Возвращение (Богораз)/ДО
| ← Развязка | Возвращеніе |
| Дата созданія: Среднеколымскъ, 1897. Источникъ: Богоразъ В. Г. Колымскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Просвѣщеніе», 1910. — С. 349. |
Странникъ возвращался на родину. Онъ провелъ свою молодость въ фантастическомъ уединеніи, въ краю, который отрѣзанъ отъ всего земного шара неодолимыми преградами и почти неизмѣримыми разстояніями и который напоминаетъ скорѣе какую-то отдѣльную планету, глыбу льда, повисшую въ пространствѣ и соединенную съ землей узами, похожими на узы космическаго тяготѣнія, — въ краю, который составляетъ особый міръ, замкнутый въ самомъ себѣ и ничего не знающій объ остальныхъ мірахъ, а жителямъ земли извѣстенъ такъ же мало, какъ луна. Надъ этимъ краемъ виситъ вѣчная тьма. Только самые слабые лучи того свѣта и тепла, которымъ живетъ земное человѣчество, проникаютъ туда, смутные призрачные отблески, похожіе на таинственный ореолъ сіяній, источникъ которыхъ никому неизвѣстенъ, которыя рождаются въ холодной мглѣ, быть можетъ, для того, чтобы не оставить безъ всякаго луча надежды слѣпыя и ожесточенныя сердца, коснѣющія въ плѣну тѣхъ кромѣшныхъ границъ.
Странникъ пріѣхалъ въ тотъ край молодымъ человѣкомъ, почти мальчикомъ, а уѣзжалъ оттуда помятымъ и состарившимся, какъ объ этомъ свидѣтельствовалъ облысѣвшій лобъ и бѣлая сѣдина, пробивавшаяся на вискахъ. Нѣжный пушокъ юности давнымъ-давно сошелъ съ этого перезрѣлаго плода, обнаживъ жесткую кожуру, окаменѣвшую подъ вліяніемъ вѣтровъ и всяческихъ непогодъ.
Покинувъ край своего изгнанія, Странникъ сразу окунулся въ хаосъ передвиженій, которыя ему предстояли. Когда онъ въ первый разъ преодолѣлъ эти почти баснословныя разстоянія, онъ принужденъ былъ посвятить имъ цѣлые годы. Теперь онъ могъ ускорить процессъ своего движенія, но разстоянія не уменьшались, и на преодолѣніе ихъ должны были вновь уйти если не годы, то многіе мѣсяцы. Странникъ весь погрузился въ суету дорожныхъ хлопотъ, мелкихъ непріятностей и злоключеній, изо дня въ день отдаваясь самому процессу путешествія, когда движеніе является для человѣка главной жизненной функціей, а достиженіе новаго ночлега весьма важной желанной цѣлью.
Странникъ ѣхалъ и ѣхалъ. Климаты и широты смѣнялись передъ нимъ, а конечная цѣль его пути оставалась почти такъ же далека, какъ въ первый день. Онъ такъ далеко забрался въ глубину своего заколдованнаго міра, что очень долго не могъ выбраться изъ него. Изо дня въ день, изъ недѣли въ недѣлю, передъ нимъ тянулись тѣ же безотрадныя картины. Широкія равнины разстилались вокругъ него, одѣтыя саваномъ бѣлаго пушистаго снѣга, и отъ одного взгляда на нихъ становилось холодно; рѣки были закованы въ толстую ледяную броню, которая казалась несокрушимою навѣки; корявыя лиственницы угрюмо стояли, не имѣя силы поднять свои черныя вѣтви, отягощенныя огромными бѣлыми хлопьями.
Странникъ ѣхалъ и ѣхалъ. Различныя животныя, прирученныя полярнымъ человѣкомъ, служа ему, смѣняли другъ друга. Олени смѣняли собакъ, кони оленей. Ему приходилось взбираться на крутые горные перевалы, вѣчно лишенные растительности, обнаженные даже отъ снѣжнаго покрова буйными порывами горнаго вѣтра; цѣлые дни пробираться по узкой тропѣ сквозь угрюмую тайгу; брести по колѣно въ глубокихъ тарынахъ, выбѣгающихъ на поверхность льда, какъ холодныя слезы потока, измученнаго стужей; переѣзжать необозримыя тундры, огромныя болота, гдѣ топкая трясина подъ вліяніемъ мороза обратилась въ камень.
Странникъ ѣхалъ и раздумывалъ… Что привезъ онъ съ собой въ этотъ край? Это было такъ давно, что онъ утратилъ реальное воспоминаніе о томъ далекомъ времени. Когда онъ вспоминалъ о немъ, иногда его охватывало сознаніе какой-то ужасной невозвратимой потери, утраты сокровища, имя и сущность котораго забыты памятью, но которое одно давало жизни смыслъ и цѣль, безъ котораго не стоило жить дольше.
Въ другое время ему казалось, что, несмотря на многоразличныя опустошенія, произведенныя въ его душѣ этими роковыми годами, внутреннее ядро ея осталось нетронутымъ и могло возродиться снова. Ему казалось, что онъ уже ощущаетъ начало этого возрожденія. Вспоминая о цѣли, лежавшей впереди, достиженіе которой было теперь такъ легко и затруднялось только препятствіями географическаго характера, онъ ощущалъ приливъ горячихъ и свѣжихъ чувствъ, какъ будто теплая волна вливалась, неизвѣстно откуда, въ его окостенѣвшее сердце, какъ будто его молодость, погибшая на самой зарѣ, не успѣвшая выглянуть на Божій свѣтъ ни однимъ зеленымъ росткомъ и убитая дыханіемъ суроваго мороза, возмущалась противъ своей преждевременной гибели, требуя возможности новаго проявленія на жизненной аренѣ.
Странникъ на мгновеніе прислушивался къ этому безпокойному призыву, весь отдаваясь бурной, но сладостной мечтѣ, потомъ, какъ будто очнувшись отъ сна, сокрушенно вздыхалъ, потирая рукой свой бурый лобъ, прорѣзанный глубокими морщинами. Но онъ утратилъ чувство различія между дѣйствительностью и сномъ и не зналъ, считать ли ему мечтой свои теперешнія чувства или, напротивъ, минувшія десять лѣтъ реальной жизни счесть безобразнымъ бредомъ, давившимъ, какъ кошмаръ, его унылую душу, которая только теперь начала освобождаться отъ него. Его curriculum vitae[1], едва успѣвшее до половины опорожнить песочные часы земной жизни, заключало въ себѣ цѣлыхъ три существованія, рѣзко отличавшихся другъ отъ друга и не соединенныхъ никакими переходными стадіями. Одно изъ нихъ относилось къ далекому прошлому по ту сторону Рубикона, другое заключало десять лѣтъ жизни, проведенныхъ въ краю холода, третье начиналось теперь. Первое было наполовину забыто, но два послѣднія одновременно стремились занять мѣсто въ его сознаніи, борясь и отрицая другъ друга, и онъ колебался между ними, безпомощный, какъ былинка, попавшая въ водоворотъ двухъ встрѣчныхъ вихрей, то пытаясь отвергнуть недавнія страданія, какъ дурное сновидѣніе, то опасаясь очнуться отъ поглотившей его новой дѣйствительности и снова очутиться на самомъ днѣ угнетавшаго его кошмара.
Странникъ ѣхалъ и раздумывалъ. Какъ прожилъ онъ эти долгіе годы? Жизнь его была цѣпью матеріальныхъ лишеній, которыя были бы невыносимы для каждаго другого человѣка. Но Странникъ привыкъ къ нимъ и много лѣтъ считалъ ихъ нормальнымъ условіемъ существованія. Въ настоящую минуту, избавившись отъ ихъ гнета, онъ забылъ о нихъ такъ глубоко, какъ будто бы ихъ никогда не существовало. Для того, чтобы сохранить элементарную искру животной жизни, дарованную каждой самодвижущейся твари, Странникъ долженъ былъ принять длинную цѣпь отреченій, которыя съ внѣшней стороны низвели его на степень грубаго дикаря, жителя каменнаго вѣка, но онъ принялъ отреченіе безъ ропота и осуществлялъ его безъ особыхъ страданій и безъ особой радости принялъ возвращеніе къ прежнимъ условіямъ жизни. Онъ никогда не думалъ объ этомъ. Въ его душѣ природой и условіями была заложена глубокая стоическая складка, и въ самыя худшія минуты своей жизни онъ готовъ былъ сохранить власяницу и акриды на вѣчныя времена, если бъ этимъ можно было купить избавленіе отъ унынія пустыни и отъ скорбныхъ узъ изгнанія. И теперь онъ готовъ былъ питаться сухимъ хлѣбомъ, стереть свои ладони до костей на черной работѣ, отяготить свое тѣло веригами и язвами, если бы этимъ можно было достигнуть удовлетворенія вопросовъ, сожигавшихъ его душу.
Какъ онъ жилъ въ эти долгіе годы? Вокругъ него была пустота, безвоздушное пространство. Въ окружавшемъ мірѣ не было ничего, что занимало бы его вниманіе. Даже если и были тамъ какія-то смутныя точки, опираясь на которыя онъ могъ бы создать себѣ неуклюжее подобіе интересовъ и занятій, онъ отворачивался отъ нихъ почти съ пренебреженіемъ. Какъ дикая птица, заключенная въ клѣтку, онъ упрямо отвращалъ свой взоръ отъ черныхъ стѣнъ, окружавшихъ его, и устремлялъ его туда, откуда смутнымъ призракомъ долеталъ одинъ изъ солнечныхъ лучей, освѣщавшихъ поприще его былой свободы. Онъ жилъ воспоминаніями, пока они жили въ его душѣ, пока ихъ образы не стерлись и не потускнѣли. Потомъ онъ попытался жить отблесками, проникавшими сквозь далекія сумерки, откликами вѣстей, достигавшими сквозь тройныя завѣсы и усемеренныя печати. Но вѣсти, достигавшія къ нему, были смутны и непонятны, и онъ скоро потерялъ ключъ къ ихъ пониманію.
Тамъ на широкой равнинѣ росла человѣческая нива, неисчислимая, какъ морской песокъ. Ей не было ни начала, ни конца, и побѣги ея переплетались вѣчной зеленью, какъ волокна неувядающаго мха, вѣтеръ носился надъ нею, и она склонялась передъ его порывами и потомъ выпрямлялась, какъ море, гдѣ безслѣдно исчезаетъ каждая волна, идущая мимо; дождь, градъ и засуха смѣняли другъ друга, — она принимала все, покорная и неуязвимая, какъ природа, взрастившая ее на своей груди. Годъ за годомъ ее засѣвали сѣмена крылатыхъ словъ и благородныхъ дѣлъ, и слова падали и прорастали, какъ цвѣты, но ихъ молодые ростки тонули въ густой зелени человѣческихъ побѣговъ, и ничей самый острый взглядъ не могъ бы выдѣлить ихъ изъ общаго одноцвѣтнаго ковра; и дѣла проникали въ сухую почву, какъ живая вода, но даже самое чуткое ухо не могло бы различить скромнаго журчанія этой живительной влаги, просачивающейся подъ землею въ никому неизвѣстныхъ проходахъ.
И вѣтеръ подхватывалъ крылатыя слова и уносилъ ихъ съ собою, и они расплывались широкими кругами, и таяли, и смѣшивались съ соннымъ лепетомъ нивы и со смутными отголосками, вѣчно носившимися, какъ призраки, надъ ея вѣчной дремотой… И слова, улетавшія по вѣтру, умножились и смѣшались съ эхомъ, и эхо получило голосъ и поплыло на западъ и на востокъ, и даже теперь Страннику порою казалось, что у самаго его уха журчатъ эти полузабытыя, но нѣкогда знакомыя и великія слова; потомъ все смѣшивалось, и звуки замирали или уносились дальше… Цвѣтокъ прибавлялся къ цвѣтку, и былинка къ былинкѣ, и поля, наконецъ, запестрѣли, но ничей голосъ не могъ объявить, что новая весна готова наступить надъ міромъ…
Жадная почва попрежнему принимала кости павшихъ, и жизнь была, какъ сфинксъ, который говорилъ каждому, проходившему мимо:
— Рѣши мою загадку, и я буду любить тебя и служить тебѣ, а если не рѣшишь, то я пожру тебя…
Но никто не хотѣлъ и не могъ быть мудрымъ Эдипомъ…
Отдаваясь такимъ размышленіямъ, Странникъ подвигался и подвигался впередъ. Его ночи лишились сна, его дни были наполнены снами, климаты мѣнялись передъ нимъ, разстоянія, носившія междупланетный характеръ, оставались сзади. Наконецъ, онъ достигъ рубежа. На рубежѣ стоялъ столбъ, протянувшій въ разныя стороны двѣ бѣлыя доски, какъ двѣ деревянныя руки. На одной изъ нихъ, обращенной назадъ, было начертано ненавистное ему имя, составлявшее въ теченіе двадцати вѣковъ для земли символъ варварства и угнетенія и мелькнувшее передъ его глазами, какъ грозное memento mori[2]. На другой стояло имя, обозначавшее свободу, но Странникъ предпочелъ бы замѣнить его другимъ, болѣе дорогимъ и близкимъ его сердцу, составлявшимъ для него завѣтную цѣль мечтаній въ теченіе столь долгаго времени — именемъ его родины. Ибо Странникъ любилъ свою родину страстной исключительной любовью, не оставлявшей въ его душѣ мѣста другимъ чувствамъ. Когда онъ вспоминалъ свое отдаленное прошлое, ему казалось, что съ этой любовью онъ родился на свѣтъ. Она наполняла мечты его короткой юности, мелькнувшей, какъ метеоръ, но не оставившей на небесахъ даже призрачнаго слѣда падучей звѣзды; она наполняла его душу среди превратностей судьбы, отяготѣвшихъ надъ его головой, и помогала ему нести его тяжелый жребій. У Странника не было друга; люди, среди которыхъ онъ жилъ, были чужды ему, какъ созданія иного міра; у Странника не было возлюбленной, — женщины, попадавшіяся ему навстрѣчу, не заслуживали этого имени, а жажда любви, жившая въ его сердцѣ, была велика; у Странника не было цѣли въ жизни, не было живыхъ интересовъ въ окружавшемъ его мірѣ; образы прошлаго изгладились изъ его памяти; только одинъ великій образъ, заключавшій въ себѣ какъ бы синтезъ всѣхъ прочихъ, господствовалъ надъ его мыслями и наполнялъ его чувства.
Онъ любилъ свою отчизну, какъ друга, какъ дитя, какъ женщину, какъ идеалъ, какъ часть своей души, какъ часть своей плоти, какъ великое страдающее цѣлое, въ которомъ потонуло его личное страданіе, какъ свѣтлую мечту своей юности, какъ улыбающуюся издали надежду безоблачнаго заката, какъ милую мать, отъ которой онъ былъ оторванъ такъ давно и такъ безжалостно, и къ которой каждое мгновеніе стремился всѣми фибрами своего болѣзненно трепещущаго сердца.
Любовь къ родинѣ!.. Знакома ли она тому, кто ни разу не зналъ изгнанія, не того добровольнаго космополитическаго отрѣшенія, которое одѣваетъ душевную рану цвѣтами иноземной цивилизаціи и на мѣстѣ разрушенныхъ привязанностей и интересовъ создаетъ новые интересы, новыя привязанности, отвлекая прихотливое вниманіе измѣнчивой души, — а изгнанія невольнаго, тяжелаго, какъ оковы, унылаго, какъ погребальный склепъ, внезапно замѣняющаго шумъ житейской суеты безмолвіемъ пустыни, заключающаго въ себѣ отреченіе отъ всего, чѣмъ живетъ человѣческая душа на Божьемъ свѣтѣ, отнимающаго пищу у вниманія и точку опоры у дѣятельнаго ума, и у кипучаго чувства всякій предметъ, который могъ бы ему служить привлекающимъ и возбуждающимъ магнитомъ, источникомъ силы и движенія. Родина необходима намъ, какъ хлѣбъ, какъ свѣтъ солнца, какъ воздухъ, которымъ дышишь, но только тотъ, кто былъ лишенъ ея объятій и изнывалъ въ пустынѣ, знаетъ ихъ истинную цѣну.
Странникъ любилъ свою родину, но чувство его было стыдливо. Мало того, когда въ его присутствіи заходила рѣчь о его родной странѣ, онъ старался скрыть свое истинное чувство преувеличенной рѣзкостью своихъ словъ и сужденій, но не могъ окончить фразы отъ душившаго его волненія, обрывался, замолкалъ и отходилъ прочь съ насильственной улыбкой на лицѣ.
Ему казалось, что его любовь есть великая тайна между нимъ и предметомъ его обожанія и что открыть ее людямъ — равносильно великому кощунству, но всѣ люди знали его тайну и могли легко угадать ее по блеску его взоровъ и дрожанію его голоса, когда ему приходилось вести такой разговоръ…
Передъ Странникомъ былъ рубежъ. Въ сердцѣ его загорѣлось пламя, безумный порывъ охватилъ его. Онъ готовъ былъ упасть на эту благословенную землю, кататься по ней, чтобы ощутить ея прикосновеніе каждой фиброй своего существа, цѣловать безмолвный прахъ дороги, насытить свой десятилѣтній голодъ осязаніемъ родной почвы и воспрянуть, какъ Антей, почерпнувъ изъ нея новый запасъ силъ, который она готова возобновлять въ жилахъ всѣхъ любящихъ ее дѣтей. Ему хотѣлось раствориться въ окружающемъ воздухѣ, стать частью этихъ небесъ и этихъ широкихъ полей, пережить существованіе незамѣтной былинки, утонувшей въ зеленомъ травяномъ морѣ, но вросшей въ родную почву цѣпкими запутанными корнями. Онъ готовъ былъ рыдать и пѣть гимны, славословить и молиться. Онъ вѣровалъ всѣмъ сердцемъ въ настоящую минуту и съ негодованіемъ отрекался отъ десятилѣтняго кошмара, стараясь изгладить его изъ своей памяти и оставить назади.
И родина привѣтствовала его и отвѣчала съ любовью и лаской. Зеленый лѣсъ тихо шумѣлъ, легкій вѣтерокъ пролеталъ надъ безконечными нивами. Безоблачное небо разстилалось вверху, такое глубокое и синее, какого онъ никогда не могъ видѣть надъ землей изгнанія, и всѣ ручьи и рѣки журчали и трепетали, какъ будто посылали ему хоромъ:
— Здравствуй!..
Весна кончалась, послѣднія стада перелетныхъ птицъ еще пролетали по обычной дорогѣ, и сзади всѣхъ запоздалыхъ стай шелъ Странникъ, безкрылый и пѣшій, не сводя очарованнаго взгляда съ маленькихъ черныхъ тѣней, быстро мелькавшихъ въ вышинѣ.
Примѣчанія
править- ↑ лат. Curriculum vitae — Ходъ жизни. Прим. ред.
- ↑ лат. Memento mori — Помни о смерти. Прим. ред.