Уже более двадцати лет прошло с той поры, как изданы были мною два тома сочинений Платона. Условия издания зависели тогда не от меня, а вместе с тем не в моей власти было сообщить изданию те или другие внешния качества. Не смотря однакож ни на что внешнее, тогдашняя критика была ко мне очень снисходительна и, оценивая внутренние достоинства изданной мною книги, встретила ее приветливо и почтила меня самыми лестными отзывами. Эти отзывы были единственною наградою за мой труд и принесли мне по крайней мере нравственную пользу в том отношении, что с тех пор и до настоящего времени я не расставался с Платоном и не закончил издания двумя томами. Правда, служебные занятия немного давали мне досуга для приготовления к изданию неизданных еще диалогов любимого моего философа: за то, сколько оставалось у меня свободных часов, — я посвящал их Платону более чем с удовольствием. Таким образом оригинал мало-помалу накоплялся, куча исписанной бумаги время от времени утолщалась, и случалось, что взглянув на нее, я с грустью припоминал высказанную мне когда-то одним двигателем русского народного просвещения обидную хулу на родной наш язык, будто он не может принять форм Платоновой речи. Да с русским языком чего нельзя сделать в области филологии! Славянорусс, кажется, по самому языку филолог, как Германец по языку философ, а Италианец по языку поэт. Я не говорю конечно о тех, хорошо понимаемых, но отнюдь не передаваемых особенностях греческого языка, которые выработаны его гением, как черты заветные, порожденные своеобразностью народной жизни и характером взаимного отношения древних Греков. Такие идиотизмы можно встречать в письменности каждого общества, и преимущественно у тех писателей, которые глубоко отличали законы домашнего своего говора от общеевропейского, и выражали характеристические оттенки родной мысли, как она зародилась и образовалась в духе народа, под известными условиями его жизни. Надобно согласиться, что таких особенностей в языке древне-греческом больше, нежели во всех позднейших, которые чем далее развиваются, тем ближе, в законах своего развития, подходят один к другому. Взаимное сближение обществ ложится в основание взаимного сближения языков и сглаживает их своеобразности; тогда как язык древних Греков, развиваясь во множестве собственных своих наречий, получал формы самостоятельно. Нельзя отвергать и того, что речь Платона оригинальностью и характером своего склада изумляла самых современных ему Греков: введение в язык множества новых слов, отчетливый до мелчайших подробностей состав фразы, удивительная изворотливость в соединении выражений, тончайшие оттенки мыслей, схватываемые ловким употреблением частиц, — всё это слагалось в особенный тип речи великого философа и заставляло, при чтении, вдумываться в нее почти непрерывно, Поэтому, нечего и говорить, что Платонов язык, когда хотят перелагать его на нынешнюю живую речь со всею точностью, представляет величайшие затруднения. Но тут-то и дознается превосходство русского языка пред всеми романскими и кельтическими наречиями. Приняв в основание славянские формы, сроднившие его с формами широко развитого в этимологическом отношении языка греческаго, он получил необыкновенную гибкость и возможность выражать самомалейшие оттенки мысли; а сблизившись с законами фразеологии языков кельтических, он приобрел способность делать свою речь, когда нужно, сжатою, сильною, энергическою и быстрою, — такую способность, которой позавидовали бы и Софоклы. Пользуясь этими-то преимуществами русского языка, незабвенный Гнедич мог оставить нам такой перевод Илиады, с которым в близости и точности не равняется ни один из западно-европейских переводов той же книги. Пробовал и я, сколько мог, гибкость и богатство родной нашей речи на языке Платона, и хотя сознавал недостаточность лексикографических и грамматических её способов, но, если исключить пословицы и этимологические принаровления, — сознавал только в немногих случаях. Невозможно было передать буквально лишь некоторые формулы и термины, характеризовавшие социальные отношения Греков, каковы, например, звательные — ὧ ᾽γαθέ, ὧ δαιμόνιε, ὦ κάλλιστε, и т. п. Нельзя было также выдержать по-русски буквальный смысл и некоторых ответных формул в диалоге Платона, каковы: ἔγωγε, ἔμοιγε, πάνυ μἐν οῦν, παντάπασι μὲν οῦν, καἰ μάλα, σφόδραγε, πολύγε. И эти идиотизмы я должен был выражать, применяясь больше к намерению философа, чем следуя собственному значению употребляемых им слов.
В числе затруднений, представлявшихся мне при переводе Платона на русский язык, было и произношение собственных имен; и это зависело уже конечно не от греческого или русского языка, а от истории научного нашего образования. Известно, что у древних Греков почти все гласные произносимы были двояко — в одних слогах гортанью, в других — полостию рта, от чего и происходила мелодичность их говора. Но гортань римская и славянская не принимала участия в произношении гласных букв. Отсюда, при переложении собственных имен на латинский или славянский язык, можно было либо следовать одному буквенному составу их в греческом, либо, вместе с буквами, стараться удерживать также гортанное или не гортанное их произношение. Первый способ усвоили себе Славяне, а последний — Римляне, и пред гортанною гласною ставили букву h. Поэтому одно и тоже собственное имя у Славян произносилось, наприм. Ирод, а у Римлян Herodes. Такое же несогласимое различие органов — римского и славянского было и в отношении к греческой гласной η, которую Римляне произносили как е, а Славяне, как и. После сего естественно возникает вопрос: кому лучше следовать, перелагая собственные имена с греческого на русский язык? римского ли держаться способа, или славянского? Судя по тому, что мы, по происхождению, Славяне, надобно бы конечно предпочесть произношение славянское: но на научное наше развитие в продолжение последних двух сот лет имел столь сильное влияние язык латинский со всеми романскими его отраслями, что терминология собственных имен из области истории, географии, медицины, философии и проч. сделалась для нас весьма привычною; так что теперь как будто и странно уже Гераклита называть Ираклитом, Филеба — Филивом, и т. д. С другой стороны, нельзя однакож не замечать, что при всём влиянии западной интонации на нашу речь, в отечественном нашем органе, относительно произношения собственных имен, сохранилось всё еще много родного, славянского; народная память, покровительствуемая преимущественно языком священным и церковным, никак не хочет и не может расстаться со звуками некоторой до-Петровской номенклатуры, и называть Ираклия Гераклием, Исихия — Гезихием, Ипполита — Гипполитом и т. д. К славянскому произношению многих собственных имен немало сверх того приучили нас в прошедшем и в начале нынешнего столетия и некоторые светские наши писатели, хорошо понимавшие сродство коренных законов нашей грамматики с языком Кирилла и Мефодия, а чрез них и с конструкциею языка греческого. Благодаря им, мы теперь не задумываемся называть Гомера Омиром, Гезиода — Исиодом, Геру — Ирою и т. д. Подражая этим писателям и разделяя их убеждение, старался и я, где только можно было без дикости и странности, возвращать произношение собственных имен к способу славянскому и очищать русскую речь с этой стороны от чуждого и несродного ей характера. Таким-то моим направлением пусть объясняют филологи, что Демосфен у меня пишется Димосфеном, Ктезипп — Ктизиппом, Аристодем — Аристодимом, и т. д. Касательно собственных имен считаю нужным сказать еще то, что все оканчивающиеся по гречески на ος и ης, (исключая Λάχης) я передавал по русски в форме усеченной, напр. Απολλοδόρος писал Аполлодор, Σωκράτης — Сократ; а все имеющие окончание ις, ων и ας (исключая Προτάγορας) произносил и писал по русски почти так же, как они произносятся и пишутся по-гречески, напр. Πλάτων — Платон, Γλαύκων — Главкон, Παυσάνιας — Павзаниас, Κλείνιας — Клиниас, Λυσις — Лизис, и проч.
Не боясь никаких внутренних препятствий к изданию на русском языке Платона, я однакож долго не решался приняться за это дело: меня пугала сомнительная судьба многотомных творений в таком роде, каков философский. Найдет ли у нас Платон довольно читателей? Эта мысль долго колебала меня: я думал, передумывал, представлял направление нынешнего образования, соображал требования современного общества, вслушивался в толки о философии, ожидал внушений Сократова гения; но ничто не просветляло моей мысли и не наклоняло её к чему-нибудь определенному. Одно только обстоятельство делало легкий перевес в пользу издания: это — пробуждение духовенства к развитию в своей среде учено-литературной деятельности и старание министерства восстановить на кафедрах его училищь здравую и плодоносную в своих основаниях философию. Почему же, думал я, в такую пору всеобщего стремления к установлению прочной учености в России не пригодились бы идеи Платона, когда и в прежние времена, за три века пред этим, его именно творениями открывалась эпоха возрождения наук на западе Европы? — Итак решено: печатать и, если Бог поможет, довести издание до совершенной полноты. При этом представлялся мне и другой вопрос: надобно ли ограничиться только продолжением издания, то есть печатанием 3-го, 4-го, 5-го и т. д. томов, или приступить к изданию второму, начав его с тома 1-го? Мысль о продолжении издания показалась мне неосуществимою; потому что, при нынешнем усовершении русской прессы, я не нашел бы ни такой бумаги, на какой напечатаны первые два тома, ни такого шрифта, каким они напечатаны. Поэтому надлежало начать сначала. Но пользуясь необходимостию перепечатания двух первых томов, я счел не лишним кстати пересмотреть их текст и снова сверить его с текстом греческим. Гораций сказал же: opus nonum premetur in annum; а мой труд издан был не за 9, а за 22 года назад; следовательно нет ничего естественнее, что нынешний переводчик мог во многом исправить прежнего и даже по местам сгладить некоторые неровности русского его выражения.
Ревнуя о чести русской литературы, я старался, чтобы русский наш Платон не уступал ни одному из иностранных — не только в верности и возможной точности перевода, но и в приложениях, облегчающих чтение и понимание великого философа. Поэтому, согласно высказанному мною прежде обещанию, я каждому диалогу предпосылаю введение, с целью показать его план и содержание, и, где нужно, объясняю отдельные мысли подстрочными историческими, философскими и частью филологическими примечаниями, а в заключение надеюсь снабдить издание и подробными указателями.
Желал сделать хорошее и хорошо, — это знает моя совесть; а сделал ли, — пусть судят люди, знающие дело.