Возвращение (Богораз)
См. также одноимённые страницы.| ← Развязка | Возвращение |
| Дата создания: Среднеколымск, 1897. Источник: Богораз В. Г. Колымские рассказы. — СПб.: Товарищество «Просвещение», 1910. — С. 349. |
- Википроекты
Странник возвращался на родину. Он провёл свою молодость в фантастическом уединении, в краю, который отрезан от всего земного шара неодолимыми преградами и почти неизмеримыми расстояниями, и который напоминает скорее какую-то отдельную планету, глыбу льда, повисшую в пространстве и соединённую с землёй узами, похожими на узы космического тяготения, — в краю, который составляет особый мир, замкнутый в самом себе и ничего не знающий об остальных мирах, а жителям земли известен так же мало как луна. Над этим краем висит вечная тьма. Только самые слабые лучи того света и тепла, которым живёт земное человечество, проникают туда, смутные призрачные отблески, похожие на таинственный ореол сияний, источник которых никому неизвестен, которые рождаются в холодной мгле, быть может, для того, чтобы не оставить без всякого луча надежды слепые и ожесточённые сердца, коснеющие в плену тех кромешных границ.
Странник приехал в тот край молодым человеком, почти мальчиком, а уезжал оттуда помятым и состарившимся, как об этом свидетельствовали облысевший лоб и белая седина, пробивавшаяся на висках. Нежный пушок юности давным-давно сошёл с этого перезрелого плода, обнажив жёсткую кожуру, окаменевшую под влиянием ветров и всяческих непогод.
Покинув край своего изгнания, Странник сразу окунулся в хаос передвижений, которые ему предстояли. Когда он в первый раз преодолел эти почти баснословные расстояния, он принуждён был посвятить им целые годы. Теперь он мог ускорить процесс своего движения, но расстояния не уменьшались, и на преодоление их должны были вновь уйти если не годы, то многие месяцы. Странник весь погрузился в суету дорожных хлопот, мелких неприятностей и злоключений, изо дня в день отдаваясь самому процессу путешествия, когда движение является для человека главной жизненной функцией, а достижение нового ночлега — весьма важной желанной целью.
Странник ехал и ехал. Климаты и широты сменялись перед ним, а конечная цель его пути оставалась почти так же далека как в первый день. Он так далеко забрался в глубину своего заколдованного мира, что очень долго не мог выбраться из него. Изо дня в день, из недели в неделю, перед ним тянулись те же безотрадные картины. Широкие равнины расстилались вокруг него, одетые саваном белого пушистого снега, и от одного взгляда на них становилось холодно; реки были закованы в толстую ледяную броню, которая казалась несокрушимою навеки; корявые лиственницы угрюмо стояли, не имея силы поднять свои чёрные ветви, отягощённые огромными белыми хлопьями.
Странник ехал и ехал. Различные животные, приручённые полярным человеком, служа ему, сменяли друг друга. Олени сменяли собак, кони — оленей. Ему приходилось взбираться на крутые горные перевалы, вечно лишённые растительности, обнажённые даже от снежного покрова буйными порывами горного ветра; целые дни пробираться по узкой тропе сквозь угрюмую тайгу; брести по колено в глубоких тарынах, выбегающих на поверхность льда как холодные слёзы потока, измученного стужей; переезжать необозримые тундры, огромные болота, где топкая трясина под влиянием мороза обратилась в камень.
Странник ехал и раздумывал… Что привёз он с собой в этот край? Это было так давно, что он утратил реальное воспоминание о том далёком времени. Когда он вспоминал о нём, иногда его охватывало сознание какой-то ужасной невозвратимой потери, утраты сокровища, имя и сущность которого забыты памятью, но которое одно давало жизни смысл и цель, без которого не стоило жить дольше.
В другое время ему казалось, что, несмотря на многоразличные опустошения, произведённые в его душе этими роковыми годами, внутреннее ядро её осталось нетронутым и могло возродиться снова. Ему казалось, что он уже ощущает начало этого возрождения. Вспоминая о цели, лежавшей впереди, достижение которой было теперь так легко и затруднялось только препятствиями географического характера, он ощущал прилив горячих и свежих чувств, как будто тёплая волна вливалась, неизвестно откуда, в его окостеневшее сердце, как будто его молодость, погибшая на самой заре, не успевшая выглянуть на Божий свет ни одним зелёным ростком и убитая дыханием сурового мороза, возмущалась против своей преждевременной гибели, требуя возможности нового проявления на жизненной арене.
Странник на мгновение прислушивался к этому беспокойному призыву, весь отдаваясь бурной, но сладостной мечте, потом, как будто очнувшись от сна, сокрушённо вздыхал, потирая рукой свой бурый лоб, прорезанный глубокими морщинами. Но он утратил чувство различия между действительностью и сном и не знал, считать ли ему мечтой свои теперешние чувства или, напротив, минувшие десять лет реальной жизни счесть безобразным бредом, давившим как кошмар его унылую душу, которая только теперь начала освобождаться от него. Его curriculum vitae[1], едва успевшее до половины опорожнить песочные часы земной жизни, заключало в себе целых три существования, резко отличавшихся друг от друга и не соединённых никакими переходными стадиями. Одно из них относилось к далёкому прошлому по ту сторону Рубикона, другое заключало десять лет жизни, проведённых в краю холода, третье начиналось теперь. Первое было наполовину забыто, но два последние одновременно стремились занять место в его сознании, борясь и отрицая друг друга, и он колебался между ними, беспомощный как былинка, попавшая в водоворот двух встречных вихрей, то пытаясь отвергнуть недавние страдания как дурное сновидение, то опасаясь очнуться от поглотившей его новой действительности и снова очутиться на самом дне угнетавшего его кошмара.
Странник ехал и раздумывал. Как прожил он эти долгие годы? Жизнь его была цепью материальных лишений, которые были бы невыносимы для каждого другого человека. Но Странник привык к ним и много лет считал их нормальным условием существования. В настоящую минуту, избавившись от их гнёта, он забыл о них так глубоко, как будто бы их никогда не существовало. Для того, чтобы сохранить элементарную искру животной жизни, дарованную каждой самодвижущейся твари, Странник должен был принять длинную цепь отречений, которые с внешней стороны низвели его на степень грубого дикаря, жителя каменного века, но он принял отречение без ропота, и осуществлял его без особых страданий, и без особой радости принял возвращение к прежним условиям жизни. Он никогда не думал об этом. В его душе природой и условиями была заложена глубокая стоическая складка, и в самые худшие минуты своей жизни он готов был сохранить власяницу и акриды на вечные времена, если б этим можно было купить избавление от уныния пустыни и от скорбных уз изгнания. И теперь он готов был питаться сухим хлебом, стереть свои ладони до костей на чёрной работе, отяготить своё тело веригами и язвами, если бы этим можно было достигнуть удовлетворения вопросов, сожигавших его душу.
Как он жил в эти долгие годы? Вокруг него была пустота, безвоздушное пространство. В окружавшем мире не было ничего, что занимало бы его внимание. Даже если и были там какие-то смутные точки, опираясь на которые он мог бы создать себе неуклюжее подобие интересов и занятий, он отворачивался от них почти с пренебрежением. Как дикая птица, заключённая в клетку, он упрямо отвращал свой взор от чёрных стен, окружавших его, и устремлял его туда, откуда смутным призраком долетал один из солнечных лучей, освещавших поприще его былой свободы. Он жил воспоминаниями, пока они жили в его душе, пока их образы не стёрлись и не потускнели. Потом он попытался жить отблесками, проникавшими сквозь далёкие сумерки, откликами вестей, достигавшими сквозь тройные завесы и усемерённые печати. Но вести, достигавшие к нему, были смутны и непонятны, и он скоро потерял ключ к их пониманию.
Там, на широкой равнине росла человеческая нива, неисчислимая как морской песок. Ей не было ни начала, ни конца, и побеги её переплетались вечной зеленью как волокна неувядающего мха, ветер носился над нею, и она склонялась перед его порывами и потом выпрямлялась как море, где бесследно исчезает каждая волна, идущая мимо; дождь, град и засуха сменяли друг друга, — она принимала всё, покорная и неуязвимая как природа, взрастившая её на своей груди. Год за годом её засевали семена крылатых слов и благородных дел, и слова падали и прорастали как цветы, но их молодые ростки тонули в густой зелени человеческих побегов, и ничей самый острый взгляд не мог бы выделить их из общего одноцветного ковра; и дела проникали в сухую почву как живая вода, но даже самое чуткое ухо не могло бы различить скромного журчания этой живительной влаги, просачивающейся под землёю в никому неизвестных проходах.
И ветер подхватывал крылатые слова и уносил их с собою, и они расплывались широкими кругами, и таяли, и смешивались с сонным лепетом нивы и со смутными отголосками, вечно носившимися как призраки над её вечной дремотой… И слова, улетавшие по ветру, умножились и смешались с эхом, и эхо получило голос и поплыло на запад и на восток, и даже теперь Страннику порою казалось, что у самого его уха журчат эти полузабытые, но некогда знакомые и великие слова; потом всё смешивалось, и звуки замирали или уносились дальше… Цветок прибавлялся к цветку, и былинка к былинке, и поля, наконец, запестрели, но ничей голос не мог объявить, что новая весна готова наступить над миром…
Жадная почва по-прежнему принимала кости павших, и жизнь была как сфинкс, который говорил каждому, проходившему мимо:
— Реши мою загадку, и я буду любить тебя и служить тебе, а если не решишь, то я пожру тебя…
Но никто не хотел и не мог быть мудрым Эдипом…
Отдаваясь таким размышлениям, Странник подвигался и подвигался вперёд. Его ночи лишились сна, его дни были наполнены снами, климаты менялись перед ним, расстояния, носившие межпланетный характер, оставались сзади. Наконец, он достиг рубежа. На рубеже стоял столб, протянувший в разные стороны две белые доски как две деревянные руки. На одной из них, обращённой назад, было начертано ненавистное ему имя, составлявшее в течение двадцати веков для земли символ варварства и угнетения и мелькнувшее перед его глазами как грозное memento mori[2]. На другой стояло имя, обозначавшее свободу, но Странник предпочёл бы заменить его другим, более дорогим и близким его сердцу, составлявшим для него заветную цель мечтаний в течение столь долгого времени — именем его родины. Ибо Странник любил свою родину страстной исключительной любовью, не оставлявшей в его душе места другим чувствам. Когда он вспоминал своё отдалённое прошлое, ему казалось, что с этой любовью он родился на свет. Она наполняла мечты его короткой юности, мелькнувшей как метеор, но не оставившей на небесах даже призрачного следа падучей звезды; она наполняла его душу среди превратностей судьбы, отяготевших над его головой, и помогала ему нести его тяжёлый жребий. У Странника не было друга; люди, среди которых он жил, были чужды ему как создания иного мира; у Странника не было возлюбленной, — женщины, попадавшиеся ему навстречу, не заслуживали этого имени, а жажда любви, жившая в его сердце, была велика; у Странника не было цели в жизни, не было живых интересов в окружавшем его мире; образы прошлого изгладились из его памяти; только один великий образ, заключавший в себе как бы синтез всех прочих, господствовал над его мыслями и наполнял его чувства.
Он любил свою отчизну как друга, как дитя, как женщину, как идеал, как часть своей души, как часть своей плоти, как великое страдающее целое, в котором потонуло его личное страдание, как светлую мечту своей юности, как улыбающуюся издали надежду безоблачного заката, как милую мать, от которой он был оторван так давно и так безжалостно, и к которой каждое мгновение стремился всеми фибрами своего болезненно трепещущего сердца.
Любовь к родине!.. Знакома ли она тому, кто ни разу не знал изгнания, не того добровольного космополитического отрешения, которое одевает душевную рану цветами иноземной цивилизации и на месте разрушенных привязанностей и интересов создаёт новые интересы, новые привязанности, отвлекая прихотливое внимание изменчивой души, — а изгнания невольного, тяжёлого как оковы, унылого как погребальный склеп, внезапно заменяющего шум житейской суеты безмолвием пустыни, заключающего в себе отречение от всего, чем живёт человеческая душа на Божьем свете, отнимающего пищу у внимания и точку опоры у деятельного ума, и у кипучего чувства — всякий предмет, который мог бы ему служить привлекающим и возбуждающим магнитом, источником силы и движения. Родина необходима нам как хлеб, как свет солнца, как воздух, которым дышишь, но только тот, кто был лишён её объятий и изнывал в пустыне, знает их истинную цену.
Странник любил свою родину, но чувство его было стыдливо. Мало того, когда в его присутствии заходила речь о его родной стране, он старался скрыть своё истинное чувство преувеличенной резкостью своих слов и суждений, но не мог окончить фразы от душившего его волнения, обрывался, замолкал и отходил прочь с насильственной улыбкой на лице.
Ему казалось, что его любовь есть великая тайна между ним и предметом его обожания, и что открыть её людям — равносильно великому кощунству, но все люди знали его тайну и могли легко угадать её по блеску его взоров и дрожанию его голоса, когда ему приходилось вести такой разговор…
Перед Странником был рубеж. В сердце его загорелось пламя, безумный порыв охватил его. Он готов был упасть на эту благословенную землю, кататься по ней, чтобы ощутить её прикосновение каждой фиброй своего существа, целовать безмолвный прах дороги, насытить свой десятилетний голод осязанием родной почвы и воспрянуть как Антей, почерпнув из неё новый запас сил, который она готова возобновлять в жилах всех любящих её детей. Ему хотелось раствориться в окружающем воздухе, стать частью этих небес и этих широких полей, пережить существование незаметной былинки, утонувшей в зелёном травяном море, но вросшей в родную почву цепкими запутанными корнями. Он готов был рыдать и петь гимны, славословить и молиться. Он веровал всем сердцем в настоящую минуту и с негодованием отрекался от десятилетнего кошмара, стараясь изгладить его из своей памяти и оставить назади.
И родина приветствовала его и отвечала с любовью и лаской. Зелёный лес тихо шумел, лёгкий ветерок пролетал над бесконечными нивами. Безоблачное небо расстилалось вверху, такое глубокое и синее, какого он никогда не мог видеть над землёй изгнания, и все ручьи и реки журчали и трепетали, как будто посылали ему хором:
— Здравствуй!..
Весна кончалась, последние стада перелётных птиц ещё пролетали по обычной дороге, и сзади всех запоздалых стай шёл Странник, бескрылый и пеший, не сводя очарованного взгляда с маленьких чёрных теней, быстро мелькавших в вышине.