Ханс Кристиан Андерсен
правитьПо Швеции
I Sverrig
править
ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ
правитьВесна; раздается пение птиц… Понимаешь ты их песни? Нет? Так послушай их в вольном переводе.
«Садись ко мне на спину! — предлагает аист, благословенный гость наших зеленых островов. — Я перенесу тебя через Зунд. В Швеции тоже есть свежие душистые буковые леса, зеленые луга и хлебные поля; очутившись в Сконии, в яблоневом саду крестьянина, ты подумаешь, что все еще в Дании!»
«Полетим со мной! — щебечет ласточка. — Я залетаю за Халландский мыс, где буковые леса кончаются, залетаю на север дальше аиста. Ты увидишь, как чернозем мало-помалу переходит в скалистую почву, увидишь приветливые города, старинные церкви, крестьянские дома с уютными, чисто прибранными горницами, увидишь, как семья крестьянина стоит кругом обеденного стола и слушает молитву, которую читает младший ребенок, услышишь, как вечером и утром поются там псалмы. Я слышала и видела все это еще крошкой из родного гнезда под крышей».
«За мной! За мной! — кричит непоседа-чайка, выжидательно кружась над нашими головами. — За мной в шхеры, где вдоль берега тянутся, словно цветочные грядки, бесчисленные островки, поросшие соснами да елями, где рыбаки вытаскивают сети, полные рыбы!»
«Садись на наши распростертые крылья! — поют дикие лебеди. — Мы понесем тебя к большим озерам, вечно шумящим быстрым горным потокам, туда, в где дубовые леса исчезают, а береза мельчает. Садись на наши распростертые крылья, и мы полетим к Сулительме, полетим с зеленых долин на одетые снегом вершины гор, откуда видно Северное море, омывающее тот берег Норвегии. В Емтланд полетим мы, где синеют высокие горы, где шумят горные речки, где зажигают на берегу огни, чтобы призвать с той стороны паром. Полетим и туда, к глубоким холодным водам, туда, где летнее солнце не сходит с неба, где вечерняя заря сталкивается с утренней!»
Вот что поют птицы! Не послушаться ли нам их? Не пролететь ли хоть часть их пути? Мы, конечно, не сядем ни на спину к лебедям, ни на крылья к аисту; нас повезет пар, повезут лошади и понесут наши собственные ноги! Порою мы будем заглядывать за изгородь, отделяющую действительность от ближайшей к ней соседней страны — царства фантазии, будем срывать там то цветок, то листок и прятать их в записную книжку — на память о нашем путешествии. Итак, в путь, напевая: «Швеция, дивная страна!..»
ТРОЛЬГЕТТА
правитьКого же встретили мы на Трольгетте? О, это прямо невероятно! Сейчас мы расскажем все.
Мы сошли с парохода перед первыми шлюзами и очутились ни дать ни взять в английском парке: широкие аллеи, убитые щебнем и подымающиеся вверх небольшими террасами, по бокам же залитый солнцем газон. Вид самый приветливый, красивый, но ничего поражающего, величественного. Кто ищет такого, должен взять немного правее, в сторону старых шлюзов, прорванных в скалах порохом. Зрелище величественное. Вода, пенясь, клубится по глубокому черному руслу. Отсюда вся долина и река видны, как на ладони. Противоположный берег реки представляет зеленую холмистую возвышенность, усеянную лиственными деревьями и красными деревянными домиками. По шлюзам подымаются и корабли и пароходы; роль покорного духа играет здесь сама река, переносящая суда через скалы. Из-за леса слышится шум и рев: это грохот Трольгетты сливается с визгом лесопильных мельниц и стукотней молотов в кузницах.
«Через три часа мы пройдем все шлюзы! — сказал наш капитан. — За это время вы успеете осмотреть водопады. Встретимся у гостиницы наверху!» Мы направились по тропинке в лес, и тут нас окружила целая толпа белоголовых мальчишек. Все желали быть нашими проводниками и старались перекричать друг друга, давая самые разноречивые указания относительно того, как высоко подымается, не подымается и может подыматься в шлюзах вода. Да, и тут между учеными царило разногласие! Скоро мы остановились на обросшей красным вереском площадке скалы, на головокружительной высоте. Внизу под ними клокотала вода Адского водопада, над ним другой, третий, водопад над водопадом, образуемые все тою же многоводной рекой, вытекающей из величайшего озера Швеции. Что за вид! Какое клокотанье вверху и внизу! Точно море низвергается сверху, море пенящегося шампанского или кипящего молока! Сначала водяная масса разбивается о две скалы, и мелкая серебристая пыль стоит в воздухе густым облаком, затем поток суживается и мчится дальше, сжатый с обеих сторон каменными стенами, затем опять разбивается, падая вниз, вырывается на волю, успокаивается, делает круговой поворот назад и снова тяжело обрушивается вниз, образуя Адский водопад. Что за шум, что за рев, что за клокотанье там в глубине!.. Язык немеет!..
Онемели и наши крикуны-проводники. Когда же язык у них снова развязался и они опять пустились в рассказы и объяснения, их скоро прервал какой-то старик. Никто не замечал его раньше и не знал, как он здесь очутился. Тем не менее он был тут и прервал мальчишек своим удивительно резким, сильным голосом. Он-то хорошо знал здешние места, а о старине рассказывал так, как будто все случилось только вчера.
— В так называемые языческие времена здесь на скалах сходились витязи на единоборство! — рассказывал он. — Витязь Стэркоддер, живший тут поблизости, влюбился в красавицу Огн Альфафостер, но ей больше был по вкусу витязь Хергример. Стэркоддер вызвал его на поединок здесь у водопада и убил, но Огн схватила окровавленный меч жениха и пронзила им себе сердце, чтобы не доставаться Стэркоддеру. С тех пор прошло сто лет да еще сто лет; здесь стоял тогда густой лес, в нем бродили лето и зиму волки да медведи, хозяйничали разбойники. Никто не мог открыть их убежища — пещеры, что была близ водопада, со стороны Норвегии. Теперь ее уж нет — обрушилась. Утес…
— Да, утес Портного! — закричали мальчишки. — Он рухнул в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году.
— Рухнул! — повторил старик, словно удивленный тем, что кто-нибудь, кроме него, мог знать это. — Все когда-нибудь рухнет, а портной рухнул сразу! Разбойники посадили его на самом краю утеса и велели ему вместо всякого выкупа поскорее сшить платье. Он было принялся за работу да как поглядел вниз — голова у него закружилась, и он полетел в клокочущую бездну. С тех пор утес и носил его имя. Однажды разбойники изловили одну молоденькую девушку; пленница и выдала их, зажгла костер в пещере, дым увидели, пещеру нашли, разбойников переловили и перевешали!
Мы пошли дальше вдоль водопада к островку; опрятная, усыпанная опилками дорожка вела до самых шлюзов Польгемса, где искусство человеческое, придя на помощь природе, создало величественнейший из водопадов Трольгетты. Стремительный поток падает в черную бездну отвесной стеной. Скала соединена с островком легким железным мостом; так и кажется, что он переброшен над настоящей бездной. Переходишь по этому колеблющемуся мосту над брызжущей, клокочущей водой на крошечный скалистый островок и стоишь там среди сосен и елей, пробивающихся из трещин. Перед нами низвергается с размаху огромный водяной поток, разбивается о скалистую глыбу, на которой мы стоим, осыпает нас дождем мельчайших брызг и делится на два рукава; огибая остров, они несутся с быстротой пущенных из какой-нибудь исполинской пушки и падают по уступам скал, образуя целый ряд водопадов. Все они перед нами как на ладони, и мы стоим, очарованные и самой картиной, и гармоничным грохотом, раздающимся тут испокон века. «А на тот островок небось никто не взберется?» — спросил кто-то из нас, указывая на другой островок, побольше, возвышающийся над самым верхним водопадом.
— Я-то знаю одного такого! — сказал старик, как-то странно улыбаясь.
— Это мой дедушка! — сказал старший из мальчуганов. — Вообще же туда редко кто заберется, разве один в сто лет! Крест, что стоит там на вершине, поставил мой дедушка. Зима стояла такая суровая, что все озеро замерзло; водопады тоже замерзли на несколько часов, так что можно было перейти на остров по камням русла. Дедушка с двумя своими товарищами и перешел, поставил там крест и вернулся обратно. Вдруг точно из пушек выпалили — такой треск пошел; лед взломало, и река опять понеслась по лугам и лесам. Все это правда, так дедушка рассказывал!
Один из моих спутников продекламировал стихи Тегнeра, в которых говорилось о силах природы, покорившихся ныне уму человека.
— Да, бедный горный дух, бедный тролль! — продолжал он. — Сила и могущество твои все падают! Ум человеческий победил их! Тебе надо поучиться у нас!
Словоохотливый, не известный никому из нас, старик скорчил гримасу и что-то пробормотал себе под нос, но… мы дошли в это время до моста перед гостиницей и увидели пароход, уже миновавший шлюзы. Все поспешили сесть, на него, и он быстро понесся вверх по реке, выше водопада, точно того и не существовало.
— Да как же это! — недоумевал старик. Он, по-видимому, не только не езживал никогда на пароходе, но даже и не видал ни одного. То-то он так и шнырял по всем углам, взбирался наверх, спускался вниз, всматривался в устройство машины, точно хотел пересчитать там все гвоздики, разглядывал колеса, перевешивался через борт, словом, совал свой нос всюду. Самый канал тоже был для него совершенно новой, незнакомой дорогой, карты и путеводители также. Уж он вертел, вертел их в руках! Читать вряд ли он умел. С местностью он был, однако, хорошо знаком, то есть с местностью, какою она была в старину. Всю ночь, что мы плыли по озеру Венерн, он не спал, изучая этот новый для него способ передвижения; когда же утром мы стали подыматься из озера по шлюзам, все выше и выше, из озера в озеро, он просто себя не помнил от удивления и любопытства. Наконец мы достигли Муталы.
Шведский писатель Тернерос рассказывает о себе, что в детстве он спросил однажды: «Кто это тикает внутри часов?», и ему ответили: «Мастер Бескровный!» Такой же страх, какой охватил при этом имени малютку, заставив его сердечко забиться, а волосы встать дыбом, охватил и нашего старика с Трольгетты в Мутале, когда мы осматривали тамошний завод. Мастер Бескровный, который тикал внутри часов, работал здесь тяжелыми молотами. Мастер Бескровный, питаясь человеческими мыслями, приобрел здесь плоть и члены — стальные, каменные, деревянные; мастер Бескровный черпал из человеческих мыслей физические силы, какими не обладает сам человек. Мастер Бескровный житель Муталы; тут он раскинул свои твердые члены по огромным заводам; члены эти — колеса, цепи, прутья да железные проволоки. Войдите сюда и посмотрите, как прессует раскаленные железные глыбы в длинные полосы и потом прядет их мастер Бескровный, посмотрите, как он режет ножницами твердые металлические доски, режет так легко и мягко, точно бумагу. Послушайте, как он ударяет молотом! Искры так и сыплются с наковальни! Посмотрите, как он ломает толстые железные брусья, ломает на куски одинаковой определенной величины, ломает, точно палочки сургуча. Глядите, как катают и стругают толстое железо, как вертятся огромные колеса, как над вашими головами бегут живые железные нити, тяжелые крепкие шнурки, слышится стук, визг, жужжанье!.. Кинешься оттуда во двор, где разбросаны железнодорожные вагоны и паровые котлы для пароходов, увидишь, что мастер Бескровный протягивает свои саженные руки и сюда. Все живет, работает само собою, человек только направляет да останавливает работу! В глазах рябит, голова идет кругом от одного вида. Смотришь, вертишься, поворачиваешься, останавливаешься, нагибаешься и просто не знаешь, что сказать, чем и выразить свое благоговение перед силою человеческой мысли. Она облеклась тут в плоть и кровь, обрела железные члены! Прислушайтесь к беспрерывному грохоту молотов, приглядитесь ко всему, как пригляделся я! Старик с Трольгетты тоже весь ушел в созерцание, нагибался, привставал на цыпочки, ползал на коленях, совал голову во все уголки между машинами… Ему хотелось видеть все, изучить все, рассмотреть каждый винтик в механизме, понять, как он действует под водой. Пот лил с него градом, в пылу увлечения он все пятился задом и, наконец, угодил мне прямо в объятия, а не то бы попал под колесо! Он взглянул на меня и пожал мне руку.
— И подумать, что все это совершается естественными силами природы, просто и понятно?! Корабли идут против ветра и против течения, переплывают через леса и горы, вода сама их подымает, пар двигает?! — сказал он.
— Да! — ответил я.
— Да! — повторил он еще и еще раз и глубоко вздохнул. Тогда я не понял этого вздоха, но несколько месяцев спустя понял, и к этому-то времени я сейчас и перескочу. Осенью на обратном пути я опять заглянул на Трольгетту и провел несколько дней среди этой мощной природы, где все больше и больше начинает хозяйничать неугомонный человек, превращая прекрасное в полезное. Заставили приносить пользу и самую Трольгетту: пилить бревна, двигать мельницы, ковать и рубить. Здание вырастает здесь за зданием, лет через пятьдесят вырастет целый город. Но я отклонился от своего повествования! Как сказано, я вернулся сюда осенью. Те же шум и грохот, то же прохождение парохода по шлюзам, те же болтливые мальчишки, провожающие приезжих к Адскому водопаду, к железному мосту и к гостинице. Я долго сидел здесь, перелистывая накопленные годами книги для записей туристов. Почти все туристы выражали чувства удивления и восторга, вызванные в них зрелищем водопада, выражали на разных языках, но большей частью на латинском, словами: «Veni, vidi, obstupui!» Один написал: «Я видел шедевр природы, прошедший через горнило искусства!» Другой писал, что «не может выразить того, что он и видел, и что он видел, того не может выразить». Какой-то делец остался при деловой точке зрения и написал: «С величайшим удовольствием увидел полезную для нас, вермландцев, работу Трольгетты». Одна пасторша из Сконии, — как она подписалась, — и на Трольгетте не вышла из круга семейных интересов и написала: «Пошли Бог моему зятю счастья, ум у него есть!» Много попадалось тут и плоских острот, зато стихотворение Тегнера, написанное им здесь 28 июня 1804 г., блеснуло настоящей жемчужиной среди кучи сора.
Устав читать, я поднял голову от книги — и кого же увидел перед собою? Старика с Трольгетты! В то время как я странствовал, он все ездил взад и вперед по каналу, осматривая шлюзы и заводы, изучая силу пара и его полезную деятельность. Он заговорил со мною о проектируемых новых железных дорогах; оказалось, что он еще не видел ни одной, и я описал ему, как тянется железнодорожное полотно то по насыпям, то по высоким мостам, то по туннелям, прорванным порохом в скалах.
— Завтракаешь в Лондоне, а вечерний чай приедешь пить в Эдинбург! — сказал я ему.
— Я это могу! — сказал он таким тоном, как будто никто другой не мог.
— Я тоже! — ответил я. — Я уже и делал это!
— Так кто же вы тогда? — спросил он.
— Обыкновенный турист! — сказал я. — Путешествующий на свой счет! А вы кто?
Он вздохнул.
— Вы не знаете меня. Мое время прошло, мастер Бескровный оказывается сильнее меня! — И он исчез.
Тогда-то я понял, кто он! Да, можно себе представить, что должен был теперь почувствовать старый горный дух, тролль, выходящий на землю раз в сто лет посмотреть, как далеко ушло за это время человечество! Это и был не кто иной, как сам тролль, — всякий человек в наше время просвещеннее! И я с некоторой гордостью сознал себя сыном своего века, века движущихся колес, тяжелых молотов, ножниц, режущих металлические доски, как бумагу, машин, ломающих железные брусья, как палочки сургуча, и все это — силою пара, повинующегося человеческому гению!
Был вечер; я стоял на холме близ старых шлюзов, смотрел, как плыли с распущенными парусами корабли, словно какие-то большие белые привидения. Ворота шлюзов отворялись грузно и с грохотом, как медные врата Тайного Судилища. В вечернем воздухе стояла такая тишь; громовый грохот Трольгетты, напоминавший шум целой сотни водяных мельниц, еще резче оттенял безмолвие природы. С деревьев слетела вдруг какая-то большая птица и, тяжело махая крыльями, скрылась в лесу пониже водопада. «Уж не тролль ли это?» — подумал я. И пусть будет так! По крайней мере, выйдет и интересно и романтично!
ОБОРВЫШИ
правитьХудожник Калло — кто не знает этого имени, по крайней мере благодаря Гофману? — дал нам несколько прелестных изображений итальянских нищих. На одной из его картинок мы видим нищего, буквально обвешанного одними лоскутками; он несет в руках свои пожитки и большое знамя с надписью: «Capitano de Baroni». Нельзя и поверить, чтобы нашелся в действительности такой экземпляр ходячей лоскутной лавочки. В Италии мы таки и не встречали ничего подобного; там все одеяние уличных оборвышей состоит зачастую из одной жилетки, так где же им набрать столько лоскутьев! Но на севере, в Швеции, нам случалось видеть таких оборвышей.
Раз мы плыли по каналу, соединяющему Венерн с Вигеном. На берегу, на горной площадке, стояли, как украшающий жалкий ландшафт цветущий репейник, два оборвыша в таких лохмотьях, такие ободранные и живописно чумазые, что я готов был принять их за модели, служившие Калло для его картин, или за продукт изобретательности родительской, рассчитывавшей такими лохмотьями вернее обратить на ребят благотворительное внимание туристов. Не умышленно таких оборванцев создать нельзя. Это было явление уж до невероятности смелое; каждый мальчишка мог назваться живым Capitano de Baroni. Младший из оборвышей был облечен в нечто, по-видимому, служившее когда-то взрослому и очень плотному человеку курткой; она доходила мальчику до пят и держалась у него на плечах посредством остатка одного рукава да тесьмы, образовавшейся из узкой полоски подкладки. Трудно было угадать, где, собственно, кончалась куртка и начинались штаны: и там лохмотья, и тут лохмотья. Все одеяние было как будто рассчитано на доставление своему обладателю возможной прохлады — всюду отдушины! Желтый холщовый лоскуток, прикрепленный к «нижним обстоятельствам», должно быть, обозначал рубашку. На голове у мальчишки сидела набекрень огромная соломенная шляпа, побывавшая, как видно, не раз под колесами; дно ее предоставлялось изображать копне всклокоченных соломенно-желтых волос оборвыша. Главным же украшением мальчугана являлись его собственные голые коричневые плечи и руки. На другом мальчике красовались одни панталоны, тоже все в лоскутьях, но лоскутья эти были прикреплены к телу веревочками; одна шла вокруг щиколоток, другая под коленками, третья повыше, а четвертая вокруг талии. Что ж, он берег то, что у него было, и это уж много значит!
«Пошли прочь!» — крикнул капитан; мальчишка в штанишках повернулся, и мы… да, мы увидели… одни веревочки, завязанные бантиками, премиленькими бантиками! Оборвыш был одет только спереди; лоскутья составляли лишь переднюю часть панталон, заднюю же изображали одни веревочки, три миленьких веревочных бантика!..
МЕЖДУ МУТАЛОЙ И ВАДСТЕНОЙ
правитьНа севере Швеции не только в деревнях, но и во многих торговых городах встречаются целые хижины из дерна или хоть крытые дерном, да еще такие низенькие, что гоп! — и сидишь на крыше, на мягкой травке! Раннею весною, когда поля еще под снегом, появляются на крышах этих, где снег тает раньше, первые вестники весны — стебельки молоденькой травки; завидят их воробьи и зачирикают: «Весна пришла!»
Между Муталой и Вадстеной, у самой проезжей дороги, тоже стоит такая крытая дерном хижинка, одна из самых живописных. В ней всего одно окошечко, скорее широкое, чем высокое; побеги шиповника заменяют жалюзи. Мы видели эту хижинку весною. Дерн отливал зеленым бархатом, рядом с низенькой дымовой трубой росло вишневое деревцо, все осыпанное цветом; ветер стряхивал лепестки на маленького барашка, который разгуливал тут же по крыше, привязанный к трубе. Барашек — единственная животина в доме. Старушка, хозяйка его, сама каждое утро подымает его на крышу, а вечером снимает и берет на ночь к себе в горницу. Крыша как раз такая, что может сдержать только барашка — не больше; это уже доказано опытом. Прошлою осенью — а в эту пору года крыша бывает вся в цветах, по большей части голубых и желтых, как полосы национального шведского флага, — расцвел на крыше какой-то редкий цветок. Цветочек бросился в глаза проходившему мимо старому профессору-ботанику, и он в тот же миг — прыг на крышу, да в тот же миг и сквозь крышу! Сначала провалилась одна нога, за нею другая, а там и полтуловища профессора, та именно часть, где не может находиться голова. Потолка в хижинке не имеется, и поэтому профессор чуть не сел старушке хозяйке на голову. Теперь крыша опять в порядке и зеленеет свежей травкой; там, где провалилась наука, спокойно гуляет барашек, а на пороге низенькой двери стоит, улыбаясь и сложив руки, старушка хозяйка. Все богатство ее — воспоминания, песни, предания да этот маленький барашек, на которого сыплет свои белые цветы вишневое деревцо!..
НА ПУТИ В УПСАЛУ
правитьПринято обыкновенно представлять себе воспоминание в виде молодой девушки с небесно-голубыми очами. Так рисует ее нам большинство поэтов, но мы не всегда бываем согласны с большинством поэтов. Нам воспоминание представляется в различных видах, смотря по тому, к какой стране или городу относится. Вспоминая Италию, мы видим перед собой Миньону с черными глазами и печальной улыбкой, распевающую нежные, трогательные песни Беллини. Из Шотландии гений воспоминания прилетает к нам в виде мускулистого молодца с голыми коленками, в живописно переброшенном через плечо пледе и в шапочке, украшенной цветком репейника; мелодии Бернса звучат в воздухе, как трели степного жаворонка, а цветок репейника, питомца Шотландии, цветет и благоухает, что твоя роза. Ну, а гений воспоминания, прилетающий из Швеции, из Упсалы? Этот является в образе студента или по крайней мере носит на голове студенческую белую фуражку с черным кантом; эта фуражка служит приметой упсальского студента.
В 1843 году Упсалу посетили датские студенты; молодые сердца радостно забились, глаза заблестели, пошло веселье, смех и пение. В молодых сердцах залог будущего, залог будущих побед во имя истины, добра и красоты. И благо, если родственные нации узнают и полюбят друг друга. Ежегодно с тех пор вспоминается в Упсале эта дружественная встреча громким «ура» в честь Дании. Два года спустя упсальские студенты отдали визит копенгагенским, и, чтобы отличать друг друга в толпе, все надели белые фуражки с черными кантами. Таким образом, эта фуражка явилась воспоминанием, флагом на мосту дружбы, переброшенном через реку крови, которая текла некогда между двумя родственными нациями. Дружественная встреча, духовное братание сеет благодатные семена! Итак, сюда, светлый гений воспоминания! Мы по фуражке узнаем, что ты из Упсалы! Будь же нашим проводником!
ДОЛИНА СЕТЕР
правитьВсе было в порядке, повозка осмотрена, даже о кнуте позаботились! И хороший был кнут! Но два было бы еще лучше, по мнению торговца, у которого мы купили его, а уж у торговца-то есть опыт, которого часто не хватает у туриста! Приготовили и мешок, битком набитый мелкой медной монетой; к нему придется прибегать беспрестанно: то плати за проезд по мосту, то подавай милостыню нищим, то давай на чай пастушонкам или другим услужливым людям, которые будут отворять околицы.
На этот раз нам, однако, приходится отворять их самим! Дождь так и хлещет; кому охота выходить в такую погоду? Болотный тростник кланяется на все стороны, шумит вовсю; сегодня у него пир — разливанное море! Верхушки его так и шелестят: «Уж мы пьем, пьем, пьем! И ногами, и головами, и всеми телесами, а все же стоим на одной ноге! Ура! Мы пьем на „ты“ с плакучей ивой, с промокшими насквозь цветами! Чашечки их уже так переполнены, что вода бежит через край! А вот белая кувшинка, изящная барышня, та не прольет ни капельки! Ура! Вот так пир! Разливанное море! Мы шумим и поем, гуляем вовсю! Это наша собственная песня! Завтра утром ее переймут квакушки и выдадут за самую последнюю новинку!»
И тростник раскачивался из стороны в сторону, а дождь лил как из ведра! Как раз подходящая погода для экскурсии в знаменитую своей красотою долину Сетер! Едем, едем… хлопушка у бича отлетает! Расплетаем немножко бич, устраиваем новую, потом опять и опять!.. Бич становится все короче и короче, под конец от него не остается даже ручки — была да сплыла! По такой дороге немудрено и сплыть: глядя на нее, получаешь наглядное представление о начале потопа. Вот одна кляча чересчур забирает вперед, другая чересчур отстает, и — валек пополам! Нечего сказать, везет! Веселенькая поездка! В складке кожаного фартука образуется глубокая речка, и устье ее оказывается как раз у меня на коленях. Затем где-то соскакивает гайка, потом лопаются постромки, а хомуту надоедает держаться на месте! О, где ты, чудный постоялый двор Сетера? Я горю большим желанием узреть тебя, нежели знаменитую долину! А лошади-то плетутся все ленивее, а дождь-то поливает все сильнее!.. И вот… да вот мы все еще не добрались до Сетера.
Терпение, тощий паук, спокойно ткущий свою паутину над ногами бедняков, терпеливо ожидающих своей очереди в передней, оплети паутиной мои вежды и погрузи меня в сон, столь же тихий, как наша езда! Терпение… Увы! Его-то как раз и недоставало в нашей повозке. К вечеру я, впрочем, добрался-таки до постоялого двора, лежавшего близехонько от знаменитой долины.
Во дворе хаотически-благодушно плавали и навоз, и полевые орудия, и шесты, и солома. Курицы превратились от дождя в какие-то куриные призраки, или уж самое большее — в куриные чучела; утки прижались к мокрой стене, сытые мокротою по горло. Встретивший нас во дворе парень был неприветлив и нерасторопен, служанка еще того меньше; трудно было добиться от них толку. Лестница была кривая, пол покатый, только что вымытый и густо посыпанный песком, воздух сырой и холодный. Зато шагах в двадцати от двора находилась знаменитая своею красотой долина, этот созданный самой природой сад с его чудными лиственными деревьями, кустами, источниками и ручьями! В окно я видел, однако, лишь огромную глубокую ложбину и высовывавшиеся из нее верхушки деревьев — все, окутанное густой сеткой дождя. Целый вечер сидел я у окна и глядел на этот ливень из ливней. Право, как будто кто-то задался целью вылить на землю сквозь мелкое сито и Венерн, и Веттерн, и еще парочку других озер! Я заказал себе ужин, но не получил ничего. Мимо меня бегали взад и вперед, на очаге что-то шипело, девушки трещали, работники пили водку, приезжие прибывали, их помещали и угощали и вареным и жареным… Так прошло несколько часов; наконец я разгромил служанку, а она флегматично проговорила: «Да ведь вы сидите и пишете, какая же тут еда!»
Долго тянулся вечер, но и ему пришел конец. В доме стихло; все проезжие, кроме меня, разъехались, рассчитывая, должно быть, обрести лучший ночлег в Хедемуре или Брунбаккене. Дверь на черную половину была не совсем притворена, и я видел в нее сидевших там парней; они играли в засаленные карты; под столом лежал и таращил глаза большой пес; в кухне не было ни души, в горницах тоже; пол был мокрый, ветер выл, дождь так и поливал… «Пора в постель!» — сказал я себе.
Проспал час, проспал два и пробудился; на дороге перед домом кто-то орал во все горло. Я приподнялся; в комнате царил полумрак — темнее в это время года ночи здесь не бывают. Поглядел на часы — за полночь. Кто-то с силой дернул за калитку, послышался громкий мужской голос и затем неистовый стук в ворота. Что это, пьяный или сумасшедший ломится к нам? Ворота открыли, и после недолгих переговоров послышались взвизги женщин, поднялся переполох, беготня, топотня деревянными башмаками, рев коров, ржанье лошадей, грубые мужские голоса… Я сидел на краю постели. Куда деваться? Что делать? Я выглянул в окно; на дороге ничего не было видно; дождь лил не переставая. Вдруг на лестнице послышались тяжелые шаги, дверь в соседнюю комнату растворилась… Потом все смолкло. Я прислушался; моя дверь была заложена на крюк. Опять послышались шаги… Вот подошли и к моей двери, дернули за ручку, потом ударили в нее ногой… А в окно так и барабанил дождь, ветер так и дребезжал стеклами!.. «Есть тут кто-нибудь? — прокричал чей-то голос. — В доме пожар!» Я мигом оделся и выскочил на лестницу; тут дыма еще не было видно, но, выйдя на двор (весь дом и все надворные строения были деревянные), я увидел и огонь и дым. Выкинуло из хлебной печи; возле никого не было; какой-то проезжий увидел огонь, заорал, принялся ломиться в ворота и перебудил всех. Женщины подняли визг, а коровы мычанье, когда огонь высунул им свой красный язык.
Явились пожарные, огонь потушили. Уже рассветало; я стоял на дороге всего в каких-нибудь ста шагах от знаменитой долины. Я и пошел туда. Дождь так и лил, вода сочилась отовсюду, вся местность превратилась в сплошное озеро. Лиственные деревья выворачивались от дождя наизнанку и, как вчера тростник, распевали: «Уж мы пьем, пьем, пьем! И ногами, и головами, и всеми телесами, и все-таки держимся на одной ноге! Ура! дождик поливает, а мы распеваем; это наша собственная песенка, и новешенькая!»
А ведь то же самое пел вчера и тростник! То же самое, то же самое! Я глядел, глядел… и могу теперь сказать о знаменитой своей красотой долине одно: красота чистейшей воды!
В ЛЕКСАНДЕ
правитьУ хозяйки постоялого двора, где я проживал в Лександе, была внучка, премилый ребенок; все мои пожитки приводили ее в восторг: и пестрый мешок для белья, и шотландский плед, и красная сафьяновая подкладка чемодана. Девочка часто заходила ко мне в комнату, и раз я вырезал ей из листа бумаги турецкую мечеть с минаретом и открытыми окнами; малютка ушла от меня, не помня себя от восторга. Немного погодя я услышал во дворе громкие разговоры и, догадавшись, что дело идет о моем произведении, тихонько вышел на деревянный балкончик и стал глядеть вниз, во двор. Там стояла сама хозяйка и с сияющим лицом показывала собравшейся вокруг нее толпе парней и девушек вырезанную мною мечеть. Все дивились на этот шедевр искусства, а девочка, бедненькая девочка, кричала и протягивала ручонки за своей законной собственностью, которую у нее отняли, — уж чересчур она была хороша! Я удалился в свою комнату, весьма польщенный таким признанием моего таланта. Минуту спустя в дверь постучали и вошла старушка хозяйка с целой тарелкой пряников.
— Я славлюсь своими пряниками на всю Далекарлию! — сказала она. --Только вот пеку-то их все по старому фасону, как пекли еще при моей бабушке. Вы, сударь, так чудесно вырезываете… Не вырежете ли вы мне новых фасонов?
Я и провел весь вечер за вырезыванием новых фасонов для пряников. Каких-каких только фигур я не вырезал! И щелкунов в рыцарских сапогах со шпорами, и мельницы, и танцовщиц с ножкой, поднятой к небесам. Старушка забрала их все, но танцовщиц долго вертела в руках, стараясь угадать, где верх, где низ: одна нога была поднята так высоко, что старуха приняла этих дам за одноногих и трехруких.
— Ну вот, запаслась теперь новыми фасонами! — сказала она. — Только мудрены они!
Надеюсь, что я и до сих пор еще живу в Далекарлии… в новых фасонах пряников.
ВЫВЕСКА ПОЭТА
правитьНа вывеске поэта, если бы случилась в ней надобность, характернее всего было бы изобразить Шехерезаду из «Тысячи и одной ночи», рассказывающую султану свои сказки. Шехерезада — это сам поэт, султан — публика, которую надо занимать, иначе она казнит Шехерезаду. Бедная Шехерезада! Могущественный султан!
Султан служит олицетворением более нежели тысяче и одному лицу из слушающей Шехерезаду публики. Рассмотрим же хоть некоторых из них.
Вот сидит высохший ворчун, ученый; древо его жизни все покрыто листами книжной мудрости, прилежание и усидчивость ползают, как улитки, по его коре из свиной кожи; желудок его изъеден молью, не варит, совсем не варит. Прости же поэту полноту чувств, невольный восторг, свежесть и юность мысли, не казни Шехерезаду! Но он казнит ее.
Вот сидит прошедшая суровую школу жизни старая дева, швея; она только что вернулась из чужого дома, где сидит одна в какой-нибудь каморке, шьет и набирается жизненной мудрости. Она-то знает толк в романтическом! Прости же, о дева, если рассказ не слишком забирает тебя за живое, не утоляет твоего романтического аппетита, возбужденного прозою твоей собственной жизни!
«Казни ее!» — произносит швея.
Вот сидит фигура в халате, этом восточном одеянии, которое носит ныне и графчик, и светлейший князь, и сын богатого пивовара, и прочие. Ни халат, ни самая физиономия этого господина, ни его тонкая улыбка — ничто не выдает, на каком именно стебельке он вырос. Требует он от Шехерезады того же, что и швея: рассказ должен интриговать его, кидать в жар и в холод, пичкать таинственностями!..
И этот казнит бедную Шехерезаду!
Мудрый, просвещенный султан! Являешься ты и в образе школьника, носящего на своей спине связанных ремнем греков и римлян, как Атлас носил небо. Не презирай же хоть ты бедную Шехерезаду, не произноси над ней приговора, пока не выучишь своих уроков и опять не превратишься в ребенка; не казни Шехерезаду!
Молодой щеголь-дипломат, с грудью, увешанной орденами, по которым можно счесть, сколько иностранных дворов ты посетил с твоими высокими господами или с письмами от них, подари Шехерезаду своим милостивым вниманием! Заговори о ней хоть по-французски, скажи, что она стоит внимания, даром что говорит лишь на своем родном языке, переведи из ее песен хоть строчку! Как бы дурно ты ее ни перевёл, только продекламируй ее в блестящем салоне, и смертный приговор сменится милостивым "charmant!!.. "
Могущественные сокрушители и превозносители, газетные Зевсы и журнальные Юпитеры, не потрясайте в гневе своими кудрями, не мечите молний, если Шехерезада поет иные песни, нежели те, что вы привыкли слышать в своих кружках, или идет по своему пути одна, без услужливой свиты из ваших прихвостней! Не казните ее!
А вот и еще один слушатель, опаснейший из всех! Это — слепой энтузиаст с вечными похвалами на устах. Вода, в которой Шехерезада моет свои руки, для него уже Кастальский ключ! Увы! Самый трон, который он воздвигает для Шехерезады, зачастую становится ее эшафотом.
Так вот вам вывеска для поэта: «Султан и Шехерезада» . Но отчего же среди этой толпы нет милых, честных, прекрасных лиц благосклонных слушателей? — спросите вы. Есть и они; на них-то с надеждой и смотрит Шехерезада, ободренная ими-то, и подымает свой гордый взор к звездам и поет о гармонии небесных сфер и сердец человеческих.
Да, меч занесен над головой рассказчицы, и, судя по лицу султана, он вот-вот упадет. Из арабских сказаний мы знаем, однако, что Шехерезада победила; побеждает и поэт. Он богач, если даже он бедняк; он не одинок, если даже сидит в своей каморке один-одинешенек: перед ним расцветает роза за розой, взлетает радужный мыльный пузырь за пузырем, небо сыплет падающими звездами, словно создается новое небо, а старое рушится!.. А мир-то ничего об этом не знает! Этот праздник, богаче королевских фейерверков, дается для одного поэта! Он счастлив, как Шехерезада, он победитель, он могуществен! Фантазия украшает стены его каморки богатыми гобеленами, каких нет ни у одного короля. Чувство затрагивает струны человеческих сердец и заставляет их звучать для него дивными аккордами. Разум подымает его через познание красоты земной до познания красоты небесной и в то же время помогает ему встать твердой ногой на земле. Он могуч, он счастлив, как немногие! Мы отнюдь не желаем вымаливать ему сострадание, мы только хотели нарисовать ему вывеску, беря для этого одни отрицательные краски жизни. «Султан и Шехерезада» — вот вам вывеска! Не казните же Шехерезаду!
КАРТИНАМ НЕТ КОНЦА!
правитьДа, картинам нет конца; мир вокруг нас полон красоты; она проявляется даже в мельчайших мимолетных образах, которых толпа и не примечает.
В капле воды, взятой из лужи, кишит целый мир живых существ; сутки — капля, выхваченная из будничной жизни, тоже содержит в себе целый мир в картинах, полных красоты и поэзии. Открой только глаза и гляди!
Провидец-поэт и должен указывать на них или, лучше сказать, как бы накладывать на них микроскоп, чтобы сделать их видимыми толпе. Потом она мало-помалу и сама привыкнет вглядываться, прозреет, и жизнь ее, таким образом, обогатится — обогатится красотою.
Но если уж стоячая будничная действительность так богата картинами, то как же богата ими действительность, пробегающая перед глазами туриста! Перед ним возникают картины, картины без конца, хотя порою и до того миниатюрные, бедные великими моментами, так называемыми событиями, ландшафтами, историческими памятниками, что их почти и нельзя назвать картинами или цветами в гирлянде, которую плетет путешествие. Самая-то гирлянда, однако, плетется, и мы хотим сейчас взять из нее несколько мелких зелененьких листочков, несколько миниатюрных, почти сливающихся вместе, мимолетных картинок. Каждая из них поэтична, живописна, но все-таки не в такой степени, чтобы красоваться на мольберте отдельно.
Вот вам один час из нашей поездки, один из тех часов, в которые, собственно говоря, ничего такого не случилось, о чем бы стоило рассказать, ничего не встретилось, на что бы стоило обратить особенное внимание. Ехали мы через лес, а затем по большой дороге.
Нечего, собственно, рассказать — и в то же время как много!
У самой дороги возвышался холм, поросший можжевельником; свежие кусты его напоминают маленькие кипарисы, но эти были все увядшие, сухие и цветом напоминали волосы Мефистофеля. У подножия холма копошились свиньи — и худые, и жирные, и большие, и маленькие. На самом холме стоял свинопас, весь в лохмотьях, босоногий, но с книжкою в руках. Он был так погружен в чтение, что не видел и не слышал, как мы проехали. Может быть, мы видели будущего ученого, знаменитость!
Мы проехали мимо какого-то крестьянского двора. Заглянув в отворенные ворота, мы увидели на дерновой крыше главного строения какого-то крестьянина; он, видно, приводил ее в порядок и в эту минуту как раз рубил молоденькое деревцо, выросшее на крыше. Топор блеснул на солнце, и деревцо упало.
В лесу наехали мы на поляну, сплошь покрытую ландышами; воздух был так напоен их ароматом, что просто трудно было дышать. В просвет между несколькими высокими соснами лились яркие солнечные лучи и падали прямо на огромную паутину. Нити ее, проведенные с математической точностью, блестели, словно тоненькие призмочки. В самой середине этого воздушного замка сидел жирный и безобразный владелец его, паук. В сказке он, пожалуй, сыграл бы роль лешего!
Мы приехали на постоялый двор. Страшный беспорядок и в горницах и во дворе; все не на своем месте! Мухи так унавозили белую штукатурку стен, что они казались крашеными. Ломаная мебель была покрыта вместо чехлов толстым слоем пыли. По дороге, что шла перед домом, был раскидан навоз, а по навозу бегала дочка хозяина, молоденькая, стройная, белая и румяная, босоногая, но с большими золотыми серьгами в ушах. Золото так и блестело на солнце и очень шло к румяным щекам. Льняного цвета волосы были распущены по плечам. Знай девушка, как она хороша, она бы, наверно, умылась!
Мы пошли по дороге и набрели на беленький уютный домик — полную противоположность постоялому двору. Дверь стояла настежь. В горнице сидела мать и плакала над умершим ребенком. Другой ребенок, крохотный мальчуган, стоял возле матери и вопросительно смотрел на нее своими умными глазками. Вдруг он разжал ручонку, из нее вылетела бабочка и запорхала над телом умершего малютки. Мать взглянула и улыбнулась, поняв поэтическую игру случая.
Лошадей перепрягли, мы покатили дальше, и опять замелькали картины, картины без конца — ив лесу, и в поле, и в мыслях, всюду!
СВИНЬИ
правитьСтоило милейшему Чарлзу Диккенсу рассказать нам о свинье, мы и смеемся теперь, едва заслышим ее хрюканье. Святой Антоний тоже взял свиней под свое покровительство, а вспомнив о блудном сыне, непременно вспомнишь и о свином закутке. Перед таким-то закутком и остановился однажды наш экипаж. У самой дороги стоял крестьянский дом, а тут же, под боком у него, и свиной закуток. Другой такой вряд ли бы где нашелся! Это была огромная старинная парадная карета. Вынули из нее сиденья, сняли колеса и без дальнейших церемоний ткнули в землю брюхом. Теперь в ней сидели четыре свиньи, но были ли они первыми, попавшими сюда, — сказать мудрено. О том же, что нынешнее помещение их — урожденная парадная карета, свидетельствовало все, до сафьянового лоскутка, остатка внутренней обивки, включительно. И все, что мы рассказываем, истинная правда!
«Хрю-хрю!» — слышалось из кареты, а сама карета скрипела и трещала, жалуясь на судьбу. Да, конец печальный! «Конец, конец красным денькам!» — вздыхала она или по крайней мере могла бы вздыхать.
Случилось нам опять проехать мимо нее осенью. Карета стояла на том же месте, но свиней в ней уже не было. Они теперь хозяйничали в лесу. Дождь так и сек деревья, а ветер рвал с них листья, ни на минуту не давая им отдыха. Птички все давно улетели. «Конец красным денькам!» — вздыхала карета. То же самое твердила и вся природа, и ей вторило человеческое сердце: «Конец красным денькам! Конец чудному зеленому убору леса, теплому солнышку и пению птичек, всему, всему!»
То же слышалось и в скрипенье дерев, тот же скорбный глубокий вздох слышался и из самой сердцевины розового куста. Это вздыхал царь роз. Знаешь ли ты его? Его нетрудно узнать: он весь одна борода, чудеснейшая красно-зеленая борода. Подойди к розовому кусту осенью, когда цветов на нем уже нет, а лишь одни красноватые плоды. Между ними часто сидит и большой красно-зеленый поросший мхом цветок. Это-то и есть царь роз, единственный мужчина на всем розовом кусте; на маковке у него торчит маленький зелененький листочек; это его султан. Так вот этот-то царь и вздыхал:
— Конец! Конец! Конец красным денькам! Конец розам! Листья все опали! Птички замолкли! Сыро, мокро! Свиньи пошли по желудям, свиньи хозяйничают в лесу!
Ночи пошли холодные, дни серые, но ворон, сидя на ветке, все-таки кричал: «Браво! браво!» Вороны и вороны облепили все ветви; эта семейка ведь не из маленьких! И все кричали одно и то же: «Браво! браво!» А большинство всегда ведь право.
Под высокими деревьями в овраге образовалось настоящее месиво, и тут-то валялись свиньи — и большие, и маленькие; уж так-то им здесь было вольготно! «Oui! Oui!» — твердили они. Больше они по-французски не знали, но ведь и это уже кое-что. Ах, они были такие умные и такие жирные. Старые лежали смирно; они что-то думали. Молодые, напротив, резвились напропалую. У одного маленького поросенка кончик хвостика завернулся в колечко. Мать поросенка не могла налюбоваться на эту завитушку, гордилась ею. И ей казалось, что все только и смотрят на завитушку, только и думают о ней, — а хоть бы кто! Каждый думал о самом себе да о том, что можно извлечь из этого леса.
Свиньи всегда полагали, что желуди растут на корнях деревьев, оттого всегда и рылись в земле, и вдруг явился один такой молокосос-поросенок — это уж вообще дело молодежи являться с новостями — и объявил, что желуди падают с ветвей. Ему самому один желудь угодил прямо в голову. Это подало ему первую идею, он стал наблюдать и окончательно уверился в своем предположении. Старые свиньи сбились головами в кучу и хрюкали: «Конец убранству! Конец птичьей пискотне! Подавайте нам теперь плодов! Что можно слопать, то и годится, а слопать можно все!»
«Oui! Oui!» — хрюкали все.
А мамаша поросенка глядела на сыночка с завитушкой на хвостике и говорила: «Нельзя же вовсе забыть и о красоте!»
«Браво! Браво!» — закаркал ворон, слетевший сюда, чтобы занять амплуа соловья. Кому-нибудь да надо занимать его, вот ворона и приняли.
«Конец! Конец! — вздыхал царь роз. — Конец красным денькам!»
Было сыро, холодно и ветрено; дождь повис над лесом и полем, точно морской туман, и так и сек, так и хлестал их. Куда подевались все певуньи-птички, куда подевались цветы с лугов и сладкие ягодки из леса? Конец, конец всему!
И вдруг в домике лесника блеснул, словно звездочка, огонек, и между деревьями проскользнул длинный луч света. Из домика послышалась песня. Это играли вокруг старичка дедушки ребятишки. Он же сидел с Библией на коленях, читал им из нее о Боге и о вечной жизни и говорил, что весна опять придет, лес опять зазеленеет, розы вновь расцветут, соловьи запоют, и красота снова взойдет на трон!
Но царь роз ничего этого не слыхал. Он сидел в сырости и мокроте и вздыхал: «Конец! Конец!»
А свиньи все хозяйничали в лесу, и мамаша поросенка все любовалась на его завитушку.
«Всегда ведь найдутся ценители прекрасного!» — твердила она.
ПОЭТИЧЕСКАЯ КАЛИФОРНИЯ
правитьСокровища природы становятся нашим достоянием часто благодаря случаю. Собака запачкала нос о раздавленную пурпурную улитку, и — была открыта драгоценная пурпурная краска. Пара диких буйволов взрыла в драке рогами золотоносную почву Америки, и — из-под развороченного дерна заблестела богатая золотая жила.
«Да! Все это случалось в старину! — скажут люди. — Тогда все делалось иначе, само собою! В наше время таких открытий уже нет! Приходится все добывать кровью и потом, рыться в глубоких шахтах, чтобы отыскать драгоценные руды, — запасы их все более и более истощаются!» И вдруг… высунулся золотой перст земли из полуострова Калифорния, и мы узрели воочию баснословные богатства Монте-Кристо, узрели пещеру Алладина! Сокровищница природы неистощима; мы, говоря попросту, сняли пока одну верхушку, а самая мера еще полна! То же самое и с сокровищницей науки — перед нами еще целый мир открытий!
«Зато в стране поэзии обшарены уже все уголки, все лучшее, прекраснейшее взято! — ноет какой-нибудь поэтик. — Счастлив, кто родился в древние времена. Тогда еще поэзия была почти нетронутой, девственной страной, сокровища ее блестели, как золотые жилы на поверхности земли!»
Не говори так! Счастлив и ты, современный поэт! Ты унаследовал все великие сокровища, обретенные в стране поэзии твоими предшественниками! Ты можешь учиться у них, что только истина будет жить вечно.
Наше время — время великих открытий. Откроется и в стране поэзии своя Калифорния.
«Где же ее искать?» — спросишь ты.
Она так близко, что тебе и в голову не приходит считать ее за новую неоткрытую страну. Переплыви же вместе со мною, подобно новому Леандру, отделяющий нас от нее пролив; черные слова на белой бумаге понесут тебя на своих хребтах, как волны; каждая точка — удар волны.
Огромная зала библиотеки, открытая для всех и каждого; кругом по стенам полки с книгами — и старыми и новыми. Рукописи навалены горами; всюду карты и глобусы. За маленькими столиками сидят и пишут труженики мысли и пера. Труд их нелегок! И вдруг все меняется: полки превращаются в террасы, на которых растут чудные деревья, покрытые цветами и плодами; тяжелые гроздья винограда повисают между осыпанными листвою лозами; кругом жизнь и движение!.. Старые фолианты и запыленные рукописи превращаются в цветущие богатырские курганы; откуда ни возьмись встают закованные в доспехи рыцари и конунги в золотых коронах, звучат арфы бардов, история проникается жизненностью поэзии — в залу вошел поэт! Он увидел живые видения, вдохнул в себя аромат цветов, сдавил виноградные гроздья и напился чудодейственного сока. А он и сам еще не знал, что он поэт, носитель светоча поэзии перед поколениями и веками!..
Свежий, душистый лес; прощается чета влюбленных. Прощальный поцелуй является для поэта таинством посвящения! И аромат в лесу еще усиливается, щебетанье птиц звучит дивной гармонией, проглядывает солнышко, и веет прохладный ветерок. Природа становится вдвое прекраснее, чуя присутствие поэта!
И вот он стоит там, подобно Геркулесу на распутье: перед ним две фигуры. Обе готовы вести его и служить ему. Одна — сморщенная старуха, другая — юноша, светлый, как ангел-путеводитель Товии. На старухе плащ, затканный цветами, фигурами животных и людей, сплетающихся причудливыми арабесками. Она в очках, а в руках держит фонарь и мешок; в нем старые, золотообрезные карты, разные волшебные снадобья и талисманы — словом, все атрибуты суеверия. Она опирается на палку, как дряхлая старуха, и в то же время воздушна и легка, как болотный туман.
«Коли хочешь быть поэтом, видеть мир, как нужно поэту, — иди за мною! — говорит она. — Я зажгу свой фонарь; он лучше диогеновского!» И огонек заблестел, старуха подняла голову и словно вдруг выросла, перед поэтом очутилось могучее видение; имя ему — Суеверие. «Я владычествую в царстве романтизма! — говорит она и сама этому верит. Фонарь осветил землю, как полная луна, и земля сделалась прозрачною, как воды океана в штиль, как стеклянная гора в сказке. — Все мое царство к твоим услугам! Воспевай, что видишь, воспевай, как будто до тебя не воспевал этого никто!»
И поэту чудится, что декорация местности перед ним все меняется. Вот плывут величественные готические соборы с покрытыми живописью стеклами, звучат полуночные колокола, встают из могил мертвецы… Под плакучей ивой сидит умершая мать и кутает свое нерожденное дитя; старые разрушенные рыцарские замки подымаются из болотной почвы, подъемные мосты опускаются, и поэт смотрит в увешанные картинами пустынные залы, в галереи, где бродит вестница смерти — Белая дама… В глубоких подземельях обитает василиск, чудовище, вылупляющееся из петушиного яйца, неуязвимое никаким оружием, но бессильное вынести свой собственный вид; увидя свое отражение, он разрывается на куски, как гадюка от удара дубинкой. Видения плыли, сменяя одно другое, а старуха в это время мурлыкала свои таинственные песни, сверчок подтягивал ей, ворон вторил, и на свечке в фонаре нагорали стружки. «Смерть! Смерть!» — проносилось и шелестело по всему этому полному призраков царству.
«Следуй за мною в жизнь на поиски истины! — вскричал юноша, светлый, как херувим. От чела его исходило сияние, в руке у него сверкал огненный меч. — Я гений науки! — сказал он. — Мой мир куда выше, он доходит до царства истины!»
И ясный свет разлился вокруг. Призраки побледнели, расплылись: фонарь старухи освещал не действительность, а лишь отбрасывал туманные картины на стены старых развалин, картины, которые образовал болотный туман, гонимый ветром.
«Я обогащу тебя знанием и опытом! Истина во всем творении, истина в Боге!»
И луч света проник в глубь тихого озера, откуда подымался под звуки колоколов затонувшего замка призрачный туман, проник и — осветил мир подводных растений. Капля воды из лужи, освещенная этим лучом, явилась миром живых существ самых диковинных форм; существа эти боролись, наслаждались, жили!.. В водяной капле был целый мир. Острый меч гения науки рассек своды глубокого подземелья, где убивал людей василиск, осветил подземелье, и — чудовище расплылось в смертоносные испарения, когти его превратились в газы от бродящего вина, глаза в светильный газ, вспыхивающий от прикосновения струи свежего воздуха. Меч гения выковал из золотой песчинки лист, тонкий, как налет, оставляемый на стекле нашим дыханием. А от лезвия меча исходил такой свет, что нить паутины казалась якорным канатом. И голос гения науки зазвучал на весь мир, как будто вернулось время чудес. По всей земле протянулись тонкие железные ленты, а по ним, окрыленные паром, летят с быстротою ласточек нагруженные тяжелые вагоны. Перед современной мудростью расступаются горы, поднимаются ложбины. А по металлическим нитям летят с быстротою молний мысли и слова, летят из города в город. «Жизнь! Жизнь! — звучало в природе. — Вот каково наше время! Поэт, оно принадлежит тебе, воспой разум и истину!»
И гений науки опять взмахнул сверкающим мечом. Что за зрелище! Словно луч света прорвался сквозь щелочку в темное пространство и образовал длинный крутящийся столб из мириад светлых пылинок. Но здесь каждая пылинка была целым миром: перед поэтом открылось звездное небо. Снова зазвучал голос гения: "Ты дивишься величине земли, а каждая точка здесь, каждая пылинка равна земле! Все это лишь пылинки и в то же время звезды-миры! Как крутящийся столб из мириад пылинок, образуемый солнечным лучом, прорвавшимся сквозь щелочку в темное пространство, — вертится в мировом безграничном пространстве столб из светил, который ты зовешь звездным небом. А за ним светится еще туманный Млечный Путь — новое звездное небо, другой столб, и оба они только два радиуса, две спицы в колесе Вселенной. Как же велико оно само и сколько радиусов исходит из вечного центра — Бога!
«Так вот что видит ныне глаз твой, вот как обширен горизонт, открывающийся нашему веку! Сын века, выбирай же, за кем из нас двух тебе идти! Я поведу тебя по новому пути! Иди по нему вслед за великими людьми своего века, впереди остальных! И ты будешь светить им, как утренняя звезда, светлый Люцифер!»
Да, наука открывает нам в стране поэзии новую Калифорнию! Правда, тот, кто предпочитает оглядываться назад и мало смотрит вперед, какое бы он высокое и почетное положение ни занимал, — скажет, пожалуй, что сокровищницей науки пользуются уже давно и она почти вся уже исчерпана великими бессмертными певцами, прозревавшими будущее значение науки! Положим; но не забудем также, что и в то время, когда Феспис говорил со своей колесницы, и тогда жили в мире мудрецы. Гомер давно уже спел свои бессмертные песни, но после него явились новые поколения, породившие Софоклов и Аристофанов. Древние северные саги и предания лежали как бы нетронутыми, неизвестными сокровищницами, пока не явился Эленшлегер и не указал, какие можно вызвать оттуда мощные образы!
Мы не хотим сказать этим, что поэт должен излагать стихами разные научные открытия. Дидактическая поэзия и в эпоху своего расцвета была только механической куклой, а не имела в себе настоящей живой души. Поэт должен только просветиться светом науки, постичь ясным взором истину и гармонию и в малом, и в великом. Тогда разум и фантазия его очистятся, просветятся и укажут ему и новые формы, и более одухотворенные слова. Даже отдельные открытия в состоянии окрылить его мысли. Что за сказочный мир открывается, например, под микроскопом, если наложить его на наш человеческий мир! Электромагнетизм может стать жизненной нитью в новейшей комедии и романе, а сколько можно создать юмористических творений, если вознестись с нашей крошечной, как песчинка, земли, заселенной мелким заносчивым человечеством, в бесконечное мировое пространство, где рассеяны млечные пути! Недурной иллюстрацией к нашей мысли могут послужить слова одной старой знатной барыни: «Если каждая звезда есть такая же планета, как наша земля, с разными государствами и высочайшими дворами, то какое бесконечное множество дворов! Голова закружится от одной мысли!»
Мы не скажем, как одна французская писательница: «Я рада умереть, не предстоит больше открытий в мире!» Осталось еще столько неизвестного, неисследованного и в море, и в воздухе, и в земле, столько чудес, которые должна открыть наука, чудес, каких не создаст и фантазия поэта.
И вот народится поэт с детской душой и, как новый Алладин, вступит в волшебную пещеру науки; мы говорим «с детской душой»: не будь у него детской души, великие силы природы поработят его. Новый Алладин зажжет лампу поэзии, которою всегда есть и будет человеческое сердце, и явится господином природы, добудет из пещеры дивные плоды и построит, с помощью духов, новый дворец поэзии в одну ночь.
События повторяются, характер человеческий не меняется и с тысячелетиями и повторяется в отдельных личностях, одна наука вечно производит новое! Наука озаряет весь мир светом истины!
Мощный образ Божий, освещай человечество! И когда его духовный взор привыкнет к этому блеску, появится и новый Алладин, и Ты будешь с ним, когда он краткими, ясными и мощными стихами воспоет истину и красоту, откроет новую поэтическую Калифорнию!
Впервые в Сети: http://www.sky-art.com/index.htm