, еще ухудшила дѣло. Собаки каждую ночь продѣлывали новую лазейку, но въ рѣшительную минуту забывали всѣ, и, преслѣдуемыя хозяевами, метались изъ стороны въ сторону, каждымъ прыжкомъ уничтожая юную редиску или полную свѣжаго сока рѣпу. Впрочемъ, онѣ слишкомъ привыкли къ ударамъ, чтобы обращать на нихъ вниманіе. Лѣто было для нихъ праздникомъ, такъ какъ лѣтомъ не было запряжки, и онѣ старались насладиться по своему свободой и тепломъ.

Веревцовъ и Алексѣевъ не отлучались отъ огорода и сторожили свои работы. Веревцовъ сплелъ травяные маты во всю ширину огорода, чтобы закрывать гряды при ночныхъ морозахъ, которые должны были начаться со дня на день. Съ парникомъ онъ возился, какъ съ больнымъ ребенкомъ, то открывая его, чтобы огурцы погрѣлись на солнцѣ, то поспѣшно закрывая опять при первомъ намекѣ на охлажденіе воздуха. Цвѣты расцвѣли и отцвѣли, но ему некому было дарить букеты, ибо ни одной дамы не было въ городѣ, и, въ концѣ концовъ, онъ сосредоточилъ всѣ свои упованія на прозаическихъ, но болѣе полезныхъ дарахъ огородной Помоны.

Вечерняя заря снова оторвалась отъ утренней, и темный промежутокъ становился все длиннѣе. Комаръ, мошка, всяческій гнусъ первой половины лѣта ослабѣли и стали безвредны, настало самое лучшее время полярнаго года. Днемъ было тихо и тепло, но въ полночь, если небо было ясно, холодъ давалъ себя знать. Работы около огорода было совсѣмъ мало. Алексѣевъ сталъ ставить сѣти по рѣчкѣ въ трехъ верстахъ отъ ихъ усадьбы. У нихъ теперь была своя небольшая лодка, и они ѣздили вдвоемъ на высмотръ рыбы. По берегамъ рѣчки они начали заодно собирать въ груды сухой лѣсъ, намѣреваясь вывозить его зимою по санной дорогѣ. Веревцовъ затѣялъ сплавить плотъ, и вчерашній день до поздняго вечера компаньоны сгруживали бревна на вольной водѣ и связывали ихъ вмѣстѣ гибкими тальничными вѣтвями.

Солнце только что взошло, и густая роса, осѣвшая за ночь на траву, поднималась ему навстрѣчу бѣлыми клубами тумана. На дворѣ было сыро и довольно прохладно, но въ юртѣ, гдѣ топился ежедневно каминъ, было сухо и тепло. Компаньоны устали вчера отъ мокрой работы и разоспались на славу. Алексѣевъ вообще теперь спалъ очень крѣпко, какъ будто хотѣлъ вознаградить себя за зимніе страхи и безсонницы. Вдругъ со двора долетѣлъ жалобный звонъ разбитаго стекла. Веревцовъ поднялъ голову, посмотрѣлъ вокругъ себя и сѣлъ на постели; онъ, очевидно, не могъ понять, въ чемъ дѣло. Звонъ повторился, сопровождаемый собачьимъ визгомъ. Веревцовъ сорвался съ постели и, какъ былъ, безъ сапогъ и въ одномъ бѣльѣ, выбѣжалъ на дворъ. Зрѣлище, представившееся ему, чуть не заставило подняться его волосы дыбомъ.

Какой-то предпріимчивый щенокъ, перебравшись черезъ ограду, вздумалъ выбрать себѣ бѣговой ареной стекляную крышу парника и до тѣхъ поръ бѣгалъ взадъ и впередъ, пока одно стекло, некрѣпко державшееся, раскололось пополамъ, и половина упала внизъ. Щенокъ былъ настолько неловокъ, что провалился въ отверстіе, но уцѣпился передними лапами за деревянную раму и, стараясь выкарабкаться, сломалъ остатокъ стекла. Онъ, очевидно, обрѣзалъ себѣ лапу, ибо подошва была въ крови, которая испачкала также косякъ рамы и упала нѣсколькими розовыми капельками на гладкую поверхность стекла. Онъ бился и царапалъ когтями раму и все балансировалъ, отказываясь свалиться внизъ и не имѣя достаточно опоры, чтобы вылѣзть наружу.

— Что ты дѣлаешь? — воскликнулъ Веревцовъ, обращаясь къ щенку, какъ къ человѣку.

При видѣ набѣгающаго врага щенокъ взвизгнулъ и усиленно рванулся изъ стекляной западни.

— Пошелъ, пошелъ! — отчаяннымъ голосомъ кричалъ Веревцовъ. — Огурцы потопчешь!..

Щенокъ сдѣлалъ послѣднее усиліе и, выскочивъ изъ парника, пустился прыгать по капустнымъ грядамъ. Веревцовъ вдругъ схватилъ обломокъ жерди, валявшійся на землѣ.

— Я буду защищаться! — крикнулъ онъ еще громче прежняго и, размахивая оружіемъ, пустился въ погоню за четвероногимъ непріятелемъ.

Двѣ другія собаки появились, неизвѣстно откуда, какъ будто выросли изъ-подъ земли и принялись метаться взадъ и впередъ, увеличивая суматоху. Алексѣевъ выскочилъ изъ юрты тоже съ палкой и сдѣлалъ на собакъ такое стремительное и удачное нападеніе, что онѣ сразу перескочили черезъ изгородь въ томъ мѣстѣ, гдѣ она была пониже. Въ лѣвомъ углу огорода онъ отыскалъ подкопъ и сталъ тщательно разгребать землю, увеличивая лазейку.

— Что вы дѣлаете? — удивленно спросилъ Веревцовъ.

Онъ совсѣмъ запыхался не столько отъ бѣготни, сколько отъ волненія: это было его первое сраженіе съ живыми существами.

— Петлю наставляю! — свирѣпо объяснилъ Алексѣевъ. — Пусть хоть одна попадетъ. Надо ихъ проучить.

Онъ приладилъ въ отверстіи подкопа крѣпкую веревочную петлю съ тѣмъ разсчетомъ, чтобы она соскользнула на шею перваго дерзкаго животнаго, которое попытается пробраться въ ограду.

— Вяжите покрѣпче! — поддерживалъ его Веревцовъ. — Пусть попадутъ!.. Онѣ нападаютъ, мы будемъ защищаться.

Воинственныя страсти, которыя дремлютъ въ каждой, даже самой мирной груди, проснулись и у Веревцова, и онъ готовъ былъ защищать свои посадки отъ всего свѣта.

Однако, драгоцѣнные огурцы были совершенно невредимы.

Только двухъ стеколъ не хватало въ парникѣ, но Алексѣевъ придумалъ замѣнить ихъ налимьей кожей, изъ которой туземцы сшиваютъ волоковыя окна.

Небо хмурилось, какъ бы сочувствуя огорченію двухъ товарищей. Подулъ холодный сѣверный вѣтеръ. Несмотря на приближеніе полудня, воздухъ становился холоднѣе. Тучи были какого-то страннаго свѣтло-кофейнаго, почти желтоватаго цвѣта.

— Будетъ снѣгъ! — сказалъ Алексѣевъ, внимательно посмотрѣвъ на западъ.

— Какой снѣгъ!? — протестовалъ Веревцовъ. — Теперь вѣдь лѣто!..

— Въ позапрошломъ году выпалъ снѣгъ по колѣно, — сказалъ Алексѣевъ, — въ іюлѣ, въ концѣ. Мы думали, рѣка станетъ.

— Да вотъ, онъ идетъ! — прибавилъ Алексѣевъ, указывая на нѣсколько бѣлыхъ пушинокъ, промелькнувшихъ въ воздухѣ. — Легокъ на поминѣ…

Компаньоны бросились закрывать гряды цыновками. Снѣгъ тотчасъ же пересталъ, но температура упорно понижалась. Вѣтеръ становился крѣпче и пригонялъ съ сѣвера все новыя тучи свѣтло-кофейныхъ облаковъ. Первый августовскій утренникъ готовился на славу.

Къ ночи облака порѣдѣли и разорвались клочьями, солнце зашло въ ярко-багровомъ заревѣ. Стало такъ холодно, что земля сразу окостенѣла и звенѣла подъ ногами, какъ осенью. Лужи покрылись тонкимъ ледянымъ саломъ, даже въ колодѣ водопровода вода подернулась льдомъ.

Компаньоны покрыли парникъ всѣми цыновками и тряпками, какія нашлись въ юртѣ. Даже одѣяла съ постелей пошли въ ходъ, хотя и въ юртѣ съ непривычки стало холодно. Но Алексѣевъ топилъ каминъ, какъ зимою.

Къ полночи насталъ настоящій морозъ. Компаньоны двадцать разъ выходили провѣдывать огородъ, но на дворѣ было темно, только холодный вѣтеръ щипалъ уши и щеки. Противъ этого холода нельзя было ничего сдѣлать, развѣ только втащить парникъ и всѣ гряды въ домъ.

Наконецъ, вернувшись со двора въ десятый разъ, Веревцовъ улегся на кровать и повернулся къ стѣнѣ, демонстративно дѣлая видъ, что хочетъ заснуть. Алексѣевъ опять поставилъ дровъ въ каминъ и сталъ варить себѣ чай, но и онъ больше не выходилъ на дворъ.

Съ утра стало теплѣе; вѣтеръ сошелъ на западъ, тучи опять сгустились, и пошелъ дождь. Теперь можно было открыть и осмотрѣть гряды. Оказалось, что капуста, лукъ и картофель, вырощенные на вольномъ воздухѣ, сумѣли выдержать холодъ и мало пострадали. Но бѣдные огурцы окостенѣли въ своей деревянной коробкѣ. Самые крупные листья свернулись, точно отъ огня, и большая половина стеблей наклонила голову внизъ, какъ бы признавая себя побѣжденными.

Веревцовъ смотрѣлъ, смотрѣлъ на маленькіе зеленые огурчики, которымъ уже не суждено было вырасти, и вдругъ погрозилъ тучамъ кулакомъ. Въ защиту своего огорода онъ былъ готовъ на борьбу даже съ небесами, но этотъ врагъ былъ слишкомъ могуществененъ, и противъ него не помогали ни палки, ни петли.

Послѣ перваго утренника опять настала ясная и теплая погода. Первый приступъ осенней ярости истощился сразу и снова далъ передышку испуганной природѣ. Парникъ наполовину увялъ, но огородныя гряды процвѣтали, какъ нельзя лучше. Картофель и рѣпа были въ землѣ, но капустные вилки побѣлѣли, завивались все крѣпче и крѣпче и лежали на землѣ, какъ большія свѣтло-зеленыя ядра. Жители туземные и пришлые стали съѣзжаться. Около юрты каждый день опять являлись любопытные посѣтители. Капуста завилась въ Пропадинскѣ въ первый разъ. Попъ и исправникъ прислали просьбу продать имъ часть капусты. Они тоже питались рыбой, какъ и всѣ остальные жители, и свѣжіе овощи были для нихъ новинкой.

Наконецъ, наступилъ апоѳеозъ. Всѣ наличные члены колоніи собрались въ огородъ. Мальчишки со всего города тоже сбѣжались любоваться, какъ русскіе люди дѣлятъ земляную ѣду.

Овощи были выдерганы, срѣзаны и сложены въ кучу. Луку и картофелю было мало, но рѣдька, рѣпа и морковь лежали грудою; главное же украшеніе составляли двѣсти большихъ вилковъ капусты, сложенныхъ вмѣстѣ въ большой бѣлый холмъ. На этотъ разъ Веревцовъ не сталъ устраивать лотереи. Онъ взялъ себѣ съ Алексѣевымъ пятую часть сбора, а остальное подѣлилъ поровну между всѣми.

Никакія отговорки не помогали.

— Я даже исправнику послалъ, — сурово возражалъ Веревцовъ, — и попамъ. И они взяли. Тѣмъ болѣе вы!.. А намъ вдвоемъ сорокъ кочней довольно за глаза…

Въ концѣ концовъ, на свѣжемъ воздухѣ около юрты устроился импровизированный праздникъ. Дамы сварили обѣдъ со свѣжими овощами. Горскій сходилъ въ городъ и досталъ у одного изъ своихъ многочисленныхъ кліентовъ двѣ бутылки наливки, а Полозовъ принесъ спирту изъ кабака.

Послѣ обѣда на гладкой площадкѣ передъ водопроводомъ устроились даже танцы.

Банерманъ такъ разошелся, что сказалъ Веревцову рѣчь:

— Ты! — сказалъ онъ. — Ты!.. Великій ты!.. Ты открылъ въ Пропадинскѣ новую земледѣльческую эру. Остается только измѣнить климатъ и уничтожить мерзлоту почвы, и вокругъ Голоднаго Конца будетъ процвѣтать даже пшеница.

Гдѣ прежде въ Капитоліи судилися цари,^[6] —

затянулъ Черноморъ тонкой фистулой. Маленькій человѣкъ очень любилъ пѣніе и всегда бралъ на себя роль запѣвалы.

Тамъ въ наши времена сидятъ пономари,^[7] —

отвѣчалъ Полозовъ грубымъ, какъ бы даже одутловатымъ басомъ.

Гдѣ прежде процвѣтала троянская столица,
Тамъ въ наши времена посѣяна пшеница!^[8]

Банерманъ досталъ гребенку и папиросной бумаги и подыгрывалъ съ большимъ искусствомъ, Ястребовъ трубилъ въ трубу, свернутую изъ двухъ газетныхъ листовъ.

Ковзаріумъ, ковзаріумъ,
Три бомъ-бомъ-бомъ, три бомъ-бомъ-бомъ!..^[9] —

далеко разносился припѣвъ, знаменуя наступленіе новой земледѣльческой эры на рѣкѣ Пропадѣ.

Примѣчанія

1. лат. Curriculum vitae — Ходъ жизни. Прим. ред.
2. См. также «Развязка». Прим. ред.
3. лат. Pro — За. Прим. ред.
4. лат. Contra — Противъ. Прим. ред.
5. Сифилисъ.
6. Необходим источник цитаты
7. Необходим источник цитаты
8. Необходим источник цитаты
9. Необходим источник цитаты